Я стоял один на прожжённой солнцем палубе корабля, обдуваемый теплым ветром. Старые драные паруса никак не хотели надуваться, их жалкие попытки сопровождались шумом хлопков и треском мачт. Не существовало ни прошлого, ни будущего: только я, мой корабль, кривая мачта, старые паруса, протертый скрипящий руль. И всё же, всё же, я был Капитаном. Высокие волны и шторм меня не пугали. Свистящий ветер в лицо не мог ничего сделать со мной. Я знал точно, куда мне плыть и что делать. Я впал в то сладкое состояние души и тела, когда лучи солнца настолько нагревают твою кожу, что ты как будто горишь изнутри, но это не всё поражающий, злой огонь, а мягкий, золотой, наполняющий тебя сиянием и природной силой. Я мог бы остаться здесь навсегда. Нет никакого «завтра» с его задымленным мегаполисом и душным офисом. Есть здесь и сейчас с высокой травой, синей рекой, кучерявыми белыми облаками, синим небом, ласковым солнцем и моим кораблем. «Ээээй! Вы скоро слезете?! Мы с ребенком сфотографироваться хотим!», — услышал я душераздирающий вопль откуда-то снизу и вздрогнул. Снизу на меня смотрела семья хиппи, мама, папа и трехгодовалый ребенок, все в одинаковых венках из полевых цветов. «Надо уступить», — пискнул голосок внутри меня, а я мрачно подумал, что эти «дети цветов» мне вечно кайф обламывают и когда-нибудь доконают меня. «Дети цветов» радостно залезли на инсталляцию корабля, а я ещё пару минут посмотрел на него с грустью капитана, у которого отнимают его корабль, его жизнь. Было совершенно ясно, что эта семейка яростно ползет туда с жаждой все сломать и сровнять с землей и завтра этой инсталляции уже не будет в живых. Никогда не судите по внешнему виду: под ликом детей цветов частенько можно найти жуков ломехузы.
В моей Точке Безветрия ничего не происходило. Я побрел дальше, пиная успевшими повидать виды кроссовками жухлую траву. Кроссовки были новые, когда я сел в автобус Москва — фестиваль тем историческим утром, несколько жизней назад, а сейчас выглядели так, как будто ими играли в футбол несколько поколений будущих Пеле из российской глубинки, но кого это волновало? Трава тоже выглядела так себе, как будто вот-вот, ещё немного солнечных лучей, и она превратиться в перекати-поле и будет тоскливо мыкаться с места на место где-нибудь в пустыне Айдахо. А сейчас я её пинал своими ужасными кроссовками, до тех пор, пока не почувствовал укол совести: «Угомонись!». «Она же мертвая», — разухабисто возразил я. «У меня всё живое», — незамедлительно услышал я в ответ и мгновенно смирно перешел на тропиночку, пошел аккуратно, даже не поднимая пыль. Хотелось, чтобы все у меня в жизни наладилось. Вот на Руси даже имя было такое у девчонок — Лада. И молодым всегда желали: «Чтоб в семье был лад». А я хотел чтобы у меня по жизни был лад, понимаете? Было ощущение, что я окончательно разладился и понял это только здесь, среди бескрайних полей. Может это все произошло и раньше, но в городе я не имел шанса остановиться и подумать, в этой извечной круговерти в мегаполисе людей останавливает только смерть. Проскакивали унылые и шальные мысли, что я разладился навсегда, что никогда я больше не соберусь, что тело мое и душа моя навеки разобраны на запчасти. Я тогда толком не умел их прогонять. У нас в стране мало кто умеет прогонять унылые мысли. Максимум на что мы способны — это бухнуть. Оттого и говорят что у нас загадочная русская душа, а чего тут загадочного? Унывать любим, вот и всё. Бороться с унынием не умеем, и даже не пытаемся узнать «А как?». Любой улыбающийся человек в метро вызывает подозрение и вообще, рискует получить в табло. А как же, всем плохо, а он лыбу гнет? А может, он надо мной смеется? Или у него в жизни все так шикарно, а в моей так плохо, вот блин, так бы и дал ему в лоб! Опасно, опасно в России быть счастливым. И не столько быть, но показывать свое счастье. Все эти соцсети — огромная машина по воровству человеческой энергии, машина зависти, лести, ненависти, гнева. Ваш одинокий позитивный пост утонет в зависти 200 ваших «френдов». Капля в океане гнева и зависти. Никто не пытается построить хату лучше всех, все ждут, когда у соседа сгорит. При таком раскладе я старался потихонечку думать о постройке своей «хаты». Вынужденно зарабатывал деньги в офисе. Нашел театр, репетировал как мог. Хотел найти любимую девушку, а не объект для перепихона. Я бросил пить. Я старался не жрать на ночь (вот этот вот пункт вычеркните, пожалуйста, что-то пока не срослось). Не то чтобы я хотел быть супергероем для себя самого: я просто хотел себя уважать. Чисто по-человечески уважать. Что я сделал в этой жизни всё, что смог, чтобы не превратиться в животное с низменными инстинктами, чтобы не стать чудовищем, владеющим властью и прогибающим под себя всех и вся: я хотел остаться человеком. Так просто и так сложно. Вроде родили тебя, вроде ты уже человек. Вроде живешь как все, нормально. Вроде со всех сторон прав и безгрешен. Совершенство иллюзорных форм. Вся жизнь может так пройти, а в последние часы и минуты жизни небо будет внимательно наблюдать: в какую сторону завернет человек перед порогом вечности. Куда его потянет — в вечную тьму или в последний момент ему таки удастся вырулить: никто не знает, кроме неба одного. Я искал свой внутренний «лад» всю жизнь. Психологи мне не помогли, можете закидать меня тапками. Где-то, как говорят древние манускрипты, ходят истинные психологи от Бога, которых волнуют не только деньги, которые чтят кодекс врача «Не навреди», которые спасают людей, которым не всё равно. Но мне такие не попадались.
«Ээээх, Россея, матушка, куда же ты мчишься на тройке с бубенцами? А не понесли ли твои кони давно, не пьян ли ямщик? И только круглая оранжевая луна светит, да снег из-под колес летит. И от свиста того леденеет в душе. Только свист этот окаянный в тишине ночной. Мелькают замерзшие пруды, белые деревья, спящие деревеньки. А ты все несёшься и несёшься и нет никого на белом свете, кто бы тебя остановил, кто бы сказал «Тпппрууу, разворачиваемся», да коней под уздцы, да напоить колодезной водицей, а Тебя, раскрасавицу, за ручку белую да в терем высокий да за стол, в чистоту, теплоту да уют, чай с малиновым вареньем пить.
«Почему я должен переживать за всю Страну?», — подумалось мне с раздражением. — Политики не переживают, правительство не переживает, а я вдруг, 26 лет отроду, актер, офисный клерк и пухляк, должен переживать? А что, у меня забот других нет?»
Я находился в Точке Безветрия. Солнце жарило так, что думал, сдохну. В бесконечно высоком голубом небе было ни облачка. По сути, я был хиппанутым курортником. В нашем распоряжении был лес, было солнце, была речка, и даже шезлонги, наспех сколоченные из досок и кусков брезента. Загорелые крепкие девчонки-барменши ваяли Гоанские коктейли, полуобнажённые танцовщицы танцевали под тамтамы, не жизнь— сказка. Оппп стоп, я вдруг понял, почему меня постоянно клонило завернуть в лес, в глубокую тишину. Тамтамы!!! Грёбанные тамтамы, звук от которых не прекращался ни на одну секунду, ни днём ни ночью. С пересменкой там у них, что ли. Они реально играли 24 часа в сутки, не останавливаясь. Изнемождённые полуголые девчонки танцевали в последнем издыхании на виду у всех, на смену им приходили другие, с коктейлями в руках. Тамтамщики погружались в какой-то транс, из которого с трудом выходили, и выходили ли вообще? Я, сторонник различной неформальной музыки, относящийся хорошо и ровно и к попсе, и к року, и к инструменталу, не мог больше слушать этих грёбанных тамтамщиков. Понятно, что они вызывали животные глубинные инстинкты внутри нас, они способствовали медитации и наверняка снятию стресса, но блин! Я же не животное! К чему было все это вызывание моих инстинктов? Я не хотел погружаться в это во всё, я был на своей волне, к тому же я видел эти лица, погружённые в транс и я не хотел ни обманывать себя, ни быть обманутым. Я вовсе не для этого перестал пить и почти перестал жрать, чтобы найти себе очередную пустышку-обманку, заменитель жизни в стиле: «Иди к нам, у нас кайфово, а то, что плата за это уйма времени, личной энергии и часть души, так это недорого — вон у наркоманов гораздо дороже». Я резко завернул в лес. Меня осенило: так вот в чем причина тревоги: этот непрекращающийся звук тамтамов, выворачивающий меня наизнанку, сводящий с ума. Они и ночью играли, только тише. Вот откуда мои шаманские, странные сны. Так вот откуда это всё. Я нашел раздражитель, я нашел причину: «А ларчик-то просто открывался». Может, внутри меня не любовь, а просто раздражение на все на это?
Не, ребят, это, сука была она. Я случайно вышел сквозь лес на волейбольную площадку. Играли девчонки, как ни странно, одетые в форму. Орги натянули сетку посреди двух столбов, насыпали мел по периметру: выглядело все почти как в городе, на каких-нибудь соревнованиях. Моя Нимфа прыгала в ультракоротких шортах и в белой майке, опять надетой на черный бюстгалтер. Ох, её лифон был с кружевами, я это ясно увидел, от неожиданности сел на пень. В горле пересохло, мяч летал туда-сюда, а я мог смотреть только как взлетают ее рыжие волосы, как внезапно резко подпрыгивает ее большая грудь, когда она пытается отбить мяч, как она хлопает себя по бедрам, отбиваясь от комаров. Ко мне подошла какая-то девушка от оргов, спросила, не новоприбывший ли я, и не от группы ли музыкантов— рокеров. Я молча, с полуоткрытым ртом посмотрел на нее, соображая, что ответить, но в этот момент одна из спортсменок с хохотом сказала: «Отстань от него, это ж актер малахольный. Что, не видишь, он в образе». Все захохотали, а моя нимфа обернулась на меня, прищурилась и, наконец, увидела. Что, она плохо видит, что ли? Торчу тут уже давно, как идиот, просто ем Её глазами, остановиться не могу, очень палевно всё это, блин. Она посмотрела долгим внимательным взглядом на меня, разгоряченно откинула прядь волос, вспыхнула, и, отворачиваясь, слегка улыбнулась. Это было достаточно, чтобы внутри меня расплавилось все, все органы, кровь, вены, сердце, легкие — все превратилось в расплавленное шоколадное фондю, внутри которого плавали маленькие розовые зефирки, на которых было написано одно и тоже: «Ура. Она меня заметила». Как же мы просто устроены, мужики. Ох, я только что был такой умный, и вот опять. Рассуждать о судьбах России очень легко, пока тебя не зацепили сетью. Каждая девчонка по утрам мысленно закидывает свою сеть и, морща носик, наблюдает, сколько рыб бьется в ней, ловя ртом воздух, пойманных за один раз, за один взмах ее ресниц. Хороший улов сегодня, думает она, коснувшись мягкой подушки и с удовлетворением сомкнув ресницы. Вы видели, как засыпают девчонки, разбившие максимальное количество сердец в течение дня? — Как будто они получили большой приз. Как будто весь мир им покорился. Как будто Грэмми в одной руке, Нобелевская премия в другой, и Оскар на груди. Как будто они выиграли у жизни в русскую рулетку. Выбили 10 из 10. Поставили на красное и вынесли казино. Так засыпают эти девчонки. Так наверняка засыпала и Она, вертя мое сердце на пальчике. На её розовом пальчике. Ох, как несправедлива жизнь! Неужели хоть раз я, хоть одну девушку оставил страдать? Бросил, изменил, оставил ее одну под проливным дождем, заявив, что мы расстаемся?! Не было этого ни разу, никогда! Так почему же сейчас, я, как полоумный, брожу по лесу и вздрагиваю и покрываюсь испариной и теряю последние мозги, когда ее вижу?! Чем я так прогневил небо?? За что эта карма?! Может быть, я хочу, как все остальные, бухать по вечерам и спать с кем попало в ближайших кустах. «Думаете, слабо? Думаете, слабо?! Слабо?!», — я вдруг осознал, что, закинув голову в небо, я проговариваю это вслух и уже почти кричу, как вдруг огромная шишка упала с елки и врезалась мне в темечко, аккурат в третий глаз, если бы он у меня был. Я заорал. Было не больно, было обидно. Я потер лоб. Красный, наверное. И синяк, наверное, будет. Я вышел к волейбольной площадке из-за елей, за которые я, видимо, опять на автомате зашёл, чтобы поразмыслить о своей нелёгкой судьбе, и увидел, как веселая толпа волейболистов, хохоча и смеясь, скрывается за поворотом. Волейбольная площадка была пустой, не было даже намека на толпу оголтелых спортсменов, которые только что здесь были. И Девушка Моей Мечты ушла с ними. Я не понял, как это вообще всё произошло и в какую временную яму я опять провалился. Почему я даже не услышал, как закончилась игра и как все ушли? Происходило ли все это на самом деле? Может быть, у меня уже глюки и это мне все привиделось? Я вижу Её там, где Её нет и быть не может? Я начал сходить с ума? Я уже сошел? Риторический вопрос. Я опять все прошляпил. Я опять во всем виноват. Я один виноват. Я один. Виноват. Сгорбив плечи, я поплёлся к своим.
