Споемте, друзья!
Полковой смотр художественной самодеятельности, к которому так целенаправленно готовился капитан Козодоев, состоялся в феврале, накануне Дня Советской Армии. К величайшему разочарованию Козодоева, первого места мы не заняли. Как выяснилось позже, из политических соображений. А разве могло быть иначе, если жюри смотра состояло исключительно политработников? Председательствовал, естественно, начальник политотдела полка майор Харченко. Он даже внешне напоминал зажравшихся чинуш, как их изображали художники-карикатуристы в популярном сатирическом журнале «Крокодил» — невысокий, пузатый, с лоснящейся плешью и маленькими глазками на жирном и дряблом лице.
По этому поводу, капитан Козодоев удостоил меня чести стать одним из козлов отпущения.
«Что же ты, Антонов, — пенял он мне, вальяжно развалившись на стуле в канцелярии роты, — поешь песни об алкоголе! Разве ты не знаешь, что партия и лично товарищ Горбачев начали активно с ним бороться?!»
Я не сразу сообразил, что он, очевидно, имел в виду строку «А здесь не выпито вино» из песни Машины Времени, которую я спел под гитару на этом злосчастном конкурсе. Я хотел было возразить, сказав, что ведь он, капитан Козодоев, лично отбирал участников конкурса и песни, которые они должны исполнять. Причем, не какие-то там «левые» песни, а те, что он слышал уже не раз, и, даже, давал указания, как их нужно «правильно» петь! Однако Козодоев не дал мне сказать ни слова, прочел мне лекцию о текущей политике партии и выгнал из канцелярии. Старшине же было дано распоряжение убрать гитары подальше, так, чтобы в роте они больше не появлялись. Так старшина и поступил.
На мою гитару я наткнулся лишь полгода спустя, уже летом, когда заступил, старшим кухонного наряда. Она валялась на свалке за свинарником. Моего знаменитого ремня-патронташа и струн на ней уже не было, верхняя дека была продавлена внутрь.
Не ссыте в компот! Там повар ноги моет…
Наряд на кухню — это наряд особый. Одни его страшились, как черт ладана, другим там нравилось больше, чем в роте. С одной стороны, и от начальства подальше, и к еде поближе. Некоторые дорывались так, что потом несколько дней страдали животами. С другой стороны — работы столько, что некогда дух перевести. Поначалу, когда еще только постигали все кухонные тонкости и не умели делать все быстро и качественно, времени на сон почти не оставалось. Приходили в роту во втором часу ночи, едва волоча ноги, а в пятом часу нас уже будили. Вместе с боевой частью, обслуживающей узел связи и квартирующей в этом же военном городке, кормилось в столовой почти восемьсот человек. Мало того, что нужно было вовремя накрыть на столы, а потом со столов убрать, требовалось все это еще и перемыть, включая полы, кухонную мебель и котлы со сковородами, и сложить так, чтобы это устраивало дежурного по столовой и начальника столовой. А начальник столовой, старший прапорщик Вохминов, был мужик свирепый. Нет, не то, чтобы он был злым по жизни — с ним можно было запросто посидеть, покурить (в положенном месте), поговорить… Но если на стеллаже с посудой он обнаруживал хотя бы одну не промытую (пусть даже чистую, но немного жирную) миску, он опрокидывал на пол весь стеллаж, при этом дико матерясь и грозя посудомоям всевозможными карами. Приходилось перемывать все заново. Особенно могло не повезти тем, кто работал в овощном цехе. В зависимости от меню на следующий день, овощей могло оказаться столько, что о сне можно было и не мечтать. И это с учетом того, что на чистку картошки после ужина оставался другой взвод той же роты. Эти ребята могли управиться до отбоя, а могли задержаться так же до часу ночи. Мне до сих пор сняться по ночам кучи картошки, высившиеся на кафельном полу овощного цеха и две обычные бытовые ванны, которые нужно было заполнить почищенной картошкой.
У меня с армейской столовой и кухней отношения были более натянутыми, чем у других. Все из-за моей аллергии на рыбу и пшено. Да-да! Природа наградила меня стойкой аллергией не на что-нибудь, а на пшено, самый ходовой продукт армейской кухни! Если, сидя за столом, я мог отказаться от пшенной каши, отодвинув тарелку подальше, всем на удивление, то при мытье посуды в кухонном наряде я ничего уже сделать не мог. Даже от запаха пшенки глаза мои краснели и слезились, язык и губы отекали, начинало мучать удушье. К тому, что в эту мою аллергию никто не верит, я привык с раннего детства. Воспитатели в детском саду, сочтя мой отказ есть пшенную кашу за блажь, не раз пытались затолкать ее в меня силой, а потом, когда меня начинало выворачивать наружу, меня же и делали виноватым. Это нормально. Поэтому и старший кухонного наряда, уже назначив меня посудомоем, никогда не соглашался поменять меня с кем-нибудь еще.
С моей аллергией на рыбу получилось проще. С голодухи (а первые месяцы, пока длилось привыкание, мы ходили постоянно голодные), эта моя аллергия постепенно куда-то улетучилась. На ужин нам, неизменно, давали жареную рыбу с картошкой. И рыба та была хорошей, какую на «гражданке» еще попробуй отыщи да купи, особенно у нас в поселке! Вот я и начал ее есть. С начала понемногу, а потом, что называется, вошел во вкус. И эту способность есть рыбу я до сих пор считаю одним из моих самых весомых армейских приобретений!
Однако самым «интересным» местом при попадании в кухонный наряд был свинарник. В помощь штатному свинарю отряжалось два человека. Место это было примечательно, конечно же, ужасной вонью и грязью, а еще тем, что там начальство вообще никогда не появлялось! Оно и не удивительно: за пять минут пребывания там одежда успевала пропахнуть так, что окружающие воротили от тебя нос еще несколько дней. У свинаря был отдельный вагончик-бытовка, с телевизором, обогревателями и электроплиткой, где он жил постоянно, у себя, в роте обеспечения, почти не бывая. А его и пускали туда только по особым случаям, и то, если он перед этим помоется и переоденется в чистое. Помимо отдельного жилья, свинаря еще могло утешить то, что командир полка прилюдно называл его самым трудолюбивым и уважаемым солдатом в части. Начальник столовой или старший кухонного наряда могли иногда заглянуть к нему в бытовку, чтобы дать какие-нибудь указания или что-то спросить, но не более того. Бедолаги же, назначенные свинарю в помощники, выполняли всю грязную работу — таскали бачки с отходами из столовой и вываливали их в кормушки, убирали навоз из свинарника в специальные навозные ямы, под руководством свинаря занимались ремонтом деревянных загонов и мостков, и даже помогали ему резать бедных хрюшек и разделывать туши, если такая пора наступала. А наступала она обычно в начале зимы, с первыми морозами. И надо же было этому случиться именно в тот день, когда старший кухонного наряда назначил меня помощником свинаря!
В паре со мной был туда отправлен еще один бедолага, Игорь Хлибкевич. Родом он был из Западной Украины. А кого еще отправлять возиться со свиньями? Свинарь сам был украинцем. Не азиатских же ребятишек, которые, завидев свинью, бежали от нее, в ужасе, куда глаза глядят.
Так я, впервые в жизни, увидел, как забивают животных на еду. Даже сам, поневоле, в этом участвовал. Оказалось, чтобы убить свинью большим ножом, нужно было опрокинуть ее на бок и ударить этим ножом в сердце. На таких обильных харчах свиньи в нашей части вырастали здоровенными, и опрокинуть их без специальных ухищрений и навыков, даже втроем, было еще той задачкой! В результате, начав с раннего утра, к обеду мы справились лишь с двумя. Зато сами были измотаны до крайности, как физически, так и морально. Когда мы, перепачканные по уши навозом и грязью, забрызганные кровью, заявились в столовую, чтобы пообедать (а кухонный наряд обедал после всех), от нас шарахались даже те, кто уже бывал на свинарнике и знал, чем это пахнет.
Ну, пусть хэбешка и бушлаты были на нас подменные, но сапоги и, самое главное, шапки наши таковыми не являлись, и выглядели они пришедшими в полную негодность! Мы потом еще долго возились с шапками, чтобы придать им подобие первоначального вида.
Но самым обидным, по крайней мере, для меня, было не это. После обеда, когда мы подтащили туши на санях-волокушах поближе к продовольственному складу, уложили их на чистый настил и стали разделывать, из жилой части городка, одна за другой, стали подтягиваться жены наших офицеров и выбирать себе куски, казавшиеся более лакомыми. Образовалось что-то вроде мясной лавки, распоряжался в которой начальник продовольственного склада. В итоге, к вечеру, мяса от свиных туш почти не остались. И тогда я понял, почему у нас на столах, в супе или на второе, мы встречаем только вареное сало и кожу.
Важнейшее из искусств
По субботам, как когда-то в пионерском лагере, «крутили фильмы». Показ происходил в клубе, на первом этаже, прямо под нами. Это если зима. Клуб этот так и назывался — «зимний клуб». Дело в том, что в части были еще и «летний клуб», представлявший собой ряды скамеек, вкопанных в землю и небольшую эстраду перед ними, под сводами которой натягивался киноэкран. О существовании летнего клуба мы поначалу даже и не знали, потому что находился он позади здания казармы, посреди тополей и берез, образующих небольшой парк, ограда которого была сплошь заросшей высоким кустарником, преимущественно, акацией. Кроме того, когда мы появились в части, все это уже было засыпано снегом.
Фильмы привозил по пятницам наш полковой почтальон из Солнечногорска, куда он ездил почти каждый день за письмами и посылками. Кто выбирал эти фильмы, я никогда не знал, хотя мог бы спросить об этом почтальона, ведь каморка его находилась под лестницей на второй этаж штаба, куда я часто ходил в наряд. Как-то не спросил.
Думаю, что выбор был невелик, если он вообще был. Были это, в основном, старые добрые советские фильмы, в благонадежности которых не сомневался ни один политработник. Некоторые из них, кстати, были не такими уж старыми. И даже, более того, бывало, что фильм только выходил в советский прокат, а нам его уже привозили. По счастливой случайности, надо полагать. Так, например, в армии я впервые посмотрел «Парад планет» — чудесный фильм, вышедший двумя годами ранее. Или вот «Мой любимый клоун» с молодым еще Олегом Меньшиковым в главной роли. Смотрели мы его буквально, как только он был выпущен. Ну, и еще кое-что, сейчас уж не упомнишь. А вот что портило все впечатление от просмотра, так это ужасный звук. Кинопроектор был допотопным — это было нормально. Место установки старых, полуразбитых колонок можно было поменять, громкость отрегулировать, но вот акустика самого помещения была настолько плоха, что речь персонажей, порою, трудно было разобрать даже нам, носителям «великого и могучего». И этого было уже не исправить. Опытным путем, мы постепенно выяснили, где звук был наиболее оптимален, и всегда старались занять именно эти места, но тут уж как повезет.
Ближе к концу учебного периода, уже в марте, был организован «культпоход в кино» с выездом в Солнечногорск. Не знаю как сейчас, а тогда был Солнечногорск гарнизонным городом. В самом Солнечногорске и вокруг него было множество воинских частей. У меня лично сложилось впечатление, что сначала на этом месте возникли воинские части, а потом сложился город, как обслуживающая инфраструктура. Там находился гарнизонный штаб, госпиталь, гауптвахта, почта и прочее и прочее. Просто и спокойно пройти по городу в военной форме, обозревая «достопримечательности», было невозможно. Офицеры всех рангов и родов войск попадались на каждом шагу, хоть вообще не опускай правую руку от головного убора! Будешь их игнорировать — непременно остановят, отчитают, а то и сдадут воинскому патрулю, коих можно было встретить тут на каждом углу. А еще Солнечногорск славился международными офицерскими курсами «Выстрел», учрежденными, со слов капитана Козодоева, самим Лениным! Там проходили обучение офицеры всех стран, дружественных Советскому Союзу перед самым его развалом. Кого там только не было, от латиноамериканцев до азиатов и негров! Говорят, в свое время, там учился даже генерал Пиночет! Иногда из нашей части снаряжали один из взводов, в качестве дежурного, для выполнения каких-либо черновых работ в Солненогорском гарнизоне — разгружать на станции военторговские вагоны, чистить дренажные канавы или просто заниматься уборкой улиц от мусора или снега. Многие из ребят рассказывали потом со смехом о том, что встречали на улицах странных военных, иногда черных лицом, одетых в очень смешную армейскую форму с самыми замысловатыми знаками различия. Особенно забавно было наблюдать, как эти представители дружественных держав перемещались по гарнизону в зимнее время — перебежками, в советских офицерских шапках, очевидно, выданных им во временное пользование, с опущенными ушами и завязанными под подбородком тесемочками, закутанные до самых глаз шарфами и шалями самых разных расцветок.
