Позволю себе такой вопрос — а если мы будем ставить третью оценку, за чистописание? Ведь это справедливо. Вот, Маша пишет красиво и разборчиво, и наклон правильный, и завитушки приятны глазу, и помарок нет. А вот Женя пишет просто разборчиво. Крупный такой почерк, круглый, некрасивый, но понятные. А вот Вася пишет скверно. Очень умный парнишка, правильно всё пишет, но спешит, буквы одна на другую наезжают, вьются, дрожат, много помарок. Совершенно неразборчиво.
Ну что, ставим им оценки? И я сам отвечу несколько неожиданно для самого себя — да, ставим. Почему нет? Человек должен знать, сколько ему лет. Каков его вес. Каков рост. Сколько раз он может подтянуться и отжаться. Сколько ошибок делает в диктанте. Насколько красиво пишет. Насколько умно и обоснованно пишет.
Конечно, очень хорошо, если каждый пишет красиво. И ещё сочиняет сам. Причём стихи. Любым размером. И до слёз пронимает слушателей. А ещё здорово, если он отличный математик и отличит митохондрию от инфузории. А ещё рисует хорошо. Пишет музыку и танцует. И ещё он отличный дипломат. И совсем уж хорошо, если его не убьют в Иране. Только… только почему-то не получается. Значит, нужно выбирать то, что важнее. И вот тут выбор для меня очевиден — правописание, равно как и чистописание, не так важны как способность красиво, обоснованно и ясно выражать свои мысли. И, кстати, эти самые мысли иметь.
Начну с последнего — вот с этих самых двух оценках за сочинение (посмотрите, кстати, ответ Скалдина Юрия — следующий за вашим ). Я совершенно убеждён в том, что такая система оценок порочна и губительна. Вот я, ученик, как я буду исправлять кол или двойку за русский язык в сочинении? Этих сочинений за четверть 2-3, ну, может, 4. Оценки за них важнее, чем обыкновенные, полученные на уроках. Работа над ошибками идёт в зачёт, но кола не перечеркнёт. Вывод — если я хочу четыре или пять за четверть, я не должен получать низких оценок за русский в сочинении. Значит я буду писать предельно коротко и сжато. Я даже не подумаю изложить действительно важные для меня вопросы — мне нужно формальными, заранее заданными словами учебника написать где-нибудь полтора листа, не сделав ошибки. И в этом вся цель. Учитель, очевидно, из помощника, превращается… кхм, ну если и не во врага, то в некоторый абсолютный закон, который найдёт любой изъян моей работы, за чем последует наказание.
И как, скажите, в этих условиях развивать речь, мысль?
Отвечая же на первое ваше утверждение, о том, что автор просто не будет понят — не соглашусь. Вы бросаетесь в крайность. Конечно, я не говорю о том, что выпускник школы может писать «сабака йэла косць». Нет, разумеется. Но в никто так уже не пишет в 8-9, а тем более в 10-11 классах. А если пишут, это вопрос ко врачам и психологам: либо речь о заболевании, не позволяющем учиться, либо о каком-то виде протеста.
Примерно с 8 по 10 класс мы тратим громадное число часов… на что? На запятые и редкие, экзотические, почти не употребляемые (и — как правило — вообще не русские, а заимствованные слова!).
Писать более или менее ясно, красиво, понятно, я научился только на форумах.
Нет. Дело тут не этом. Именно само построение шутки мне кажется приметой нашего времени. Ясно, что изысканий я не проводил и это только мой вкус, но я бы так не писал.
Ну, прямой кальки американских идиом нет, это правда. Но сам стиль речи — мелкая, несмешная, но сбивающая пафос шутка. Вот это юмор американских боевиков, как хочешь.
Что же, я прочитал. Разумеется, ты хочешь, чтобы я что-то тебе сказал – постараюсь оправдать ожидания. Сложно сказать, что «Год некроманта» — рассказ о борьбе христианства с язычеством, как это представляется сперва. Сначала стоит сказать, почему с первого взгляда вопрос ставится именно так. Что ж, перечислю основные части: Колыбель чумы – битва христиан и сатаниста; ночь Самайна – разговор о поражении языческих богов и приходе бога христианского; сотворение щита – пытка и искушение христиан бесом; танец фэйри на лужайке едва ли об этом, но и там можно найти упоминания; наконец, последняя часть, Канун Йоля – антитеза христианству, где самопожертвование свершается во имя ненависти. И вот, тем не менее, то, что я прочёл не рассказывает о борьбе христиан и язычников. Почему? Потому что нет христиан. Но к этому позже.