Все внутри меня кричало, что я 15-летний пацан и так глупо, так непоправимо глупо влюбился, как михрютка. Знать бы еще, кто такой «михрютка», но что-то мне подсказывало, что это был именно я. Моё советское подсознание выдало это слово, и я точно знал, что это я. Ну не знаю, погуглите. Я пинал шишки, валяющиеся под ногами, тёр лоб и впервые за все это время подумал, что пора возвращаться в город. Ну его на фиг, у нас остался последний спектакль, я отыгрываю его и сматываю удочки, даже если ребята будут против. Я не хочу, чтобы мое сердце каждый Божий день разрезали на тряпочки. Хочу вернуться здоровым и полным сил, без всех этих нелепых влюбленностей, похожих на раковое заболевание. Я жру сам себя. Я так больше не могу, я выдохся, я добежал до финиша. Не надо меня фотографировать, папарацци, уберите ваши вспышки. Я дожил, я добежал, я упал прямо на финишную прямую и не могу дальше никуда ползти. Может современный мужчина хоть раз показать свою слабость? Мы так долго скрывали наши слезы, что внутри нас они превратились в камни. Мы огромные каменные мешки и любое мало-мальски настоящее искреннее чувство немедленно тянет нас на дно, убивает своей чистотой и откровенностью. Поэтому мы так его боимся. Страх движет нами. И чем дальше, тем больше страха, чем больше страха, тем больше усталости. Мужчина не может говорить что он устал, он может только умереть от усталости. Я смертельно устал от игр судьбы со мной. Не знаю, возможно, я был для нее пухлым котёнком и она забавлялась, играя со мной. Я устал быть забавой. Я хотел сесть за руль автомобиля своей жизни. Я хотел сам выжимать скорость и улыбаться встречному ветру. Мне не хотелось быть больше игрушкой в чьих то руках, пусть даже это руки судьбы. Не было во мне смирения, я был сам себе шах и господин, я грозил пальцем небу, я был возмущен, я не хотел быть белой подопытной мышкой. В таком суровом и решительном настроении я вернулся в лагерь и почти сразу увидел, что Сашка сосет ногу Рыжей, вокруг стоит толпа наших актеров во главе с режиссером и комментируют их действия. «Это что-то новенькое», — подумал я, — «ставим порно что ли?». Как выяснилось, Рыжая нашла где то ухажера на мотороллере, они, счастливые и беспечные, гоняли по лугам, пока наконец какая то оса не укусила ее в пятку( Потому что Рыжая, конечно же, как истинный Деть Цветов, ездила босоногой). Ее новый ухажер быстро умчался в местный киоск за зеленкой, а наш Сашка предложил отсосать яд, под тщательным руководством нашей труппы. Все происходящее можно было коротко назвать «И смех, и грех», потому что народ частично сочувствовал Рыжей, частично ржал над гримасами Сашки, который давно и безуспешно пытался за ней приударить, а тут выдался такой случай. Рыжая боялась, что жало останется в ноге и просила «Сосать лучше», что вызывало новый взрыв хохота. Мы не услышали приглушенный звук мотора, поэтому все вздрогнули, когда вдруг в эту роковую минуту за нашими спинами раздался голос сорокалетнего «успешного» бойфренда. Рыжая мгновенно резко убрала ногу, из-за чего Сашке чуток прилетело по зубам и он застонал. «Тттты? К-какими судьбами? Ты же не собирался приезжать?», — Рыжая судорожно одернула платье и поправила прядь волос. «Да вот, хотел вам тут вечеринку устроить, развлечь вас, но я вижу, что вы и без меня неплохо развлекаетесь». Он развернулся так круто, что, казалось, бахрома с его ковбойской куртки осталась висеть в воздухе, в режиме слоумо. Рыжая ринулась за ним, хромая и на ходу оправдываясь и щебеча, нелепо пытаясь обнять его за спину. Её руку он резко скинул и продолжал стремительно идти к машине. «Блин, ну почему, почему, что бы мы не делали, получается какой то отборный треш с вставками из мыльной оперы?!», — режиссер возмущенно всплескнула руками. Лысый мрачно хмыкнул: «Ладно бы это еще был сериал «Друзья». А то ж чистая «Санта-Барбара». Сашка радостно поддакнул: «С элементами порно». В этот момент на площадку перед палатками выехал мотороллер, размахивая бинтами и пузырьками: «Зелёнки не было! Есть спирт! Где она? Яд отсосали?» Мишка остановил незадачливого ухажера: «Тссс, ей как раз сейчас отсасывают мозг». «Ну, мозг у неё точно не самое сладкое», — буркнул Сашка и Лунтик слегка треснула ему по губам. «Нееет, это не «Санта-Барбара», это «Тупой и еще тупее», — задумчиво произнесла режиссер. Мотороллер трусливо смылся, кто-то продал в соседнем лагере рулон туалетной бумаги за пачку сосисок, все собрались у костра и принялись их жарить в мрачном молчании. Всем было понятно, что, скорее всего, стареющий ковбой простит Рыжую, тем более, очевидно, что ничего страшного не происходило — мы все из одной труппы, Сашка просто пытался облегчить ей участь, отсосать яд и тд. Но в воздухе висело какое-то общее ощущение искусственности этих отношений, чего то явно не из нашего села, чего то омерзительного и вместе с тем страшного. «Он же ей противен», — вдруг задумчиво сказала режиссер. «Лишь бы она там долго с этой ногой по лесу не скакала, мне кажется, я не все убрал там», — вздохнул Сашка. Лунтик откинулась на рюкзак: «Да ушш, полна «ж». Угораздило же его сюда примчаться. Сидел бы дома». «Ага, как почувствовал», — кивнула Ленчик и передала мне горчицу. А я подумал, что все дело в том, что мы не умели продавать себя. Ни за будущие роли, ни за статус, ни за деньги. Никто из нас толком не умел и не хотел этому учиться. Рыжая первая, кто на наших глазах пытался «мутить» за будущие роли. Мы знали, что у них там толком ничего не было, но сам факт того, что она водит его за нос ради своей выгоды, ради «звёздной» карьеры, и то, что он рано или поздно может потребовать «плату», выбивал нас из колеи. Оставалось надеяться на врожденную хитрость Рыжей, а она была хитра, наша лисичка, хитра как никто из нас. Все продолжили есть в полном молчании, неизвестность давила. Кто-то продал сегодня свою майку за коробку красного дешевого «студенческого» вина, которое те, кто еще мог что-то употреблять, разлили по стаканчикам и молча цедили. Общее гнетущее настроение не поменялось даже под воздействием алкоголя. В этот момент, ковыляя и прыгая на одной ноге, в круг света от костра ввалилась растрепанная Рыжая: «Всё, развод!» Режиссер вскочила на ноги: «Что, поругались?». «Развод и девичья фамилия!», — Рыжая яростно размахивала какой то веткой с шишками. Сашка подхватил на руки кричащую Рыжую и посадил к себе на колени, разглядывая ногу. Лунтик принесла салфетки: «Чо случилось? Он на тебя кричал?» Кто-то дал Рыжей воды, она, захлебываясь, пила и на этих словах чуть не поперхнулась: «Хуже! Он пытался меня ударить!». Сашка резко дёрнулся и вскочил на ноги, но Рыжая его быстро успокоила: «Спокоооойно! Ключевое слово: «пытался!». В итоге я ему двинула в челюсть!» На этих словах все выдохнули и начали аплодировать: нашу девчонку так просто не возьмешь. Рыжая была полным оправданием клички «Лиса», которую мы ей дали. Она была умна, хитра, изворотлива и вертела мужиками как хотела, обещая «райские наслаждения» в постели, но до постели никогда не доходило, она была знаменитая девочка — динамо. Ходили слухи, что первая её любовь разбил ей сердце, и с тех пор она мстила, но никто из нас не держал свечку, да и всем нам, в общем-то, было по фиг: мы любили ее не за это и никогда не обсуждали ничью личную жизнь, если только не нависала угроза безопасности, как сейчас, например. Сашка колдовал над ногой Рыжей, глядя на нее влюбленными глазами. Она ни разу не спросила про мотороллера(бедный парень на наших глазах стремительно летел во френдзону). Кто то затянул древнюю песню «На поле танки грохотали..», я было подумал, что после всего пережитого можно было бы спокойненько пойти в палатку и уснуть, как все нормальные, в общем то, люди, но опять что-то звало меня в путь. В моих черных подглазниках от недосыпа уже можно было утонуть. Я видел: в них плавали черные дельфины, блестя своими гладкими спинками под высокой белой безмолвной луной. Черное море плескалось в моих подглазниках. Там было всё. Я корил себя за недосып: ведь я был на отдыхе и не работал в офисе. И не выступал. Спектакль перенесли на завтра. Я не бухал. Не курил. Не обжирался. Я вел фактически здоровый образ жизни. Больными были только мои мысли о Ней. Они и выносили меня каждый вечер в неизвестном направлении. «Дурная голова ногам покою не дает»© Моя дурная голова не давала покоя ни моим ногам, ни моим рукам, ни телу, ни мыслям — ничему. Я, как привязанный осел, ходил по кругу. Круг уже был протоптан моими мучительными скитаниями, я знал почти каждую травинку, которую встречу на пути: сначала мост, потом навес из огромной вилки и ложки, потом «Презервативочная», открытая 24/7 с небольшой стайкой озабоченных, немного подальше так же круглосуточная лавка с жареными луковыми кольцами (моя тайная страстишка, ходил туда ночью жрать и не говорил никому), левее сырная, но там всегда было много народу. В центре круглый шатер с глинтвейном и прочими горячительными, нужно идти осторожно, иначе можно ночью наступить на тела молодых и дерзких кутильщиков, которые отрубаются там же где и пьют, недалеко от шатра, а утром там же и похмеляются. Кофейных точек было всего три и всех их я знал наизусть. Хотя я вру, вру вам, чтобы вы их не нашли: на самом деле их было 5, в последние дни появились 2 подпольных с турецким кофе. Но нет, сегодня я шел не туда. Прошел, почти переходя на бег, мимо остова корабля, который опять насиловали дети «детей цветов». Мельком заметил, что парус уже приказал долго жить. Пробежал мимо дискотеки в стиле гиперпанк — никогда их не понимал, олдскульные панки мне дороже: они хотя бы губы не красят. Выскочил на прямую и прибежал к обрыву. Вдали виднелись озера и бесконечные леса, наше палаточное «лежбище» находилось будто у матери— природы на ладони, а я сейчас смотрел на основание руки. От заката оставалась уже не краюшка хлеба, а алая крошка. Эта крошечка подмигивала мне из-за облаков, сообщая, что вот-вот исчезнет, а я весь напрягся и дрожал, как будто от этой крошки зависит моя жизнь. И вот. Закат исчез. Кончился. Солнце прекратило быть. Нет, оно где-то было, но здесь и сейчас прекратило. Перестало. Было и устало. Перестало быть. И я полностью ощутил горечь потери. Что? Какую запчасть выронили, когда делали меня? Что не положили? Какой криворукий Сборщик №3 собирал меня?! Почему я ощущаю такую горькую потерю из-за какого то грёбанного заката?! Там, позади меня, тысячи, десятки тысяч и сотни тысяч молодых людей пьют, веселятся, танцуют, совокупляются в бешеной страсти, прожигают свою молодость и празднуют лето, а я тут стою один, на краю обрыва и чувствую тоску за весь род человеческий. За что?! Что я сделал плохого?! Чем прогневил Бога? За что мне такая тонкая кожа, ну почему мне не выдали кожу потолще?! Где моя вековая броня?! Ну почему бездумно веселятся они, а страдать должен я?! На каждой, каждой, каждой вечеринке я чувствую экзистенциальную тоску и хочу забиться в угол. Это веселье так натужно, так бессмысленно. Это бесконечное хвастовство нарядами и гаджетами, это лайканье друг друга в соцсетях, это выставление напоказ шмоток, телефонов, планшетов, домов, яхт, детей. Они даже детей превратили в продукт. Заставляют их рекламировать одежду, выставляют их успехи напоказ, с пеленок бедный ребенок — просто разменная фишка в жестокой схватке его родителей за успех. Он еще не успел родиться, а его уже продали. Видео с родов ушло с лотка, фолловеры кричат «ура!», рекламодатели потирают свои липкие ручонки. Милое личико малыша принесет миллионы. И потом столько вопросов странных возникает, когда дети становятся подростками и хотят умереть. Ну да, и как же так получилось то, ведь все было хорошо, ведь всё было лучше некуда?!
На рукав моей толстовки сели два совокупляющихся мотылька — однодневки. «Я вам не траходром», — подумал я резко смахнул их с рукава. Они живут всего 24 часа, может быть, им простительно?
Страдание мое не уменьшалось. Я был один, как перст. Не то, чтобы я прям хотел страдать, нет. Но это ощущение всеобщего праздника, обилие молодых голых жизнерадостных тел, употребляющих все, что можно пить и курить, совокупляющихся в лугах, лесах и полях, ничего не вызывало во мне теперь, кроме тошноты. Эйфория свободы сменилась полным унынием от осознания, что наша тюрьма находится не в стенах офиса. Наша тюрьма находится внутри нас. И если поменять стены офиса на лес, речку, луга, поля, леса, дать в руки бухло, раздеть и сказать: «Ну вот, теперь на ближайшие 2 недели ты— счастливый человек», — то это не означает, что раб почувствует, что с рук и ног его упали кандалы. Он станет зависим от этого луга, речки, природы, обнаженных тел и бухла. Стены его тюрьмы немного расширятся, но станут даже крепче. А, впрочем, какое мне дело до других? Я уходил вглубь себя, снимая слой за слоем. Убирая все привычки, привязки, комплексы, чьи-то злые слова, зависть, мракобесие, тревогу. Я уходил внутрь, я очищался. Если поднять голову и смотреть на верхушки огромных деревьев, можно понять, насколько ты мал в этой огромной Вселенной, и насколько малы твои проблемы. И вообще, существуешь ли ты на фоне этой вековой природы? Или она смахнет тебя, как крошку со стола после обеда, и не заметит? А если ты самая любимая ее крошечка, и лежишь на бархатной маленькой подушечке в маленькой золотой шкатулочке, и любые твои проблемы, слезы, горе, метания расстраивают Вселенную? Если она тебя сделала, положила на маленькую подушечку в маленькую шкатулочку, и каждый вечер, ложась спать, она смотрит на тебя, и ждет, когда же ты вырастешь в огромное хлебное дерево, в баобаб, в стройную ель, коснешься верхушкой Её лица, когда ты станешь поистину велик и сможешь достойно вести свою беседу с ней? Но нет, каждый вечер она приближает Свое Прекрасное лицо к этой крошке на подушке и слышит твои мысли: «Посрался с тем, посрался с этим. Шеф — говнюк. Жена, дура, достала. Дети мои — дебилы. Дерьмовая работа, дерьмовый офис, дерьмовый мир. Ненавижу всех, все меня достали!». Она грустно вздыхает, закрывает шкатулочку, одну из миллиардов, триллионов шкатулочек и идет разговаривать с теми немногими баобабами, с теми прекрасными соснами, с теми хлебными деревьями, которые дали богатый урожай. Под листьями этих деревьев— великанов можно спрятаться от жары, зноя, невзгод и вьюг, потрясений и коллапсов. Долго — долго Вселенная разговаривает со своими великолепными соснами, баобабами и хлебными деревьями. И те внимают ей всю ночь, до самого утра.