В общем, еще тот зоопарк! Поэтому в увольнение в Солнечногорск никто не ходил. Я имею в виду сержантов, так как о нас, курсантах, и речи быть не могло. Официальных увольнений, с оформлением увольнительных записок, переодеванием в парадную форму, прогулками по городскому парку, а ля «У солдата выходной, пуговицы вряд» и прочими удовольствиями у нас вообще не было. Если к кому-то приезжали близкие родственники, человеку могли позволить пообщаться с ними на КПП, где была обустроена специальная комната, или, в крайнем случае, отпустить на сутки, если родственникам удавалось снять комнату в одном из домов офицерского состава, здесь же, на территории городка.
Не стоит и говорить, что поездка в настоящий городской кинотеатр, пусть даже организованной группой, была для нас событием неординарным. Вся рота поехать, естественно, не могла. Отобрали, как водится, лучших. В светской армии их называли «отличниками боевой и политической подготовки». Без ложной скромности хочу заметить, что к этой «касте» был причислен и я. Не скажу, чтобы я был отличником, но как-то мне удалось в эту группу затесаться. Фильм назывался «Иди и смотри». Об этом нам, уже в автобусе, поведал лейтенант Дроздов, которому командование доверило почетную миссию нас сопровождать. Дроздов прибыл в часть, прямиком из военного училища, буквально за пару месяцев до нас. Выглядел он совсем еще юнцом и, одень его в солдатскую форму, ничем бы он от нас не отличался. Он был даже младше некоторых из нас. Так, сержант Гладких, игнорировал его, как только мог, почти в открытую, не желая подчиняться командам «зеленого пацана». Пацан этот, однако, оказался уж куда как хваток. С собой в киношку он прихватил некую молодую особу, с которой они всю дорогу мило ворковали, затем уединились на заднем ряду кинозала, а затем и вовсе исчезли из поля нашего зрения. Позже выяснилось, что его спутница жила здесь же, в нашем городке и, как переходящее красное знамя, передавалась от одного молодого офицера к другому, по мере их прибытия в часть и дальнейшего продвижения по службе. Ну, да и бог с ней!
Вернемся к фильму. Рассчитывая посмотреть какую-нибудь веселую и бодрящую комедию, мы были сильно разочарованы. Или нет, не так. Мы были буквально потрясены и подавлены. Далеко не марш энтузиастов, как сказал когда-то ведущий радиостанции «Радио свободы» Сева Новгородцев о знаменитом альбоме группы Pink Floyd под названием “The Wall” («Стена»).
Это было в духе капитана Козодоева и нашего политотдела вообще — подобрать нам к просмотру такой фильмец. Нет, абсолютно не разбираясь в искусстве кино, своим скудным умишкой я, конечно, понимал, что фильм этот нельзя ставить в один ряд с другими, что снял его, наверняка, какой-то большой мастер своего дела (с творчеством Элема Климова я познакомился ближе уже потом, спустя несколько лет), но лучше бы было посмотреть его как-нибудь в другой раз, в других обстоятельствах, на гражданке. В общем, я лично таким культпоходом остался недоволен.
Но запомнился и другой случай, когда с кино нам, можно сказать, жутко повезло. Но, об этом позже…
Потому что случилось это, на, как нам казалось первые полгода службы, недосягаемом для нас рубеже времени. До него мы еще дойдем, своим чередом.
А меж тем…
Меж тем, первые полгода службы, как и период обучения воинской специальности, заканчивались. Всеобщая итоговая проверка, проводимая каждые полгода во всех армейских подразделениях, прошла как-то обыденно и неприметно. В рамках программы этой самой проверки, был развернут на полигоне учебный узел связи, состоящий из разного рода радиостанций, передатчиков, генераторов и прочего оборудования, размещенного на автомобилях разного размера. Потом мы обменивались радиограммами, находясь в закрытых кузовах этих автомобилей. Потом нам вручили значки и удостоверения специалистов третьего класса. Особо запомнилась сдача норматива по надеванию общевойскового защитного комплекта (сокращенно ОЗК). Комплект этот относится к средствам индивидуальной защиты от химического и биологического оружия и радиоактивной пыли. Состоит из простых вещей — прорезиненного плаща с капюшоном, прорезиненных сапогов-чулок и резиновых перчаток. Благодаря нехитрым застежкам, плащ может оборачиваться вокруг каждой ноги и, «легким движением руки», превращаться в герметичный комбинезон. Все, казалось бы, просто. Дается команда «Надеть защитный костюм! Газы!» и… время пошло. Норматив надевания — порядка 4-5 минут. В нашем случае, фишка заключалась в том, что мы должны были надевать его в закрытом кузове автомобиля, напичканном радиоаппаратурой. Надев, в первую очередь, противогаз, даже в чистом поле, ты уже слепнешь наполовину и лишаешься возможности свободно ориентироваться в пространстве. А тут еще всюду острые железные углы и выступы, стулья под ногами, упавшие перчатки невозможно нащупать, а, надев их, невозможно застегнуть все эти чертовы застежки! В общем, как всегда, в норматив на «отлично» никто уложиться не мог. Зато сколько было получено шишек, синяков и ссадин! Как сказал персонаж знаменитого фильма, и не сосчитать! И запоминается такое надолго!
Сразу по окончании итоговой проверки я плавно перекочевал на сержантские сборы — что-то вроде курсов младших командиров. Плавно, потому что ехать никуда не пришлось. Сборы проводились тут же, на базе нашей учебки. Я даже спать приходил к себе в роту, на свое привычное место. Курсы эти были профанацией чистой воды, хоть и съезжались туда ребята из разных частей нашей воздушной армии. Начитали нам по книжкам кое-что из педагогики и психологии, погоняли строем по плацу и… в общем-то, все. Большую часть времени мы валяли дурака, занимаясь кто чем хочет, лишь бы не попадаться начальству на глаза. Таким образом, эти две недели пролетели незаметно и, словно бы, выпали из моей памяти. А вот как я, вообще, там оказался — особая история.
Наши сержанты-деды, неизбежно, естественным чередом, к их вящей радости, превратились в дембелей. А составляли они почти половину всего сержантского состава роты. Так уж получилось. Ввиду такого «недоразумения», майор Денисов со своим верным замполитом и «другом» всех сержантов капитаном Козодоевым еще зимой начали подбирать кандидатов на их замену и усиленно обрабатывать тех из них, кто сомневался, стоит ли идти по стопам своих «наставников». Ведь, формально, от кандидата требовалось добровольное согласие! В числе таких сомневающихся оказался и я. Ну, не хотелось мне оставаться в учебном полку! Немного не такой я представлял себе службу в армии. Учебка напоминала мне большое учебно-исправительное учреждение. Все здесь было строго по уставу, по распорядку, по правилам. Все жестко контролировалось суровыми «воспитателями» (одна рожа капитана Козодоева чего стоила!). И главное — чего ради все это? Ведь обороноспособность страны от этого не повышалась ни коим образом… Так мне тогда казалось. Впрочем, и сейчас так кажется.
«Долбили» меня все по очереди, включая командира взвода, престарелого капитана Андреева, который летом собирался выйти на пенсию и, вроде бы, не имел особых причин, заниматься таким неблагодарным делом. Аргументов было масса, и все такие веские, серьезные, с привкусом патриотизма. В итоге, дал я слабину, а также и свое формальное согласие.
Вот так и получилось, что где-то в самом конце апреля вернулся я в роту окончательно с двумя лычками или, как принято говорить в армии, «соплями» на погонах. Не один вернулся, конечно же, было нас пятеро молодых младших сержантов, пришедших на замену нашим дембелям. Казарма была полупустой. Всех ребят нашего призыва, теперь уже классных специалистов, отправили в боевые части нашей воздушной армии, разбросанные по всей стране, от Украины до Чукотки. Причем, распределяли их не методом случайного выбора, а в зависимости от успеваемости на учебном поприще и «степени боевой готовности». Об этом командиры предупреждали нас многократно и заранее, давая дополнительный стимул к освоению воинской специальности. Так, «добросовестные солдаты» оказались в Украине или на Кавказе, а то и вообще неподалеку, под Москвой. Раздолбаев, которых едва дотянули до третьего класса, отправили на Чукотку и Дальний Восток. Нескольких бесклассных, являвших собой головную боль для всех командиров, сослали аж на Новую Землю и Ямал, в роты охраны северных аэродромов.
Новобранцы только еще начали прибывать. На тот момент было их в роте человек 10-15, не больше. Как раз только-только хватало, чтобы «тащит службу» в ротных нарядах.
Тогда же случилась авария в Чернобыле. Узнали мы об этом, как и вся страна, не сразу, но шуму было много. Особенно с учетом того, что в полку несколько пацанов моего призыва оказались родом из самой Припяти. Например, Валера Дробович, как и я отобранный на замену нашим дембелям и, буквально накануне, ставшим командиром отделения нашего четвертого взвода. Ребятам этим, по какой-то команде сверху, тут же дали отпуска домой. Не большие, на десять суток, но все же… Вернулся Валера в часть таким же расстроенным, как и уезжал. Он привез с собой зашкаленный дозиметр и кучу новостей из разряда тех, что по телевидению не передавали. Из Припяти всех эвакуировали, не дав забрать с собой абсолютно ничего, кроме самых необходимых вещей и документов. Кого куда. Семья Валеры приютилась у дальних родственников где-то под Киевом. Что делать дальше — не известно. Хорошо хоть физически никто не пострадал. По крайней мере, так казалось, на тот момент. По телевизору начали понемногу показывать короткие сюжеты о работе ликвидаторов аварии. Из дому мне написали, что от Котласского военкомата в Чернобыль направили большую команду, включая и Коряжемских мужиков, якобы на военные сборы по переподготовке.
С нашими дембелями картина получалась интересная. Первую партию, в которою оказывались «лучшие из лучших», уже отправили по домам. В нее попали Радостев, которому, по этому поводу, присвоили звание старшего сержанта, и, конечно же, Иванов, которого никто не любил, но и отказать было невозможно. А как же? Майор Доброхотов своих «сотрудников» не забывал! Остальным дембелям, освобожденным от службы, дали по «дембельскому аккорду», представлявшему собой определенное задание, выполнив которое, можно было рассчитывать на скорую отправку домой. Погода стояла по летнему теплая. Хозяйственных работ, после долгой зимы, накопилась уйма, поэтому были дембеля заняты, в основном, ими. Кто-то работал на летнем стадионе, восстанавливая спортивные снаряды и типовые полосы препятствия, кто-то ремонтировал забор военного городка, тянувшийся в обе стороны от КПП и до ближайших углов. Сформировав угол, красивый забор из бетонных плит заканчивался. Далее, метров на сто, тянулось некое подобие деревянной ограды с многочисленными прорехами, кое-где затянутыми колючей проволокой. А затем не было даже и этого. Совсем ничего не было, только стена запущенного смешанного леса, заваленного буреломом и изрезанного ручьями да оврагами. В самоволку с этой «подводной лодки» бежать было некуда. А чтобы уехать отсюда транспортом, нужно было выбраться на прямой и далеко просматриваемый участок дороги, который начинался как раз от КПП.
Гладких, совместно с дембелями из других рот занимался строительством крыши здания нового свинарника. Именно, Гладких, а не сержант Гладких. По старой армейской традиции, дембеля считали себя уже людьми гражданскими и поэтому требовали, в отсутствии офицеров, называть себя запросто, по имени или фамилии, без всякого звания. Это еще раз подчеркивало особенность их положения, их высочайший статус, о котором мечтал каждый солдат с первого дня службы. На вечерней проверке, если в роте не было офицеров, их фамилии вообще не звучали.