После такого вступления хочу остановиться на вопросе совершенно уж не касающемся сюжета. Ты пишешь в настоящем времени. Всё, за редким исключением написано в нём. Мы, помню, как-то уже говорили на этот счёт, и, кажется, ты знаешь моё мнение. И всё же повторюсь. Не думаю, что в этой технике стоит выдерживать крупные тексты – она принуждает, позволь сравнение, к частому, поверхностному дыханию, даёт своеобразную, несколько искусственную, лихорадочную динамику и, что немаловажно, не принята в русском языке. Некоторые куски, некоторые части написаны замечательно, и там сам рассказ и техника его исполнения сливаются в симфонии, заставляя полностью погрузиться в мир (к таким отрывкам я, безусловно, отнесу разговор Греля и Охотника в гнезде, танец фейри и некоторые части из сотворения щита), в других, напротив, я почти уверен, что именно выбранная техника вызывает отчуждение и не даёт вжиться в происходящее – таково начало примерно до встречи в часовне с Охотником, особенно чувствуется это в таверне; такова погоня Охотника за Грелем, динамичная внешне, но затянутая, нестрашная, ненастоящая. Она держится только на балладе, на ритмических повторах – возможно, стоит усилить, подчеркнуть их, создать своеобразное, ритмизованное, вневременное пространство, где дождь, конь, луг, обрыв и дорога лишь призраки другого мира.
Ну и хватит про выбор времени, давай к чему-нибудь более увлекательному.
Очень удачны у тебя языческие силы – Охотник, фейри. Они красивы, сильны, жестоки, коварны – всё как положено. Разговор с Охотником в родовом гнезде хоть и выдержан в духе многих сказок, хоть и следует всем канонам, но проникнут таким внутренним напряжением, насыщен такой изобразительной мощью, что втягивает, как водоворот внутрь твоего рассказа. Куда как с меньшей напряжённостью, но большим изяществом и воздушностью описан танец фейри, тоже весьма удачный.
Поговорим о том, почему я считаю, что в романе нет второй стороны схватки, нет христиан. Дело в том, что священники, а особенно монахи, всю свою духовную жизнь готовятся к борьбе с искушением, со злом, они учатся как вести себя с лукавыми бесами, различать их прелести от божественного света. Это основное содержание христианской мистики. Кроме того, христианство — гонимая религия. Возросшая и набравшая силу именно в той среде, когда за веру могли подвергнуть любым пыткам и смерти. Значительная часть святых — мученики. И что же? Возьмём для примера главу о сотворении Щита. И что видим? Паладин (монах! Он несколько раз монахом назван), верит бесу, мало того — с ним договаривается, заключает сделку. Ровно как и книжник, который, кстати, вовсе уж языка лишён — о чём его ни спросят, он три слова невпопад брякнет и замолчит. Да если б у христианских проповедников был так подвешен язык, мир до сих пор оставался бы языческим. И ещё — что в этом эпизоде, что в колыбели чумы, христиане попадают в положение из которого нет хорошего выхода. Они прекрасно это видят, но заключают сделку с бесом, идут у него на поводу. К тому же у книжника сильно хромает логика — почему он думает, что Керен остановится, изготовив один амулет? Ведь он говорит: хорошо, я добровольно стану духом этого амулета, лишь бы ты не продолжал своих попыток, не губил людей. У сего беса главное занятие (развлечение уж во всяком случае) людей губить. Остановится он, как же. Или книжник на что-то иное надеялся? Вразумить епископа, например? Служителя Бога, который идёт против его воли, сношается с колдунами, покупает себе продление жизни – его он собирается вразумлять? И при помощи чего? Колдовства. Запрещённого христианам.
Итак, мы видели четырёх служителей церкви и знаем ещё про епископа – и ни один из них ни в малой мере не христианин. Даже книжник, авторское положительное отношение к которому очевидно, — он идёт на сделку с бесом, соглашается на его условия, служит его целям, и думает при этом, что кого-то спасёт. А потому я с уверенностью говорю – другой стороны нет, противников у язычества нет, значит и накал снижается, не возникает борьбы и взаимного напряжения.
Ну и позволь мне оговорить ещё одну тонкость – да, у тебя нигде церковь не названа христианской, но явно описана её атрибутика, использован её язык, то есть, волей-неволей, описанная тобой выдуманная церковь выдуманного мира, накрепко связана с католической христианской церковью.