Я не заметил, как забрел в сухую траву, она была мне по середину щеки. Вы понимаете. откуда сухая трава посередине лета? Я вот не очень. Трава была похожа на рожь. В ней тоже были колоски. Но она была размером с тританозавра. Есть такие вообще? Ну, блин, в общем, высокая. Я почти утонул в ней. Виднелась только верхушка моей головы. Я никогда не видел такой желтой, сухой, шуршащей травы. Я стоял посреди нее в точке невесомости. В моей Точке Безветрия, есть быть точнее. Я почти избавился от своей тоски, своего горя, неразделенных чувств. Я внезапно почувствовал любовь ко всему миру. Мне было, в общем-то, все равно, полюбит Она меня или нет. Я никогда не чувствовал себя и свое сердце таким живым. Это то самое слово: я просто был живым. Упоительное, удивительное ощущение. Этого вполне достаточно для счастья: чувствовать, что душа твоя не умерла, и, когда-нибудь, она вырастет в огромную сосну, баобаб и хлебное дерево, и я смогу разговаривать и понимать тех, кто создал меня…таким классным! Я вдруг понял, что я офигителен. Я стоял в этой высоченной сухой траве, раскинув руки и задрав голову в чернильное небо и понимал, что я великолепен. Что я всемогущ, я могу все. Просто все. И мне абсолютно все равно, что скажут или подумают про меня люди. Со мной был мой лес, моя речка, мои луга, моя высокая желтая сухая трава и Вселенная. Я был круче всех, всех самых крутых! Круче меня не было никого! Это ощущение всемогущества не оставляло меня. Я мог подзарядить атомную подстанцию сейчас. Осветить города. Повернуть реки вспять. Запустить гидростанции. Ракеты в Космос. На всей планете были только я и моя Вселенная, и больше никого.
Только я, чернильное небо и звезды.
Глупо оправдывать себя. Каждый из нас в состоянии контролировать свою жизнь, это понятно и ежу. Давай, похлещи себя по щекам, взбодрись, умойся холодной водой, выпей кофе. Кофе! Я опять нашел себя стоящим за стойкой ночного кафе и бормочущим «Один американо, пожалуйста». Дурацкая московская привычка. Курильщики меня поймут: вот вам нужно собраться, принять верное решение, вот что вы делаете? Правильно, идете и закуриваете. То есть, с точки зрения ЗОЖ, конечно не правильно, но сейчас не об этом. А что вы делаете, когда во время выкуривания первой сигареты решение еще не созрело? Верно, выкуриваете вторую. И так до бесконечности, пока дым из ушей не пойдет. Понятно, что так делать 24/7 нельзя, возможности человеческого организма не бесконечны. Но сама схема принятия решения понятна, да? Кажется, что решение зависит не от тебя, а от сигареты. И если сейчас не смог принять решение, то следующая выкуренная сигарета наверняка поможет. Несусветная глупость, конечно. Как будто от дыма сигарет, убивающих ваши легкие, в мозгу вдруг прибавится извилин. Как будто от чашки кофе появятся мысли, которых до сих пор не было в голове. Дурацкая вредная привычка — не более того. Внешнее не влияет на внутреннее. Мой «Сборщик №3» знает, о чем говорит. Я мог показать fuck всем адептам ЗОЖ — я никогда не курил. Не смог привыкнуть, не понравился дым вокруг меня, извергаемый мною, как огнедышащим драконом. Запах. Провоняли все мои вещи, а пробовал я курить лет в 17, и так трясся что мама узнает. Ох, мне бы прилетело. Шкерясь, курил месяц, когда не поступил в тот универ, в который хотел. Трагедь всей жизни тогда была, ха-ха. Сейчас бы просто плюнул и растёр. А тогда нет, тогда трагедь. Ну, и не втянулся, короче. Но кофе, сука, кофе. Заставляет меня прощать этому миру все: все его неровности, складки, расстройства, унижения, несправедливости, невзаимную любовь. Сука, кто изобрел этот наркотик, который маскируется под невинный напиток, тому нужно дать Нобелевскую премию и горы, просто горы золота, богатств и денег от всех кофеманов мира. Чувак, да мы живы только благодаря тебе. Мы верим в себя и в следующий день только благодаря кофе. Кофе — тот мотор, который заставляет нас работать до седьмого пота, чтобы наша, блин, мечта, блин, наконец исполнилась! Кофе заставляет нас шевелить лапками, когда хочется лечь и умереть. Кофе бодрит, кофе заводит лучше любимой женщины. Кофе хочет с нами быть всегда, ему все равно, горячее молоко к нему мы добавим или холодное, и сколько ложечек сахара, и корицы: он отработает своё даже если мы будем пить его гольняком, без всего, просто бахнем американо, ребята, и всё, просто американо и всё. Кофе, любовь моя, ради тебя я еще держусь молодцом на этой планете. От того, что я пью тебя литрами, глаз мой еще блестит, и я все еще бодр духом и меня все еще не победили.
Ноздри мои затрепетали, едва бармен поставил передо мной дымящуюся чашечку американо. От земли поднимался запах травы, от кофе шел густой пар и запах, Тот Самый Запах, разносящийся во всю округу. Я был счастлив.
Как вы догадались, никакого решения ко мне не пришло. Я снова брел без цели, без направления и почти без мыслей. Влюбился ли я в неё или мне только показалось? Хочу ли я действительно быть актером или я просто пытаюсь сбежать из невыносимого офиса? Кто я вообще? Временами кажется, что я отвратительно ленивое чудовище, которое катится бессмысленно по волнам жизни, ничего нового в жизнь не привнося. Жизнь смотрит на меня, делает face palm, расстроенно говорит: «А задумывали его, как разумное существо. Что и где пошло не так?». «Что же пошло не так?», — спрашивал я себя, пробираясь через ряды высокой травы. Вот сейчас спросить, что происходит вокруг? Наверняка классно проводят время: где то танцуют на дискотеке, пляшут, бухают, веселятся, занимаются сексом — всё найс, так и должно быть, пока мы молоды и нас не призвали к ответу. Так почему же я один, как идиот, бреду посреди высокой травы, накаченный кофе под завязку, что я ищу, и где я это потерял?! Закричала выпь. Откуда я, житель мегаполиса, узнал, что это выпь? Я просто подумал, что больше некому. Ну, или это было мое подсознание, которое я уже достал своими размышлениями и литрами кофе. Она немного покричала и успокоилась. Наверное, у выпи тоже был экзистенциальный кризис. Я не пришел ни к чему, ребята. Ни к чему. Луна бесстрастно висела надо мной огромным оранжевым мандарином, я ничего не понимал. Иногда все, что нам остается, это «идти на солнце вдоль рядов кукурузы»©. Иногда, все, что ты видишь вокруг себя после жизненного крушения — это высокую траву, высоченную, ребята, выше твоего роста, этот слой ужаса и проблем, что ты даже не видишь, где он кончается, и когда ты задираешь голову вверх, чтобы посмотреть, с тебя просто падает кепка. Все, что тебе остается, это «идти на солнце вдоль рядов кукурузы»©. Потому что ничего, кроме этого ориентира — высоко висящего в безмолвном небе огненного шара, нет. Ты один на один с этими бесконечными рядами кукурузы.
Ты рад, что выжил, но абсолютно не понимаешь, в каком направлении двигаться. И только солнце может указать тебе путь, только оно.
Я озяб. «Озяб» — такое уютное слово. Так бабушки еще совсем недавно говорили своим внукам, накатавшимся зимой с горы, ввалившимся домой огромным снеговым комом: «Озяб, родной? Сейчас чай с малиной будем пить». И валенки стягивает — а в них сугроб снега. Самовар закипает, бабушка достает блины и варенье. И уютно так. И хорошо.
Ночь холодила. Что я тут пытаюсь найти? Квакали лягушки совсем недалеко от меня, я побрел на звук и вышел на тропинку. Ну, так и есть, сидят прямо на тропинке, морозят свои задницы. Хоть бы кто-нибудь объяснил мне, что за ночные тусовки у лягушек на тропинках и дорогах? Они сидят там, рискуя быть раздавленными. Грозя случайным прохожим инфарктами, когда у тех лягушки выпрыгивают в последнюю секунду прямо из-под ног. Сидели бы в кустах, но нет, вот прёт их тусоваться. Если бы я был девчонкой, я бы визжал. Просто визжал. Но я мужественно шел, посекундно вздрагивая, когда очередная длинноногая, взлетала как ракета, из-под моего кроссовка. Я включил фонарик на телефоне, но он мало помогал. Странная у лягушек корпоративная логика: «Пойдем ночью тусоваться туда, где днем ходят двуногие, но ночью то мы короли дороги, ййуууххххуууу!» Я уже вышел на центральную дорогу, как вдруг одна мысль посетила меня: «А может, я просто схожу с ума? Что я тут ищу, как дурак, по ночам, в высокой траве, рискуя нарваться на змею или оргию? Ведь вполне можно сейчас сладко пить глинтвейн, весело танцевать на столах, на худой конец, приударить за Лунтиком. Нажраться чего покрепче, пойти выяснять отношения с Девушкой Моей Мечты. По крайней мере, можно еще раз пойти в тот злополучный бар, где мы познакомились, а дальше — как пойдет. Пойти смотреть на танцы полуобнаженных девчонок под тамтамы. Сожрать несколько гоанских пирожных в один присест, закусить картошкой с салом, спорить с мужиками в пивной о судьбах отечества, искупаться голым, наконец. Курить кальян, валяться в траве. Столько развлечений. Что же я тут хожу, как последний дурак, ночами по лесу, чего выхаживаю? От этих мыслей я так разволновался, что сел на пень там же, где меня застала эта мысль и начал смотреть в темноту. Я смотрел в нее, не видя и не различая ее, и уж, совершенно точно, я не хотел, чтобы «тьма всматривалась в меня». Да пусть они там бухают и спят с кем попало», — пискнул голос внутри меня, — «а ты даже и не думай. Ты уже близко». «Кому признайся, что внутри меня голоса — пожалуй, в психушку упекут», — внезапно довольно подумал я и расхохотался. Некстати вспомнилось, как писали во всех лентах новостей, как молодая девушка в США пришла к психологу в панике, заявив, что слышит голоса и с требованием срочно положить ее в психушку. На деле выяснилось, что впервые за долгие годы девушка услышала ход своих мыслей. То есть думать начала девчонка, перепугалась и помчалась к психиатру. Ну, это ей еще повезло, что она услышала свои мысли, у нас некоторым это не грозит. Мне сказали, что я был близок: нужно было найти ту мысль, с которой я так близок к развязке, что даже тоненький голосок моей совести дал сигнал: «Мы почти пришли». Я обычный среднестатистический клерк. Звезд с небес не хватаю, это ясно, да и ленюсь. По вечерам, в свободное время, я актёр. Тут я трудоголик, «рву жопу», но мало кто это ценит и вряд ли оценит спустя годы. Это еще большой вопрос, будет ли моя актерская карьера успешна. Я полноват. Никак не могу согнать лишние кг. Есть подозрение, что все от нервов. Я холост. И глуп. Нет, давайте сначала про холост. Не женат, 26 лет, мужчина в самом расцвете сил. Влюблён, втрескан по уши в пухлощекую девушку с рыжими волосами, которая носит черное белье под белый сарафан. Вот и дали мне коротенькую справку, все понятно, понятнее некуда. Тем людям, которые спрашивают мое семейное положение, мой возраст и уровень зарплаты, невдомек, что надо мной всегда открыт люк в саму огромную, невероятную, бесконечную Вселенную. Она сияет надо мной чернильной высотой, блестит золотыми звездами, дышит мне в затылок, обволакивает мои глаза, радуется моей улыбке, убаюкивает меня каждую ночь. Этим земным людям невдомек, что я всего лишь оболочка от человека, видимость, которая защищает Вселенную внутри меня. Про нее никто не знает, кроме меня и ее. Мы вдвоем защищаем нас. Я идеально похож на человека. Я даже иногда психую как человек. И пару раз в школе специально приклеивал жвачку под парту, чтобы быть как все. Летом отключают горячую воду — я гневно пишу посты в соцсетях, ною с приходом осени и пою со всеми песню «Третье сентября». Я стал как все, я ассимилировался. Вру. Я притворяюсь. Я научился быть, как все. Мне можно вручить «Оскар». Да. Можно завалить меня этими фигурками, покрашенными золотой краской за то, как удачно я в этой жизни играю Человека. Я, носящий тяжелую Вселенную внутри. О которой знаем только мы: я и Она.
Утром я проснулся от возмущенных воплей режиссера и Мишкиных оправдывающихся подвываний. С трудом разлепив глаза, какое то время я рассматривал потолок палатки. Вопли не прекращались. Я нехотя выполз на белый свет. Выяснилось, что Мишка оставил кроссовки рядом с углями затухающего костра, и, в общем, от них мало что осталось. Другой обуви у него, естессссно, не было. Режиссер вопила, что еще играть в спектакле, и вообще, как-то жить, и что таких безответственных актеров как мы, она еще не встречала. Мишка прыгал в полиэтиленовых пакетах на обеих ногах, перехваченных женскими резинками для волос. Он не выглядел сильно расстроенным, ему вообще, судя по всему, с первого же дня пребывания тут, было страшно по фиг на все. «Мне бы так», — совершенно искренне позавидовал я. Воспитательные крики режиссера про наш общий пофигизм и развиздяйство, видимо, были слышны по всему палаточному лагерю, потому что от соседнего костровища донесся крик: «А какой у него размер?». Мишка радостно сложил руки рупором и заорал «Сороооккк первыыыый». И тут пропали все мужики нашего театра. И даже местами я ( если бы не Девушка Моей Мечты, то целиком). К нам шла Богиня. Она была настолько красиво накачена в нужных местах, что по ней можно было показывать анатомию строения мышечного тела. Ее обтягивающее трико подчеркивало все, что было нужно и не нужно: я видел, как переливаются ее круглые мышцы, как упруго и невесомо она идет. В руке ее небрежно качались салатовые тапочки, она их протянула совершенно обалдевшему Мишке: «На, не плачь». Челюсти наши можно было подбирать с пола. А потом она повернулась спиной и все увидели то, ради чего русские девчонки до изнеможения делают присед и выпады со штангой, то, на чем инстаграмные гуру фитнеса делают сумасшедшие деньги, то, о чем мечтают почти все мужики мира: ее попа была как орех. И шла она так медленно, что еле слышный стон всех наших мужиков явственно висел в воздухе, хотя каждый, как мог, подавил его. Немую сцену разрушила недовольная Лунтик, она подошла к салатовым тапочкам и спросила: «Это что, ее? У нее что, 41 размер?!» Мишка перевел глаза на тапочки и немедленно засунул в них ноги. Влез. Лысый, вытирая пот со лба, пробормотал: «У нее правильный размер». Сашка сел на бревно и расстегивая ворот рубашки медленно, на выдохе, произнес: «Ага, то что надо». Режиссер пробормотала: «Ну, раз проблема решена, то я к оргам». Наташка подошла к Мишке: « Не сходи с ума ты так. Может, она вообще, бывший мужик». Эта фраза была подобна нейтронной бомбе, скинутой в бочку с маслом: тотчас все начали спорить и орать: воодушевленные ребята отстаивали ее небесную красоту, девчонки пытались охладить их пыл, а мне было все равно. Я думал о своей Неспортивной. Моя Неспортивная сожрала мое сердце на завтрак, закусила пирожным и запила его сладким чаем, моя Неспортивная навела бардак в моей душе, смятение в моих мозгах: она явно знала толк в душевных садо— мазо. Некому было жаловаться, негде скулить: я прожил здесь со всем этим 2 недели и до сих пор не знал, что делать. Я был взрослым, умным мужиком. И я не знал, что с этим делать.