Сережа Демидов, подобрав себе обладающего строительными навыками напарника из второго батальона, занимался ремонтом помещений продуктового магазина в жилой части военного городка. Магазин был невелик, но, по требованию заведующей, им пришлось ломать и переносить кирпичные стены. Это была даже больше реконструкция, чем ремонт.
Пропадали они там с утра до вечера, иногда даже в столовой не появлялись, приходили в роту перед самым отбоем, измотанные и грязные, как черти. Иногда, тайком от командиров, пользуясь неразберихой, свойственной периоду формирования рот, мы снаряжали им в помощь два-три новобранца. Сережа уводил их лесом, через летний клуб, прямехонько к зданию магазина, и приводил таким же образом обратно. В итоге, обошлись, с ним, прямо скажем, по-свински. Несмотря на все его старания и кучу сил, потраченных на ремонт магазина, который стал выглядеть как новый, промурыжили Сережу в части до 29 июня. Через день, то есть 30 июня, его должны были отпустить домой в любом случая, как того требовали тогдашние законы. Мы с ним потом еще переписывались какое-то время.
Что же до Гладких, то крышу они построили и покрыли быстро, ударными темпами, почти за неделю. Правда, позже, уже ближе к осени, когда начались сильные дожди, вскрылось вдруг такое количество недоделок, что пришлось эту крышу перестраивать почти заново. Ах, как плевался и матерился по этому поводу зампотылу подполковник Дурягин! А нечего! Самому нужно было работу принимать! Знал ведь, с кем дело имеет…
И вот с этой поры началась для меня настоящая служба. На следующий же день после возвращения в роту меня назначили старшим кухонного наряда. Весьма своеобразно назначили. Только я зашел в роту после проведения занятий с вновь прибывшим пополнением в рамках «Курса молодого бойца», заключавшихся в очередной уборке плаца, как дневальный возвестил, что меня требуют к телефону.
«Ты что, сержант, …. твою мать, совсем оборзел! — орал чей-то голос в трубке, — Люди уж час назад в наряд заступили! Тебе что, особое приглашение нужно?!»
Таким образом, начальник столовой мягко меня уведомил о том, что, согласно разнарядке, следующие сутки я был на кухне страшим.
Да и сам наряд был своеобразным — половину его составляли «деды» из роты обеспечения, так как курсантские роты были еще пустыми. Понятно, что отношение их к младшему сержанту-очкарику, прослужившему на год их меньше, было соответствующим. От всевозможных кар и взысканий за «ненадлежащее исполнение своих обязанностей» меня спасло как раз только то, что народу в полку было на порядок меньше обычного, так же как и работы на кухне и в столовой.
Пополнение же продолжало прибывать. Преимущественно — с юга. В конце концов, в сформированном взводе, из 28 человек оказалось только 4 русских. Было несколько прибалтийцев, украинцев, еще кого-то, но большую часть представляли «смуглые ребята с узким взглядом на мир», половина из которых на русском не могли связать и двух слов. В общем, обычное дело. Настал и мой черед устроить им все то, через что пришлось пройти самому, с небольшой поправкой на время года.
Тут вдруг выяснилось, что в обязанности сержанта входит много того, о чем я даже не подозревал или чего элементарно не замечал. Например, составление планов занятий. Оказывается, каждый учебный час должен быть подробно распланирован в специальной тетради, не важно, где ты проводишь это занятие. Гладких, по доброте душевной, передал мне, словно в наследство оставил, специальную методичку по составлению таких планов. Сережа Демидов, в свою очередь, дал ряд наставлений, как быстро и правильно их составлять. Так вот, изучил я эту методичку, составил несколько планов и понял — все неправда! Да ни одним местом эти планы не были похожи на то, происходило на самом деле! Ну, или занятия не были похожи на эти планы…
Ну как можно быстро и доходчиво объяснять устройство радиостанции, или способы ее настройки, или принципы ведения радиообмена, если половина слушателей не понимают тебя даже на бытовом уровне?! Или какая может быть физическая подготовка на спортивных снарядах, если комбат запретил к ним близко подходить, чтобы кто-нибудь чего-нибудь не сломал и не убился сам, и если взвод не умеет толком заправлять койки?! Или совсем элементарно — подпись командира взвода под ежедневными планами занятий, подтверждающая то, что он эти планы изучил и одобрил. А подписанные планы занятий, то и дело, на утреннем разводе, проверялись командиром роты, а то и самим комбатом. А как там может оказаться подпись командира взвода, если он сам приходит только-только к началу построения, иногда опаздывая, а может и вовсе не появиться по какой-нибудь причине? Поэтому подписи командира взвода и всех старших командиров вообще, я научился подделывать довольно быстро, даром, что художник умер во мне, еще не родившись. И получались они красивее и достовернее, чем оригиналы, сделанные наспех.
Командир взвода, кстати, к тому времени тоже сменился. Место ушедшего на пенсию капитана Андреева занял другой капитан — Федюнин. Он появился в полку вместе с молодым пополнением, ходил щеголем и посматривал на всех немного свысока. Причиной тому служил тот факт, что до этого он служил в боевых авиационных частях, летал штурманом на стратегическом бомбардировщике, совершил чертову кучу прыжков с парашютом, о чем свидетельствовал значок парашютиста, гордо болтающийся на его кителе, и даже, якобы, был представлен к ордену за успешное выполнение боевой задачи по обнаружению американского авианосца, потерянного, по каким-то причинам, нашими системами космического слежения. Правда, орден этот ему так и не вручили («суки такие!»). Каким образом он оказался в учебном полку связи — накосячил чего или списали его по состоянию здоровья — не знаю, но вел он себя, по крайней мере, первые пару месяцев, как элитный скакун, попавший на колхозную конюшню. Свое новое положение он воспринимал, очевидно, как некое недоразумение, которому вскоре придет конец, и поэтому службу «тащил» соответствующим образом, то есть кое-как, лишь бы была видимость. Конец, однако, никак не приходил. Вместо этого закрепилась стойкая репутация пофигиста и разгильдяя, за что старшие командиры Федюнина, скажем так, не очень жаловали, равные ему считали его весельчаком и везунчиком, а младшие, включая меня, не особо с ним считались. Была от Федюнина, действительно, одна лишь только видимость: занятий по специальности, часть которых возлагалась на командира взвода, он не проводил (он ведь штурман, а не бортинженер или радиомеханик!), порядком в кубрике он не интересовался, а оставаясь ответственным в выходные дни или вечернее время, мог куда-то бесследно исчезнуть и не появляться часами. Зато любил капитан Федюнин по полчаса прохаживаться гоголем перед строем, побрякивая значками на груди и сверкая начищенными до зеркального блеска сапогами или ботинками, и, с глубокомысленным видом знатока человеческих душ, вести воспитательные беседы на непонятные темы, которые, по непонятным же причинам, вдруг взбрели ему в голову.
Куда он исчезал, и почему некоторые считали его везунчиком, я узнал в середине лета, когда он попросил меня собрать несколько бойцов и привести их к частным гаражам и сараям, стоявшим вдоль разбитой грунтовой дороги, тянувшейся куда-то в лес от забора, разделявшего жилую и служебную зону военного городка. Оказалось, что в одном из этих гаражей стоял новенький автомобиль Москвич-2140, ярко желтого цвета, счастливым обладателем которого являлся наш капитан Федюнин, и что автомобиль этот был подарен ему тестем, заслуженным военным пенсионером высокого ранга, жившим здесь же, в нашем городке и имевшим значительные связи где-то там, в штабе армии. Бойцы же понадобились Федюнину, чтобы поставить автомобиль на кантователи, приподнять с одного бока и зафиксировать под углом в сорок пять градусов, что позволило бы обработать днище специальным составом, предохраняющим его от коррозии. Тесть Федюнина находился тут же и командовал всей операцией. Капитан, беспрестанно и весело балагуривший, называл его ласково папой.
К слову сказать, автомобиль этот недолго оставался таким новеньким и блестящим. Следующей же зимой Федюнин весело слетел на нем в кювет, совершив незамысловатый кульбит, в ходе которого автомобиль перевернулся через крышу и снова встал на колеса. Снегу было достаточно много, и капитан отделался легким испугом и слегка вогнутой внутрь крышей своего автомобиля. Даже стекла остались целы. Посоветовавшись с другом, сидевшим в салоне на пассажирском кресле, выполнившим вместе с ним этот цирковой трюк и также не пострадавшим, капитан решил выправить крышу прямо тут на месте, по принципу крышки от консервной банки. «Ты же знаешь, — объяснял он мне позже, — как это работает: надавишь на вогнутую крышку, на самый бугорочек, а она — чпок — и выправится в другую сторону!»
Короче говоря, залезли они внутрь, уперлись головами в самую середину крыши, поднатужились… И появились на вогнутой крыше авто два бугорочка, похожих на кочки. Словно два больших белых гриба пытались пробиться из-под земли наружу, да так и не смогли.
Ну, а еще через полгода, уже перед самым моим дембелем, разбил капитан подарок своего тестя так, что ремонтировать и править там было уже особо нечего. Ладно, хоть сам остался жив, даже в больницу не попал. Что и говорить — везунчик!
И были стрельбы. И была присяга. И, что забавно, оба эти мероприятия показались более интересными, чем за полгода до этого, когда я принимал в них самое непосредственное участие. Во-первых, погода очень всему этому благоприятствовала, а, во вторых, быть контролёром происходящего, пусть не всего, но хотя бы части, оказалось занятным. Я, будучи сам в полной экипировке, прохаживался с важным видом позади своих бойцов на стрельбище, когда они лежали на позиции и готовились к стрельбе, проверял правильность зарядки, что-то подсказывал, потом ходил к мишеням, записывал результаты, недовольно качая головой при виде совсем дальних промахов… В общем, чувствовал себя человеком абсолютно незаменимым.
Присягу принимали, как и положено, на плацу, в парадном строю, всем полком. Каждый (в алфавитном порядке) выходил, вставал перед своим взводом, зачитывал присягу, расписывался, вставал обратно в строй. Красиво, в общем, все так было!
Но вот тут прекрасная солнечная погода сыграла пусть небольшую, но злую шутку: на солнцепеке некоторые слабонервные почувствовали себя нехорошо. Грохнуться на асфальт, бряцая карабином, никто не сподобился (вовремя подхватывали товарищи), но несколько человек из каждой роты, к ужасу стоявших с другой стороны плаца родителей, пришлось отвести в сторону, усадить на приготовленные для такого случая стулья и дать понюхать нашатыря. Этим занимались свободные сержанты под руководством нашего нового фельдшера, Миши, пришедшего на смену двум отслужившим «детям гор». В общем, было не безынтересно.
Примерно в это же время, закрепилось за мною прозвище, просуществовавшее все оставшееся полтора года, хоть и не бывшее уж очень в ходу. Повел я с утра несколько бойцов на уборку плаца, но сначала завернул их в подвал для получения необходимого инвентаря (метлы с совками) и тут обнаружил, что позабыл взять ключ от каптерки с инструментами. Чтобы не бегать самому, решил послать одного из членов своей небольшой команды, состоявшей, как на подбор, из одних таджиков с узбеками. Отправил одного, говорившего на русском, как мне показалось, лучше остальных. И не прогадал — спустя несколько минут, тот принес мне нужный ключ и дело пошло своим нормальным чередом. Когда же, покончив с плацем, я снова поднялся в роту, меня встретил смеющийся Игорек Хлибкевич, бывший дежурным, и иже с ним парочка других балбесов с лычками на погонах, ставших свидетелями забавной сцены, случившейся получасом ранее.
«Прибегает один из твоих нукеров, ключ, говорит, дай. Спрашиваю его, какой. Где эти, говорит (изображает руками работу метлой). Кто, спрашиваю, послал. Этот, говорит, сержант-очки!»
И ха-ха-ха! Ну, идиоты!
Ветерок перемен
А перемены, действительно, назревали. Только нам было это невдомек. Мы даже и не подозревали, что не совсем понятные нам нововведения, начавшиеся в армии и затронувшие нас, где косвенно, а где и напрямую, были веяниями (как оказалось, далеко не первыми) мощного и неостановимого процесса, приведшего к великому развалу державы, казавшейся еще более великой.
