Третья глава

С приходом весны у меня заметно прибавилось сил, я собрал свою волю в кулак и нашел себе новую работу, которая практически ничем не отличалась от старой. Я ехал по все тому же кругу, я узнавал все его повороты, бессмысленные и беспощадные. «День сурка» приветливо смотрел на меня из каждой утренней чашки кофе, в которую я хотел упасть из-за моей вечной бессонницы. Я так и не смог наладить себе режим дня, так и не смог. В моей жизни мало что поменялось. Тот же open space офис, те же сплетни, подсиживания, интриги, нелепое перекладывание бумажек из одной стопы в другую, проволочки, те же ямы, которые все старательно рыли друг другу. Ты смотришь на меня, читатель. Смотришь укоризненно. Но разве ты сам не такой? Мои запасы таяли, а кушать на что-то было нужно: выйти из зоны комфорта я не мог, может быть потому, что меня никогда там не было? Творчеством заработать пока не получалось (я вижу, ты понимающе хмыкаешь). Что же мне оставалось делать? Я был прижат к стенке и окружён, но я всё еще не сдался.

Без объявления войны, как всегда, внезапно, на голову свалилось лето. С работы я выбегал в сером отглаженном костюмчике. Я был прекрасен. Ну, не то чтобы свеж, но совершенно точно прекрасен. В сумке у меня валялась моя сменка: треники и кроссовки. Летом мы репетировали по вечерам, угадай где? В Бауманском парке. Лето было достаточно жарким и знойным, пот тек ручьями по спинам пассажиров метро, бабульки вяло обмахивались веерами, у мужчин под подмышками пахло отнюдь не розами когда они держались за поручни, а москвички исподтишка вытирали салфетками с зеленым чаем шею и лицо, сохраняя достоинство и гордый вид. Моя белая рубашка была, скажем так, удручена моей беспокойной жизнью, но я еще сохранял свой строгий офисный look, когда пытался перепрыгнуть через забор в Бауманском. Я был весел, молод, передо мной маячил мой «Оскар» и я на всех крыльях несся к нему. Обычно ребята уже сидели на скамейках, прикрывали голову газетами и модными журналами (которые таскала с собой Светка в сумочке), щурились на солнце. Режиссер обычно жрала пироженые как не в себя, и я её за это любил. Хотя разносило её не сильно, могло бы и побольше. Просто нервничала. Жрала и нервничала. Нервничала и жрала. Всё, как мы любим. Так вот, я достаточно элегантно уступал место старушкам в метро. У меня почти не было отдышки когда я ускорялся, прыгая по эскалатору. Почти не задыхался, пока бежал от метро к Бауманскому парку, ибо было под горку. Но когда я уже приближался к моей цели, к сцене, я начинал дышать через раз и обливаться потом. Ребята это видели, кто то ржал, кто то шутил, кто то тактично молчал. И только одна, Великолепная Рыжая, говорила: «На водички» и протягивала свою бутылку воды, и, о чудо, вода была, как ни странно, холодной! «Придурок, ты влюбился!», — скажет внимательный читатель и я не стану возражать. Я втрескался так внезапно, что лучики моего сердца не успели даже понять, что они угодили в капкан. Бабочки в животе, вы говорите? Я порхал весь. Я был одной стокилограммовой огромной бабочкой. Я носился по сцене так, что думал, что старая деревянная сцена Бауманского парка, видавшая духовые коллективы разной степени унылости, однажды скажет:«Я устала, я ухожу», и просто рухнет подо мной. И тогда эта Рыжая больше никогда не посмотрит в мою сторону. А она и не смотрела! И не смотрела! Что ты, пытливый читатель, жрущий печеньки сейчас на диване, ты, который влюблялся 300 лет назад, хлебнул боли и сейчас под страхом смерти боишься, до ужаса боишься почувствовать нечто подобное и заочно, заранее осуждаешь меня? Я же говорю: стоял жаркий летний день, я бежал из офисного ада, потный, усталый, меня немного коснулось пекло метро(хотя вру, много), потом жара усилилась, а я все бежал, и нигде не было даже тенька. А. она.дала.мне.холодной. воды. Точка, читатель. ТОЧКА.

