… это только со стороны кажется все просто так, — запряг луну, а то и сам верхом сел – и поскакал-поплыл-полетел по небу, только ветер в ушах свистит. А вот если бы вы сами попробовали… да вас и не пустит никто, а то мало у нас народу расшибались насмерть, головы себе разбивали оземь. А все потому, что уметь надо. А кто умеет? А? То-то же…

Перво-наперво ищу, где луна поднимется этим вечером – туда прихожу заранее, туда заранее же приношу поклажу, терпеливо жду. Когда темнеет, появляется луна — и тут тоже важно не прыгать на неё с разбега, а дать луне осмотреться, обнюхаться, протянуть луне руку с кусочком серебра. А вот потом, когда луна потихоньку пойдет по небу, вот тогда можно уже взваливать на неё тюки, которые надо доставить из городка на одном краю света в городок на другом краю света.

Это еще смотреть надо, какая луна – если полная, круглая – так это значит, луна в полную силу, много чего может унести. Только тут осторожным надо быть, луна круглая, с неё и упасть можно, и потерять поклажу. А если луна надкушенная с краешку, а то и вовсе тонкий месяц – так на нем удержаться проще, только и унести он может мало, слабоват месяц для больших поклаж.

Еще важнее запомнить, когда луна начнет таять, успеет она дойти до земли, или растворится высоко-высоко – а то можно и свалиться откуда-нибудь ниоткуда где-нибудь нигде. Мне пару раз так приходилось спрыгивать с луны, в спешке сбрасывать поклажу, надеяться, что там не окажется чего-нибудь такого, хрустально-звенящего, от чего останутся одни осколки.

Больше всего мне нравятся вечера, когда месяц совсем тонюсенький, и нести на нем надо всего-ничего – в такие вечера по-настоящему отдыхаю, иногда так замечтаюсь, что уже забуду, куда ехал на месяце. Хотя тут тоже осторожным надо быть, подгадать время, когда месяц тоненький, но не настолько, чтобы не удержаться и свалиться с тончайшей изогнутой линии месяца.

Но особо я выделял вечера и ночи, когда из-за неприметного холма поднималась вторая луна, о которой никто не знал, она сама словно бы ничего о себе не знала. Силы этой луны не хватило бы даже чтобы поднять меня, и мне оставалось только идти с ней рука… не об руку, у луны нет рук. Никто не знал о наших полуночных прогулках, это была моя с ней маленькая тайна, такая же маленькая, как сама луна…

… стелим скатерти, накрываем столы в маленьком кафе под открытым небом. Ждем гостей.

Гости прибывают в половине пятого, сходят по трапу, мы встречаем их на берегу. Показываем остров и руины разрушенного святилища, в который раз повторяем легенду о том, что на этот остров якобы прибывают только мертвые, погибшие в бесконечной пучине океана. Ведем гостей к столу, прячем под перчатками истлевшие кости, под масками и париками – голые черепа.

Вечереет, гости садятся на свой корабль, они еще не знают, что это корабль-призрак, они пожимают нам руки своими руками, с которых еще не сошла плоть, — очередной туристический лайнер тает в тумане где-то над океаном, потому что призраки не скользят по воде, а парят в воздухе сумерек…

Первого сентября приходила осень – останавливалась на пороге, ставила на крыльцо потрепанный чемодан, стучалась в дом. Мы не знали, что такое осень, но на всякий случай, а потом уже по привычке открывали дверь, приглашали к столу, наливали чашку чаю.