Прежде всего, до нас дошли слухи о смене высшего командного состава армии, закончившейся через год сменой и самого министра обороны. Это неизбежно привело к перекраиванию всех шуток и поговорок про маршала Соколова, призвавшего нас, на соответствующие перлы про маршала Язова, приказом которого нас должны были уволить в запас.
Как известно, новая метла по-новому метет. Это я к тому, что первые веяния были хозяйственного плана. Вот не понравилось кому-то из высшего командования службы тыла, что тумбочки и табуретки в казармах покрашены светло-коричневой половой краской, не говоря уже про сами полы! Показалось им, что оригинальная древесина, просто покрытая бесцветным лаком, будет выглядеть лучше. Перемен им, видите ли, захотелось! А, может, им просто приказали начать с каких-нибудь перемен, а они не смогли придумать ничего лучшего? Вскоре всего, так оно и было.
Так или иначе, а только начала в то лето вся огромная, славная своими боевыми традициями Советская Армия счищать краску с мебели и полов своих казарм.
Технология была проста: каждый из солдат, в отведенное для этого время, выносил свою тумбочку с табуреткой куда-нибудь на улицу, вооружался осколками битого стекла, если не было под руками ничего лучшего, и соскабливал краску до самой древесины. Можно себе представить, чего это стоило, если эти тумбочки были изготовлены десятилетия назад и регулярно красились лет этак через пять. В нашем случае, вся чистка предметов мебели производилась в «кошачьем» парке между казармой и летним клубом. Десятки бойцов в расстегнутых кителях, без ремней и пилоток, матерясь и обливаясь потом, отбиваясь от назойливых комаров и мошек, сидели меж кустов и деревьев и скоблили стеклами свои тумбочки с табуретками. Еще та картина, скажу я вам! А ведь кому-то еще нужно было скоблить и полы в ротных помещениях! Чтобы получить достаточно рабочей силы, смирившейся с неизбежной карой, сержантам и командирам взводов была дана вводная нещадно наказывать своих подчиненных нарядами вне очереди под любым благовидным предлогом. И уже вот эти люди, под надзором ротного старшины, должны были, помимо своих тумбочек и табуреток, скоблить полы в подходящее для этого время, то есть от подъема до отбоя. Некоторые, особо провинившиеся скоблили по ночам, за закрытыми дверями умывальной комнаты, еще и свои тумбочки, под контролем дежурного по роте.
Сержанты, кстати, сами скоблили свои тумбочки с табуретками. Или, по крайней мере, так оно выглядело.
А уж какого приходилось молодым бойцам в боевых частях, где процветала дедовщина, трудно себе и представить! У наших воинов руки были так натерты и изрезаны стеклами, что работа на ключе становилась похожей на издевательство.
В результате, учебный процесс затормозился настолько, что командование полка забеспокоилось. Поделать, однако, было ничего нельзя. К слову сказать, грубо очищенные от краски тумбочки и табуретки отнюдь не стали краше. На них образовались многочисленные задиры, царапины и сколы. Конструктивные изъяны, в виде неровных стыков, вылезших сучков, штифтов и шляпок гвоздей, доселе спрятанные под несколькими слоями краски, оказались у всех на виду. Кроме того, фанера и древесно-волокнистая плита, используемая при изготовлении тумбочек, была, порою, настолько корява, что хотелось ее тут же закрасить обратно!
Таким образом, вскрылась суть широкомасштабной реформы, проводимой в Красной Армии.
Самоволочка
Граница нашего военного городка со стороны стадиона, складов НЗ и технических зданий была весьма условной. Она напоминала границу между районами моей родной Архангельской области. Такую границу и на карте-то трудно отследить, не то, что на местности — ни тебе просек или визирок, и никаких столбиков с указателями или обозначениями. Вот здесь территория одного района, а во-о-он там, за болотами и тем высоким пригорком, что виднеется на горизонте, должен быть другой район.
Поэтому, в нашем городке, если ты находился в ближайшем от стадиона перелеске, определить, в какой степени тебя можно считать самовольщиком, то есть военнослужащим, самовольно покинувшим территорию воинской части, было весьма затруднительно. А как насчет лыжных соревнований, когда мы удаляемся от условной границы на добрых два-три километра?
Именно так я рассуждал, отправляясь, кустами, через стадион, на свои первые прогулки по лесу. А потом, за отсутствием каких-либо последствий таких прогулок, и вовсе рассуждать перестал.
Вырваться из среды, в которую я попал, хотелось непреодолимо и, как только такая возможность появлялась, я непременно ею пользовался.
Поначалу, если взвод «висел» на напарнике или был занят чем-то иным (например, просмотром кинофильма), и за мною не числилось никаких иных поручений, я просто потихоньку скрывался в ближайших к стадиону зарослях и прогуливался лесными тропинками по полянкам и перелескам, лежащим чуть поодаль. С местностью я был худо-бедно знаком (еще один плюс моему участию в лыжных соревнованиях), легко мог ориентироваться по солнцу и звукам, доносящимся из нашего же городка или с ближайшей к нам шоссейной дороги, так что заплутать там я нисколько не боялся. Тропинок же, всяких-разных, было так много, и они так манили, что вскоре я совсем осмелел и стал удаляться от части на довольно большие расстояния, с тем лишь расчетом, чтобы успеть вернуться вовремя. «Вовремя» — это так, чтобы меня не хватились. Под благовидным предлогом и с хорошо придуманной «отмазкой» на тот случай, если меня, все-таки, хватятся, я мог позволить себе, порой, несколько часов таких прогулок.
Понимая, что, ввиду наличия большого количества воинских частей в округе, любой случайно встреченный мною в лесу человек мог сам оказаться либо военным, либо имеющим отношение к воинской службе, я предпринимал необходимые меры предосторожности. Сводились они к тому, что я стаскивал с себя свой синепогонный китель, сворачивал его и прятал вместе с ремнем, пилоткой и сержантской сумкой в густых зарослях орешника. Вместо них я надевал выцветшую, спертую у старшины подменку без каких-либо знаков различия, а то и вовсе уходил в одной майке, так как в солнечную и безветренную погоду даже в лесу было жарко и душно от болотных испарений. А мелких болот и озер там было изрядное количество. Наша часть стояла буквально среди болот, я сам в этом, очень быстро, смог убедиться.
После парочки таких далеких прогулок я сообразил, что было бы неплохо и на ногах иметь обувь попроще — и сапоги будут чище и целее, и самому будет легче передвигаться. Вскоре я раздобыл и кроссовки, разношенные, но очень удобные. Гражданская одежда была припрятана сержантами во всех углах старшинского хозяйства, так, на всякий случай. Этот сменный комплект я хранил там же, в кустах орешника, завернув в черный полиэтиленовый пакет.
Таким образом, переодетый, полагаясь на свои быстрые ноги, я уже не боялся случайных встреч на лесных тропах и полянах. В большей степени меня должны были бы беспокоить комары, но к этому я был привыкший.
«Разве ж это комары? Вот у нас дома комары, так комары!»
Да и, кроме того, я ведь не стоял на месте, а все время двигался, причем довольно быстро. Исключением были лишь случаи, когда я останавливался чтобы искупаться в каком-нибудь из лесных озер.
Излюбленным у меня было одно — небольшое, но глубокое (как и все лесные) озерцо с топкими болотистыми берегами, густо поросшее со всех сторон осокой и окруженное высоким ельником. Примечательно оно было, прежде всего, тем, что вода в нем была исключительно чистая и, как водится в таких случаях, теплая сверху и почти ледяная снизу, на глубине полутора метров и более, там, куда лучи летнего жаркого солнца практически не проникали. Поверхность озера, более чем на половину, была покрыта кувшинкой. И среди огромных зеленых ее листьев и желтых цветов, там и тут, виднелись распустившиеся белые лилии. И этим озеро манило к себе необычайно! И не только меня. К озерцу этому сходилось с разных направлений сразу несколько тропинок, а в самом удобном для этого месте были установлены длинные мостки, примитивные, ветхие, но достаточно прочные, чтобы можно было преодолеть по ним топкую прибрежную торфяную полосу и сигануть в искрящуюся от солнечных бликов воду. Чистого от растительности пространства там было немного, но его вполне хватало, чтобы освежиться и даже какое-то время поплавать по кругу. Что я, собственно, и делал каждый раз, как только туда добирался. Осмотревшись по сторонам, я скидывал с себя всю одежду и спешил к воде. Искупавшись, я выбирался на берег, немного обсыхал на солнце, одевался и снова скрывался в лесу. Как ни странно, в своих самовольных прогулках по лесу, за два моих армейских лета, я ни разу никого не встретил. Говоря «никого», я имею в виду людей, так как разного рода зверье мне попадалось постоянно: и лисы, и зайцы, и даже с лосем однажды столкнулся.
Случилось это, правда, не летом, а по осени, где-то в начале ноября, когда уже ударили заморозки, лес стоял притихший и заиндевевший, в ожидании первого снега. Вышел я на небольшую, поросшую мелким кустарником поляну и остолбенел от неожиданности — стоит напротив меня здоровенный лосяра, рога большие, ветвистые, смотрит на меня внимательно, чуть задрав голову, и носом воздух втягивает. Это я много позже понял, что мне тогда повезло — гон у них уже заканчивался, вел я себя тихо, и он не признал во мне соперника. Сложись все чуть по иному, бежать бы мне от него по лесу сломя голову! Не знаю, насколько далеко мне удалось бы это сделать.
К моему счастью, обошлось все мирно. Постояв так немного, лось фыркнул и, не спеша, удалился в ельник. Спустя несколько мгновений и я пришел в себя, и сам подался в противоположную сторону, то есть туда, откуда пришел.
В общем, леса те, на удивление, не то, чтобы кишели живностью, но ее там вполне себе хватало. Может быть, как раз в силу того, что кругом располагались воинские части, охотиться, и, тем более, заниматься браконьерством там было некому, как впрочем, и собирать грибы с ягодами.
Что же касается белых лилий, то тут вышла другая история.
На ежегодные армейские соревнования по радиотехническим видам спорта прибыла к нам целая толпа участников из других частей и гарнизонов. Были это, в основном, офицеры и прапорщики, поселившиеся на это время в общежитии или на квартирах в жилой зоне нашего городка. Некоторые ездили ночевать в Солнечногорск. Было несколько срочников, бывалых «дедов», специалистов первого класса. Их запросто пристроили в роту обеспечения, благо там всегда был некомплект, и свободных коек было предостаточно. Но, помимо всех прочих, среди этих командировочных оказалось несколько девушек (ну, или молодых женщин), что чрезвычайно нас всех взволновало!
«Разведка» нам тут же донесла, что это были телефонистки с армейских узлов связи. Мол, регламентом соревнований оговаривалось и их участие. Были ли они вольнонаемными или имели воинские звания, оставалось для нас не ясным, впрочем, как и их семейный статус был нам неизвестен. Да это было и не столь важно! Важным же было то, что две из них поселили на первом этаже учебного корпуса, буквально в полусотне метров от нашей казармы! Помимо центрального, был там еще один, боковой вход, ведший в отдельные помещения, окна которых были всегда зашторены. Ключи от этого входа, до тех пор, были только у нашего комбата и у майора Доброхотова, так как на втором этаже располагался один из его рабочих кабинетов. В комнатах же первого этажа, как выяснилось, комбат хранил всякого рода аппаратуру: от старых телеграфных аппаратов, до релейных блоков и радиостанций разного размера. Для чего — непонятно. Возможно, на запчасти. А может, в память о былом. Вот в одной из этих комнат и поселили наших юных телефонисток, предварительно убрав оттуда весь хлам, наведя там порядок и установив всю необходимую мебель. Получилась небольшая гостиница. Туалет с умывальником были тут же, питание — в офицерском зале нашей столовой, буквально через дорогу.
Все это нас ужасно радовало, в особенности же — тот факт, что в обязанности дежурного по учебному корпусу вменялось теперь «присматривать» и за этими помещениями, а также удовлетворять все просьбы постоялиц, в плане обустройства быта. Стоит ли говорить, что дежурить в учебном корпусе захотели все сержанты нашего батальона. Все и сразу! Но, не тут-то было! Те, кто должен был там дежурить в эти дни, согласно предварительному графику, стойко отбивали все поползновения и нападки, прикрываясь порядком и уставом. Не помогали ни лесть, ни подкуп, ни угрозы. Мне, в этом плане ловить было вообще нечего, так как, согласно давно установившемуся правилу, те, кто дежурил в штабе, не дежурил в учебном корпусе. И наоборот.