Первопричина того, что мы репетировали в Бауманском — это то, что у нас не было денег за аренду помещения летом, а наше зимнее место репетиций перекупил у ДК какой то магазин. Мы были нищебродами, да, читатель, но талантливыми нищебродами. Мы назывались непрофессиональным театром и выступали, где придётся. Конечно, все мы мечтали о признании на каком-нибудь крутом фестивале. Это была последняя мечта замученных клерков, коими мы все тогда являлись. Мы были достаточно молоды, что то около 22-26 лет, но уже и достаточно стары, для того, чтобы поступить в театральный ВУЗ. Так мы застряли между юностью и старостью и зависли в этом непонятном состоянии на несколько лет. Тем летом мы познали всю прелесть репетиций в жару на природе. Ты мог начать говорить свой достаточно пафосный монолог и в этот момент в рот могла на полной скорости влететь мушка или тебя мог укусить комар. Или например, оса могла начать летать прямо перед твоим носом. Собака могла начать лаять или писать на столб у сцены, но это еще ничего, гораздо хуже, когда бультерьеры без намордников заходили на сцену, пока их хозяева трепались по телефону в клубах сигаретного дыма. Но мы терпели. Мы вообще были мужественные ребята: унылые клерки с призрачной надеждой о самореализации. Вы смеётесь, но знайте, что везде хуже. Везде хуже, потому что зомби уже захватили нашу планету, и эти зомби и есть вы. Я вижу вас каждое утро в метро: что вам помогает держаться за поручень и не упасть: чашка растворимого кофе, заглоченная в спешке, безо всякого вкуса и удовольствия? Утренний скандал с женой? Привычная перебранка с мужем? Вопли раздраженных детей, которых вы чудом успеваете собрать в школу или садик? Лента Facebook, которую вы скроллите всю дорогу до офиса, безо всякого выражения на лице? Вами забиты все офисы, в вас нет ни энергии, ни сил, ни радости. Вы работаете всю жизнь в этих серых унылых помещениях, боитесь поговорить с начальством из-за низкой зарплаты, сплетничаете с коллегами, проклинаете правительство, подсиживаете своих бывших друзей, переходите дорогу своим партнерам, просыпаетесь ночью от кошмара, что вас уволили, скандалите на офисной кухне, выясняя, кто взял вашу чашку — и так всю жизнь. Всю жизнь. Я всегда был склонен прощать своих коллег, которые визжали женскими голосами на совещаниях и во вне, я всегда говорил себе: «Послушай, это всё, что у них есть, всё. Этот офис, эти серые стены, казенный скрипучий продавленный стул, зависающий компьютер, уставшая постаревшая Светка из буфета, которой он 10 лет назад строил глазки, а теперь ясно и ему и ей, что молодость и жизнь прошла, и такие же невзрачные тени от людей в качестве друзей по работе. Всё. Его пожалеть надо, плакать вместе с ним над его прос***ной жизнью, а не ругаться с ним». И я жалел. И я отступал. Потому что у меня был Театр. И Бауманский парк, травы, к вечеру начинающие пахнуть, как на лугу. И Рыжая. Ох, Рыжая могла свести любого. Была в этой женщине термоядерная смесь пластики, желания, красоты, чувственности. Она танцевала, как кошка. Как кошка на раскаленной крыше. Потому что, не смотря на всю ее красоту, молодость, шик, лоск, дорогую для такого возраста косметику, высокие каблуки и короткую юбку, проглядывала в ней её старинная душевная травма, виден был тот остров, на котором она сидела одна посреди бушующего океана, причем уже давно, и остров этот был окутан синим сумраком грусти и тоски, и ни один корабль с надписью «Мужчина» на парусах, не мог причалить к этому острову: вся лагуна была закрыта, шлюпки подняты, пространство у острова было заполнено зубастыми пираньями её коротких колючих взглядов, бросаемых на любого мужчину, который к ней приближался. Несмотря на огромное количество поклонников, Рыжая была одинока.

***

Мы репетировали в тот вечер до усрачки. Могу я так сказать? До усрачки, да. По другому не назовешь. Режиссер прочитала какую то новую книгу по дрессировке актеров и безжалостно на нас апробировала ее методы. Мы пахали до седьмого пота. У нас была композиция с Рыжей во время спектакля: она сидела на сцене, опираясь на руки Кольки, я вытягивал руку вперед, она прогибалась и на одно мгновение я обычно видел её сверкнувшие трусики. Сегодня они были белые в черный горошек. А теперь попробуйте «не думать о белой обезьяне». Конечно, конечно, я смотрел вдаль со сцены, подавал свои реплики, делал то, что нужно, учитывал замечания режиссера, но перед моими глазами сквозь пелену тумана это мгновение проигрывалось миллион раз. Вот я подаю руку Рыжей, она смотрит на меня, вкладывает свою прохладную ручку в мою, начинает прогибаться спиной и вставать и… Вот я снова подаю руку Рыжей… Вот я подаю…Была ли это одержимость? Знала ли Рыжая, как на меня действуют ее белые трусы в черный горошек? «Он просто животное!», — воскликнет добрая половина читателей и уйдет на кухню делать себе бутерброд с колбасой. «Лучше с сыром!», — крикну вдогонку я, — «с сыром вкуснее!». Был ли я одержим Рыжей? Я был одержим тем летом. Я был одержим театром, запахом трав, жужжанием шмеля, этой московской жарой, которая делает последнее горячее дыхание на полумертвый асфальт, я был одержим красными закатами, я был одержим запахом сладкого кваса около бочек, я был одержим своей молодостью. Я хотел большего от жизни, большего, чем жизнь могла мне дать. У меня было ощущение, что я колочусь в двери огромного замка, все окна закрыты, подвесной мост через ров поднят, но мне удалось пробраться и сейчас я вишу на этих старых подвесных воротах и свободной рукой со сбитыми в кровь костяшками стучусь и стучусь, стучусь и стучусь, и вряд ли кто то в этом замке мне откроет, но я завис и не могу спрыгнуть вниз, и все, что я могу делать — это стучаться.

В тот вечер звонок режиссера застал меня за выкладыванием бич — пакетов в огромный старый рюкзак. Я достал несколько влажных салфеток и заботливо уложил их вместе со стратегическим запасом туалетной бумаги и влажных салфеток «для попок младенцев». Я знал, что в лесу неделю не смогу принять душ, я не любил дискомфорт. Режиссер дала инструкции, что брать, а что нет, видно, что она была крайне воодушевлена и в то же время напугана: мы впервые вывозили наш театр на такую огромную творческую площадку, как этот известный фестиваль «Мурреномирнкноффф». Я услышал ее дрожащий голос и понял, что это исторический момент, быстро дособирал рюкзак и лег спать рано. Вставать мне нужно было в 5 утра, я натянул одеяло, как в детстве, по грудь и еще долго смотрел в темноту. Как назло, Бессонница выбирает меня среди других несчастных засыпающих именно перед важными мероприятиями. Я прямо вижу ее, она проходит между кроватей бедолаг, пытающихся заснуть, тыкает в меня крючковатым пальцем и скрипит сквозь синие старушечьи губы: «О, милёнок, в эту ночь ты. Я сверху».

