А вы можете договориться со стеной или с пулей, разрывающей вашу плоть?
пуля и стена они материя. И они подвластны только законам физики, и будут вести себя в соответствии с ними. А человек принимает решение и обладает правом выбора. И различие человека и вещи в том, что первый своим решением может поменять ход событий, а второй подчиняется этим решениям. Стену построил человек, пулю изобрёл и выпустил из оружия тоже человек.
Я просто уже спорила с Эром насчет Овода. Дело в подходе к жизни. У меня подход такой: бороться за то, что дорого, а не жертвовать этим. Да, герои идеалисты, но почему Лилиана Войнич решила показать такой трагичный идеализм?
Неужели нельзя было договориться? И чего добился Артур своим самопожертвованием?Овод повернул к нему мертвенно-бледное лицо:
— Я ничего не требую. Кто же станет насильно требовать любви? Вы
свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите его
больше, оставайтесь с ним.
— Я не понимаю тебя, — устало сказал Монтанелли. — О каком выборе
ты говоришь? Ведь прошлого изменить нельзя.
— Вам нужно выбрать одного из нас. Если вы любите меня, снимите с
шеи этот крест и пойдемте со мной. Мои друзья готовят новый побег, и в
ваших силах помочь им. Когда же мы будем по ту сторону границы,
признайте меня публично своим сыном. Если же в вас недостаточно любви
ко мне, если этот деревянный идол вам дороже, чем я, то ступайте к
полковнику и скажите ему, что согласны. Но тогда уходите сейчас же,
немедленно, избавьте меня от этой пытки! Мне и так тяжело.
Монтанелли поднял голову. Он начинал понимать, чего от него
требуют.
— Я снесусь с твоими друзьями. Но… идти с тобой мне нельзя… я
священник.
— А от священника я не приму милости. Не надо больше компромиссов,
padre! Довольно я страдал от них! Вы откажетесь либо от своего сана,
либо от меня.
— Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
— Тогда оставьте своего бога! Выбирайте — он или я. Неужели вы
поделите вашу любовь между нами: половину мне, а половину богу! Я не
хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
— Артур, Артур! Неужели ты хочешь разбить мое сердце? Неужели ты
доведешь меня до безумия?
Овод ударил рукой по стене.
— Выбирайте между нами, — повторил он.
Монтанелли достал спрятанную на груди смятую истершуюся бумажку.
— Смотри, — сказал он.
Я верил в вас, как в бога. Но бог — это глиняный идол,
которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.
Овод засмеялся и вернул ему записку:
— Вот что значит д-девятнадцать лет! Взять молоток и сокрушить им
идола кажется таким легким делом. Это легко и теперь, но только я сам
попал под молот. Ну, а вы еще найдете немало людей, которым можно
лгать, не боясь, что они изобличат вас.
— Как хочешь, — сказал Монтанелли. — Кто знает, может быть, и я на
твоем месте был бы так же беспощаден. Я не могу сделать то, чего ты
требуешь, Артур, но то, что в моих силах, я сделаю. Я устрою тебе
побег, а когда ты будешь в безопасности, со мной произойдет несчастный
случай в горах или по ошибке я приму не сонный порошок, а другое
лекарство. Выбирай, что тебя больше устраивает. Ничего другого я не
могу сделать. Это большой грех, но, я надеюсь, господь простит меня.
Он милосерднее…
Овод протянул к нему руки:
— О, это слишком! Это слишком! Что я вам сделал? Кто дал вам право
так думать обо мне? Точно я собираюсь мстить! Неужели вы не понимаете,
что я хочу спасти вас? Неужели вы не видите, что во мне говорит
любовь?
Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их горячими поцелуями
вперемешку со слезами.