Между тем, счастливчики рассказывали, что девчата, хоть лишнего и не позволяли, были характера веселого и покладистого. Скучно по вечерам с ними не было. После завтрака они одевались в спортивные костюмы и, сопровождаемые нескромными взглядами и восклицаниями всех, кто их видел, убегали на тренировки или соревнования (они, как и наш Андрюша Кубарик, тоже «охотились на лис»), а к вечеру, вернувшись в свою комнату, ничем особо больше не занимались. Вот тут-то и наступали минуты радости для очередного дежурного по учебному корпусу. Всем остальным доступ туда был закрыт (за этим строго следил дежурный по части, окна помещения которого выходили как раз на эту сторону учебного корпуса), и оставалось лишь только завидовать.
Вот тут-то я и вспомнил про белые лилии на озерной глади. План мой был очень прост, и простота эта была обусловлена не отсутствием фантазии (о, совсем напротив!), а вышеописанными препонами и ограничениями. Чтобы хоть как-то выразить себя (или самоутвердиться), мне нужно было сбегать к озеру, сорвать лилии, пронести незаметно к учебному корпусу и вручить их девушкам. Так я и поступил.
Чтобы лилии не завяли, я, значительно укоротив стебли, положил их в литровую стеклянную банку, наполненную озерной водой. От озера до части я донес их без труда. Далее, прикинув все возможные варианты доставки, я затолкал банку в свою сержантскую сумку-планшет, освободив ее от всех прочих предметов. Сумка от этого потеряла всякую приличную форму и промокла изнутри, однако меня это мало беспокоило. Со временем я подгадал так, чтобы перехватить девушек по дороге в столовую на обед, что, к моей величайшей радости, совершенно удалось. Девушки были ошарашены, когда, завернув за угол учебного корпуса, они наткнулись на запыхавшегося младшего сержанта-очкарика, торопливо достающего из сумки кукую-то банку.
«А вдруг это маньяк, давно нас поджидающий?!»
Но как же расцвели их лица, когда я, поставив банку себе под ноги, неловко протянул им эти лилии, с белоснежными влажными лепестками и насыщенным желтым соцветием в середине! Каждой по одной!
«Это нам?!» — как бы, не веря, воскликнули девушки.
«Вам!» — выдохнул я, и больше ничего придумать не смог.
«Спасибо!» — просияв, воскликнули девушки.
И я снова ничего придумать не смог, а лишь глупо заулыбался, неловко переступил ногами, споткнулся о банку, пролив воду себе на сапоги. Затем, спохватившись, быстро подобрал банку с земли, засунул ее зачем-то обратно в сумку и молча скрылся в кустах жимолости, чтобы задами пробраться к себе в роту.
Больше я с этими девушками не встречался. Через день соревнования закончились, и они благополучно убыли в свою часть.
Сапоги солдата — лицо старшины
Ротный старшина, прапорщик Данихнов, дослуживал тем летом свои последние денечки, но, в отличие от капитана Андреева, об этом и не подозревал. Хотя, скорее всего, он об этом догадывался. Вернее, опасался этого. Опасался, но, как и всякий алкоголик, поделать с собой ничего не мог. Все к тому и шло.
О пьянстве его в полку знали все, но, до поры — до времени, закрывали на это глаза. Тем более что он был такой не один, службу нужно было кому-то нести, а на службе его пьяным не замечали. Ну, или как бы не замечали, как и многих других. Были у Данихнова друзья-собутыльники, такие же прапорщики и младшие офицеры, некоторые уже отставные. Один из его корешей, капитан Лавуазье, служил взводным командиром во второй роте. Помимо фамилии, от всех его отличала еще и внешность, этой фамилии под стать: он очень походил на сыщика Эркюля Пуаро, как его показывали в английских фильмах, снятых по рассказам Агаты Кристи. Пристрастия его хорошо характеризовал случай, рассказанный на плацу перед полковым построением им же самим другому своему товарищу, капитану Панину, четвертому взводному нашей роты, и случайно услышанный мною (а как я мог не услышать, если я стоял в строю, а они, прохаживаясь, остановились в двух шагах от меня). Подарили Лавуазье на очередной день рождения, который он отмечал двумя днями ранее, в минувшую субботу, дорогущий французский одеколон. Впрочем, Панин об этом знал, так как был в числе приглашенных и лично присутствовал при вручении подарков. Но не знал капитан Панин того, что на другое же утро именинник этот одеколон и выпил. Опохмеляться же чем-то было нужно, а достать что-либо в ту раннюю пору в нашем лесу было негде, да и средств на это уже не оставалось.
«Гадость, я тебе скажу, еще та! На вкус. Зато запах какой! Смотри, до сих пор не выдохся!» И слегка нагнувшись, он демонстрировал Панину остаточный запах прекрасного образчика французской парфюмерии. Когда капитан Лавуазье проходил мимо меня, я и сам смог удостовериться, что, да, запах еще не выдохся.
Так вот, до некоторых пор не встречал я, лично, прапорщика Данихнова на службе пьяным. С похмелья — да, почти каждое утро, а пьяным — нет, не встречал. До некоторых пор. Но, по странной прихоти судьбы, первый случай оказался и последним.
Тем воскресным летним днем я был дежурным по роте, а Данихнов — ответственным офицером (хоть и громко сказано — «офицером», но так было принято называть эту должность), то есть лицом, следившим за тем, чтобы все в вверенном ему подразделении, при отсутствии прочих офицеров, шло так, как полагается согласно уставу и распорядку дня.
А оно и шло «как полагается», пока, перед самым построением на обед, ко мне не подошел один из бойцов, пожаловавшись, что из тумбочки у него пропал одеколон. Одеколон иметь разрешалось, им пользовались после бритья и в тумбочках он был почти у каждого. Тут нужно сказать, что, часом ранее, я, зайдя в умывальную комнату, обнаружил на подоконнике обычную солдатскую кружку, коих было в полковом хозяйстве хоть отбавляй и валялись они, порою, где ни попадя. Необычным в этой кружке было то, что от нее ужасно пахло одеколоном. Не взяв этого в толк, и особо не ломая над этим голову, я просто зашвырнул кружку в шкаф с инвентарем для мытья полов и позабыл о ней. Обратившемуся ко мне бойцу пообещал разобраться позже и продолжил заниматься своими дежурными делами. В заботах, мне не хватило ума сложить одно с другим.
Догадка начала брезжить в моей голове, когда, уже после обеда, я наткнулся снова на эту же пахнущую одеколоном кружку. Ругаясь и недоумевая, кому это понадобилось выискивать ее среди ведер, швабр и тряпок, я распахнул дверцы шкафа, чтобы зашвырнуть кружку обратно, я обнаружил, что кружка-то это была второй, а первая валялась там, где я ее бросил.
Будучи молодым и не искушенным в культуре армейского пития, я тогда еще никак не мог подумать, что причиной всему был старшина, засевший с утра в ротной канцелярии и не казавший оттуда носа. Тем более что я заходил к нему с докладом о построении роты на обед и не заметил в нем ничего странного. Разве что рожа его была красней обычного и он постоянно пил воду из графина, стоявшего на столе, объясняя это тем, что с утра наелся луку.
Все стало для меня ясно, когда я, в 16.30, построил, у тумбочки дневального, для инструктажа и осмотра бойцов, готовившихся заступить тем вечером в наряд. Мероприятие это должно было проводиться старшиной роты или ответственным офицером. В данном случае, обе эти должности исполнялись одним лицом. Лицо же это я, зайдя в канцелярию с докладом о готовности к инструктажу, застал в самом непотребном виде. В пол-оборота к входной двери, прапорщик полусидел-полулежал на стуле командира роты, ноги его покоились на маленьком столике с печатной машинкой, рубашка была наполовину расстегнута, обнажив волосатое брюхо, на галстуке, болтавшемся на одной заколке висела здоровенная зеленая (пардон) сопля. При всем этом, прапорщик вяло поигрывал невесть откуда взявшимся игрушечным пластмассовым наганом, вертя его на указательном пальце, как это делают ковбои в американских фильмах-вестернах. У меня, кстати, у самого был в детстве такой — с механизмом самовзвода и вращающимся барабаном, в гнезда которого можно было вставлять пистоны. Хорошая, в общем, штука, когда тебе восемь лет. Мутный взгляд налитых кровью глаз прапорщика отражали всю тоску мира, то есть не выражали абсолютно ничего. Лицо его приобрело бурый кирпичный оттенок и, вообще, вид его вызывал в памяти слова, с которыми обратился доктор Ливси к капитану Сильверу в «Острове сокровищ» Стивенсона: «И поверьте мне, если вы не бросите пить, вы очень скоро умрете». Я не мог тогда вообразить, что можно довести себя до такого свинского состояния за какие-то два-три часа! Видимо, сработал эффект, называемый в народе «на старые дрожжи».
Как бы то ни было, а возжелал старшина, все же, обязанности свои исполнить. Правда, весьма своеобразным образом. В глазах его мелькнула некая мысль, лицо слегка оживилось. Не без труда, он сбросил ноги со стола и начал подниматься сам.
«Веди их в туалет, Антонов! Я их щас расстреляю всех, на х…!»
И, роняя по пути стулья, одной рукой держась за стенку, а во второй сжимая свой наган, прапорщик стал выбираться из канцелярии.
Пятеро бойцов, построенных мною в умывальной комнате, не знали, что им делать. Я и сам, честно говоря, не представлял, чем этот цирк может закончиться. С одной стороны, вид расхристанного, матерящегося и размахивающего у них перед носом пластмассовым наганом старшины внушал пацанам ужас. С другой стороны, комизм и нелепость происходящего начинали зашкаливать. То есть тряслись они одновременно, и от страха, и от смеха. Одно я понимал четко — если дойдет до рукоприкладства, без большого скандала дело не закончится.
Очевидно, понимал это и старшина, где-то там, «в потаенных уголках своей души». Произнеся долгую «обвинительную речь», тонкостей которой не мог понять никто, включая его самого, старшина объявил бойцам, что приговаривает их к расстрелу и тут же привел приговор в исполнение, изображая выстрелы, как мы это делали в детстве, играя во дворе в войну. На том он, к моему великому облегчению, успокоился и вновь скрылся за дверями ротной канцелярии, видимо, будучи морально истощенным и испытывая потребность в подкреплении духа.
Предположения эти подтвердились, когда он, минут десять спустя, с проворством и ловкостью, которые от него трудно было ожидать, выскользнул из канцелярии, заскочил в ближайший кубрик и вскоре вынырнул оттуда, на ходу засовывая в карман брюк очередную бутылку одеколона. Сделать это было легко, так как помещение роты было почти пустым. Да если бы и не было, кто посмел бы ему возражать?
Тогда я призадумался, что же я буду с ним делать, если так пойдет и дальше. На руках его, что ли, отсюда выносить? С таким кабаном и впятером не справишься. Да и куда его? Не тащить же домой через весь военный городок?!
Дело, однако, обернулось просто. Очередная бутылка одеколона была реквизирована им в качестве укрепляющего средства, необходимого для того, чтобы добраться до дому своим ходом. Как старшина покинул роту — я не заметил, будучи занятым подготовкой к скорой сдаче наряда. Заглянув, между делами, в канцелярию, так, на всякий случай, я обнаружил ее пустой. Больше в тот вечер старшина в роте не появлялся.
Не появился он и на следующее утро. Даже не дал о себе знать. Ротный с замполитом, обеспокоившись, принялись его искать, но часам к одиннадцати успокоились. По выражению лиц и обрывкам фраз я понял, что старшину нашли у себя дома, да только проблем от этого меньше не стало.
На другой день исполняющим обязанности старшины был официально назначен Алексей Куценко, один из сержантов нашей роты, призванный на полгода раньше нас и уже зарекомендовавший себя с наилучшей стороны, особенно, когда дело касалось порядка и чистоты.