Мой напряженный мозг был по выполняемому функционалу похож на ворчливого старичка (больше, увы, он не был ни на что способен), он постоянно бормотал про легкие пути, по которым я никогда бы не смог пойти: «Влюбился бы в эту культуристку», — бормотал он мне, — «и все было бы нормально». Но проблема была в том, что я бы никогда не смог влюбиться в оболочку, в пустой фантик от конфеты, во внешнее без содержания. Все инстаграммные дивы пролетали мимо меня, их накаченные булки не вызывали во мне интерес. Так старомодно я был устроен. Я не заметил, как я опять ушел бродить. Даже когда я уходил, ревнивые девчонки доказывали нашим непутевым ребятам, не уставая, что их накачанная Афродита — просто фейк, и, возможно, местами мужик. Я не хотел слушать этот базар, было ощущение, как будто я включил телевизор на самой скандальной передаче, и ее участники вот-вот полезут в драку. Те самые передачи, посмотрев хотя бы 5 минут которых, любой человек, не догадавшийся сразу выключить телевизор, немедленно становится их заложником: подсознательно принимает эту модель агрессивного поведения за норму. Зла хватало и в телевизоре, мы же были на природе: почти 2 недели другого измерения, хотелось иного. Я ушел гулять и подумал, что наверное за эти 2 недели в моей жизни так много меня. Я разговариваю сам с собой, я пытаюсь понять мотивы моих поступков, спросить себя, а действительно ли я что-то чувствую к моей вечно исчезающей в тумане девушке, или мне это все только кажется? Может, мне все это снится? Просто сон такой качественный, в 3D. И я не хочу просыпаться. Я впервые в жизни перестал суетиться и стал значимым в своих же глазах. Неужели дело только в нашем побеге из офисных джунглей? Неужели я так привык к бесконечным моральным унижениям в офисе (обычным, в общем-то, для каждого клерка среднего звена: слушать каждый день, как тебя смешивают с грязью ни за что), что какая то несчастная вылазка на природу за несколько сотен километров от Москвы, может так перестроить мне голову, что я расслаблюсь и начну, наконец, уважать сам себя? Ведь это так важно— уважать самого себя, от этого то все и идёт. Люди так вечно замотаны, так заняты выживанием, зарабатыванием последних грошей и заботами о семье, что частенько они даже не в состоянии сказать в трудный момент самому себе: «Я тебя уважаю. Я тебя люблю и уважаю. Ты лучший. Давай сделаем нас счастливыми». Такая простая формула: когда на тебя падает весь озлобленный мир, как отвесная стена, просто протянуть внутреннему «я» руку и сказать «Мы справимся». «Мы крутые, у нас получится». Так просто и так сложно: ведь для этого придется остановиться в нашем бесконечном дне сурка, в нашем гребанном колесе, в котором мы десятками лет несемся, как белки. Для этого нужно сделать остановку, что в нашем безумном мире означает шаг назад и далеко не все могут это себе позволить. А всего то и надо сказать себе: «Я с тобой» и «Мы справимся». Потому что этого не сможет сделать никто, ни самый лучший в мире начальник, ни самая любящая жена, ни самые прекрасные дети, ни преданные друзья. Только вы, только вы сами командир вашего корабля и только вы можете выйти на капитанский мостик и вдохновить всю команду. Даже если среди вашей команды есть одноглазый Джо. Или одноногий Себастьян. Или рыжий Мартин с попугаем на плече, который раздражающе орет: «Пиастры, пиастры!»(попугай, я имею ввиду, не Мартин). Даже если ваша команда не очень, главное, чтобы капитан — был огонь. Достижение заветных островов с закопанным золотом зависит не от команды. Успешный рейс зависит от капитана. Он — главный на корабле. Я хотел быть лучшим капитаном самого себя и своей внутренней команды. Правда. Я был огонь.
Мы начали подготовку к очередному спектаклю. Кажется, он был финальный. Я дошел до той точки своих чувств и жизни здесь, когда мне было, в общем, то все равно. Мне было фактически все равно, хорошо мы отыграем спектакль или плохо. Закидают нас зрители тухлыми яйцами (они тут были в дефиците, скорее, тухлыми грибами), или искупают в овациях и унесут со сцены на руках. Увижу я еще раз свою Нимфу или нет. Мне было все равно. Я был 26-летний, вполне себе здоровый мужчина, приятной наружности, не лишенный таланта и мозгов, при этом абсолютно беспомощный перед открывающимся будущим, как впрочем, большинство из нас. Будущее вставало передо мной огромной стеной, плоским параллелепипедом с зеркальными гранями, по которым с дикой скоростью двигались алебастровые кубы решающих событий: ни понять, ни войти, ни изменить. Никаких амбиций, стройных планов, стратегических решений. Лес наполнял меня своей энергией, забирал все зло, черноту и агрессию города, всё, что было наносным, и не оставлял ничего, кроме желания сидеть в густой чаще леса на камне и слушать шум травы. Я сам себя не узнавал. Я, мы, весь наш театр, все эти тысячи людей, волею судеб собравшиеся здесь, в лугах, были не больше, чем этот шум травы. Но и не меньше. Шум травы и все мы были в чём-то равны. Я вдруг отчетливо понял, что зря вчера убил божью коровку. Это событие, еще вчера казавшееся мне таким маленьким, таким незначительным, вдруг показалось мне чудовищно огромным, жестоким, немилосердным и несправедливым. В глазах Вселенной мы с божьей коровкой имели одинаковую ценность. У меня защипало в носу, я вышел с нашей поляны и опять пошёл куда глаза глядят. В нашем палаточном лагере была суета — подшивали костюмы к спектаклю. Чем мы не пилигримы? Нам еще только цыганской кибитки не хватает. Шьем наши костюмы у костра, едим у костра, кочуем со сцены на сцену, уже 2 недели живем без света и всех благ цивилизации. В наших смартфонах давно сели батарейки, мы не знаем, на какой вентилятор накидывают дерьмо в Facebook, кто ловит хайп в кривляниях в тиктоке и кто сделал себе губы в инсте, и, кажется, к нам вернулся разум и ясность жизни. Да, кто-то из наших бегает по ночам к оргам (у них есть допотопный генератор, дышащий через раз) подзарядить свой смартфон на несколько минут чтобы оставить сообщения возлюбленным и родителям, но, в общем и целом, за эти две недели в лесу гаджеты потеряли над нами всю свою власть. Лес переиграл смартфоны всухую. Это в мегаполисе люди — жалкие беспомощные рабы своих гаджетов, а здесь — Он хозяин. Если представить время некими деньгами, то смартфону мы приносим дань в размере почти всей своей жизни. Это он — тот, кто оставляет нас нищими и убогими. Здесь же лес владел Временем. Мы все переподсоединились к нему, к его полю. Лес владел временем. Лес владел нашими жизнями.
Ещё пару недель назад я бы охренел от такой перспективы, от такого захватывающего дух приключения. Но сейчас все было настолько привычным, что, в принципе, днем или ночью, я уже легко мог ориентироваться по лесу. И я могу дать в лоб любому, кто скажет, что все деревья в лесу — одинаковые. Никогда не был ни мой дед, ни мой отец лесником, никто меня не учил ориентироваться на местности (такая роскошь была предметом в школе только в советские времена), но я как то научился все это делать без компаса, в меня было встроено чутье бродячей кошки. Я примерно знал, куда не стоит даже соваться (к северу от нашего палаточного лагеря был крутой обрыв), знал, где сладко (серия баров к югу), знал, где всегда накормят (халявная харчевня для всех артистов к юго-востоку от центрального шатра), и знал место, где всегда собирается ночной туман, готовый поглотить меня, все мои проблемы и неудачи, все мои тяжелые мысли съесть, растворить в себе, сожрать, не разжевывая, чтобы я никогда-никогда с ними больше не встретился. Я вдруг отчетливо осознал, что я счастливый человек. 99 человек из 100 прошли бы мимо этого тумана, раздраженно брякнув: «Ни хрена ж не видно!». Но я нет. Я был сделан из другого теста. Небо разлилось над нами густой летней бесконечной синевой, оставив трассирующие следы самолетов в узких белых облаках. Невозможно грустить летом под этим небом. Эй вы, кто там обычно завывает «summertime sadness», не с дубу ли вы рухнули?! КАК, вот как можно грустить под таким синим небом, с таким опаляющим солнцем, с такой густой зеленой травой и блестящей речкой? С этими бабочками, цветами, розовыми рассветами, девчонками в коротких юбках, запахом загорелой кожи, смехом и песнями? Вы бы пели это в черном мрачном феврале, где серо бело черные цвета изо дня в день, мрачное низкое небо и люди, уставшие от зимы, холода и злобы. Но сейчас?! Это отвратительный, ужасный поклеп на лето! Как можно?! Эти три летних месяца даются русскому человеку, чтобы тот не помер от бесконечной унылой серости. Чтобы тупо не откинул коньки после всего пережитого на осень и зиму. Чтобы смыть усталость от черноты, холода, страха, горя. Чтобы вспомнить, что он живой, и что и это голубое небо, зеленая трава, звонкая речка — для него.
Для кого же еще? Для тебя, мой хороший, для тебя!
Вообще, основная задача русского человека — не помереть. Пока остальные народы радуются жизни, выстраивают себе карьеру, планируют семью, делают открытия, мечтают и воплощают мечты в жизнь, русский человек думает лишь о том, как бы не помереть.
Солнце зачерпнуло большой ложкой синевы неба и кокетливо закуталась в облака, показав одно плечо. Этого хватило, чтобы я жмурился, глядя на солнце и почти вслепую передвигался по открытому кафе. Ребята, которые строили макет, пытались выкрасить фанеру под просмоленный дуб, как в английских барах, и, как бы странно это не выглядело, им почти удалось. Хотели сделать красиво, элегантно и дорого — получите, распишитесь: судя, по всему, вчера тут была знатная попойка из местных быдло— попсовых недохипстеров недогопников. Понятно, что организаторы, делая такой фестиваль, рассчитывали на «детей цветов», фиалковенчанных хрупких мальчиков, прозрачных, возвышенных девочек, по роковой ошибке судьбы не прошедших отбор в балетные школы. А в итоге что приехало, то приехало. Детей цветов на это празднество не хватило, судьба щедрой рукой подкинула несколько автобусов, полных быдла. Орги рвали на себе волосы от их пьяных песен, голых танцев, от пластиковых полторашек из под пива, разбросанных в местах кутежа. Я смирился, и не отсвечивал ненавистью во Вселенную. Ну приехали и приехали. Что теперь, не жить что ли? Да, чот не очень воспитанные ребята. Ну, выглядят так себе. Ну бухают 24/7. Ну что теперь? Когда-нибудь очнутся. Если к тому времени не засосет. Я заметил, что любой по-черному грешащий человек, не важно, в крупных или мелких размерах, всегда говорит сам себе и окружающим, что он может вовремя остановиться. Если бы мертвецы могли говорить, они бы кричали во время похоронной процессии из гроба: «Я брошу, вот увидите! У меня получится!». А по факту вы сами знаете, как тут происходит. И я не решил для себя, как лучше вообще поступать: молча смотреть как человек убивает себя или делать безуспешные попытки его спасти?
В моей Точке Безветрия ничего не происходило. И я впервые за все время пребывания в этом раю детей цветов пожелал, чтобы все это поскорее кончилось. Защититься серым мрачным безвыходным панцирем офисной тюрьмы, утренними пробежками до метро, кофе из автомата на входе, с напирающей сзади нетерпеливой очередью из таких же мегаполисных кофеманов, которые будут цедить это кофе во время проезда по всем станциям от Медведково до Третьяковской. Закутаться в эти безжизненные утра, в эту давку в метро после шести. Быть винтиком в огромной массе роботизированных сущностей с программой дом-работа-дом. Не делать вид, что я еще жив. Забить на репетиции, очнуться, понять, что мне уже 26 и впереди скучная, однообразная, серая, предсказуемая жизнь, как у всех. Страдать в соц. сетях и ждать лайки от таких же страдальцев. Подсесть на видеоигры и нескончаемые сериалы — а какая разница, чем убивать свою жизнь? Начать пропускать по два бокальчика вина или пива каждый вечер, потом перейти на водку, потом на что-то нетяжелое. Какая разница, как убивать свою жизнь? Небо смотрело на меня укоризнено, я был так себе. И я знал, что я так себе, вот что самое то обидное. Я знал, что я мог быть лучше. Я потерялся в слоях бытия, где же выход? Все, что у меня тут есть — это тело 26-летнего парня и немного мозгов. Ключевое слово — немного. Ну, и капля таланта, этого нельзя отрицать. Голосок хотел было ехидно пискнуть: «Ключевое слово — капля», — но я его остановил. Я вдруг понял, что все эти годы за отрезками моей бурной жизни, насыщенной творческой деятельностью случались периоды Безветрия. Когда я мог упасть лицом в Ветер, который стоял вертикально и не собирался на меня дуть. Когда мы оба стояли и смотрели друг на друга: я на Ветер и Ветер на меня. Когда вокруг меня ничего не происходило, но в моей судьбе менялось очень многое. Я был похож на триллионы таких же молодых людей по всему свету, но единственное, в чем я был круче их всех: я научился отличать Точки Безветрия от всего остального. И смотреть в глаза Ветру. Это, пожалуй, почище всего: страх мешает делать это. Страх идет с нами по жизни: липкий, скользкий, противный, похожий на «Горлума» из «Властелина колец». Сейчас одним огромным кольцом для исполнения желаний был я сам. И никакой «Горлум», существующий или реальный, не мог меня остановить. Я сам не понял, как превратился за эти 2 недели из ноющей жалкой копии себя в Того, Кто Управляет Своей Судьбой. Я вдруг понял, что приехал сюда полностью высосанным мегаполисом. От меня в автобусе приехала сюда одна оболочка. Не было ни щитов, ни движения тока внутри, ни распадавшихся на трассирующие пули красивых серебристых звезд, движущихся по венам. Я приехал пустой. Если бы в мою душу тогда можно было крикнуть «Люблю!», то в ответ вы бы услышали только эхо и больше ничего. Должно быть, Лес пророс сквозь меня. Лес пустил свои корни в полной пустоте. Теперь внутри меня можно было увидеть небо. И солнце. И траву. И сосны. Я стал живым, это очевидно. Я был живым.