Немного о другом. Каждую часть ты строишь как поединок. Как правило, именно не схватку, а поединок двоих. При всей жестокости, поединщики (по крайней мере один) испытывают к противникам одновременно любовь (в разном проявлении – сочувствие, плотское желание, восхищение красотой или силой духа), и ненависть, либо просто же желание мучить. Собственно на этом взаимном влечении и взаимном мучении (разумеется, с разной степенью взаимности для каждого случая), и выстраивается каждый эпизод. Такой подход, кроме того, что держит читательское внимание, заставляет сопереживать, ещё и приводит к некоторым повторениям. Угадывается развитие, общий план, потому чем больше таких отрывком, тем неразличимее они становятся. Кроме того, описанию свойственна дискретность, прерывистость, отдельность каждого отрывка, что делает текст похожим больше не на ткань, а на рассыпанные по столу шарики бус. Безусловно, прослеживаются внутренние связи, но пока они не так важны, они не получают движения, развития, не дают накала, скорее мы просто знаем некоторый набор внешних условий, своего рода постановку задачи, которую герои поспешно решают, чтобы пропасть вместе с концом главы, замкнуться в своём шарике. Не могу осуждать такой подход, он не кажется мне дурным, но наверняка имеет свои особенности, о которых я мало думал, но которые тебе придётся найти и учесть.
Безусловно любопытна параллель с самопожертвованием – оно происходит дважды. На смерть идёт Дерри и книжник, идут с разными целями: один заключает сделку с чернокнижником, другой с бесом, один мстит и ненавидит, другой надеется спасти чужие души, при этом первый выживает, а второй гибнет, цель первого достигнута, второй же, наверняка, ничего не добьётся. Я провёл эту параллель, но не стану делать выводов – нужно знать весь текст, понимать всю его задумку, чтобы судить о нём во всей полноте его смыслов.
Добавлю, что негоже персонажам явно средневековым так уж беззастенчиво пользоваться американизмами. Конечно, не нужна надуманная древность вроде вечной и нерушимой, суровой сдержанности и торжественности речи, но просто стоит слова выбирать с оглядкой.
Вместо заключения и вывода позволь лишний раз повторить, что выходит очень хорошо, слог ладный, написано бойко, кельтика отлично видна и читается, она оживает на твоих страницах, но если уж ты пишешь о христианах – вдохни жизнь и в них.
Я листок измятый, запачканный по дорогам усталого города,
Абсолютно безвольно поднятый, над асфальтом гоним душой холода.
Ритм этих двух строк:
--\-\--\-\
--\--\--\--
--\--\-\-\
--\--\--\--
рифма дактилическая, очень правильная.
Судя по знакам препинания, имеется в виду, что уточнение «по дорогам усталого города» относится к причастию «запачканный». Если так, то немного странно. Если всё же нет, и его следует отнести к глаголу «гоним», то нужно хотя бы знаки расставить иначе, чтобы облегчить чтение.
Очень похоже дела обстоят с «листок (...) гоним душой холода». Можно прочитать как «листок, который гонит душа холода», можно иначе — «листок, который сам есть душа холода и его гонит над асфальтом».
В любом случае, остаётся вопрос к словосочетанию «душа холода». Ты наделила холод не просто духом — душой! Отчего? Это требует разъяснений, не может использоваться просто само по себе.
И ещё «Я листок измятый». Ставь черточку на месте пропущенного «есмь»
Хорошо, дальше:
Мимо воинства зубоскального придорожных сугробов чернеющих.
Не рычания слышны, стоны их — чудищ тая спастись не умеющих.
--\----\--
--\--\--\--
--\--\- \--
--\--\--\--
Тут, очевидно, твой давнишний образ про зубасто-сосулистые и чёрные по весне сугробы. Сам образ хороший, яркий, но смотри, что выходит. Рифма «чернеющих-умеющих» чрезмерно просто, это обращает на себя внимание, как ни крути. Но главно не в том! Главное вот в этом обороте «чудищ тая спастись не умеющих». То есть, слышны стоны чудищ, которые тают и не умеют спастись, верно? Так вот, сей оборот есть преступление против русского языка. Нарушен обычный порядок слов, на чтении выделить деепричастие сложно — мешает ритм. Ты как хочешь, но я понял, что тут к чему в этих словах раза с четвёртого. Стоит ли такой огород городить?
Средь железных лиц предприятия с отстранёнными взглядами постными,
Безразличными, ввысь глядящими, с труб дымящимися папиросами.
--\-\--\-\
--\--\--\--
--\--\-\--
--\--\--\--
Рифма любопытная, хорошая. Но — чьи железные лица? Может, ты имела в виду «средь лиц предприяТИЙ»? Иначе выходит, что и лица непонятно чьи, да и про листок из первой строфы мы уже забыли.
А зима запугана слабостью, рвёт и мечется от безысходности,
Продаёт грусть со скидкой каждому, кто страдает весной от бессонницы.