Весь день мы тряслись в огромном автобусе, изредка останавливаясь на заправочных. Все, что я понял — это то, что женщины бесконечно хотят писать. И еще, они ходят туда группами чтобы обсуждать нас, мужиков. Потому и выходят такими довольными. Я перманентно дремал, передо мной периодически хохотала Рыжая, и это мне мешало уснуть, не давало покоя. Она смеялась на чужие мужские шутки, я же не мог быть так остроумен. Нет — нет, не в моем положении. Издревна всем известно, что невлюбленный мужчина — обаятелен, изящен, остроумен, наповал сражает своей легкостью, галантностью, может пропустить парочку сальных шуточек, и это лишь приблизит его к цели, лишь позволит ощутить его сокрушительное превосходство. Влюбленный же мужчина чуть лучше овцы, как сказал кто-то из классиков. Он тугодум, неловок, неизящен, на шутки может отреагировать спустя сутки, похож на краснеющую свеклу в борще. Толку от него ноль при светском разговоре: говорит невпопад, щеки его полыхают, потеет, удачно шутит раз в 100 лет, все остальные шутки либо унылы, либо на грани фола. Влюбленный мужчина ничем не лучше свежесваренного желе или холодца: нет никакого стремления, никакой направленности, никакой цели победить: он может только трястись. Но если женщина умна и сообразительна. Если она поймала этот взгляд загнанной лани за блеском кольчуги, лат и сверкающих копий. Если она поняла, что внутри рыцаря прячется маленькая милая овечка, если перед ней уже пал его Вавилон, если все защитники окровавленного, израненного предыдущими сражениями и поражениями его сердца, сложили свои орудия и встали перед ней на колени, о… тогда эта Великая и Прекрасная Женщина может достать это трепещущее, израненное, проклинающее само себя сердце и поцеловать его….И тогда из испуганной овечки оно превратится в дикого льва, огнедышащего дракона, непревзойденную силу и мощь, тогда с таким сердцем можно победить все земные невзгоды и тяготы, тогда …тогда… тогда…

«Я надеюсь, ты помнишь, что мы репетируем в 10 утра, сразу же наутро как мы приезжаем?», — передо мной со всей дури в кресло плюхнулась наш админ Лариса, автобус вздрогнул и я даже помотал головой от испуга, любовный дурман от её строгого голоса сразу рассеялся. «Не проспать, явиться на репетицию вовремя, уже в костюме», — металлическим голосом добавила она и я покивал головой. Видимо, мой взгляд был расфокусирован, что Ларису совсем не устроило. Лариса посмотрела на меня внимательно и еще строже спросила: «Ты вообще слышишь меня?» «Да — да, конечно», — пробормотал я так неуверенно, что даже сам себе не поверил, — «утром проснемся и сразу же на репетицию». Ден перевел огонь на себя: «Ну почему сразу же? Я хочу завтрак». Лариса съязвила: «Ну ты не в пятизвездочный отель едешь!» Ден: « Ну хотя бы кофе!» Завязалась перепалка, Ден выторговывал себе кофе и завтрак, Лариса вопила, вопрошая, на чем он собрался варить себе кофе, Ден уверенно заявлял что успеет развести костер, на что Лариса кричала, что мы все едем не на курорт, а ради зрителей и великой цели. Моя маленькая невзаимная овечка свернулась в моем сердце, я смотрел на гриву Рыжей и понимал, что мне ничего не светит. Ну что ж, мужчина 21го века должен уметь брать себя в руки. Нельзя просто так взять и умереть от любви. Надо жить, чего бы тебе это не стоило. Я был горд собой: слова в моем мозгу были настолько уверенно произнесены, что было ощущение, что их сказал кто-то другой. Я чувствовал себя молодцом, не смотря на духоту автобуса, что на этой подъемной ноте неожиданно заснул. Меня просто вырубило. Бессонница с крючковатыми пальцами не смогла найти меня в этом переполненном автобусе, должно быть, накинулась на кого-нибудь, покрепче меня, кто мог бы мечтать о своей Дульсинее всю ночь. Я же просто хотел поменять эту реальность на какую-нибудь другую: не видеть, не слышать, не чувствовать. Внезапно проснулся от толчка. Автобус резко затормозил, послышались сдавленные крики. Зажегся свет, все начали протирать глаза, сонно бормотать проклятия на голову горе — водителя, собравшего все ямы по дороге, и вытаскивать рюкзаки с верхних полок. Первым делом я взглянул на Рыжую: она выглядела так, как будто весь этот долгий день в душном автобусе готовилась к Каннам и сейчас перед ней раскатают красную дорожку и её встретят сотни объективов фотографов, охочих до её белых рук, нежных плечей, изгибов ее тонкого тела. Я помотал головой, чтобы видение рассеялось (но ни фига, товарищи читатели, ни фига), полез за рюкзаком и тяжелым и безвольным мешком картошки буквально вывалился из автобуса в ночь. В тот же момент темнота ударила меня. Как профессиональный кик — боксер, она ждала, пока моя нога коснется земли, чтобы ударить наповал. Как будто из душной консервной банки я попал в темный, нежный, страстный океан запахов и звуков. Я почти сразу утонул в нем. Я был утопленником. Наивным, глупым, городским утопленником, сбежавшим от московского раскаленного асфальта и жары. Прохлада залезла мне в нос, рот и уши, настоявшиеся запахи травы закружили мне голову, над землей мягко полз молочный туман, в довершении всего абсолютно круглая оранжевая огромная луна смотрела на меня, как на идиота, пока наконец не спросила голосом Рыжей: «Ну, ты долго тут собрался стоять? Пошли!» Это был действительно ее голос, она уже отошла от меня за несколько метров, а я хватал ртом воздух и даже еле сделал несколько странных порывистых шагов в ее сторону, как ее закрыли спины ребят. Душа моя ликовала то ли оттого, что Рыжая вообще мне что-то сказала за сегодня, то ли то, что она меня с кем то перепутала, то ли я нечаянно встал на ее пути, я не знаю. Я не знаю. Я шагал по тропинке, трава была по пояс, трава обнимала меня, туман шептал мне, что я самый лучший, самый великий, луна подмигивала, я был абсолютно пьян нашей внезапной Свободой, я был абсолютно упоён моим случайным счастьем. Мое сердце лелеяло слова Рыжей, оно благоговейно уложило их в мою сокровищницу всех сказанных ею прежде слов, всех её случайно брошенных на меня взглядов. Высокая трава по краям тропинки доставала мне почти до груди, я раскинул руки, и она щекотала мне ладони. Я вглядывался в туман, гладил траву и любовался луной, и поэтому почти уткнулся носом в спины внезапно затормозивших ребят. Все молчали, и я даже в первое мгновение не понял, что случилось. Я пробрался вперед и выглянул из-за них. Поверьте мне, там было отчего замолчать. Повсюду, куда хватало глаз, расстилалась огромная долина. Сверху было видно, как рваный молочный туман, обладающий разумом, неторопливой, лениво ползущей пенкой от капучино окутывал всю равнину, покусывая верхушки палаток и ветви деревьев, обнимая и пьяно волочась за всеми без разбору. То тут, то там виднелись огни костров, вокруг которых танцевали девушки в индийских костюмах. У грубо сколоченных баров и лавок виднелись красные японские фонарики, новогодняя иллюминация и огромные факелы чадно горели на специальных возвышениях. Около этих лавок танцевали и пели люди. Курились индийские благовония в таких количествах, что этот запах не рассеивался, а дым смешивался с туманом. Барабанщики с огромными дредами, похожие на дикобразов, лупили что есть мочи по тамтамам. Какофония звуков смешивалась в единый ритм. Над всем этим плыл сладковатый запах из индийских специй, кальянного дыма, костров и сумасшедшего сочетания ароматов луговых нехоженых трав. В довершение картины вверху висела огромная, занявшая почти все небо оранжевая, полная луна и казалось, что это портал в совершенно иную реальность. Первой внезапно пришла в себя наша «self-made woman» Лариса: «Чо встали?! Нам еще палатки ставить!». Все резко выдохнули и под охающие и ахающие восторженные возгласы начали спускаться вниз. Я шёл и думал, что никогда не видел ничего подобного и что я никогда не забуду этот момент. И я действительно не забыл.