— Padre, пойдемте с нами. Что у вас общего с этим мертвым миром
идолов? Ведь они — прах ушедших веков! Они прогнили насквозь, от них
веет тленом! Уйдите от чумной заразы церкви — я уведу вас в светлый
мир. Padre, мы — жизнь и молодость, мы — вечная весна, мы — будущее
человечества! Заря близко, padre, — неужели вы не хотите, чтобы солнце
воссияло и над вами? Проснитесь, и забудем страшные сны! Проснитесь, и
начнем нашу жизнь заново! Padre, я всегда любил вас, всегда! Даже в ту
минуту, когда вы нанесли мне смертельный удар! Неужели вы убьете меня
еще раз?
Монтанелли вырвал свои руки из рук Овода.
— Господи, смилуйся надо мной! — воскликнул он. — Артур, как ты
похож на мать! /Те же глаза/!
Наступило глубокое, долгое молчание.
Они глядели друг на друга в сером полумраке, и сердца их стыли от
ужаса.
— Скажи мне что-нибудь, — прошептал Монтанелли. — Подай хоть
какую-нибудь надежду!
— Нет. Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью.
Я не человек, а нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож.
Монтанелли повернулся к распятию:
— Господи! Ты слышишь?..
Голос его замер в глубокой тишине. Ответа не было. Злой демон снова
проснулся в Оводе:
— Г-громче зовите! Может быть, он спит.
Монтанелли выпрямился, будто его ударили. Минуту он глядел прямо
перед собой. Потом опустился на край койки, закрыл лицо руками и
зарыдал. Овод вздрогнул всем телом, поняв, что значат эти слезы.
Холодный пот выступил у него на лбу.
Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих рыданий. Разве
не довольно того, что ему придется умереть — ему, полному сил и жизни!
Но рыданий нельзя было заглушить. Они раздавались у него в ушах,
проникали в мозг, в кровь.
Монтанелли плакал, и слезы струились у него сквозь пальцы. Наконец
он умолк и, словно ребенок, вытер глаза платком. Платок упал на пол.
— Слова излишни, — сказал он. — Ты понял меня?
— Да, понял, — бесстрастно проговорил Овод. — Это не ваша вина. Ваш
бог голоден, и его надо накормить.
Монтанелли повернулся к нему. И наступившее молчание было страшнее
молчания могилы, которую должны были вскоре выкопать для одного из
них.
Молча глядели они друг на друга, словно влюбленные, которых
разлучили насильно и которым не переступить поставленной между ними
преграды.
Овод первый опустил глаза. Он поник всем телом, пряча лицо, и
Монтанелли понял, что это значит: «Уходи». Он повернулся и вышел из
камеры.
Минута, и Овод вскочил с койки:
— Я не вынесу этого! Padre, вернитесь! Вернитесь!
Дверь захлопнулась. Долгим взглядом обвел он стены камеры, зная,
что все кончено. Галилеянин победил(*95).
Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре
суждено было увянуть под ударами заступа. И всю ночь напролет рыдал
Овод, лежа один, в темноте…
А с позиции теории Страха апатию можно объяснить возросшим страхом, которые вместо придания сил для своего преодоления начинает довлеть над человеком. Эдакая «ошибка системы» ))
Можно и так сказать.
Эдакая «ошибка системы» ))
я бы сказала закономерность.
Мне кажется, я чем больше страха в человеке, который он не может побороть разумностью, тем он менее душевно здоров.
Может, мы о разных книгах говорим? Или вы любую смерть считаете поражением и эдаким «белым флагом»?
Именно.
А Монтанелли… Ради своих «идеалов» допустить смерть любимого человека, а потом умереть от горя.
Я понимаю, катарсис и всё такое, но у меня рождается огромный протест. Я за жизнь и борьбу до последнего.
Хм… На эту тему тоже можно подумать, но я немного не это имел в виду. Я имел в виду, что цель и путь к её исполнению — это высшая точка пирамиды Маслоу (самореализация), и всё это базируется на прочих элементах существования человека, которые, в свою очередь, базируются на страхе. Если утрачивается необходимость первичных элементов, то самореализация, в свою очередь, «обрушится», как дом без фундамента, и станет человеку не нужна.