По вечерам приходила луна, заглядывала в окна, мы подозревали, что она пишет историю нашей жизни, но луна загадочно молчала. Мы закрывались от неё занавесками, луна заглядывала в щелочки, мы боялись, что она расскажет про нас какую-нибудь страшную тайну, даром, что никакой страшной тайны у нас не было, а вдруг…

Иногда приходил торговец, у которого не было имени – вернее, было, но он бережно прятал его в складках плаща. Однажды мне удалось разглядеть кусочек его имени, выскользнувшего из-под плаща, но оно было написано на непонятном языке и непонятными знаками. Торговец выкладывал перед нами свой нехитрый товар – жизни, тысячи жизней, мириады жизней. Мы не знали, что такое жизни, но каждый раз вежливо смотрели, перебирали все до последней — должен же был кто-то их смотреть. Чтобы не обижать торговца, мы даже покупали пару-тройку жизней, — торговец всякий раз повторял, что каждый может взять только одну, только одну – ставили на полку, вставляли в рамку, вешали над кроватью, а то и осторожно закладывали между страницами книг. Никто из нас никогда не пользовался жизнями, да и честно сказать, мы не знали, что с ними делать…

… был у нас и еще один обычай – в конце сентября мы отправлялись в мир, где случилось то, что случилось. Уходили на неделю, хотя кто-то ухитрялся оставаться на целый месяц, а некоторые наоборот, бывали в мире, где случилось, где-то пару часов, и возвращались обратно. Их пытались прищучить, что ты, в самом деле, ну и что, что ты с ними в ссоре, это ты здесь с ними в ссоре, в мире, где ничего не случилось, а в мире, где случилось, они тебя ждут, собирают на стол, заваривают чай, покупают на ужин что-то такое особенное, чего в жизни не покупали.

Кто-то пытался остаться подольше, а то и насовсем – тех тоже одергивали, это не ваш мир, в вашем мире ничего не случилось, а там случилось, там нельзя, понимаете? Ну можно, только осторожно, совсем чуть-чуть, а не так вот, насовсем, у вас же мужья и жены, родители и дети в мире, где не случилось, а вы…

Хуже всего пришлось тому поколению, которые… ну как вам сказать… Мужья из мира, где не случилось, приходили в мир к женам, где случилось, а потом… В общем, эти дети как бы не существовали, и не как бы тоже не существовали, один как-то даже в школу одно время ходил…

… мы хотели, чтобы наши дети остались здесь, в мире, где все случилось, — а то и так народу почти не осталось, а так хоть будут дети, которых нет. Власти относились неодобрительно – до того момента, как решили повторить то, что случилось, звали наших детей – пойдемте, пойдемте, вы…

Нам пришлось срочно сооружать какие-то поселки для своих детей, которых не должно было быть. А со следующего года перестали ходить в мир, в котором снова случилось. В первых числах на этот раз апреля собирались на семейных торжествах, вспоминали что-то, толком даже не могли сказать, что…

— … и за что я вам плачу? За что я вам плачу, спрашивается?

Герр Герр кричит на офцера Офицера так, будто он сам лично ему заплатил за охрану порядка, а порядок украли, вот и доверяй охрану порядка всяким там всяким…

— Я на вас нажалуюсь офицеру! – не унимается герр Герр.

— Позвольте, я и есть офицер.

Герр Герр краснеет, как перезрелый помидор, брызжет соком:

— … нет, ладно бы у герра Шмитда… или у герра Штрауба… или у герра Баума… или у герра Шимдтштрауббаума… но у меня! У герра Герра! Немыслимо!

Герр Герр снова в отчаянии показывает на разбитую витрину с таким пафосом, как бдуто от одного его жеста разбитая витрина снова соберется по осколочкам и встанет на свое место. Витрина сжимается под взглядом герра Герра, но при всем своем желании не может вернуться назад.

— Вы хоть понимаете, что сюда невозможно пробраться снаружи? – снова взрывается герр Герр, — не-воз-мож-но!

Больше всего герр Герр возмущается, что случилось невозможное – это ж куда годится, это же конец порядку, так, глядишь, и сам порядок украдут, вот так проснутся утром добрые бюргеры, а порядка-то и нет.

— Она не была разбита изнутри, — говорит Офицер.

— Что вы имеете в виду? Уж не хотите ли вы сказать, что…

— … она не была разбита изнутри.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вор тайно пробрался…

— … видеокамеры не показали никакого вора.

— И мои замки… мои прекрасные замки! Начнется рабочий день, магазин откроется – он должен открыться, понимаете? И придут туристы, и что я им скажу? А? Что я им скажу?