Что мне оставалось делать? Я не хотел возвращаться в наш палаточный городок, хотя сегодня был спектакль и нужно было быть заранее готовым и вообще, суетиться там со всеми наравне. Я вообще ничего не хотел. Я вдруг отчётливо понял даосских монахов, почему они так сидят и ничего не делают и ничего не хотят. Они нашли свою Точку Безветрия.
В какой-то момент во время этого финального спектакля, играя свою роль, как в последний раз, выворачивая всего себя наизнанку, высвобождая тонны своей энергии, которую я немедленно отдавал зрителям, я увидел Её глаза. Они смотрели на меня так, как будто я был Вселенной для нее. Как будто, кроме меня для нее никого не существовало. Она смотрела на меня так, как будто мы были одним целым, и внутри Её глаз был я, а внутри моих — Она. Я не понял, как это случилось, но я перестал чувствовать время и пространство, я играл так, как будто нет рамок, нет условностей, нет гравитации: еще бы немного и я взлетел. Я играл лучше, чем кто-либо и когда-либо на этой земле. Всё было не важно в тот момент: солнце и луна светили только меня, реки поворачивались вспять и горы приходили ко мне, как к Магомеду, я был всемогущ. Это длилось вечность, но по сути своей, было совсем недолгим: когда мы выходили второй раз на поклон, потные, уставшие, но такие счастливые, под ливневые аплодисменты действительно благодарных зрителей, я увидел, как Она улыбнулась мне той самой чуть печальной улыбкой Джоконды и начала разворачиваться, чтобы уйти. Если бы к моему рту поднесли микрофон в тот момент, можно было услышать чахоточное, сипящее: «Нееееет!!». Но на деле я просто хрипел, в улыбке Джокера вымученно продолжая улыбаться зрителем, глазами я жадно пожирал Её, пробирающуюся сквозь толпу. Мне сверху было видно, куда Она двинулась, и перед очередным поклоном за кулисами я попытался вывернуться от сжимающих мои руки охреневших в конец от успеха актеров, но не смог, потому что Лысый сжал мою руку еще крепче и прошипел прямо в ухо: «Куда собрался, еще третий поклон». И меня вытащили, и я пытался вывернуть руки, как Вицин, дергавшийся между Никулиным и Моргуновым в знаменитом моменте «Кавказской пленницы». Еще одно упущенное мгновение, и я повис на руках моих дорогих «сотрупников», как повисает безжизненная тряпочка на электрических проводах. Что тут говорить? Она ушла.
Как больнее удариться, упав с горы? Нужно залезть на самую высокую ее вершину. Я был низвергнут вниз с вершины счастья. Зритель был в восторге от моей роли, ревел и аплодировал, а Девушка Моей Мечты смотрела на меня из толпы. Что может быть лучше? Что может быть слаще для актера и влюбленного человека? Мне нужно было очутиться в тот момент на сияющем пике, чтобы понять, что сейчас я находился в мрачной пропасти. Мой костюм можно было после спектакля хоть отжимать. Пот капал с волос крупными мутными каплями, я вытер свое лицо тем же костюмом и попытался напялить футболку и джинсы на мокрое тело. Остальные пребывали в эйфории, бесконечно фоткаясь, обнимаясь, целуясь и делая селфи. Театр праздновал победу: наконец то аншлаг, успех, вспышки фотографов новостей кинофестиваля — «Оскар» меркнет перед всем этим. Режиссер была своя не своя, металась от одного актера к другому, дергая за уши и вопя: «Мы сделали это!». Я напялил на себя все, что смог и постарался покинуть гримерку как можно скорее. До меня только сейчас дошло, что по ходу дела я интроверт. Я так выложился на спектакле, что мне хотелось дойти до ближайшего непафосного места и умереть. Закатиться за какой-нибудь куст, лечь и лежать. Я опять побрел в сторону расшатанного моста над плотиной, серии барчиков перед лесом, поляной, с обрыва которой можно наблюдать полную луну. Луна висела как спелый мандарин, лениво и презрительно оглядывая меня, насквозь мокрого от пота, как котенка. Я брел, прижимая к себе толстовку, потому что мою футболку было хоть отжимай и я пытался сохранить хоть что то сухое. Штаны постоянно приходилось подтягивать, они бесконечно сваливались с меня и мне вдруг подумалось, что я похудел. Так оно и было, сумасшедшая палаточная жизнь давала о себе знать, а несчастная любовь высосала все соки. Была ли она несчастной? Я только что пережил эйфорию, увидев Её в толпе. Я был в Раю. Нужно ценить маленькие кусочки счастья, жизнь никогда не будет выглядеть так, что все вокруг тебя великолепно, но из маленьких кусочков счастья можно сделать огромный счастливый паззл, который сложится, я уверен, сложится из искр тепла, света, любви для каждого человека к концу жизни. Как говорят все дурацкие цитаты для 15-летних девочек из соцсетей: « Все закончится хорошо. Если тебе плохо, это означает то, что еще не конец». Это не было концом моей жизни. Это было началом.
Я выглядел как ни много ни мало сумасшедший, вышедший мокрым из баньки со своим бельишком. Ввалился в то странное деревянное кафе, стилизованное под Лондонские пабы (ха-ха), заказал американо. Рандомно включил какое-то видео с откровенной попсой ( по лесной привычке, без наушников), сразу не сообразил нажать на «без звука», на меня грозно посмотрел лысый бармен с шеей шарпея и остальные отдыхающие, и я тут же поспешно воткнул наушники в уши. Мне принесла кофе на этот раз одетая девчонка, в шотландской мини юбке и черным кожаным бюстгалтером с украшениями на шее в стиле «садо-мазо». Вечер переставал быть томным. Я, наконец, огляделся. По углам сидели рокеры, ковбои и мужики в огромных, ниже колен, шотландских юбках, дающих полных обзор прохожим по поводу наличия волосатых ног. Ковбои были одеты очень классно, и я подумал: «Вот не лень было людям это все тащить за тысячи километров от Москвы?!» Рокеры были обычными, все наглухо застегнуы в черную кожу, хорошо, что вечерок становился все прохладнее и эти прекрасные люди не умрут на моих глазах от теплового шока. Я сделал глоток моего обжигающего черного кофе, черного, как кожа на косухах этих прекрасных людей, они все резко обернулись и посмотрели на меня. Я испуганно посмотрел в ответ на них, и подумал, что, наверное, слишком сильно сделал «сип» горячего кофе при глотке, чтобы не обжечься, а в таких пафосных заведениях где-то посреди бескрайних лугов России, за тысячи километров от Москвы, в местах, где еще буквально вчера лежали коровьи лепешки, это не принято. В ту же секунду я понял, что я лох, потому что я резко дернулся головой, мои наушники выпали из телефона (ну извините, такой нищий клерк как я еще не накопил на air pods), следующая песня запустилась автоматически и все услышали горланящего из моего телефона сладкоголосого кумира японских подростков, опять же рамдомно попавшего в мой плей лист. Тут же меня почти сбила с ног новая волна холодного презрения, прокатившегося по бару. Я поспешно воткнул провод обратно в телефон и подумал: «Вот, блин, теперь объясни этим «прекрасным людям», что я нормальный и это произошло потому что мой палец залип на ленте новостей нашего Ленчика в Facebook, а она любит всех этих попсовых недомальчиков». Подошла официантка, поправила передо мной бюстгалтер, совершенно спокойно предложила булочек. Горячих булочек. Я смотрел на нее с полминуты, потом быстро пробормотал, заикаясь: «Нннеее надо», — чем вызвал бурный смех панков — старожилов. Я вдруг подумал, что они сидят здесь несколько суток, не выходя из этого бара. Ну, может, днем выйдут, искупаются в реке («прямо в этой коже», — ехидно пискнул голосок в моей голове), а потом возвращаются обратно. Да что я такое говорю, они вообще не выходят на дневной свет. Вообще. Он для них опасен. Мало ли чо, клыки полезут. На людях. Среди белого дня. Сюрреализм моей жизни набирал обороты, однако ж, это была реальность. Суровая реальность. Мы прилетаем на эту планету, чтобы много чиститься от грязи и много страдать, но между страданием нам иногда дают выпить полглотка счастья, чтобы мы не умерли прямо на месте от ран, закованные в кандалы, истекая кровью Мы повисаем на наших цепях, еле дотягиваясь высохшими, запекшимися от крови губами к золотому кубку, в котором плещется долгожданное, светящееся счастье, нам дают глотнуть и быстро убирают. Мы тянемся за ним губами еще, ааааа, кто не успел, тот опоздал, кубок резко вырывают из-под нашего носа, мы в сдавленном стоне откидываемся назад, наши ржавые цепи крепко держат нас. И мы можем выдержать еще годы, столетия, триллионы лет мучений и издевательств, потому что никто не отнимет у нас этого глотка счастья, никто не скажет, что этого не было, потому что мы-то точно знаем — было. Было.
Может, я уже выпил свое? Отпил то, что судьбой мне положено. «Положено, так ешь, а не положено, так не ешь»©. Может, все самое вкусное, что мне было положено, я уже съел? И все, что мне остается, сидеть в кафе жизни и пить невкусный американо? Потому что больше ничего нет и не будет. Я отогнал эти черные мысли, которые, как каркающие вороны, кружились вокруг моей головы, и, судя по всему, намеревались свить там гнездо. Хватит, хватит с меня этих гнезд, я вам не дуб, я буду поумнее. Все в моих руках. Я решительно встал. Весь английский паб посмотрел на меня с удивлением и внезапным уважением. Я хотел провести рукой по воздуху перед моим носом и убедиться, что все эти люди в прекрасных костюмах — всего лишь мой глюк. Но было неудобно перед официанткой — где я еще раз такую увижу? Интересно, сиськи у нее настоящие? Я вышел, и когда нога моя пересекала порог, я услышал обычный гул, смешанный из болтовни и музыки в пабе. Странно, пока я там сидел, готов поклясться, там была гробовая тишина. Здание кафе не исчезло, когда я пошел на северо-запад от него. Музыку было слышно и на улице. «Слишком крутое место для палаточного лагеря», — подумал я. Я шел и шел. Шел и шел. Американо мирно булькало в желудке — хоть оно было настоящим. Я перестал чему-либо удивляться, реальность вокруг меня делала стриптиз, она снимала с себя слой за слоем, а я зачарованно смотрел на это всё и у меня даже не было ста баксов, чтобы запихать ей в трусики. Стали попадаться сухие деревья, места были глухие, видно, что их еще не облюбовали бывшие офисные клерки в качестве туалета. Я не удивился, если бы наткнулся сейчас на языческое капище или место для жертвоприношений. Пару раз я не заметил паутину, она росла прямо посреди тропинки, врезался в нее головой. Не спешите орать «Фуууу!», паука там не было. А может и был, и я его не заметил, паутину стряхнул с лица, а паук остался сидеть на толстовке. Бррр! Я не позволил очередной «черной вороне» сплести гнездо у меня на голове и предпочел усиленно думать, что паука в паутине не было вовсе. Может, отлить отошел. Паучихе пару палок кинуть. Много дел у паука, мало ли. Вдруг подумалось, может я неудачник? Ведь любой нормальный человек поехал бы в отпуск на Мальдивы, на Бали, клеил бы там девчонок, пил бы ром, купался и серфил в теплых волнах. Постил бы фоточки в инсту на фоне лазурного моря и золотого песка. Какого хрена меня понесло сюда, в эти леса, в эти луга, в эпицентр этой странной криповой эйфории, где реальность не отличишь от галлюцинаций обожравшихся грибов «детей цветов»? И вдруг пришла мысль, что я нахожусь в нужном месте и попал сюда в нужное время. Все точки сошлись, я был в эпицентре событий. Я был сам себе Король, сам себе Рулевой, сам себе Капитан. И сам себе Принц и Нищий. Я рулил всем в моей жизни (звучит так, как будто я владелец нефтяной скважины, но нет). Я рулил всем, кроме моего сердца: израненного, трепыхающегося как изношенная тряпочка на сушильных веревках, забытая на берегу моря женой моряка, безуспешно ожидающей своего мужа из рейса, проплакавшей все глаза, вглядывающейся до слепу вновь и вновь в морскую синеву, бесконечно слушающая карканье соседок, что быть ей вдовой, и все-таки, все-таки упорно верящая, что ее муж вернётся цел и невредим. И он вернётся, обязательно вернётся всем этим злыдням назло, всем этим каркающим горгульям, вечно кружащими над теплым, светлым и настоящим.
Я почти выиграл «бинго»: я круто сыграл спектакль, и Девушка Моей Мечты видела это.