Я проснулся от резких голосов, солнце светило прямо в глаза, меня кто-то пинал сзади прямо в спину. Я с трудом разлепил свои веки и увидел полуголых, раскрашенных молодых людей, одетых в индийские шаровары, они ругали нас на чём свет стоит: оказалось, что усталые мы, в темноте и тумане совершенно не разобравшись, воткнули нашу палатку прямо посреди основной тропы. Ну как бы это, представьте, что под хорошим градусом вы ползете из бара поздно ночью с друзьями, прощаетесь, находите свой дом, подъезд, поднимаетесь на свой этаж, вваливаетесь в квартиру, уверенно нащупываете кровать, залезаете в неё, а наутро осознаете, что вы спите на своем старом продавленном диване посреди Тверской, и вокруг вас недовольно гудят машины, норовя вас переехать и из окон матюгаются водители. Мой шок был примерно таким. Во рту словно накакали кошки и я пошел искать хоть какой-то воды, пока Лариса и остальные громко пререкались с организаторами из-за места для палатки. Я увидел Сашку. Это был наш человек: я знал, что он приехал заранее, чтобы сделать нам кострище и забить место под палатки, но среди ночи в тумане мы с ним не нашлись. Сашка выглядел великолепно. Он был в черных старых джинсах с убойным кожаным ремнём и я тут же, в ту самую секунду как увидел его, отчетливо захотел такие же. Грудь его была так же стянута крутыми кожаными ремнями, в портупее торчал нож, он был весь перемазан сажей от костра, все это великолепие венчала черная бандана с черепом. Каждый парень в радиусе 50 метров хотел быть похожим на него. Я глянул на свои белые пухлые руки и мне стало стыдно. Сашка забронзовел от загара: он был на этом фестивале уже несколько дней и к нашему приезду он успел загореть и превратиться в аборигена. «Чо, воду ищешь?», — он приветливо улыбнулся мне, продолжая грызть зажатую между зубами спичку, — «ща дам». Я кивнул. «Чо, хорошо отметили вчера приезд?», — снисходительно, как у ребенка из детского садика, спросил он, наливая мне воду из странной мятой бутылки в не менее странную алюминевую, битую в боях, кружку. «Да не», — промычал я, с благодарностью отхлебывая эту холодную, спасительную воду с запахом хвои и трупами мелких букашек и комаров, — «так натряслись в автобусе, что сразу вырубились». «Ага, — заржал Сашка, — «прямо на главной дороге, я видел. Молодцы, чо. Как только вас утром лошадь — водовозка не снесла». «А могла?», — испугался я. «Еще как», — подбоченясь, гордо ответил Сашка. «Ну всё, некогда мне с тобой, я костровой сегодня — за костром слежу», — гордо пояснил он и плюхнул в костер несколько еловых веток, от чего дым повалил на всю нашу честную компанию, из за чего актрисы мгновенно завизжали и резво отпрыгнули в сторону. Я лениво потянулся и побрел прочь, посмотреть, куда же блин, куда, так неожиданно забросила меня судьба.