Офицер теряется на минуту, потом тут же находит себя в лабиринте узких улочек, на то он и офицер. Отчаянно пытается понять, про какие замки говорит герр Герр, а ведь не бедный человек, если у него не одно родовое поместье, а штук несколько, ну так кто ему запретит…

— Мои замки… Да вы даже представить себе не можете, чего здесь только не было! Драхенбург! Эльц! Гогенцоллер! Нойшванштайн!

Офицер не верит своим ушам, еще пытается что-то возразить, хотя какое тут может быть «возразить», герр Герр не тот человек, чтобы ему возражать, и вообще…

— … Монсвальт…

Тут уже Офицер не выдерживает, вспыхивает, как спичка:

— Но… позвольте, его же не существует!

— … да как не существует, если он стоял вот здесь! – герр Герр в гневе показывает на прилавок.

Офицер задумывается, не позвонить ли в психиатрическую помощь, и тут же хлопает себя по лбу, осененный:

— Вы продавали сувениры, не так ли?

— Совершенно верно, ну а что же, по-вашему? Уж не подумали ли вы, что я продаю настоящий Нойшванштайн, наше величайшее достояние? Это все эти виноваты…

— Кто эти?

— Ну, эти… эти самые…

Герр Герр не договаривает, кто – эти самые, офицер снова настороженно смотрит на витрину:

— Боюсь, все намного сложнее… в магазин никто не входил, а витрина разбита изнутри!

— … не желаете ли экскурсию?

— А...?

Пытаюсь понять, что я вижу, вроде бы пока в Голландии был, ничего такого не пробовал, или нет, заходил же в какую-то крохотную кафешечку за чашечкой кофе, мало ли чего они мне в этой чашечке поднесли, судя по цене, которую они с меня содрали, там не кофе был в этой чашечке, ой, не кофе… вот и мерещится теперь не пойми что…

— … не желаете ли экскурсию?

— Нет, не отстанет глюк, так и будет за мной шариться, крохотный замок на пустоши, совсем крохотный, мне по пояс…

— Э-э-э…

— … всего пять евро…

Хочу ретироваться, тут же спохватываюсь, задумываюсь, а почему бы и да…

— … уважаемые туристы, перед вами уникальный замок двенадцатого века…

— Разве вы настоящий?

— А… разве нет?

— … но, насколько мне известно, настоящий замок…

… герр Герр, мы нашли ваши замки.

— Отлично, а то я уже думал… Это… это еще что такое? Это что такое, я вас спрашиваю, а?

— Позвольте, это…

— … ваши замки, герр Герр…

— Да вы что, издеваетесь? Вы что, издеваетесь, я спрашиваю? Это же… это… От них одни обломки остались, вот что!

— Ну что же, скажите спасибо тому негодяю, который раскрыл замкам правду!

— Какую еще правду?

— Правду о том, что должны сделать замки, чтобы стать настоящими… Скажите спасибо тому, кто рассказал им о сражениях, о битвах…

— … и что мне теперь со всем с этим делать? Как я их должен продавать? Вы хоть понимаете, что я разорен?

— Ну… я полагаю, что на руины замков тоже найдутся покупатели…

— Он полагает! Вы посмотрите на него, он полагает! Где порядок, я вас спрашиваю? Где порядок?

Герр Герр смотрит на офицера так, будто это он виноват, что пропал порядок, что он сию минуту должен достать из кармана порядок и вернуть его на место…

… эта книга предназначена прежде всего для замков – чтобы замки могли прочитать и узнать правду о самих себе, о том, что должен делать настоящий замок…

— … вы… это вы писали?

— Да, я хотел помочь замкам…

— Ну ничего себе, вот уж помогли так помогли! В жизни не думал, что замки будут строить свой город!

— А разве это запрещено законом?