не знаю, у страха есть обратная сторона — желание жить. Вот это я и считаю жизненным импульсом, первичным элементом существования.
Цель тоже основывается на одном из элементов страха.
очень спорно.
Творцы, разве они из-за страха творят?
Если его утратить — даже поддерживать жизнедеятельность будет незачем, какие уж абстрактные отстранённые идеи?
это тоже очень спорно.
Дети, они ничего сначала не боятся, это после неудачного опыта они становятся более осторожными. По моему, самое счастливое время это детство, оно самое богатое на впечатления.
Есть и другие эмоции, а вы не думали, что людьми движет ещё что-то кроме страха?
считаю, что в абсолютном избавлении от страха не секрет бессмертия, увы — а потеря смысла жизни. Потеряв страх, мы не захотим жить, ибо это станет бессмысленно.
Я считаю, наоборот, что страх мешает людям быть успешными. Вот взять, например Александра Македонского. Плевал он на страх и делал чудеса со своей армией.
Кстати, у нас Новый год наступил!
Я просто уже спорила с Эром насчет Овода. Дело в подходе к жизни. У меня подход такой: бороться за то, что дорого, а не жертвовать этим. Да, герои идеалисты, но почему Лилиана Войнич решила показать такой трагичный идеализм?
— Я ничего не требую. Кто же станет насильно требовать любви? Вы
свободны выбрать из нас двоих того, кто вам дороже. Если вы любите его
больше, оставайтесь с ним.
— Я не понимаю тебя, — устало сказал Монтанелли. — О каком выборе
ты говоришь? Ведь прошлого изменить нельзя.
— Вам нужно выбрать одного из нас. Если вы любите меня, снимите с
шеи этот крест и пойдемте со мной. Мои друзья готовят новый побег, и в
ваших силах помочь им. Когда же мы будем по ту сторону границы,
признайте меня публично своим сыном. Если же в вас недостаточно любви
ко мне, если этот деревянный идол вам дороже, чем я, то ступайте к
полковнику и скажите ему, что согласны. Но тогда уходите сейчас же,
немедленно, избавьте меня от этой пытки! Мне и так тяжело.
Монтанелли поднял голову. Он начинал понимать, чего от него
требуют.
— Я снесусь с твоими друзьями. Но… идти с тобой мне нельзя… я
священник.
— А от священника я не приму милости. Не надо больше компромиссов,
padre! Довольно я страдал от них! Вы откажетесь либо от своего сана,
либо от меня.
— Как я откажусь от тебя, Артур! Как я откажусь от тебя!
— Тогда оставьте своего бога! Выбирайте — он или я. Неужели вы
поделите вашу любовь между нами: половину мне, а половину богу! Я не
хочу крох с его стола. Если вы с ним, то не со мной.
— Артур, Артур! Неужели ты хочешь разбить мое сердце? Неужели ты
доведешь меня до безумия?
Овод ударил рукой по стене.
— Выбирайте между нами, — повторил он.
Монтанелли достал спрятанную на груди смятую истершуюся бумажку.
— Смотри, — сказал он.
Я верил в вас, как в бога. Но бог — это глиняный идол,
которого можно разбить молотком, а вы лгали мне всю жизнь.
Овод засмеялся и вернул ему записку:
— Вот что значит д-девятнадцать лет! Взять молоток и сокрушить им
идола кажется таким легким делом. Это легко и теперь, но только я сам
попал под молот. Ну, а вы еще найдете немало людей, которым можно
лгать, не боясь, что они изобличат вас.
— Как хочешь, — сказал Монтанелли. — Кто знает, может быть, и я на
твоем месте был бы так же беспощаден. Я не могу сделать то, чего ты
требуешь, Артур, но то, что в моих силах, я сделаю. Я устрою тебе
побег, а когда ты будешь в безопасности, со мной произойдет несчастный
случай в горах или по ошибке я приму не сонный порошок, а другое
лекарство. Выбирай, что тебя больше устраивает. Ничего другого я не
могу сделать. Это большой грех, но, я надеюсь, господь простит меня.