Всюду играли на тамтамах, дымились утренние костры, кто то жарил сосиски и хлеб, кто то пел песни, кто-то под эти песни чистил зубы. Небо было синее-синего, солнце светило во всю мощь, мы были молоды и прекрасны, и вся жизнь была перед нами, как на ладони. Я зашел не то в какую-то лавку, или бар. Наливали всякого, но я не хотел. Ограничился кофе с кокосовым молоком и каким — то странным безалкогольным коктейлем «Экзотик». Я сел на скамеечку за баром и подставил свое помятое лицо с черными московскими подглазниками от вечного недосыпа утренним лучам солнца. Со мной рядом плюхнулась нифма не слабецкого размера. Она была в венке и красной сгоревшей коже: видно, что белоснежка приехала дня три назад и в палатку заходила только поспать. «Скоро облезет», — только успел лениво подумать я, как она уже протянула мне свою пухлую ручку: «Леся» — неожиданно теплым бархатным голосом сказала девчонка и я даже поперхнулся своим пафосным коктейлем «Экзотик». Странно. Мы сказали пару слов о погоде, и вдруг нас понесло: начали говорить о Канте, потом почему то о Брейгеле, потом об Октябрьской революции, вскоре поспешно перешли к феминизму, потом от него к Горбачеву, развалу СССР, райской жизни и глобальному потеплению. Я выпил почти все кофе и любовался веснушками на лице Леси, плавно перетекающими на грудь. Я пугался, когда над её венком начинали кружить то ли осы, то ли пчелы, но она почти не обращала на них внимания, изредка подтягивая сползающее с груди парео и продолжая спорить о том, что Ленина давно нужно убрать с Красной площади, и тогда мы все офигеть как здорово заживём, ведь труп в центре страны — не по фэн шую. Я погрузился в какое то сонное томное сомнабулическое состояние: мне было все равно, что она скажет, меня ласкал сам звук ее голоса, она гладила меня по голове своим голосом, как огромной теплой ладонью. Я смотрел на её веснушки на груди и думал ни о чем, и обо всем сразу, пока наконец она не посмотрела, зажмурившись на солнце и не определила: «Полдень». Я посмотрел на солнце и понял, что я охренеть как заболтался и, о ужас! пропустил репетицию. Внезапно, без объявления войны, она скинула с себя парео и закричала «Погнали купаться!». Весело помчалась вниз, сверкая белой пухлой попой, туда, где уже плескались местные нимфы, с утра успевшие выпить сидра, так же обнаженные. Я вздрогнул, потому что переход от Ленина к 5-му размеру Лесиной груди был максимально внезапен. Я не смог ответить ей, ни-че-го, ничегошеньки, я только открыл рот и смог выдавить: «Я… я на репетицию опаздываю», — покраснел и, медленно пятясь, начал искать выход из этого странного бара, где на задворках шумела лесная река, в которой после пары бокалов горячительного купались голые и невинные «дети цветов». Леся продолжала резвиться как молодой теленок, ей было не до меня. Мои щёки полыхали так, как будто я, пятиклассник, зашел к однокласснице в ванную помыть руки и увидел ее маму, обнаженную в душе. Как будто я не видел голых баб! Я шёл по дороге и раздраженно распекал себя. Ну, подумаешь, скинула парео, подумаешь, я залюбовался её полными ляжками, розовой попой и огромной, просто огромной грудью. Ну так что же? Надо было держать себя в руках и сказать как можно равнодушнее: «А, ты купаться? Ну ок, увидимся». Так по пути я прокручивал ответы, как спалившийся за порно пятиклассник. Нет, я urban man, не герой, и даже не местный сельский тракторист, который прожевав травинку, цикнул бы и заорал:«Да, Леська, погнали купаться! Роднаяяяя!» Неееттт, я смог только промямлить нечто нечленораздельное. По дороге я встретил несколько обнаженных и полуобнаженных красавиц, раскрашенных боди арт, в индийских шароварах, странных купальниках и без них. На них никто не набрасывался, они подставляли свои руки и плечи солнцу и пели песни. Дети цветов. Я чувствовал себя полнейшим идиотом. Не раздетый, а одетый человек на этом фестивале чувствовал себя смущенным. С такими мыслями я быстрым шагом преодолел путь в наш импровизированный лагерь. Лариса, на мое счастье, была одета, и я вытер пот со лба. Она сидела уже тоже в индийских шароварах, на лбу были заплетены косички. «Репетиция переносится, оомммм, оммм», — пропела она и я выдохнул: я совсем не хотел получить втык от режиссёра. Прибежали орги, они выглядели средне между индейцами и ковбоями. Один из них, худощавый, с косичками, пристально посмотрел на нашего кострового, видимо, почувствовал в нем родную кровь и спросил, как мы устроились. Сашка начал бахвалиться, что у нас тут как пятизвездочная гостиница, но один из ковбоев грубо прервал его, увидев баклажки с коричневой водой. Тревожно спросил, пили ли мы эту воду, и сказал что ею вполне можно отравиться и чтобы мы не брали воду из ручья, а брали у главной сцены в бочке на колесах. Мы дружно покивали, Сашка приделал к баклажкам большую табличку «Для мытья посуды», и на этом они успокоились. После их ухода Сашка мрачно вылил в землю большую кастрюлю с готовящимся супом. «Сегодня запеченная в золе картошка на ужин!», — громко объявил он и все грустно вздохнули. «Лучше голодный, чем мертвый», — глубокомысленно изрёк Ден, выливая так же чайник с коричневой водой. Кто-то начал напевать тут же сочиненную песню: «Голодный чел лучше чем трупак…Аеее…Голодный чел намного лучше чем трупак…»Тамтамы подхватили ритм, на звуки сбежались полубнаженные девчонки в шароварах, спустя полчаса у нас была «гоанская» туса.