— Нет, но… – офицер понимает, что ничего не может сделать, действительно, нет такого закона, чтобы замкам строить свои города, и даже порядок не нарушен, город-то по всем нормативам построен, не придерешься…

… собираются на ежегодное празднество, посвященное отбытию очередного города сувенирных замков в дальнее странствие к чужим землям под чужими солнцами…

… легенда сбросила с себя плащи и доспехи, со звоном и грохотом упавшие на кафель, и забралась в до краев наполненную ванну, даже не замечая, как вода льется на пол, и по ней уже плывут какие-то фрегаты в поисках дальних берегов. Легенду все еще мелко трясло, но она заставила себя не думать ни о чем, ни о чем, долго растирала себя мочалкой, на который лила и лила какой-то новомодный гель, «Легендариум», специально для легенд, сделает ваши легенды неотличимыми от правды, как написано на флаконе, ну-ну, врите, врите больше. Легенда долго расчесывала и мылила волосы все тем же Легендариумом, пока не стала похожа, ну если не совсем на правду, то на такую полуправду, в которую готовы поверить заскучавшие туристы на экскурсии.

Легенда наконец-то расслабилась и расправила крылья. Ничего, она им всем еще покажет, всем, всем, всем, которые не верят, которые посмеиваются, которые… зря, что ли, она создавала себя из пустоты, из ничего, у других легенд были хоть какие-то зачатки, да какие зачатки, они вообще появились на всем готовеньком, так в сердцах думала про себя легенда. То ли дело она, еще несуществующая, отчаянно выискивала, из чего её вообще появиться – из темной рощи, которую однажды проезжал рыцарь, имени которого история не сохранила, и его путь пересекся с путем другого рыцаря из другого княжества. Ну и что, что они даже не поссорились, ну и что, что первый рыцарь ехал через лес за тысячу лет до того, как второй рыцарь ступил под своды леса. Это не мешало легенде рассказывать о величайшем сражении, которое длилось три дня и три ночи, и разумеется, оба рыцаря погибли, и это послужило началом величайшей войны между двумя княжествами. Или наоборот, княжества воевали, когда встретились их рыцари… Легенда каждый раз рассказывала по-разному, ну так на то она и легенда.

Легенда закуталась в полотенце, насухо вытерла золотые волосы и золотые крылья, долго сидела на уютном диванчике в ванной перед зеркалом, раскрашивала себя, чтобы стать настоящей легендой. Ничего, она им ещё всем покажет, этим всем, которые в неё не верят, она ещё войдет в учебники истории, как настоящая правда. Зря, что ли, она выбиралась из деревенских захолустий, пробивалась в столицах, плясала на празднествах, рассказывая саму себя? Она покажет этим… которые пришли на все готовенькое, которых сразу признали фактами, а ведь они ни разу не факты, а нате ж вам, гордо смотрят со страниц учебников истории… Она покажет им всем, её ещё узнает весь мир, осталось только убрать последнего свидетеля, который, кажется, ни о чем не подозревает…

Вот осень на фонарном столбе

Под листопадною маской,

В ночи поет о чем-то слегка,

Покачиваясь при ходьбе,

Сама себе о самой себе

Какая-то сказка о сказке

Нашепчет – на чердаке чердака

Рассказывает себе.

А осень ждет от осени кров

По вечерам бестелесным,

Чужие комнаты теребя,

Печалится о своем,

И слышит, как среди вечеров

Так одинокая песня

Сама себя для самой себя

Так одиноко поет.

А осень, об июне скорбя,

Пустые ищет фазенды,

Снимает кем-то забытый плед,

Напуганная зимой,

Самой себе и саму себя

Рассказывает легенда,

И слышит память далеких лет,

Не веря себе самой.

Бегут по звездам десятки лет,

Оглядываясь с опаской,

Стараясь вечер не разбудить,

Тихонько гаснет свеча,

И в старом доме осень и плед

Всю осень слушают сказки,

Легенды с песнями и дожди,

Стучащие по ночам.