Прапорщика Данихнова выперли из армии довольно быстро, я больше его ни разу не видел. Он даже не появился, чтобы передать хозяйственные дела. Они как-то сами перешли к следующему старшине. Так, по крайней мере, мне показалось.
И оказался наш старшина, своего рода, «первой ласточкой». Вслед за ним полетели из армии, поочередно, и другие полковые пьяницы, которых терпели долгие годы. Не стали больше терпеть. Что ни говори, а времена менялись.
Что ли мы не летчики?!
Времена менялись, а с ними — и армия. Это чувствовалось все сильнее. Правда, нам тогда трудно было понять, в какую сторону все менялось. Да мы об этом и не задумывались. Солдату ведь что главное — быстрей бы дембель! Все остальное — дела командиров-начальников. А командиры, судя по всему, и сами не понимали, к чему все клонится.
А новая метла продолжала мести. Иногда — в буквальном смысле.
В середине сентября, когда до очередной итоговой проверки, с ее нормативами и экзаменами, оставалось всего ничего, нашу «первую первого» подняли по команде «Сбор». Подняли минут за пять до общего полкового подъема, что было не совсем понятно. Тем не менее, все были уже выдрессированы, готовы к такому обороту дела, и быстро выстроились на плацу, как положено, с оружием противогазами и вещмешками. Все командиры, включая комбата, были уже на месте, что свидетельствовало о вполне себе запланированной акции. Это было нормально. Не нормальным же было то, что мы были единственной ротой, поднятой по тревоге. А, кроме того, вместо обычного «разбора полетов» поступила команда сдать оружие и противогазы, оправиться и построиться вновь на том же месте. Тут мне вспомнилось, что накануне ротный был каким-то дерганным, его два раза вызывали в штаб, а под вечер он собирал всех взводных у себя в канцелярии. Затевалось, явно, что-то не совсем обычное.
Вскоре многое стало ясно. Получасом позже, на плацу, комбат вызвал из строя всех сержантов и поставил «боевую» задачу: вне обычного распорядка дня, сводить роту в столовую на завтрак, получить там же, на складе сухие пайки, из расчета по два дневных пайка на каждого бойца, приготовиться к погрузке и отправке автотранспортом. Куда? Узнаем по дороге. В роте остаются старшина, сержант Куценко, и несколько человек хромых, больных и немощных, в помощь старшине. «Пусть лаком тумбочки с табуретками кроют, пока никого нет!»
Час спустя мы уже тряслись по направлению к Москве в старых, полуразбитых армейских автобусах. Из офицеров с нами отправились лично комбат, ротный с замполитом, один взводный, старлей, прибывший к нам совсем недавно, и прапорщик Егоров, не молодой, побитый жизнью, с виду не пьющий дядька, который болтался в полку без особого дела, мелькая то там, то здесь. Егорова, как мы узнали позже, планировали поставить к нам штатным старшиной, а тут как раз подвернулся случай его испытать.
У комбата нам все же удалось выведать, куда нас отправляли.
«В Моздок!»
«Так это же на Кавказе, товарищ подполковник!»
«На самолете полетим. Что ли вы не в ВВС служите?! Сейчас едем в Монино. Там нас уже борт ждет».
На вопрос о цели нашей переброски он просто зло отмахнулся. Тогда нам стало ясно, что хорошего в этом путешествии будет не много.
О Монино мы были наслышаны. Находился этот поселок совсем недалеко от Москвы, только с другой ее стороны. Там был расположен аэродром и несколько частей нашей воздушной армии. Из нашей учебки, каждые полгода, туда отправляли несколько счастливчиков, успешно прошедших итоговую проверку. Часа через 3 мы там и оказались.
До погрузки в военно-транспортный Ил-76 оставалось еще какое-то время, и комбат распорядился вскрыть каждому одну из коробок с сухим пайком и пообедать. В коробках мы обнаружили несколько пакетиков сахара и чая, три пачки галет, плитку шоколада, еще какую-то мелочь и три консервы, типа «Завтрака туриста». Две из них были рыбными, видимо, действительно, на завтрак и ужин, и одна — мясная, на обед. Посоветовавшись между собой, офицеры решили, что обед наш должен состоять из рыбной консервы и галет. Все остальное распечатывать и пробовать строго-настрого запретили. Капитан Козодоев принял самое деятельное участие в обсуждении этого вопроса, он явно имел какие-то свои веские доводы в пользу такого решения. Сами же отцы-командиры, обосновавшись чуть в сторонке и расстелив газеты на одном из бетонных блоков аэродромного ограждения, перекусили тем, чем их снабдили в путь их верные жены. А снабдили они их, судя по всему, так, как будто провожали в пеший поход к отдаленным северным аэродромам.
Тут проявилась еще одна несуразность нашего армейского быта. Консервы оказались не теми, которые можно легко открыть при помощи специально прилагаемого ключа или просто потянув пальцем за ушко на крышке. Нет. Это были солидные советские консервы, запечатанные в крепкие жестяные банки, и открыть их можно было только при помощи ножа, если не консервного, то хотя бы простого складного. А ножи нам иметь запрещалось! Вот и ешь их теперь, эти консервы!
Тут замечу, что вопреки запретам, у сержантов ножи имелись (я свой всегда таскал в сержантской сумке-планшете), начальство просто закрывало на это глаза. И теперь оно было радо, что закрывало, потому что хоть медленно, с большим трудом, но консервы бойцам удалось распечатать. Правда, есть их пришлось как кошкам, вылизывая языком, ну, или поддевая кусочки галетой. Вилок или ложек, даже пластмассовых, в коробках с пайком не оказалось, а иметь ножи нам было запрещено!
В самолете нас рассадили на длинные скамьи, установленные вдоль бортов. Командиры, с присущим им благоразумием, удалились в гермокабину, находящуюся сразу за кабиной пилотов. Сам полет ничем особо не запомнился: мерное гуденье двигателей, полязгивание частей корпуса при вибрации, облака под крыльями. Зато при посадке вид открылся просто завораживающий: заснеженные вершины гор на ярком солнце, зеленые долины, а Казбек — просто чудо! Аэродром, с воздуха, поразил своими огромными размерами и множеством капониров со стоящими в них большими самолетами.
Приземлившись, мы снова попали в лето. Да еще какое лето! Стояла тридцатиградусная жара. Шинели, в которые мы кутались на промозглом осеннем ветру в Монино, показались здесь совершенно неуместными, даже будучи скатанными. Деревья по обочинам дорог и в гарнизонных парках, в отличие от подмосковных, не имели ни малейших признаков желтизны. А еще, многие из этих деревьев оказались фруктовыми! Ну, да! Прямо вдоль дорог и заборов можно было увидеть созревшую алычу, сливу или яблоню. Не сказать, что рай земной, но, все же, благодать!
Благодать эта, однако, начала на мне сказываться довольно быстро. Жару я всегда переносил не очень хорошо, а тут еще в армейской экипировке да на таком безветрии. Буквально через час я чувствовал себя как вареный рак и сонная муха одновременно. К вечеру, после пешего перехода от аэродрома до городка, размещения, похода на склад для получения спальных принадлежностей, включая матрасы и подушки, я буквально изнемог. Нужно было деятельно руководить и командовать, а голова моя отказывалась элементарно соображать, что не осталось незамеченным со стороны ротного и комбата. И нужно отдать им должное: вошли в мое положение!
«Значит так, — повелел комбат, стоя передо мной несокрушимой глыбой, заложив руки за спину, — Антонов, будешь дежурным по роте, пока мы тут живем! Режим таков: ночь стоишь, днем спишь, сколько получится. Двух дневальных назначает старшина. Обязанности те же — согласно уставу». И такое решение оказалось, во многом, для меня спасительным.
Разместили нас в типовой одноэтажной деревянной казарме, пустовавшей до нас какое-то время. Полы ее оказались гнилыми настолько, что ножки некоторых кроватей проваливались, оказавшись на стыке двух досок. Поэтому кровати были одноярусными, благо пространства хватало с избытком, и стояли они, не сказать, чтобы хаотично, но без особого порядка, в зависимости от степени надежности половых досок. Просторный деревянный сортир, рассчитанный на одновременное посещение целым отделением, находился позади казармы, метрах в тридцати. И таких пустых казарм, к слову сказать, здесь хватало.
Спать «получалось» часов по пять-шесть. Больше мне позволить не могли. И без того получалась какая-то ерунда: здоровый солдат спит себе в казарме, средь бела дня, в присутствии офицеров! Комбат снизошел до того, что лично меня будил, иной раз. По-армейски так:
«Антонов!»
«Я».
«Подъем!»
«Есть!»
Дневальные, назначаемые каждые сутки, спали свои положенные четыре часа ночью, по очереди. Обязанностей у них было не много, так как мыть полы смысла не было — они бы еще быстрей сгнили. «А что же остальные?» — спросите вы.
А-а! Вот тут начинается самое интересное!
Остальные занимались уборкой! Да, именно за этим нас туда и перебросили. Предстояла большая проверка базы ВВС в Моздоке, включая не только аэродром, но и все вспомогательные службы и структуры, а некомплект, к тому времени, в войсках был такой, что едва успевали тащить службу, не то, что убирать территорию. А территория была просто невероятной! Поэтому, в течение полутора недель, вся рота, в поте лица, занималась именно этим: мели и чистили от мелкого мусора и травы аэродромные плиты, вырубали мелкий кустарник вдоль заборов и ограждений, ремонтировали, насколько это было возможно, сами заборы, чистили дренажные канавы, помогали грузить и вывозить железный и прочий хлам с прилегающих к аэродрому территорий, и так далее, и тому подобное. Что же касается «в поте лица», так это еще мягко сказано. Жара стояла такая, что даже наши южные ребята, поработав день на солнцепеке, приходили вечером все измотанные. Что уж там про остальных говорить?! Несвойственная стояла жара, даже для Северного Кавказа.
Почти тут же возникла и другая проблема. Первые симптомы ее проявились буквально на второй день. Бойцы начали жаловаться на боли в животе и понос. Сначала 2-3 человека в каждом взводе, потом все больше. Помимо дежурства по роте, моей обязанностью стало отводить особо страдающих в гарнизонную медсанчасть. Объяснялось все просто — дикорастущую и дармовую алычу, сливу и все остальное, что попадалось на запыленных обочинах и окраинах аэродрома, бойцы поедали на месте, не удосужившись их, если не помыть, то, хотя бы, элементарно обтереть полой или рукавом кителя. В итоге, к исходу недели, почти половина роты маялась животами, а пять человек оказались в инфекционной палате местного госпиталя с высокой температурой.
Так что я, со своим бессменным дежурством по роте, оказался в условиях почти курортных, по сравнению с положением других ребят. К стыду своему, должен в этом признаться. Тот факт, что в казарме постоянно ошивался кто-нибудь из офицеров, а то и все сразу, не давая ни минуты покоя, доставлял мало удовольствия, но это никак нельзя было сопоставить с тем, что испытывали в течение дня остальные, даже не смотря на мое постоянное недосыпание. Тем более что по ночам я мог насладиться покоем и тишиной в полной мере! Какое же это, все-таки, чудо — сентябрьская южная ночь! Легкий прохладный ветерок, стрекот насекомых, образующий единое звуковое полотно, накрывающее собой все вокруг, как плотный туман у нас на севере в эту же пору…, а про небо я, вообще, молчу! Про южное ночное сентябрьское небо можно говорить часами. Да вы и сами все это знаете!
Большую часть времени, от отбоя до подъема, я проводил на улице. В казарме делать было абсолютно нечего. Даже дневального нечем было занять. Мы бродили кругами по двору и вокруг казармы, сидели на крыльце или небольшой скамейке поодаль, иногда о чем-нибудь разговаривали, если с очередным дневальным было о чем поговорить. Уже ближе к утру, когда голод начинал поджимать и пересиливал желание спать, я заходил в казарму, наполненную духотой и храпом утомившихся за день тружеников, и доставал из большой картонной коробки, спрятанной под кроватью старшины, какую-нибудь из рыбных консервов. Мы съедали ее с дневальным на двоих, поддевая, поочередно, содержимое моим складным ножом. Просто так, без хлеба и без особого чувства вины. В конце концов, ведь это были наши консервы!