--\-\--\--
--\--\--\--
--\--\-\--
--\--\--\--
Вот тут уже, согласись, рифма странная. «безысходности» и «бессонницы» рифмуются с натяжкой, по гласным (о-о, и-ы). Но красивой дактилической рифмы тут нет.
В словах «зима запугана слабостью» тоже сложно разобраться. Некая «слабая сила» запугала зиму? Или зима уже так ослабла, что поняла это и испугалась? Если первое, что же это за сила? Если второе, то как же она рвёт и мечет?
А тела берёз белокожие в рубцах серых стоят оголённые,
Их не смогут согреть прохожие, чьи сердца, как крыла опалённые.
--\-\--\--
--\--\--\--
--\--\-\--
--\--\--\--
Снова слабая (оттого, что слишком простая) рифма. Непонятно, почему у берёз серые рубцы — всё же они куда ближе к чёрным. Ну и вот этот странный, многосложный образ: прохожие, чьи сердца подобны опалённым крыльям. Крылатое сердце мне как-то ещё представляется, но вот сердце которое и есть крылья, уже хуже. Впрочем, вот тут ты могла что-то любопытное поймать — развить бы мысль, а ты бросаешь.
Город полон ими невзрачными, вдоль зефирного снега идущими,
Как и я бесполезно движутся меж витринами внутрь зовущими.
--\-\--\--
--\--\--\--
--\--\-\--
--\--\-\-- (ты первый раз нарушаешь ритм в этой, второй части строки. Очевидно, из-за того, что «внутрь» непроизвольно читается как что-то вроде «внутырь». Однако, слога-то там всё нет.)
Сугробы только были чёрными, саблезубыми и стонущими чудовищами. Уже «зефирный снег», напоминающий то ли о сладости, то ли вовсе о ветре. Впрочем, видимо, речь о сладости — с ветром уж совсем плохо складывается.
Исполины высоковольтные о парижской мечтая красавице
Переполнены напряжением, ох и сильно она столбам нравится!
--\--\-\--
--\--\--\--
--\--\-\--
--\--\--\-- (у тебя на «столбам» не падает ни одного ударения, из-за сложно, тяжело читается)
Вообще мысль о том, что наши ЛЭП мечтают о красоте, изяществе и славе Эйфелевой башни, очень забавна, мне нравится. Но… слушай, столбы, гудящие от напряжения в мечтах о красавице, м? Ты поняла, что написала?
А подъёмных кранов то тут, то там маяки изумрудные светятся,
Замуровывая ко всем чертям город, что прожил тысячелетие.
--\-\--\-\
--\--\--\--
--\--\-\-\
--\-\---\-- (ну тут уж совсем ритм рушится)
«А подъёмных..» — вот поверь мне, куда лучше будет «и подъмных».
Выходит, что город замуровывают изумрудные маяки кранов. Это, очевидно, не так — речь о самих кранах, так что тут ты шалишь!
Что до смысла, то, конечно, образ яркий. Но, опять же, ему нужно развитие, уточнение.
Но сползает кожа рекламная с домов, улиц старинного города,
И брусчатка в щелях асфальтовых солнцу жмурится радостно, молодо.
--\-\--\--
--\--\--\--
--\-\--\-\
--\--\--\--
Ну… знаешь, непонятно, с чего вдруг сползает «рекламная кожа»? Вот так, по весне берёт и сползает? Или речь, скажем, о снеге? Тогда уж очень странный образ. Что делает брусчатка в асфальтовых щелях, я не понял. Верней, что делает-то понятно, тоже мне вопрос! Жмурится. Но как она туда попала-то?
Что же, я думаю, что в стихотворении сошлись многие твои мысли из старых, всё те же напевы. Много довольно удачных сравнений именно по смыслу своему, но по найденному словесному выражению — нет. Слишком тяжеловесно, слишком насилует грамматику, так что просто растащи их по другим стихам.
Абсолютно безвольно поднятый, над асфальтом гоним душой холода.
Не рычания слышны, стоны их — чудищ тая спастись не умеющих.
Безразличными, ввысь глядящими, с труб дымящимися папиросами.
Продаёт грусть со скидкой каждому, кто страдает весной от бессонницы.
Их не смогут согреть прохожие, чьи сердца, как крыла опалённые.
Как и я бесполезно движутся меж витринами внутрь зовущими.
Переполнены напряжением, ох и сильно она столбам нравится!
Замуровывая ко всем чертям город, что прожил тысячелетие.
И брусчатка в щелях асфальтовых солнцу жмурится радостно, молодо.