Он милосерднее…
Овод протянул к нему руки:
— О, это слишком! Это слишком! Что я вам сделал? Кто дал вам право
так думать обо мне? Точно я собираюсь мстить! Неужели вы не понимаете,
что я хочу спасти вас? Неужели вы не видите, что во мне говорит
любовь?
Он схватил руки Монтанелли и стал покрывать их горячими поцелуями
вперемешку со слезами.
— Padre, пойдемте с нами. Что у вас общего с этим мертвым миром
идолов? Ведь они — прах ушедших веков! Они прогнили насквозь, от них
веет тленом! Уйдите от чумной заразы церкви — я уведу вас в светлый
мир. Padre, мы — жизнь и молодость, мы — вечная весна, мы — будущее
человечества! Заря близко, padre, — неужели вы не хотите, чтобы солнце
воссияло и над вами? Проснитесь, и забудем страшные сны! Проснитесь, и
начнем нашу жизнь заново! Padre, я всегда любил вас, всегда! Даже в ту
минуту, когда вы нанесли мне смертельный удар! Неужели вы убьете меня
еще раз?
Монтанелли вырвал свои руки из рук Овода.
— Господи, смилуйся надо мной! — воскликнул он. — Артур, как ты
похож на мать! /Те же глаза/!
Наступило глубокое, долгое молчание.
Они глядели друг на друга в сером полумраке, и сердца их стыли от
ужаса.
— Скажи мне что-нибудь, — прошептал Монтанелли. — Подай хоть
какую-нибудь надежду!
— Нет. Жизнь нужна мне только для того, чтобы бороться с церковью.
Я не человек, а нож! Давая мне жизнь, вы освящаете нож.
Монтанелли повернулся к распятию:
— Господи! Ты слышишь?..
Голос его замер в глубокой тишине. Ответа не было. Злой демон снова
проснулся в Оводе:
— Г-громче зовите! Может быть, он спит.
Монтанелли выпрямился, будто его ударили. Минуту он глядел прямо
перед собой. Потом опустился на край койки, закрыл лицо руками и
зарыдал. Овод вздрогнул всем телом, поняв, что значат эти слезы.
Холодный пот выступил у него на лбу.
Он натянул на голову одеяло, чтобы не слышать этих рыданий. Разве
не довольно того, что ему придется умереть — ему, полному сил и жизни!
Но рыданий нельзя было заглушить. Они раздавались у него в ушах,
проникали в мозг, в кровь.
Монтанелли плакал, и слезы струились у него сквозь пальцы. Наконец
он умолк и, словно ребенок, вытер глаза платком. Платок упал на пол.
— Слова излишни, — сказал он. — Ты понял меня?
— Да, понял, — бесстрастно проговорил Овод. — Это не ваша вина. Ваш
бог голоден, и его надо накормить.
Монтанелли повернулся к нему. И наступившее молчание было страшнее
молчания могилы, которую должны были вскоре выкопать для одного из
них.
Молча глядели они друг на друга, словно влюбленные, которых
разлучили насильно и которым не переступить поставленной между ними
преграды.
Овод первый опустил глаза. Он поник всем телом, пряча лицо, и
Монтанелли понял, что это значит: «Уходи». Он повернулся и вышел из
камеры.
Минута, и Овод вскочил с койки:
— Я не вынесу этого! Padre, вернитесь! Вернитесь!
Дверь захлопнулась. Долгим взглядом обвел он стены камеры, зная,
что все кончено. Галилеянин победил(*95).
Во дворе тюрьмы всю ночь шелестела трава — трава, которой вскоре
суждено было увянуть под ударами заступа. И всю ночь напролет рыдал
Овод, лежа один, в темноте…
А Монтанелли… Ради своих «идеалов» допустить смерть любимого человека, а потом умереть от горя.
Я понимаю, катарсис и всё такое, но у меня рождается огромный протест. Я за жизнь и борьбу до последнего.