***

Над палатками юных безумцев сгустилась ночная тьма, мы торчали в гримерке хрен знает сколько времени. Наш спектакль был в почти час ночи. Девчонки, как водится, малевали себя по десятому разу, накладывая слой за слоем, думая, что кто-то там в десятом ряду сможет рассмотреть их хайлайтер. Я смотрел вдаль, на зрителей. То есть я так думал, что смотрел на зрителей, их было толком не видно, они все сидели на пенках или просто на траве: после такого раскаленного солнцем дня даже трава не успела остыть. Я просто смотрел из-за кулис в чернильную темноту. Но понять, где точно сидят зрители, я не мог. Они все были окутаны сине сиренево черной тьмой, этими густыми пахучими сумерками в лугах, которые можно пить вместо коктейля и пьянеть, пьянеть, пьянеть. Сквозь эту тьму были видны огоньки мобильников и огни от факелов, фонарей, новогодних световых гирлянд, украшающих палатки. Было понятно, что людей там просто какое то огромное количество, невероятное количество, которое дышало этими сиреневыми сумерками и ночными запахами травы. В воздухе было разлито ожидание. Я никогда не смогу забыть это ночное чернильное ожидание в несколько тысяч зрителей. Меня внезапно кто-то тронул за плечо и все мои мурашки посыпались с меня в мои ботинки, разом, опрометчиво, сокрушимо. Это была Рыжая. Она стояла ко мне спиной и держала молнию на своем блестящем платье. Она произнесла так томно, как будто я уже был в её власти и она владела мной безраздельно: «Застегни мне, я не достаю». Пот прошиб меня с ног до головы. Я трясся так, как будто президент только что мне передал олимпийский огонь, а мне с ним бежать и бежать еще по стадиону и наконец, гордым и измученным, натянув тетиву лука, выстрелить горящей стрелой, зажечь главный факел, пасть перед ним от бессилия и в последний момент, теряя сознание, услышать шквал аплодисментов огромного стадиона. Все точки моего тела горели уже как сопла реактивного самолета, я выпучил глаза, и взялся потной ладошкой за металлический замок от ее молнии. Разумеется, мои пальцы соскользнули с замка, разумеется. И я. И я. И я. И я коснулся ее кожи на спине. Ток прошел сквозь мои пальцы к самому сердцу. Это были какие то грёбанные доли секунды. Всего ничего. Но сердце выпрыгнуло у меня из груди и совершенно отказывалось возвращаться назад. Я выглядел хуже чем Том из мультиков «Том и Джерри», хуже, ребята, поверьте мне. В этот момент Лысый заорал в мое ухо: «А пухляк то наш поплыл!» Мне помогло местное зло. Именно, с маленькой буквы. Лысый все время издевался надо мной, и на этот раз он увидел, что со мной происходит что-то странное, поэтому, уж конечно, не смог упустить этот удачный момент, чтобы потроллить меня. Я собрался в доли секунды и застегнул платье. Рыжая ощупала молнию, послала мне улыбку через плечо: «Спасибо». Я же так устал, как будто построил только что сам, своими руками Байкало— Амурскую магистраль. Я пошел и приткнулся на какой то опилочный мешок в углу гримерки, лег прямо на него и закрыл глаза.