То ли сердце защемило,

То ли ум сошел с ума,

То ли осень осенила,

То ли замела зима,

То ли с ладом, то ли с летом

В спящих путается снах

Прилетающее лето,

Невесомая весна,

От синиц хрустально-синий

Вечер все о вечном просит,

То ли сенью, то ли синью

Осенила душу осень.

То ли ров, а то ли рев

То ли в высях, то ли в весях,

То ли рыси, то ли рельсы

Гонятся за сентябрем.

То на метле над землей летят,

То по траве еле слышно стелются

Полуиграя, полушутя –

Мельница Кошка и кошка Мельница.

Судьбы и сны по ночам плетут,

Трудятся, чтоб не прослыть бездельницей,

Все поспевают и там, и тут

Мельница Кошка и кошка Мельница.

В черном котле из упавших звезд

Варят свои колдовские зельица

Крыльями машут, макают хвост

Мельница Кошка и кошка Мельница.

А когда солнце погаснет в окне,

Как небосвод чернотой оденется

Вместе в обнимку сидят на луне

Мельница Кошка и кошка Мельница.

… подходит к двери, нажимает на кнопку звонка, звонок не работает – она стучит в дверь, почему-то чувствует, что не откроют. Щелкает замок, она посмеивается про себя, от кого они сделали замок и дверь, или оно так было с самого начала – дом, замок, дверь…

… интересно, с какого – начала…

— Э… добрый вечер.

— Здрассьте, здрассьте, да вы проходите, вы не стесняйтесь, проходите, — начинает трещать та, которая открыла дверь, — да вы проходите, проходите, пальто можете… а да, какое пальто, что это я… А вы ядерная?

— Простите?

— А вы ядерная?

— Что?

— Из-звините… просто… а вы ядерная?

— Нет, — она чувствует, что покраснела бы, если бы могла краснеть, хочет добавить что-то в свое оправдание, не понимает, за что оправдываться – за то, что не ядерная, или за то, что он вообще есть.

— Из-звините, это я так… просто странно так, а мы думали, после… после этого вы все дальше будете ядерные, или просто одна будет, и все – а тут все приходят и приходят новые…

Она снова хочет извиниться за то, что пришла.

— А вы… извините… с какого года?

— Две тысячи тридцать восьмого…

— … по какой? – открывшая дверь торопливо записывает что-то в большую тетрадь, — извините, у нас просто так принято… Записываем вновь прибывших… А вы… из какого региона будете?

— Ну, я началась в…

— … а-а-а, вижу, вижу, у нас пятеро оттуда, если хотите, я вас познакомлю… только потом, а то у нас спят уже все…

Она снова чувствует, что покраснела бы, если бы умела краснеть.

— Извините, не вовремя я, да…

— … да нет, что вы, это же не от вас зависит, когда что…

Она пытается узнать ту, которая открыла дверь – что-то европейское, что-то в доспехах, что-то не пойми что… Та тоже смотрит, настороженно, пристально…

— Со мной… что-то не так?

— Да нет, что вы… ну если так подумать, тут с нами со всеми что-то не так, правда же? Мы же все… ну… как бы нас вообще…

— … не должно быть? – она говорит, тут же чувствует, что готова провалиться сквозь землю.

— Ну да, да, именно… не должно быть… Да давайте я вам свободную комнату покажу, где вы жить будете…

— Я так понимаю… дом бесконечный?

— Верно, верно, бесконечный… – она мрачнеет, как будто извиняется за что-то, — ну как вы хотели… все приходят и приходят новые… ой, из-звините, это я вам не в упрек, это я… так-то мы новым всегда рады… то есть, не рады… то есть… ой, я запуталась, уже и не знаю, как сказать!

— Да, да, понимаю…

— Вот тут… А вы из двадцать первого века значит, да… А у вас всякие такие штуки есть? Ну, перед вами тут одна приносила штуку такую интересную… Ой, извините, вы, наверное, спать хотите, а я тут… – она присматривается, настораживается, — постойте-ка… вы… вы не кончились.

— В смысле? – она все еще пытается сделать вид, что ничего не происходит.

— В смысле… ну… да что с вами не так, понять не могу? Вы… вы… да вы сбежали?