Казалось, моя судьба развернулась передо мной как павлиний хвост нарциссического самца распускается ради любимой павлинихи: феерично, пафосно и неотвратимо. Нет шансов любой приличной павлинихе не влюбиться в этого павлина. Казалось, моя судьба спрашивала меня: «Чо тебе еще надо, парень?», светя своим огромным ярким пыточным фонарем прямо мне в лицо. Да все было норм: я отлично отыграл спектакль здесь, в лугах, за тысячи километров от Москвы, Моя Девушка (которая еще не знает о том, что она моя девушка), видела это, теперь меня ждут деньги, слава, высокие гонорары, другая жизнь, счастье, любовь. Так отчего же моя душа наполнялась неизбывной, беспричинной, серой вечной русской тоской?! Чего же боле — все у меня было хорошо. Я слышал, как режиссер договаривалась с оргами о новых спектаклях на территории их подшефных фестивалей, и даже о каких-то рекламных роликах для фестиваля и съемках в фильме. Даже если придётся на какой то период вернуться в офис тупо из-за бабла, это не убьёт меня. Меня в настоящий момент вообще ничто не могло убить. Я выглядел так, как будто мои лёгкие вдохнули этого свежего, пьянящего лесного воздуха, напоенного душистой хвоей и свежей листвой, запахом трав, нагретых щедрым июльским солнцем, и они раздулись, стали огромными, и я стал огромным и пуленепробиваемым: я стал суперменом. Меня не могли больше ранить или обидеть те люди, которые смеялись над моими лишними килограммами. Меня не могли оскорбить больше крики малолетних придурков, кричащих мне что-то обидное из своих супердорогих тачек, купленных на деньги богатых отцов, разворовывающих деньги у простого народа. Я больше не стал бы краснеть от презрительных взглядов красоток, едущих со мной в офис на лифте. Я стал Вселенной. Круче меня не было никого. Я не знал, что мне ответить судьбе. Все было отлично, претензий к сборке не было никаких. Я почти любил своего Сборщика №3. Я был идеален. Меня ждало прекрасное будущее.
Внезапно наступил на какашку. Вы спросите, где я в лесу нашел какашку? У меня много ответов на этот вопрос, но все они, к сожалению, нецензурные. Какашка была рассыпана мелким горохом, не больше сантиментра в диаметре: заячьи, но свежие. Я побежал оттирать некогда белоснежную подошву моих бывших крутых кроссов о траву, попутно внутренне осуждая зайца, решившего это сделать прямо в центре тропинки. Я старался не материться, «дети цветов» не матерятся, иначе мы растеряем всю свою нирвану. (Оп! Я только что сказал «мы»? Как быстро «дети цветов» пустили свои корни в меня. Какие проворные, надо же, а так и не скажешь.) Свою нирвану я отдавать никак не хотел — ведь именно ради нее долгие две недели я терпел паука Гошу в моей палатке и все остальное. Яростно вытерев свои подошвы, (но не избавившись от запаха), я решил выйти в люди. По крайней мере, на центральной площади не должно быть заячьих какашек и паутин прямо в морду лица. Ну, может быть, под ногами найдешь пару опившихся местным пивом фриков, но не боле, не боле. Почему в самый эпический момент в моей жизни обязательно случаются какие нибудь заячьи какашки?! Почему, когда я взлетаю на своих огромных крыльях, снизу мне кричат, что у меня развязался шнурок, большое пятно от кофе на белоснежной рубашке и расстегнута ширинка?! Какое дело людям до всего этого? Хм. Лечу — как хочу.
Я вышел на площадь. Видно, что народ был утомлен вечным празднованием ничегонеделанья. «Праздник непослушания» затянулся. Все уже устали от своих мелких и больших страстишек и от самих себя. За эти две недели все, кто хотел морально разлагаться — уже разложились. Чревоугодники набили свои пуза, и теперь они болели. Все, кто хотел отрешиться от реальности с помощью бухла — уже давно передвигались из кустов в кусты без надежды протрезветь. Единственное, что нас всех спасало — мы были отчаянно молоды и имели достаточно сил, чтобы пережить этот апокалипсис. Весь этот беспредел мы устроили сами, по своей воле. Не мне было учить этих прекрасных молодых людей, многочасовое похмелье учило доходчивее. Я постоял в задумчивости в центре нашего содома и гоморры и пошел в то самое кафе, к берегу реки, где мы познакомились. Я уже ничего не хотел. Я хотел прийти, сесть и подумать о своей никчемной жизни. В моей Точке Безветрия ничего не происходило. Только что я был полон сил и хотел покорить мир. Стоило мне выйти «в люди», как я начал стремительно лететь вниз. Это «жжжж» было не спроста. Я внезапно понял: я просто дико, до жути, до дрожи в коленках, боялся увидеть Её. И я резко развернулся обратно.
Я встал прямо посреди площади. В моей Точке Безветрия всё ещё ничего не происходило. Я слышал жужжание шмеля, я, как мне казалось, мог слышать, как одна травинка касается другой, как перебирают лапками муравьи. Говорю же вам: в моей Точке Безветрия не происходило ничего. Я раскинул руки, я встал как вкопанный. Солнце светило мне прямо в лицо, заливало лоб, глаза, щеки. Я был с Солнцем единым целым. В принципе, что мне до несчастной, до моей некрасивой, до кривой и нелепой моей любви, когда есть такое Солнце? Я могу его унести с собой, распихать по карманам, сохранить в самом сердце этот момент, где я стою, наполненный до макушки Солнцем, посреди синего неба и густой зеленой травы. Я больше не искал никого и ни в ком не нуждался, я был сам себе атомная станция. Я производил энергии больше чем все мегаполисы вместе взятые. Я был наполнен так, что чувствовал, как по мне, переливаясь, ходило волнами солнечное тепло. Я был сам себе и альфа и омега, число Пи, Кот Шредингера и Бесконечность. «Зачем же бежит всю жизнь человек, задыхаясь и теряя силы в безумной гонке, когда у него все есть?», — пискнул голосок внутри меня. И у меня не было ответа на этот вопрос. Я стоял в этом волшебном оцепенении, пока какой-то пьяный идиот не толкнул меня. Вечерело, участники затянувшегося «Праздника непослушания» стаями собирались у баров для вечерней дозы «веселья» в узких стаканах, того самого, что приносило радость минут на 5 и забирало хорошее настроение и здоровье на этот вечер и весь последующий день. И долгие годы. И жизнь. Люди это знали всегда, но продолжали надеяться, на то, что на этот раз оно точно принесет им радость, хотя бы на этот вечер. Мы вынуждены платить на этой планете. Мы платим за все: за грубое слово, за сердитый взгляд, за злую мысль. Даже если вам кажется, что вы не платите, вы платите. Даже если вам кажется, что злодей, который делает страшные вещи, не платит, не волнуйтесь, он заплатит: он просто пока живет в долг. Не завидуйте чужим кредитам: вы ничего не знаете о их процентах. И лучше платить здесь, чем там, потом.
Даже моя походка изменилась. Я шел, как барс, как тигр, как лев, я пружинил на мягких лапах, я шел к нашему с ней кафе. Пусто. Парочка хипстеров, пьющих дрянные коктейли. Три обычных работяги с двумя полторашками пива в углу (наверное, забрели с соседней деревни). Уже дико усталый бармен, а вечер только начался. Я постоял, вышел через второй вход к реке. Наша скамейка была оглушающе пустой. И вернулась тоска. Я только что правил миром, но вот я увидел, что Её нет — и вернулась тоска. Откуда же ей тут быть? — подумалось мне. Ведь она не должна быть примотана скотчем к этой скамейке. Она не должна тут ждать, привязанная. Это я должен Её искать. Я, идиот, не спросивший за все это время место, где стоит Её палатка. Такого тупого человека, знаете ли, нужно поискать. Просто Она всегда действует на меня как удав на кролика: ни хрена не соображаю. Я, наверное, так себе герой любовного романа. На второй же странице на фиг потеряю даму своего сердца и все остальные страницы до обложки буду ее искать. Face palm. Моя жизнь находилась в невесомости. Я застрял в Точке своего Безветрия, без работы, денег, мечтаний, желаний и цели. Я не нашел Её, и мне было горько, а с другой стороны, было страшно сладко, волнующе сладко, слаще не бывает, слаще сладкого: потому что я мог думать о Ней. Потому что она давно поселилась в моем сердце, поставила там свою грёбанную палатку и живет себе припеваючи. Потому что я мог мысленно гладить Её, мог ласкать, мог целовать и дальше, дальше, дальше…куда уводила моя фантазия, и никто не мог отобрать Её у меня, никто. Я был всемогущ, а Она жила в моем сердце. Этого было больше, чем достаточно для счастья. Я развернулся от нашей скамейки и побрел в сторону нашего палаточного городка, обновлённый. Я решил всё внутри себя, все паззлы сошлись, все пути — дорожки свились в одну магистраль, в одно скоростное шоссе и я мчался по нему на своей красной машине… Не было круче меня на всем белом свете, я был совершенен. Я брёл в сторону нашего костровища: я понял, что мое Путешествие к самому себе завершалось.
В точке завихрения энергии посреди нашего лагеря было достаточно сухо. Если можно было просчитать, я бы ответил, что время собирается над нами, висит над нами, как огромный мешок, из которого на нас бесконечно валятся цифры и стрелки. Моя Точка Безветрия уже не могла в одиночку все это контролировать, становилось ясно, что эта временная дыра задела всех. Я был наполнен. Я уже и не помню, когда в последний раз в жизни со мной такое было: может быть, в детстве. Я был настолько наполнен, что почти не чувствовал оболочки, не чувствовал своего тела, своей кожи. Если до верху наполнить кастрюлю водой и сверху накрыть крышкой, то вы увидите, что крышка балансирует на самой воде, не касаясь стенок кастрюли. Я был переполнен так же и так же еле сдерживался внутри себя самого. Я вдруг понял, что мне не страшен офис, злющий шеф, ехидные коллеги, подколки, оскорбления из-за моего веса, сидение в четырех стенах вечность, серые утра, вязкие тянущиеся бесконечные дни в офисе: я был сильнее этого всего. Это вообще ничего не значило. И какими глупыми сейчас казались все мои трепыхания в поисках счастья!
В моей Точке Безветрия начали расцветать цветы. Малиновые, бордовые, красные розы, маки: бутоны их спускались с небес и распускались прямо рядом с моим лицом. Мне кажется, я достиг вершины, о которой не мог даже мечтать, потому что считал, что её не существует.
Прошлого не было, но и будущего тоже. Был бесконечный День непослушания. Чем лучше бесконечный День непослушания от дня сурка в офисе? Здесь ты упарываешься развлечениями и ничегонеделаньем, там — работой. Все едино, слито в один круг, в одну дурацкую пляску. Если только в один прекрасный день у тебя не достанет сил выйти из этого круга.
Усталость была разлита в воздухе, но никто не хотел в этом признаваться. Лето было в разгаре, солнце шпарило отовсюду, вино не заканчивалось, а девчонки все так же ходили полуголыми нимфами, гордо выставляя свою грудь солнечным лучам и устало-похотливым мужским взглядам. Сколько может русский человек отдыхать? Сколько в него может влезть алкоголя и разнузданного секса в полях? Не было ответа на этот вопрос.
Я лёг в мой спальник с намерением завтра уехать. Я сказал Вселенной: «Ну, раз так. Раз я не могу ничего изменить. Раз она потерялась раз и навсегда. То позволь мне исчезнуть. Среди дыма, чада, грязи и раскаленного асфальта мегаполиса раненые души быстрее приходят в себя. Чем хуже — тем лучше».