Я успел выдохнуть, сидя на мешке, но пара опилок всё же неумолимо впилась в мое бедро (назовем это бедром). Режиссер подпихивала всех к сцене и махала звукорежиссеру, чтобы он ставил фонограмму. Я вышел на эту огромную сцену и увидел всех этих людей. Они сидели и ждали нас. Они сидели и ждали чуда. Тысячи глаз смотрели на меня. Я почувствовал напряженное ожидание, как будто вот-вот приоткроется Великая Тайна Бытия и сделать это, открыть её, должны именно мы. Надо сказать, что у нас была обычная авангардистская постановка, не претендующая на истину в последней инстанции. Но вот это ожидание зрителей в густой чернильной кисельной темноте делало все особенным. Я стоял в капюшоне, сказал несколько фраз, в этот момент загремела наша пафосная музыка, Рыжая подошла к Лысому, сделала несколько па, потом к Сашке, он лихо ее раскрутил, и наконец, попала ко мне. Я сделал все заученные движения, обычно я её раскручивал и она вылетала в центр сцены, танцуя свой главный танец, но тут что-то пошло не так, она споткнулась, упала в мою грудь, я успел её подхватить и ощутил запах её волос. Если меня спросят, как выглядит рай, я скажу, что это запах её волос, тонущий в кисельно черничном ожидании. Да простят меня все Гегели и Канты вместе взятые. Не спрашивайте меня, как я собрался. Должно быть, духи сцены помогли мне, и я ее докрутил и отправил в центр сцены. Я так тяжело дышал, что фонили микрофоны и режиссер из-за кулис показывала жестами, что вот-вот убьет меня. Мне было все равно. Я был на вершине мира. Зрители утопили нас в своих овациях, как ни странно, им понравилось. Я выходил из глубины сцены в чернильно— кисельную аплодирующую тьму, и вдруг Рыжая схватила меня за руку, чтобы выйти на поклон. Я уже ничему не удивился. Женщины коварны: они прекрасно знают, что мужчина по уши в них влюбился еще до того, как этот бедолага осознает это сам. Им нравится эта бесконечная игра в кошки— мышки, они получают от нее истинное удовольствие. Каждый мужчина платит за такие игры капельками крови из своего сердца, женщины, будьте осторожнее! Я вышел и поклонился, дальше всё было как в тумане. Спустя несколько часов я и оказался в тумане. Мы стояли у барной стойки одного из наспех сколоченных баров, почти у самой кромки леса. Здесь было совсем мало вытоптанной травы. Оказалось, что наш сумасшедший и праведный режиссер выдала всем сразу недельные талоны на глинтвейн. Да, эти талоны предназначались для всех выступающих и их выдавали из расчёта один талон на одну творческую личность на один день. Поскольку наш режиссер не бухала, она не увидела «ничего такого», чтобы выдать всем талоны сразу. Такого буйства я давно не видел. Наши актеры пели и плясали, обнимались, целовались, девчонки задирали юбки и танцевали канкан, потом падали в траву, парни пытались приставать к режиссёру, которая была в ужасе от содеянного. Я-то отлично понимал, что за один раз выдать актерам алкогольные талоны, предназначавшиеся на пару недель, это все равно, что поджечь фитиль у бомбы. Поэтому я ничему не удивлялся. Вообще, лучший способ сохранить нервы в нашем неспокойном мире — это ничему не удивляться. Я пил свой черный чай в высоком стакане и смотрел как мои коллеги держатся за барную стойку, чтобы не упасть. К стойке пришел пьяный Колька и буднично сказал, что сейчас только что в высокой траве он переспал неизвестно с кем. Всё, что он помнит — это то, что она была достаточно сексуальна, ни разу не произнесла ни слова и сразу же после бурной страсти в высокой траве они молча разошлись по разным сторонам. Кто-то поздравил, кто-то заулюлюкал и даже зааплодировал, кто-то погрустнел, я же держал себя в руках и изо всех сил не осуждал. Он просто хотел быть счастливым. Я просто хотел быть счастливым. Мы все тут просто хотели быть счастливыми. Быть счастливым было от чего. Сашка внезапно заорал, что он хочет каши, а потом наступила какая то странная тишина. Любая мать знает, что если её вопящие дети внезапно притихли, значит, происходит что-то из ряда вон выходящее и нужно изо всех сил мчаться на место преступления. Я быстро повернулся, и увидел, что все наши ребята стояли напротив кухни, и глупо улыбались. Огромный чан с кашей размешивала девушка в индийских штанах и её фигура была восхитительна, потрясающа, безупречна. И всё бы ничего, но вот только вверху она была полностью обнажена и её молодые упругие груди ритмично покачивались по кругу, пока она размешивала кашу. Парни стояли как завороженные, открыв рты. Они напоминали двухнедельных котят, следящих за шариком на веревочке. Точнее, за двумя шариками. Вечно можно смотреть, как течет вода, как горит огонь, и как раскачивается женская грудь. Причём, по правилам кухни девчонка была в косынке. «Лучше б ты косынку на сиськи накинула, дура», — неожиданно по-стариковски брюзжаще подумал я и зачем то шагнул в некошенную траву и пошёл…и пошёл…Трава приятно щекотала щиколотки, я был в шортах, но комаров почти не было. Я старался не думать о том, что могу наступить на лягушку или разбудить какого-нибудь ужа. Я хотел стать полностью невесомым, без хлопот и забот. Я любил эту траву по пояс, она любила меня, я чувствовал что совершенно не зря родился на этой планете, я был ей нужен. В тумане я наткнулся на какую то совершенно пьяную и разнузданную дискотеку. Звучал громкий бит, люди в худи («люди в худи», ха-ха, мой дорогой читатель) двигались ритмично под клубную музыку, высоко вскидывая ноги и размахивая руками. Веселья было ни на грош, но на лицо высокая роботизированность движений, и я понял, что практически все там были под чем — то. Я сначала встал как вкопанный, потому что увидел длинные белые уши, приделанные к капюшонам танцующим. Сначала это показалось забавным, но из-за странных дергающе — электронных движений стало понятно, что это больше походит на сборище секты Куклус— клана, а не на веселую тусу. Я немного постоял и снова ушел в траву. Уже почти уходя, увидел позади диджейского пульта странную пару, вернее их было трое. Она лежала посередине в костюме Белоснежки, а двое лежащих по сторонам парней в колпаках гладили ее по ногам. На ногах её были подвязки от чулок, платье Белоснежки задралось. Брррр-рр. Я унес ноги, или ноги унесли меня, и я остался снова один посреди бескрайнего поля с его запахами, с его тишиной. Скоро стало совсем тихо, только усердно работали сверчки. Внезапно стал доноситься новый танцевальный бит, и из тумана вдруг «вынырнула» машина с открытым багажником, около которой танцевала какая-то совсем безбашенная пара. Видимо, не смогли доехать до главной площадки с дискотекой и решили танцевать там же, где и заблудились. Верное, чисто российское решение. Мимо шли две абсолютно, вдрызг пьяные девчонки, они не падали просто потому, что шли под углом в 70 градусов к друг другу и сила взаимной опоры держала их от неминуемого падения. Я постоял немного, подождал, пока туман проглотит и их. Он сделал это легко, без чавканья. Впервые за долгое время я остался один. Память услужливо притащила отрывок из «Ежика в тумане», я досадливо поморщился и сказал своим мыслям: «Нннеет, не то». Во мне не было страха. Я чувствовал себя бесконечно одиноким, но и при этом вместе с кем-то, кто смотрел на меня сверху, с самого неба от моего рождения и продолжал наблюдать в этот момент. Я сел в траву и от росы по моим голым ногам побежали мурашки.

Я точно знал, что эти мурашки были не от росы.

Я был один. Страха и боли больше не было. Я вглядывался в туман. И туман вглядывался в меня.

Лес понимающе молчал.

Мог ли я когда-нибудь об этом мечтать, затравленный собаками унылый городской зверь?

Нет, конечно же. Это само догнало меня. Только я, ночь, лес и туман.