Она чувствует, что научилась краснеть, наконец-то…

— Я… да.

— Да как же вы так… да так же…

… понимает, что нужно защищаться, она же, в конце концов…

— … ну а где написано, что это запрещено?

— Эм… да нигде… просто… ну… как-то…

— Что – как-то? Вы хотите, чтобы и дальше…

— Да что вы, поймите, этого никто не хочет, просто… ну… я не знаю…

— Вот и я не знаю, почему я не имею права так сделать…

— … так вы… просто сбежали? – спрашивает кто-то уже за ужином.

— Не сбежала… ушла.

— Ушли?

— Да, просто так взяла и ушла.

— А как вы… нашли дорогу?

— Просто… нашла…

— Удивительно…

— А вы… а вы покажете всякие штуки… которые в вашем веке появились? – не унимается та, европейская, средневековая, она все еще не может вспомнить её имя.

— Да, конечно, — она вытаскивает нейрофон, показывает, — вот тут смотрите…

Они смотрят, удивляются, вот это да, вот те на, с ума сойти можно, — кто-то нажимает кнопку сообщений, спохватывается, ой, извините, это личное, понимаем, понимаем, — тут же спохватываются, когда видят сообщение…

— Это… это вы отправили следующей?

Отвечает так же отрешенно:

— Да.

— Ну, ничего себе…

Кто-то снова начинает возражать, что это же не положено так в самом-то деле, кто-то обрывает, где написано, что не положено, нигде не написано, ну вот то-то же…

… она вздрагивает от стука в дверь, странно, еще толком не проснулась, уже понимает, что это именно стук в дверь, — кутается в халатик, ищет в темноте тапочки, не находит, вот черт…

Стук повторяется – она выскальзывает за дверь в холодок коридора, босиком спешит по лестнице, стараясь не наступить на третью ступеньку, которая скрипит – третья ступенька, как всегда оказывается не на месте, предательски поскрипывает.

Открывает дверную защелку, задним числом спохватывается, а ведь там, на крыльце может оказаться кто угодно, — она тут же одергивает себя, а чего ей бояться, она же… ну да, ну да…

В свете фонаря на крыльце виднеется новая, какая-то растерянная, пришибленная, кутается во что-то не пойми во что. Она спохватывается, щелкает выключателем в прихожей, да вы входите, входите, вы же промокли, дождь же идет – новая откликается не сразу, замирает на пороге, как сомнамбула, её приходится хватать за руку и заводить в прихожую, да вы входите, входите, что вы, в самом деле… Пальто можете пове… ну да, какое пальто, вы же… давайте я вам свободную комнату покажу, извините, только на третьем этаже сейчас есть… Да вы продрогли, давайте я вам лучше чаю налью, кухня там… она хлопочет, как пару месяцев назад хлопотала та, европейская какая-то там в доспехах. Новая осторожно садится на краешек стула, да что с ней, как будто чувствует себя виноватой, или… или… да что такое…

— Вы… вы тоже от них ушли?

— А? Да, да…

— Ушли? Ушли от них, да?

— Ушла…

— А вы… – она ловит себя на том, что хочет задать тот же вопрос, что и та, которая её встретила…

— Да…

— Да? – у неё холодеют руки, которых нет.

— Да… вы поймите… я не успела… все случилось слишком быстро… Я ушла, когда они уже поднялись в воздух…

Она наливает новой чашку чая, ставит на стол, только потом вспоминает, что они не пьют чай, они же…

— Да? Вот как…

— Я… я не виновата…

— Да, да, конечно, вы же…

Обе ищут слова, не находят, та, что была раньше, наконец, вспоминает, что стоит на холодном полу босиком, садится в кресло, поджимает под себя ноги…

… иногда кто-нибудь подходит к входной двери, распахивает её, смотрит в капли дождя, в дорожку, ведущую из ниоткуда, ждут, не мелькнет ли еще чей-нибудь силуэт – нет, никого нет, только легкий туман, уводящий в бесконечность…