«Чем хуже — тем лучше», — фея сна пищала мне всю ночь в ухо, — «ну разве не этого ты хотел?». Я проснулся среди ночи оттого, что моя палатка была полностью сырой. Точнее, я лежал полностью в воде, по крыше палатки тяжело барабанил дождь. Вода едва не затекла мне в уши только благодаря тому, что я накануне вечером из какой-то прихоти соорудил себе высокую подушку из толстовки. Был ливень, был определенно ливень. Да что там ливень, на хрен любезности, это был потоп!!! Очумевший, я высунул нос из палатки и увидел, что вокруг с фонариками носятся наши ребята, пытаются достать из воды вещи и хоть как то защитить себя от дождя. «Чо смотришь, собирайся!», — режиссер огрела меня мокрой тряпкой, от неё, впрочем, я ничего другого и не ожидал, но это меня не обидело, а внезапно полностью мобилизовало. Мы все выглядели как мокрые побитые суетные крысы, пытающиеся спасти свой скарб и желающие только одного — чтобы Ной нас всех взял на свой корабль. Мы мало что соображали, некоторым удалось поспать всего час или около того, когда нас начало заливать. Приехал младший из оргов в смешном желтом дождевике на странной пыхающей черным дымом советской сенокосилке, заорал: «Общая эвакуация! Срочно собираем вещи и идем к автобусам! Общая эвакуация!» «Да, блин, мы уже поняли, что ж он так орёт то», — пробормотал Сашка: некоторых мучало похмелье и громкие звуки раздражали (сейчас это прозвучало так, как будто мы, потягиваясь, как барья, изволяли выпить свой кофий из белых чашечек на кружевных салфетках, а не в центре Апокалипсиса). Нас «раздражало», ага. Апокалипсис шел на нас стеной. Мы были как дети, которым резко объявили, что праздник окончен, и что завтра к 7 утра вставать в школу, и первым уроком контрольная, к которой мы ни хрена не готовы. «Доставайте двойные листочки», оппа блин. Праздник оборвали внезапно, сказали что все наши кареты — тыквы, что платье принцессы — просто рваные тряпки, принца никогда не было и не будет, а теперь всю ночь нам нужно ползать на коленях и отделять зерна от плевел. Мне было жалко всех нас до слез. «Праздник непослушания» внезапно закончился, а мы никак не могли в это поверить. Мы кое-как собрали наши мокрые палатки, отжали те вещи, что уже намокли, и надели на себя те вещи, что еще были более-менее сухими. Ну, или хотя бы выглядели так. Сгрудили три зонта над нашим бывшим, затопленным костровищем и выпили остатки коньяка, мрачно пуская фляжку по кругу. Лысый, насупившись, пробормотал: «Охренеть, потоп.» «Апокалипсис, блин», — поддакнул Сашка. «Я хочу спать так, что вот — вот упаду лицом в лужу», — сонно сказала Ленчик. «Ну, ребята», — вздохнула режиссер, — «пошли». Мы выдвинулись в путь, навьюченные, как верблюжий караван, проклинающие погоду, себя, это мрачное утро. Уже достаточно рассвело, и мы смогли увидеть группы людей, которые шли в том же направлении, что и мы. Рядом с нами шли уже достаточно изможденные ребята, ведь вес мокрого рюкзака и одежды многократно возрастает, плюс мы шли по высокой траве, от которой не спасали и высокие резиновые сапоги, потому что при любом незначительном касании трава стряхивала огромные ледяные капли нам в голенища, а ливень проникал мертвой хваткой за шкирку. Не смотря на всё это, мы были в более — менее приподнятом расположении духа, пока не приблизились к верхушке горы, от которой мы должны были спуститься вниз в долину и подняться на плато, чтобы дойти до автобусов и, наконец, уехать из этого апокалипсиса. Мы хотели было рвануть с горы, но внезапно увидели ребят, которые мрачно смотрели вниз. Мы проследили за их взглядом и внутренне похолодели: внизу все остальные группы наших товарищей по несчастью утопали в страшной грязи, где-то по щиколотку, где-то по колено, где-то я видел, как ребята проваливались выше колен и их сообща вытаскивали. «А….», — произнесла режиссер, — «….а что происходит… почему так?» Кто-то из стоящих рядом ребят из другой группировки мрачно пояснил: «Организаторы ошиблись с местом. Здесь пойма, дожди заливают чернозем полностью так, чтобы для коров росла трава, и получается месиво». Наши девчонки ахнули, ребята начали стрелять друг у друга сухие сигареты. Девушка из соседней группы дернула за рукав парня: «Игорь, почему не договариваешь? Никто ничо не говорит… Орги молчат, но здесь еще есть опасность заразиться столбняком и коровьим бешенством». Кто— то ахнул, кто-то присвистнул, Лысый мрачно спросил: «Серьезно? Это правда?» Парень рядом ринулся в самую гляшу, оглянувшись и крича: «Любая рана и ты труп!». Девушка шмыгнула носом и провела большим пальцем по шее: «Эх, да… Постарайтесь, блин, не проткнуть стеклом ваши резиновые сапоги, потому что если вы заразитесь столбняком и дизентерией, вам никто не сможет сделать прививки, потому что до соседней деревни дорога такая же, а до Москвы 8 часов на любой колымаге». Режиссер воскликнула: «Великолепно! Наш квест усложняется». Сашка хмыкнул «Ага, передача «сдохни или умри»©. Остальные мрачно чесали репу: наш радужный единорожий мир с высокой травой, красивыми деревьями, обнаженными молодыми девчонками и бесплатным бухлом разваливался прямо на наших глазах. Мы стояли на вершине горы, не в силах сойти вниз, видя, как все «дети цветов» покрываются глиной и фиг знает ещё чем на наших глазах и копошатся там, коричневые, по пояс в грязи, силясь выползти на сухое место, чтобы спасти свою жизнь, и все это не было похожим на шутку. Режиссер вздохнула: «Ребята, у нас нет другого выхода, пошли». Лунтик пропищала что-то неразборчиво про то, что выход всегда есть, и мы должны его поискать, но режиссер была непреклонна и уже отважно шагнула синеньким резиновым сапожком в отвратительную жижу. Жижа кровожадно чавкнула и мгновенно засосала режиссерскую ногу без должного благоговения. Сашка сделал шаг, который равнялся у него двум метрам в длину, и мгновенно обогнал режиссера. Остальные с проклятьями и матами почавкали следом, попеременно проваливаясь по колено и костеря организаторов, которые выбрали место, которое затапливается водой: заливные луга-раздолье для четвероногих коров, но не для двуногих актеров. К нашему несчастью, дождь заморосил сильнее, что только добавило жижи. Она растекалась еще больше под дождем и от влажности. Её месило сразу несколько тысяч ног, и она уже благодарно засасывала ноги не только по щиколотку, но и в каких-то местах выше колена. Пахло потом, страхом и безысходностью. Люди падали в нее, родимую, как солдаты на поле боя: бывало, что и не вскрикнув, не ойкнув, и компании, шедшие рядом, постоянно делали перекличку, стараясь контролировать всех своих друзей, чтобы вовремя кинуть руки товарищу и вытащить из недр этого чавкающего чудовища. Казалось, что эта жижа владеет разумом и ее единственная цель — поглотить все, что движется. Я одновременно вспотел и замерз. Было не жарко, моросящий дождик медленно делал свое дело: моя куртка пропитывалась влагой, о зонтике тут было нечего даже и думать: никто не мог его раскрыть, руки были нужны, чтобы хвататься за друзей или чтобы самому кого-нибудь вытаскивать. Мы прошли мимо палатки, почти наполовину затопленной в этой отвратительной коричневой жиже: её покинули беспечные хозяева, увидев, как засосало, и даже не стали собирать. Она стояла, как символ апокалипсиса, должно быть, в соседнем селе так же от безысходности стояли покинутые и брошенные дома, как, впрочем, по всей нашей бескрайней России— матушке. Безысходность. Чем дальше мы шли, тем чаще встречались крыши затопленных палаток: должно быть, их владельцев разбудили в последний момент, когда эта коричневая жижа готова была поглотить и их вместе с палатками в стиле: «О, консервы!». Хотя люди в палатке, это скорее всего, пресервы: рыба в полиэтиленовой упаковке. Впрочем, этой коричневой стихии было все равно, кого жрать: беспечных коров или нас, глупых городских людишек, понаехавших в абсолютно неизвестную местность, доверившихся организаторам, поверивших на слово «Все будет классно, круто, солнечно, весело, приезжайте, аеее!». Я даже не ругал себя. Все были в такой ситуации, никто её не предвидел. И «высокие умы» организаторов и самая последняя разудалая пьяная компашка тащились одинаково по этой жиже, без первого и вип классов. «Чем хуже — тем лучше»: эта мысль как свежевыловленная рыба на льду билась у меня в голове все это время, пока я полз по этой засасывающей гляше, все это бесконечное пространство, наполненное серым моросящим дождем и бесконечной борьбой еще вчера таких жизнерадостных молодых людей с этим апокалипсисом, состоящим из этой жижи, этой глины, этих страданий. Поколение Z вообще не очень-то ожидало от жизни и природы такой подставы: ведь только что все было хорошо. Хипстеры находили даже в лесу возможность выпить кофе из пластикового стаканчика и подзакатать свои модные джинсы, любуясь своими белыми кроссовками. И вдруг такой fuck-up от природы. И джинсы, и красивые носки, и сами нежные ноги прекрасных хипстеров теперь в этой коричневой, противной жиже по пояс. Я даже радостно хихикнул от такой остроумной мысли, с удовольствием представляя, как жижа заливает их брендовые белые носочки и кроссовки. Вселенная мгновенно нашла способ наказать меня за моё осуждение: это вязкое живое чудовище затекло-таки в моей левый сапог и я почувствовал его холод и как оно, радостно причмокнув, захлестнуло мой чистый сухой носок. Я подсознательно выискивал глазом белый чистый незапачканный сарафан посреди этой грязи. Всё равно, как если бы я ждал появление белого парусника, с сияющими белизной парусами, раздуваемыми ветром посреди этого грязевого апокалипсиса. Так Ассоль не ждала Алые паруса, как я ждал всей моей измученной душой Мою Девчонку. Мне казалось, что она тоже как-то так парит над этим всем, не позволяя запачкать ни душу, ни тело. Моя Точка Безветрия хранила мое спокойствие на наш счет. Я не мог расстроиться, не мог разочароваться. Я был под защитой, но я продолжал высматривать Её. Во мне не было жажды, я был напоен. Но осталось желание Её обнять. Я знал, что это никогда не произойдёт, но не мог контролировать мою лихорадочную мозговую деятельность, мои иллюзии хрупких надежд, где этот момент постоянно прокручивался на репите: вот она в белом сарафане парит над всей этой вонючей грязью, над всеми, охреневшими от холода, усталости и грязи, Она парит и на Её белом сарафане — ни пятнышка и я явственно слышу запах Её сладких духов, ребята: Она была там. Моя Девочка, мой призрак, моё видение, моя любовь, мой клад посреди Тихого океана, моя безоблачность над Араратом, мой ранний утренний снег в ноябре, божья коровка на ладони, мой свежевыпеченный хлеб, мой горячий кофе посреди тяжелого трудового дня, мой одуванчик сквозь асфальт: душа моя, любовь моя. В воздухе висели капли чудес. Они сияли и сверкали, как драгоценности в «сокровищнице» пятилетней девочки: все эти стразики, бусинки и мамины старые сережки: все это волшебство висело в воздухе и я явственно чувствовал это. Оно было моим, понимаете? МОИМ.
Не спорьте со мной, мой воспаленный уставший мозг обставит вас в два счета: не спорьте с влюбленными, они только на первый взгляд кажутся такими дураками, на самом же деле их мозг работает на пределе своих возможностей, высчитывая процентное соотношение безумных надежд к суровой реальности. Никогда не смейтесь над влюбленными, их мозг лихорадочно работает над разработкой планов: где, как и когда увидеть своего возлюбленную, как свести воедино все ниточки, как найти номер телефона, Facebook, Instagram, telegram, как позвонить, куда написать, как сделать так, чтобы Она ответила? Как сделать так, чтобы Она не поняла, как ты трагически, безысходно, безнадежно, по уши, с концами в Нее влюблен? Как ты втрескался? Как ты вляпался? Как ты сошел с ума? Как ты непоправимо утонул в Ней? Как ты погиб? Как сделать вид, что ты серьёзен как никогда и у тебя даже есть мозг, если ладони твои потеют, во рту пересыхает, мышцы твои слабеют, ноги заплетаются, а в мозгу только одна мысль стучит набатом и носится по кругу: «Только бы Она не узнала!». Все что вы, смертные, земные люди, называете рассеяностью, придурью, сумасшествием влюбленных людей, всё, из-за чего вы крутите пальцем у своего виска, на самом деле есть наши огромные красивые белые крылья. И вам, расчётливым кожаным мешкам, набитым костями, мясом, жиром и мыслями о бабле, никогда этого не понять. Мой мозг лихорадочно работал. Я не узнавал его — вот бы так было всегда на планерках у бесячего шефа или в универе на контрольных. Но нет. Он только сейчас работал на все 100 процентов, на износ, выдавая сумасшедшие прожекты, именно сейчас, когда я брёл по колено в самой отвратительной вонючей глиняной грязи в мире, угрожающей мне столбняком до кучи. На самом деле, Она могла идти в двух метрах впереди меня и я бы никогда не понял, что это именно Она, ведь наверняка Её куртка и брюки были заляпаны грязью, как и у меня, а со спины Её волосы закрывал огромный рюкзак. Как какие-то ужасные больные усталые животные мы погружали наши ноги в бесконечную засасывающую жижу и вынимали их, погружали и вынимали, погружали и вынимали. Последний луч радости покинул лица до этого таких беспечных детей «Праздника Непослушания». Мне же было всё равно на внешние обстоятельства. Душа моя просто рвалась в клочья, я физически ощущал боль: Я никогда Её больше не увижу. Я. никогда. Её. Больше. Не. Увижу. Я, дебил, не попытавшийся спросить номер телефона. Я. Никогда. Её. Больше. Не увижу. Коллекционный дебил. Редкое издание. Каждое уничижительное слово в моем мозгу сочеталось с хлюпаньем всепоглощающей жижи. Я. хлюп. Дебил. Хлюп. Я. хлюп. Идиот. Хлюп. Яхлюпникогдахлюпеёхлюпбольшехлюпнеувижухлюп.
Моё горе отошло от меня. Чем хуже — тем лучше, я мечтал остаться в этой жиже навеки, только бы не выходить на чистую ровную поверхность, тогда у моего тела не останется борьбы, а у моего мозга не останется шанса не думать о Ней. «Чем хуже, тем лучше» — этот девиз пожалуй можно оставить себе по жизни и вышить на фамильном гербе. А будет ли у меня семья? И фамильный герб? Разве такие умные не должны оставаться одинокими, чтобы выть на луну? Кто-то же в этом мире должен выть на луну? Это было начало конца. Я почему-то подумал, что мы никогда не выберемся отсюда. По сгорбленным, унылым спинам моих друзей было понятно, что их постигла такая же мысль. «Послушайте! Крикнул я. «М?» Сашка оказался ближе: «Тонешь?». «Да нет еще», — еще громче крикнул я, — «короче, в американской армии есть такая тема, там для новобранцев есть неделя выживания».«Бла — бла бла», — проворчала режиссер, — «Короче, Склифосовский». «Ну дык вот», — продолжал я, — «там, короче, в последнюю неделю их сажают в ледяную воду, они должны выдержать». Сашка: «Ну?» Я: «Ну, что «ну», понятно, что многие не выдерживают». Лысый хмыкнул: «Ещё п!» Мишка промычал: « И чо?» Я торжествующе взмахнул рукой: «Они придумали петь! Короче, когда они поют патриотические песни, то выдерживают минусовые температуры». Ленчик закричала: «Ого! Давайте тоже петь». И мы почему-то затянули: «Раскуууудрявый, клен зеленый лист резной…» А потом ещё почему-то: «А значит нам нужна одна победа, одна на всех, мы за ценой не постоим». Мы пели все песни нашей Великой Победы, и это согревало нас, и ускоряло нам шаг. Ребята расправили плечи, я был горд собой, что вспомнил эту фишку. Нас услышали соседние компании, и вот уже несколько тысяч человек на этом огромном поле распевали «Смуглянку». Какие духоподъемные песни были раньше. С такими песнями стояли за Родину до последней капли крови. С такими песнями и на миру была смерть красна. Тысячи и тысячи людей пели песни о нашей Великой Победе, и я знал, что такого грандиозного момента в моей жизни больше не будет: модные девчонки и парни, погрязшие в грязи, усталые, мокрые, измученные, но во все свои молодые легкие поющие эти старые песни Великой Войны. И песни отвечали нам и отдавали нам свою Силу. И мы шли. На нас могло упасть небо в этот момент, но мы бы не прекратили идти.