С этими-то консервами и случилась очередная история. История неприятная, хотя неприятности эти коснулись, главным образом, наших командиров, впрочем, они же и были их виновниками. Вернее, их извечное желание прихватить что-нибудь на дармовщину. А случилось вот что:
Сразу по прибытию в казарму, поступил приказ извлечь из вещмешков все коробки с сухими пайками и сложить их в пустующий угол возле кроватей, которые заняли офицеры. На следующий день, когда все ушли на работу, и казарма опустела, я с одним из дневальных, под чутким руководством нашего нового старшины, прапорщика Егорова, рассортировал все содержимое сухпайков в несколько ящиков и картонных коробок, откуда-то им принесенных. Консервы сложили в одну коробку, галеты с сухарями — в другую, сахар — в третью, ну, и так далее. Причем, мясные консервы старшина откладывал отдельно, а затем сложил их все в четыре офицерских чемоданчика, один из которых принадлежал капитану Козодоеву и отличался от остальных своей новизной и цветом кожи.
Ох, уж этот капитан Козодоев! Опять он и мясные консервы! В конце концов, сложилось у меня такое впечатление, что был он на них тихо помешан. Видимо, в детстве ему их кушать не разрешали и у него сложился комплекс, сродни синдрому, так хорошо описанному Джеком Лондоном в рассказе «Любовь к жизни», когда спасенный от голодной смерти человек еще долго прятал у себя под матрасом сухари и хлебные корки, опасаясь вновь оказаться в ситуации, которую ему довелось пережить.
Как бы то ни было, больше мы эти консервы не видели. Они, как бы, растворились в воздухе. Их, как бы, вовсе не было. Такой вид, по крайней мере, делали наши командиры, с того самого дня. Несмотря на это, вышло все как в той поговорке о мешке и шиле. Людей, желающих поведать тайну вышестоящему начальству, в нашей стране всегда было хоть отбавляй. А тут еще майор Доброхотов со своей «локальной сетью». В общем, не успели мы, неделю с небольшим спустя, появиться в расположении своей части, как командование полка прослышало об исчезнувших волшебным образом мясных консервах. Началась внутренняя проверка, о ходе которой мы могли догадаться лишь по скверному настроению наших командиров и объяснительным, которые пришлось писать нам всем, включая тех, кто по-русски не то что писать, а и сказать то толком ничего не мог. Естественно, что большинство, как я полагаю, написали правду. Мол, да, были в пайках и мясные консервы, но потом куда-то исчезли. Написал правду и я, мол, да, были мясные консервы, и я, вместе со старшиной, лично их складывал в отдельную коробку, но о дальнейшей их судьбе сказать ничего не могу.
То есть, получается, что я написал почти правду. Да, пожалуй, так. В любом случае, проверка эта закончилась самым благоприятным для наших командиров образом, то есть ничем. Видимо, в штабе решили не раздувать скандала, дабы не пришлось после «выносить сор из избы». А может, были у командования и другие причины, не делать этого, да только нам о них было неведомо.
Наше возвращение в родную часть было ознаменовано не только этим событием. Ввиду того, что почти половина вернувшихся бойцов страдали поносом, а в Моздокском госпитале мы оставили пять человек с подозрением на дизентерию, в полку был введен карантин. Мало того, что был ужесточен пропускной режим, что нас нисколько не беспокоило, так еще все вокруг, куда ни сунься, было усыпано хлоркой. Запах ее стоял повсюду: в казарме, в учебном корпусе и даже в штабе. На входе в столовую стояли на табуретках несколько алюминиевых баков с раствором хлорки, и дежурный по столовой лично стоял возле них, чтобы убедиться, что каждый, входящий в столовую на завтрак, обед или ужин, окунул руки в этот вонючий дезинфицирующий раствор.
«Что же вы, суки, наделали?!» — стало обычным приветствием сержантов из других рот. Хотя страдать и мучиться им пришлось не долго. Через неделю, к всеобщему облегчению, карантин был снят.
Странности бытия
Еще меня поразили перемены, произошедшие в природе за эти полторы недели. Листва на деревьях утратила всякие признаки зелени и начала облетать. Заметно похолодало. Похолодало настолько, что мы застали оставшихся в казарме ребят облаченными в зимнее нижнее белье. Нашим бойцам, проходившим лето в трусах и майке, это было в диковинку. Многие из них смеялись, завидев слоняющиеся по кубрикам белые приведения, однако при первом же утреннем построении на плацу, под дождем, на промозглом осеннем ветру, они начали этим «привидениям» завидовать. В ближайшую субботу, после помывки, они тоже получили возможность испытать все радости ношения армейского зимнего белья. Но окончательно мы перешли на зимний вариант обмундирования, как и положено, лишь месяц спустя.
И снова была итоговая проверка. И снова она мне ничем особо не запомнилась. Все те же нормативы, подъем по тревоге, учебный узел связи на полигоне, вручение значков и удостоверений классности, отправка по боевым частям. Значимым казалось лишь одно обстоятельство — срок службы перевалил за половину! Тут же стали появляться легкие уколы зависти к тем, кто был призван после окончания института и чей срок службы составлял лишь полтора года. Таковых в нашем батальоне насчитывалось трое. Обидно, знаете ли! Как это так: пришли вместе с нами, а домой поедут на полгода раньше, то есть уже через полгода?!
Молодое пополнение в этот раз пришло довольно быстро. И вообще, этот отрезок времени между двумя учебными периодами прошел для нас гладко. Видимо, сказалось то, что дембелей в роте не было и нам не пришлось бегать из наряда в наряд, как это случается при нехватке кадров, обычной для такого периода.
А роты пополнились не только быстро, но еще и с избытком, что оказалось неожиданностью, судя по всему, не только для младших командиров. Обстоятельство это было еще одним предвестником скорых грандиозных перемен, предчувствие которых в нас постепенно назревало. Ввиду ощутимого некомплекта в боевых частях раздутой до невероятных размеров армии, обновленное армейское командование решило прибегнуть к практике дополнительных призывов, таким образом, намереваясь залатать давно возникшие дыры. Можно было бы продолжить эту сентенцию например так: «…возникшие дыры на затасканном и обветшалом от времени и чрезмерной носки сером сукне шинели этого хромоного монстра на тонких ногах, обутых в ушитые кирзовые сапоги со стоптанными каблуками…». Или «на прогнившем и изъеденном изнутри сукне». Или еще придумать что-нибудь более язвительное. Но не стану. И без меня кто только не пинал в бока ногами нашу сирую и убогую Советскую армию конца восьмидесятых годов…
Однако же вернемся к фактам. В рамках дополнительной (ну, или расширенной) призывной компании, в полк продолжали прибывать команды из разных областей Союза, несмотря на то, что роты были уже укомплектованы под завязку. Пацанов-новобранцев привозили к нам не только в декабре, когда учеба уже шла полным ходом, но даже и в январе, что было совсем немыслимо! Фильмы по выходным в полку отменили, так как помещение зимнего клуба было срочно переоборудовано в казарму для проживания неприкаянных призывников, и превратилось в, своего рода, перевалочную базу. В армейскую форму этих ребят переодевать и не пытались. Не успевала одна команда, пожив у нас какое-то время, отправиться в боевую часть, как, из какого-нибудь отдаленного военкомата прибывала другая. По правде сказать, мы считали, что этим парням во многом повезло. Несмотря на видимые неудобства (как ни крути, а почти от новогоднего стола оторвали, да отправили неведомо куда), служить им предстояло на два-три месяца меньше, чем нам и всем прочим, призванным в положенные сроки. Наши командиры также сумели извлечь определенные выгоды из создавшейся ситуации. Всех потенциально бесклассных и злостных нарушителей дисциплины ловко удалось сплавить в другие части через эту перевалочную базу, заменив их более благонадежными ребятами, преимущественно, студентами или выпускниками ВУЗов, попавшими под этот внесрочный призыв.
Перемены коснулись и нашего обмундирования: на зимний период нам выдали полушерстяные кители и брюки, взамен хлопчатобумажных. Хотя без казусов не обошлось и здесь. Оказалось, что тем, кому служить оставалось полгода, полушерстяное обмундирование выдавать не полагалось, так как срок носки его составлял один год. На таком переделе времени оказалась треть наших сержантов. Комбата с ротным жутко бесила картина, когда на построении без шинелей их некоторые младшие командиры выделялись на общем темно-зеленом фоне своими выгоревшими от летнего солнца и побелевшими от многочисленных стирок хэбэшками. Мало того, что это обстоятельство портило общую картину, так оно еще и подчеркивало различие в сроках службы, с чем командование полка так усердно боролось! Глянешь так на роту — а вот и «деды» стоят, ухмыляются, дембеля будущие. И поделать с этим ничего нельзя!
Доходило до смешного. Заходит, к примеру, в воскресный день, в роту командир четвертого взвода капитан Панин, назначенный ответственным офицером, и бросает взгляд в спальное помещение, где в центральном проходе, как положено повзводно, у своих кубриков, рота рассажена перед телевизором для просмотра передачи «Служу Советскому Союзу». Бросает капитан Панин, этак, свой взгляд и вдруг орет недовольным голосом: «А кто это там, в нижнем белье телевизор смотрит?!»
А никто! Это просто младший сержант Андрей Кубарик, одетый по всей форме, сидит так, что за головами бойцов его погон не видно. А хэбэшка его не только вся побелела от носки, так еще и истончала так, что просвечивает! Холодновато, конечно, но зато как приятно себя ощущать отличным от других! Да и белья, раз уж на то пошло, можно еще один комплект поддеть.
Младшим сержантом Андрюха Кубарик оставался до самого конца службы. Лишь на дембель ему «кинули на погон» еще одну «соплю», то есть возвели в звание сержанта. Не жаловали его, как бывшего «залетчика». И все по его же собственной глупости, тут уж по-другому не скажешь. Попался он однажды с запахом алкоголя. Попался, как принято говорить, «на самой заре своей карьеры», то есть на втором полугодии службы, в мою бытность еще курсантом. Стоял он в наряде помощником дежурного по части, и отправил его дежурный по части с «проверкой состояния дел» на хозяйственный двор, то есть на свинарник. И застал наш Андрюха в бытовке у свинаря троих дедов из роты обеспечения, распивающих со свинарем бутылку водки. Что там у них случилось — доподлинно не известно, а только решил Андрюша никого не сдавать. Ну, решил и решил! Оно бы и хорошо, если бы только это, так ведь он еще и сам рюмашку намахнул! В наряде! Помдеж по части! И дежурный по части не кто-нибудь, а майор Лазарев, престарелый и многоопытный замполит второго батальона, прославившийся тем, что умел ловить врасплох зазевавшихся сержантов — дежурных по ротам, КПП и штабу! Для него было нормальной практикой «зайти с тыла», понаблюдать из-за кустов за окнами здания, а потом ворваться, почти бегом, чтобы накрыть очередную жертву спящей или за просмотром телевизора. Даже если дежурный по роте, оставив за себя опытного дневального или одного из сержантов, отдыхал положенные ему четыре часа, он мог запросто его поднять, дабы убедиться, что дежурный спит, будучи здравым, одетым, не снимая с себя повязки и ремня со штык-ножом. Его дежурство редко обходилось без того, чтобы он не снял кого-нибудь с наряда. Меня и самого чаша сия едва миновала: ко мне он однажды прицепился от того, что я спал без подушки. Ну, да! Ужом проскользнул ночью в роту, нашел все в полном порядке, пошел проверять спящего дежурного и обнаружил что тот (то есть я) спит, положив подушку не под голову, а на тумбочку. А уж когда мой дневальный, смышленый малый, объяснил ему, что сержант Антонов (то есть я) всегда так спит, майор Лазарев окончательно решил докопаться до истинной причины такого нестандартного поведения и бесцеремонно растолкал меня. Минут десять у меня ушло на то, чтобы объяснить ему, что я привык с детства спать на очень низких подушках, к числу которых наши подушки отнести никак невозможно по причине того, что сбежавшиеся от стирок наволочки не соответствовали фактическим размерам подушек, и подушки, будучи забитыми в эти самые наволочки, приобретали форму шара, и что поспав ночь на такой подушке, я рисковал проснуться с затекшей шеей и головной болью, и что поэтому я предпочел спать вовсе без подушки, и что командование роты об этом знают, и что это вряд ли является нарушением устава… и так далее. В итоге, Лазарев раздраженно махнул на меня рукой и вышел от нас дерганной походкой, недовольно бормоча себе под нос что-то насчет того, что больно умные все стали, указывать начали, что является нарушением, а что нет, щенки!