Просидев так неизвестно сколько, я двинулся в лагерь. Постояв несколько минут в попытках определить, где же я, побрел в неизвестном направлении. Несколько раз наткнулся на допивающие компании, они сидели прямо на тропе, подсвеченные слабым в тумане мерцающим светом затухающих костровищ, несколько раз слышал стоны парочек, занимающихся несложным делом в высокой траве. Я не помню, как я нашел наших и палатку. Всю дорогу мне казалось, что наконец мое израненное сердце кто-то обнял и согрел кашемиром, утопил в молочном шоколаде, положил на шелк, нежнее нежного.

***

Утром лагерь был похож на сборище трупов поверженных воинов. Над лагерем стоял устойчивый запах перегара. Из каждой палатки слышались стоны «раненых» — халявный глинтвейн дал о себе знать, кроме того, как я понял, ребята нашли ночью что-то гораздо более «горячительное» и употребили на свой страх и риск. Первым вылез Сашка из палатки: «Блин ребят, умираю. Дайте пить». Вода оказалась только в только что снятом с костра котелке, суровая реальность могла предложить нам только кипяток, что вызвало чертыхания и проклятия у всех намеренно злоупотребивших накануне. Девчонки разлили кипяток по кружкам и оставили остывать. Лысый выполз из палатки и, вскидывая руки, вопил: «Не, я чую, смерти моей хотите! Где вода, блин?». Колька сделал пару приседаний, похваляясь своим более-менее «свежим видом» перед пребывающими в «ауте» парнями: «Блин, как я вырубился, ёпрст, всю ночь эта баба с кашей снилась». Сашка ухмыльнулся, дуя на чай: «Да, сиськи у нее были что надо». Парни мечтательно вздохнули. Девчонки немедленно прокляли «бабу с кашей» и с этого самого момента это словосочетание стало в нашем лагере отборным ругательством. Со стонами и проклятьями актеры выползали из своих палаток, и тут, как на грех, в двух метрах от нас музыканты начали играть какой-то бодрый марш. У них была репетиция. Перепачканная пастой режиссер громко объявила, что она впервые в своей жизни чистит зубы под духовой оркестр, и она и не знала до этого, насколько это занятие одновременно торжественно и нелепо.

Утро принесло новости: нас обязали выступить на «Огненной сцене». Режиссер и Лариса, полные энтузиазма, собрали нас, как поверженных, обмороженных инвалидов — французов в конце первой мировой войны, выстроили рядами вокруг костра и радостно сказали, что нам еще вечером воевать. То есть, выступать. То есть, отыграть еще один спектакль. «Я просто умру там», — просипел Колька и облокотился на сосну, — «Я умру и моя смерть будет на вашей совести». «А я уже сейчас готов», — поддакнул Сашка. «Ну — ну, разговорчики в строю!», — грозно оборвала стоны мужиков наша стальная wonder woman режиссер и мы расползлись кто куда приходить в себя. Ноги понесли меня сами собой к ручью, где я намеревался помыть руки и лицо, и если повезет, искупаться. Я пришел рано или поздно, я не понял сам. В середине ручья плавали обнаженные и полуобнаженные молодые и глупые девчонки. «И все бы ничего, этот фестиваль и создан для хиппи, «детей солнца», и то, что здесь купаются и ходят обнажёнными — это в порядке вещей», — говорил я себе достаточно убедительно. Но, как на грех, вдоль всего берега выстроились молодые солдаты, которые то ли шли мимо, то ли сами собрались купаться и застыли, но общее напряжение в воздухе можно было резать ножом. К своему ужасу, в центре я увидел мою недавнюю знакомую, Лесю. К легкому моему облегчению, я увидел на ней какое то подобие купальника. Но что такое два треугольничка для груди пятого размера? Ни— че-го, одна фикция, одно название купальника, успокоение для ханжей. Леся радостно прыгала в воде, её грудь высоко подлетала, все солдаты завороженно, как маленькие котята, смотрели на это движение вверх-вниз, вверх-вниз…Неожиданно для самого себя я бросился вниз к ней, неуклюже побрел по воде, кое как пробираясь среди кувшинок, накинул ей свою джинсовку на плечи. «Нуууууу!», — надув губы недовольно протянула Леся, солдатский дружный и протяжный вздох разочарования раздался с берега. Свирепо вращая глазами, я прошипел: « Хочешь, чтобы тебя изнасиловала рота солдат?!» Леся на секунду задумалась, сквозь слепящее солнце пытаясь разглядеть берег. Я неожиданно поймал себя на мысли, что готов целовать её слипшиеся от воды ресницы. «Ой. Как их много. Откуда?», — в ужасе пробормотала Леся, вложила свою холодную мокрую руку в мою и позволила себя отвести на островок, где было пусто. В этот момент раздались лающие крики офицера, что он орал, разобрать было невозможно, однако солдаты нехотя покинули берег, и где-то за деревьями было видно, что они выстроились и промаршировали в сторону леса. «Охренеть. Там была целая рота», — сказала Леся, постукивая зубами, вода в лесной реке, не смотря на палящее солнце, оставалась холодной. «Как давно они здесь торчали?», — она посмотрела жалобно на меня сквозь мокрые ресницы, — «А девчонки то голые!». Городские пьяные голые нимфы продолжали плескаться в центре реки, как будто и не было этих солдат, и я вдруг почувствовал, что ничего омерзительнее этого не видел, не смотря на всю их красоту и стройные молодые тела. «Пойдем пожрём?», — вдруг предложила Моя Личная Нимфа. Я кивнул и подержал над ней парео, закрывая её со всех сторон, пока она снимала свои мокрые треугольнички и попутно размышляя: «А чего я там, собственно, не видел?», и мы побрели к ближайшей закусочной, в поисках фалафеля.