Я ликовал, я старался не думать о том, что мое сердце саднило. Это вот когда не рана такая, знаете, а когда царапина, но в нее все время что то попадает. Вот если на руке, то ты обязательно полезешь мыть посуду, и туда попадет термоядерное моющее средство, и ты немедленно взвоешь от боли. Или решишь налить на нее что-то, продезинфицировать, и туда попадет спирт и будет щипать. Или забудешься, заденешь, пойдет сукровица. Ну, в общем, так себе ощущения, ребята, так себе. Но я держался. Я был мужественен. Я чувствовал себя героем. Все было отлично, я улыбался, я горланил песни громче всех, все было отлично. Только вот, внутри прекрасного энергичного меня, поющего песни и поддерживающего друзей бегущей строкой ползала мысль: «Ты Её никогда не забудешь». Змеёй она выползала из краешков моей улыбки, впивалась в извилины моего мозга, сосала сердце. «Ну какой идиот», — думал я, — «никогда в жизни у тебя не будет такого приключения, никогда ты больше, офисный клерк, компьютерная мышь, ты не будешь петь хором «Раскуууудрявый, клен зеленый лист резной», утопая по пояс в этой страшной, отвратительной жиже, никогда ты, несчастный, не испытаешь ничего подобного в своих каменных джунглях, никогда, никогда, никогда». «Никогда ты Её не забудешь», — эхом в моей голове отзывалась все та же рептилия. И, в общем, я плюнул. И решил, как пойдет, так пойдет. Из этой жизни невозможно самовыпилиться, а те, кто это сделал, проживают всю ту же бесконечную ситуацию на девятом круге ада, поэтому — не вариант. Я смирился. Ну что делать, каждый страдает в этой жизни по своему, если суждено всем страдать, ну так какая разница, от чего? Смирись и всё, пойми, что все страдают в разной степени, разгребай свою жижу резиновым сапогом и просто старайся не зарыдать в голос: вот и весь секрет жизни. Я хотел утонуть в моей печали, намотав уныние на плечи, как шарф — но мне не дали это сделать. Мне напомнили, какое сокровище я вывозил из этого леса в каменные джунгли. Моя Точка Безветрия была со мной. Месиво из жижи и грязи, потоки глины, вопли людей, проклинающей все и вся — всё это не могло вывести меня из моего равновесия. В моей Точке Безветрия было чисто, она сияла белизной и небесной чистотой, и в ней я находился. Я передвигался вместе со своей Точкой Безветрия: в моей голове продолжал шуметь ветер, сиять звезды, светить солнце. Я нес её в себе, и в тоже время она окружала меня, как невидимый шар, как купол, и я точно знал, что я был под её защитой. Меня не могли ранить, меня не могли убить: со мной невозможно было ничего сделать, ведь моя Точка Безветрия была внутри и снаружи: она защищала меня и я был ей благодарен. Я слился с ней, она была моей кожей. Пуленепробиваемой кожей. Кожей, против которой человечество не смогло изобрести ни одного оружия, ни одного снаряда. Я был всесилен.
Почти мне ударил в нос запах гари и почти одновременно с этим раздалось тарахтение мотора. В самый эпицентр жижи ворвались несколько тракторов. За рулем сидели местные жители: трактористы с опухшими, пропитыми напрочь лицами, на которых была выписана вся их нелёгкая жизнь, и я сейчас без иронии или осуждения. Мне стало сразу нестерпимо, стыдно жаль их. Народ воспрянул духом. Один из трактористов, с выбитым передним зубом, разухабисто закричал: «Садитесь, подвезем!» Ленчик звонко ответила тоненьким голоском: «А сколько стоит?». Ответ убил всех: «Десять тысяч!», — радостно закричал один из водителей. «Ого» охнула Ленчик и, покачнувшись, чуть не упала, если бы ее вовремя не подхватила рука Сашки. «Нажиться на чужих проблемах решили, уроды», — процедил Колька сквозь зубы. Режиссер громко крикнула: «Какие же вы люди после этого?». Беззубый выплюнул окурок сигареты и радостно просипел: «Дык вы ж москали, у вас денег мноооого!». «Вот козлы», — присовокупив матерное слово, выругался Лысый и вытер пот со лба. К нашему ужасу, мы увидели, как кто-то из ребят из соседней компании сел в кабину к трактористам, выложив две красных пятерки. Трактористы засияли как начищенные самовары и развернулись в сторону спасительного холма, где нас ждали автобусы. «Я думаю, 10 тысяч это бюджет всей деревни за весь год», — задумчиво пробормотал Колька. «За два года», — мрачно добавил Лысый. «Неплохо они наварятся на нас сегодня», — грустно пробормотала Наташка. Ленчик внезапно встала и сказала: «Я больше не могу. Ноги просто не передвигаются. Я не могу их больше вытаскивать из жижи». Я хотел сказать что-то подбадривающее, но в этот момент с холма разнесся дикий и отчаянный вопль: «Валераааааааааааааааааааааааааа!!!!!!!». Он раскатился мгновенно по всей равнине, среди тысяч усталых парней и девчонок, потерявших надежду на скорое возвращение домой. Как вообще можно было объединить такое количество абсолютно друг другу чуждых, усталых людей? Как мгновенно их можно объединить без политических пафосных обещаний и лозунгов, без псевдопатриотизма? Я не знал ответа до этого момента. Один беспечный похмельный раскатистый крик парня, потерявшего ночью своего друга, смог это сделать. Это было похоже на чудо: как тысячи измученных, голодных, замерзших людей, услышав этот дикий крик, обернулись на холм и почти одновременно расхохотались. Никогда в жизни, ни до, ни после, я не видел подобного. Этот отчаянный вопль несчастного, до сих пор упорно взывающему к своему пропавшему в бескрайних лугах и бесплатном алкоголе дружбану, смог объединить нас всех. Не всем режимам и политикам это удавалось, а ему удалось. В толпе раздался хохот, улюлюканье, шутки — прибаутки и свежесочинённые песни про нашего героя. Мы воспряли духом и бодро похлюпали вперед, и даже Ленчик забыла, что она только что умирала и побрела со всеми. Моя Точка Безветрия опять горячо обняла меня. Я находился в вакууме, в огромном белом шаре. Внутри меня не было правых, не было виноватых, не было войн, крови, грязи, болезней, не было несправедливости. В моей Точке Безветрия никто не насиловал женщин, не бил детей и не унижал стариков. Моя Точка Безветрия была зоной всепоглощающего счастья. Как ровный белый свет, заливающий космические корабли, она освещала мою душу. Я находился на вершине спокойствия, правые и виноватые ничего не значили для меня, я никого не осуждал, я никого не ненавидел, я никого больше не ждал. Я просто собрался в одной Точке Безветрия в огромном вакууме. И я мог спокойно быть в нем. Я мог спокойно существовать среди людей: наполненных ядом людей, наполненных болью людей, наполненных желчью, наполненных ненавистью, в том числе и к себе, наполненных разрушением, наполненных скорбью, наполненных завистью, наполненных отчаяньем, наполненных жаждой причинить близкому зло, наполненных жаждой убийства, наполненных жаждой насилия, наполненных злобой, наполненных слезами, наполненных горечью, наполненных сожалением, несчастных людей, наполненных грехом. Я мог теперь быть среди них, но они больше не могли влиять на меня.
Я включил горячую латиноамериканскую мелодию у себя в мозгу (батарейки на смартфоне нужно было экономить, осталось одно деление) и даже чуток стал подергивать плечом в такт, вытаскивая одну обляпанную грязью ногу за другой, и мы даже ускорились, и можно сказать, прошли пик тотального психологического отчаяния, как увидели их. Прекрасные обнажённые девушки, заляпанные глиной, танцевали в полной тишине. Их обнаженные тела были полностью покрыты этой грязью, на всем теле не было чистого кусочка. Как красиво, как вдохновенно они двигались в каком-то своем, известном только им темпе. Я ущипнул себя: происходящее казалось сном, чьей то фантазией. Кто-то из организаторов натянул маленькую веревочку и повесил табличку «Идет перфоманс», и вот, все сгрудились у этой таблички и как будто не было этих изнурительных километров в глине, гляше, отчаянии, грязи. Как будто мы не вымокли и устали. Как будто мы не боялись столбняка. Как будто мы могли поднять ноги еще и еще бесчисленное количество раз: нет. Я чувствовал, что все мои жизненные силы ушли на перемесывание ногами этой глины, как теста. Но из теста хотя бы можно испечь пирожки, а я месил эту грязь, эту глину бессмысленно, почем зря. Девушки танцевали в полном молчании не потому, что зрители так устали, что готовы были лечь в эту глину и тут же уснуть. (Хотя и поэтому тоже, наверное). А потому, что в этом кромешном ужасе, где все плыло, хлюпало, проваливалось, пачкалось, где было холодно и голодно, где грязь проникала всюду, где она правила балом, невозможно себе было представить, что кто — то будет заниматься искусством. Невозможно. Эти сотни, тысячи людей мечтали о горячем чае и проклинали тот день, тот час, ту минуту и секунду, когда они приняли решение идти в этот поход. Этот потоп грязи и глины перечеркивал для них все эти чудесные, счастливые 14 дней, проведенные в райском отрыве. И вот они увидели, как кто-то в этой отчаянной ситуации продолжает творить. И они офигели. Просто офигели, и я офигел вместе с ними. Мы все молчали. Мы все вместе переживали вместе этот опыт. Это покруче, чем когда ты видишь, как одуванчик пробивается сквозь асфальт и цветет: ярко, нагло, весело. Девчонки танцевали так, как будто не было этой многотысячной толпы вокруг, уставшей, замерзшей и только что ненавидящей все и вся. Девчонки танцевали так, как будто они были продолжением этих прекрасных четырнадцати дней, в отличие от нас, которые уже успели загрузиться мыслями о мегаполисе, работе, ссорах с коллегами и родными. Они, полностью заляпанные грязью, были чище всех нас. Они танцевали как беспечные дети из Рая. Мы же уже чувствовали на себе дыхание мегаполисного ада. Я на секунду прикрыл глаза и увидел слева от меня белый развевающийся сарафан, Её веснушки на груди, хохочущие глаза, и мне буквально на одну световую вспышку света показалось, что Она парит над этой всей грязью и, хохоча, показывает на меня пальцем. Это видение было настолько реальным, что я на секунду вдохнул запах Её волос, почувствовал жар Её молодого тела, нагретого солнцем, услышал переливчатый звон колокольчика Её смеха. Еще несколько дней назад я упал бы в грязь прямо тут и начал бы рыдать от несправедливости судьбы: было очевидно, что мы больше не увидимся. Но моя Точка Безветрия не позволила мне расстроиться. Я почувствовал, что всему свое время, и если Она мне не встретилась сейчас, то из этого следует лишь только то, что время не пришло. И, возможно, мне предназначена другая женщина или не предназначена вовсе никакая, но менее счастливым я от этого не стану. Ведь со мной есть моя вечная и прекрасная Точка Безветрия. Как будто сама Природа смотрела на меня сейчас, своими глубокими глазами, полными сочувствия, любви и понимания. Она видела меня, застрявшего в этой глине, запачканного, замёрзшего, мокрого насквозь, посреди тысяч таких же отчаявшихся людей, и Она не отводила свой взгляд от меня. Она не убирала свою руку, поддерживающую меня. Она не давала мне провалиться в тоску отчаяния, в мою привычную бездну для неудачников, куда я годами выплакивал все свои душевные слезы, в эти бездонные соленые озера из моих слез: Она твердо сказала «Не время», и я притих. Я не бросился навзничь, не стал бить руками, выпрашивая себе то, что не было положено, сетуя на небо: нет, я знал, что у меня будет все, что нужно и что я счастлив и буду счастлив до конца моих дней. Почему? Знал и всё. Да, так просто. Я слушался мою Точку Безветрия. Я находился в ней в полном равноденствии, в полном доверии, волшебной простоте и искренности. Я искренне любил это небо, эту реку, это солнце, эту траву и этих несчастных людей. Да, я физически был по колено в этой глиняной гляше, но я был выше душевной грязи. Я никогда не был идеален, и за мной, как за всяким человеком, водились разные грешки и пристрастия. Но это все равно что оказаться голым на суде с руками, наполненными ворованными каштанами: ты не сможешь отрицать, что ты их не воровал, но после пережитого и воровать больше не захочется. И я не хотел. Я хотел быть таким же чистым и прекрасным как моя Точка Безветрия. Мне не хотелось разочаровать ее, она молча смотрела на меня. Мы были единым целым. Наверное, на планете были люди лучше, сильнее, талантливее меня. А я просто умел тихо и нежно любить все, что находилось вокруг меня. И с точки зрения Точки Безветрия, это было достаточно, чтобы парить в центре ее сферы. Мы подружились. Вокруг меня стенали люди, проклиная грязь, глину, погоду, организаторов и день, когда они решились ехать на этот грёбанный фестиваль. Я же шел абсолютно счастливый. Это я вам говорю, что шел. У меня же было ощущение, что я просто летел. Я летел, и потоки грязи расходились передо мной сами собой. Сердце мое пело. Я больше не мучился. Тело мое слегка трепетало от потоков ветра. Внезапно я увидел обляпанный грязью сапог, застрявший в гляше почти по самое горлышко. Я оглянулся в поисках владельца и увидел в двух метрах почти полностью заляпанную девчонку в черном пуховике и с рюкзаком, она стояла цаплей и безуспешно пыталась кому-то дозвониться. Я вытащил сапог и прошлепал к ней, она повернула ко мне свое опухшее от слез и заляпанное грязью лицо и тут я узнал Её. И в этот момент Причина моих страданий издала какой-то пищащий звук: Она одновременно как-то совсем по-бабьи всхлипнула и закричала: «Какого…?! Где ты был ?! Куда ты вообще делся?! Так долго?! Где шлялся, я тебя всюду искала!» Я так опешил, что рот мой счастливо растянулся от уха до уха, как будто у меня на лице не было никаких мышц, серьезно, от уха до уха, и я так и стоял с одним сапогом в руке, когда она уже начала колотить мне в грудь и орать «Отдай сапог, хватит измываться! У меня нога затекла!». Я поставил ей сапог, поддержал Её, чтобы она запихнула туда свою маленькую ножку, при этом неловко ткнулся ей в ухо. Хотя хотелось сожрать целиком и полностью. Моя! Моя! Не знаю, как она восприняла мой «клевок»: как поцелуй или попытку ударить носом, мне было все равно. Я продолжал молчать и глупо улыбаться. Белым сарафаном и не пахло — Мечта всей Моей Жизни была по уши в грязи, как и все мы. Она одела сапог, хотела что-то сказать, но вместо этого упала лбом в мою грудь и начала как то по детски всхлипывать, что-то бессвязно бормоча. Я судорожно нашел платок в карманах, пытался ей подсунуть, но его не взяла. Ее колотило и она кричала прямо в мою грудь, какое я чудовище и бессовестная скотина, что я бросил ее, что она искала меня все эти дни и никак не могла найти, что ждала после спектакля, что она знает, что в любовницах у меня ходит много тощих актрис, что я донжуан и все такое, и я засунул платок обратно: я сам был огромным носовым платком для Неё. Я был счастлив. Мое тихое кудрявое счастье нашло меня. Моя Точка Безветрия молча поглотила нас обоих. Моя Мечта сразу же перестала плакать, удивленно посмотрела на ровный белый свет вокруг, потом на меня и спросила: «Что это?». «Так теперь будет всегда», — ответил я и мы пошли.
Посреди грязи, стонов, криков и проклятий, мы медленно передвигались в огромном сияющем шаре, залитым белым равномерным светом, в моей Точке Безветрия. Нам было море по колено.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.