Вот такой он был, майор Лазарев. Ну, как он мог не учуять в ту злополучную ночь запах алкоголя, исходящий от сидящего рядом с ним младшего сержанта Кубарика, если он этот запах чуял за версту?!
Сняли Андрюшу Кубарика с наряда, сняли и с должности командира отделения. В рядовые, правда, не разжаловали и в другую часть не отправили, хоть и грозились это сделать. Но, как и в случае с Сережей Демидовым, который мне и поведал всю подоплеку этого дела, снятие с должности не отменило выполнение всех прежних обязанностей, а даже еще увеличило объем этих обязанностей, несмотря на денежное пособие рядового. И ни что больше не могло реабилитировать Андрюшу в глазах старших командиров, ни его усердие, ни активное участие в спортивной жизни роты, ни даже его призовое место в армейских соревнованиях по радио-ориентированию, проводившихся на базе нашей части. Вот так вот оно в жизни бывает!
А офицеров со странностями, помимо майора Лазарева у нас хватало. Да что там говорить, все они были не без странностей! И это без учета тех, странности которых были замешены на алкоголе. Потому что были у нас индивиды, которые на этой почве уходили прямо со службы и стреляться и вешаться, оставив женам или сослуживцам соответствующие записки. Их потом искали дежурными взводами, а то и целым батальоном по окрестным зарослям. Это они пугали так, ничего сверх того не предпринимая. Ну, больные люди! Что с них возьмешь? Я же речь веду о другом.
Даже самый адекватный из полковых офицеров, начальник штаба майор Белоконь был странен тем, что уж очень он был адекватным, имел идеальную репутацию и очень быстро карабкался верх по служебной лестнице. Говорили, что еще совсем недавно он командовал одной из рот второго батальона.
Как ни странно, больше всего «чудаков» было среди политработников разного ранга. Ну, про Козодоева с Лазаревым я уже рассказал, а ведь был еще замполит и нашего, первого батальона, майор Сапунов. Был он полной противоположностью майора Лазарева, к подчиненным не придирался, с нарядов не снимал, по ночам не шпионил. Он был умным сверх всякой меры, от того и страдал. Причем страдал физически, так как от интенсивной учебы у него, в свое время, начались проблемы с головой. Из-за этого он не смог закончить академию, хоть и совсем из армии его по здоровью не списали. Политработник — и так сойдет. Его было интересно слушать, когда он вел политзанятия. В отличие от капитана Козодоева, он знал не только всех членов Политбюро ЦК КПСС, но и, вообще, буквально все, чего не коснись, будь то наука, техника или даже медицина. Но, внезапно, речь его могла прерваться, он умолкал, отходил куда-нибудь к окну, отворачивался и так молча стоял, сжимая и разжимая кулаки, играя желваками на скулах. И все знали: ага, опять в голове замкнуло! Приходилось ждать, пока он не придет в себя и снова не заговорит. Иногда он просто выходил за дверь и занятие на этом заканчивалось.
Другой его подчиненный, замполит второй роты нашего батальона, старший лейтенант Бычков, также был не без характерных особенностей. Его можно было противопоставить майору Белоконю в плане служебного роста. Не то, чтобы Бычков был на плохом счету у начальства, а просто в военное училище он поступил после двух лет срочной и трех лет сверхсочной службы. Такому его желанию удивлялись все, а он в ответ лишь пожимал плечами и начинал плести что-то о призвании стать офицером-политработником. Как бы то ни было, а к тридцати годам он стал лишь старшим лейтенантом, а Белоконь — майором, без пяти минут подполковником. И это было не единственной его странностью. Будучи в наряде, например, дежурным по части, Бычков никогда не снимал шинели, в любую погоду, даже когда ложился на кушетку в дежурном помещении отдыхать положенные ему четыре часа. Так в сапогах, в шинели, тугой затянутой портупеей и лежал, а шапку или фуражку, в зависимости от сезона, просто надвигал на глаза. И это тогда, как другие дежурные раздевались чуть не до исподнего и забирались под одеяло мирно себе посапывать! И даже подшучивание других офицеров и нескрываемое недоумение сержантов-помощников дежурного его нисколько не смущали.
Мы, конечно, строили разного рода догадки по этому поводу, но так и не сошлись во мнении, пока кто-то не предположил, что под шинелью у него ничего больше не было!
Еще Бычков любил повторять, что от него никто не спрячется и ничто не утаится, что сам он был, в свое время, и сержантом и прапорщиком, а посему знает все потаенные места и даже мысли обитателей казармы! Любое нарушение чего-либо он замечал тут же, еще издалека, что, вполне естественно, стало причиной неприязненного к нему отношения со стороны этих самых обитателей.
Однажды, как-то по весне, заступая, опять же, дежурным по части, он выстроил весь полковой наряд на маленьком плацу перед штабом для осмотра и инструктажа. Так уж оно было заведено. А одним из дневальных роты обеспечения был назначен Васек Трубачёв (не знаю, была ли это его настоящая фамилия, а только так его все звали), шустрый чернявый малый, ростом ровно один метр и пятьдесят сантиметров. Да-да! Этим он и славился в полку! Будь он на полсантиметра ниже, и признали бы его не годным для строевой службы! Сказать, что Васек был этим обстоятельством огорчен — значит не сказать ничего. Он был смертельно этим обижен! И, несмотря на свой веселый нрав, Васек тут же был готов броситься в драку, если кто-то смел над этим обстоятельством подшутить, не взирая на габариты шутника. Естественно, что форму для него смогли подобрать с большущим трудом и последующей подгонкой «по месту».
Так вот вышел старлей Бычков на плац, осмотрел построенный наряд беглым взглядом и тут же ткнул в Васю пальцем: «А сапожки-то ушиты!»
«А не… й с таким ростом в армию брать!» — тут же, не моргнув глазом ответил ему Вася во всеуслышание.
Шуму, конечно, потом было, правда, не много. С Васиным доводом трудно было не согласиться, особенно полковым тыловикам.
А еще был у нас в штабном политотделе некто капитан Павлов, скользкий тип, прибывший в полк уже в бытность мою младшим сержантом, и с которым у меня сразу как-то не заладились отношения. Он даже попытался снять меня с наряда, когда меня поставили помощником дежурного, а он, конечно же, был дежурным. Не понравилось ему то, что я не бросился тут же заполнять всю дежурную документацию, как ему того хотелось, а отложил это дело на конец наряда, как это было у всех прочих дежурных принято, и что было, в общем-то, вполне рационально. Пожалуй, что я ему, в целом, как-то сразу не понравился. Не знаю, может ассоциации детские сработали.
Так вот, водители из роты обеспечения стали жаловаться (не начальству, а нам, таким же бесправным), что если старшим в поездку назначали капитана Павлова, то они начинали в поездке мерзнуть из-за жуткого холода в кабине — Павлов все время опускал форточку дверцы со своей стороны. Сам он при этом одевался и застегивался именно с тем расчетом. Вскоре, однако, все объяснилось само собой: капитан Павлов страдал метеоризмом и, посредством такого жесткого проветривания, пытался это утаить. Одним словом — политработник!
И вновь продолжается бой
И снова был учебный период. И снова была зима. И снова была уборка снега и чистка плаца. И снова были лыжи. Теперь, правда, майор Денисов назначил меня полноценным капитаном ротной лыжной команды и ответственным за все лыжное хозяйство. Хлопот от этого прибавилось, но зато я мог себе иногда позволить, с полным правом, запереться в подвальной каптерке и спокойно позаниматься ремонтом лыжного инвентаря, оставив взвод на напарника, если тот не был в наряде. Да и прокладка лыжных трасс и уход за ними являлись обязанностями, которые также доставляли мне удовольствие, что в армии случается исключительно редко. Ротная лыжная команда сформировалась, естественным образом, путем отбора через лыжне гонки, устраиваемые майором Денисовым или нашим кривоногим полковым физруком капитаном Акматовым почти каждый выходной. Акматов снизошел даже до того, что выставил меня на гарнизонные соревнования, одолжив на денек свои личные пластиковые лыжи с фирменными ботинками, которые он, с его слов, надевал всего несколько раз. А я так думаю, что, вообще, ни разу. Пробежать то я на них пробежал, да только куда мне было тягаться с настоящими спортсменами-лыжниками, свиставшими мимо меня новомодным коньковым шагом так, словно их выпустили из катапульты! Зато удалось еще раз побывать за пределами части, взглянуть, так сказать, на мир.
В конце зимы, перед знаменитой итоговой командной гонкой, ротный командир демонстративно благоволил мне, вызвав к себе в канцелярию и заявив: «Хоть ты, Антонов, и расп…дяй, а дам я тебе шанс съездить домой в отпуск!». Он имел в виду традиционный приз этой гонки. Я лишь «благодарно» промолчал. Все прекрасно понимали, что альтернативы у ротного не было, как понимали и то, что не было и у меня ни малейших шансов на то, чтобы привести взвод первым и съездить в отпуск. Слишком много во взводе было ребят, которые, до службы в армии, и снега то вблизи не видели. Получилось все то же самое, что и год назад: я финишировал с ворохом карабинов и противогазов на шее, а победил, вполне предсказуемо, взвод роты обеспечения.
И встреча Нового Года оказалась абсолютной копией встречи года предыдущего. Тот же распорядок дня, та же расстановка, те же конкурсы. Сменились только действующие лица, в большинстве своем. Ну, и еще наш взвод оказался в ту ночь в кухонном наряде, и я был там старшим. Не в наказание, просто так получилось. Будучи мотивированными, мы управились довольно быстро и появились в роте в половине двенадцатого, как раз в тот момент, когда сержанты собрались возле оружейной комнаты, чтобы сделать общую, с командиром роты, фотографию.
Так эта зима и прошла, ровно, гладко, бессобытийно, чему командиры наши были, несомненно, рады.
Всему свое место
Весна внесла некое разнообразие и определенное оживление в наши армейские будни.
Прежде всего, добрая треть младших командиров, включая меня самого, стали «дедами». Дивидендов это нам никаких не принесло, однако само осознание того, что служить оставалось всего полгода, сильно воодушевляло. Как и за год до этого, сержантский состав обновился, но, до прихода молодежи, пришлось изрядно напрячься, мотаясь по нарядам буквально через сутки. И вот тут случилась со мной неприятная история, из которой мне пришлось извлечь урок. Нет, не по службе. Здоровье подвело. Хотя, как подвело — я, по большей части, сам был виноват в случившемся.
О том, что нужно беречь ноги, я слышал очень часто, даже еще учась в школе. Об этом твердили и медики, и учителя (особенно физруки) и родители (особенно отец). А уж в армии это правило превратилось в непреложную истину, с которой трудно было не согласиться в виду многочисленных отрицательных примеров. Следуя этому правилу, я, как и положено, выучился правильно наматывать портянки, правильно ставить ногу, обутую в сапог, мыть ноги водой из под крана перед сном и даже днем, при первом удобном случае. Однако при всем том я как-то не обратил внимания на вдруг возникшее неприятное шелушение кожи меж пальцами ног. О грибке я слышал кое-что краем уха, но, не обладая личным опытом, не сумел сразу распознать эту напасть, за что и поплатился.
В один из напряженных дней того меж-учебного периода я почувствовал, что ступня моей правой ноги начинает опухать. Возникшие болевые ощущения также усиливались с каждым часом. Вдобавок, вечером я должен был заступить в наряд дежурным по роте. При виде моей внезапной хромоты, старшина лишь ухмыльнулся и заявил, что у него в нарядах и не такие стояли, тем более что заменить меня было все равно не кем. Тут он был прав, поэтому на замене я и не пытался настаивать.
А менять меня, все же, пришлось. На следующее утро. То есть не менять, а тупо снимать с наряда по причине «невозможности несения службы». За ночь ступня изменилась в цвете и распухла настолько, что я мог надеть сапог только без портянки. Войдя в казарму, командир роты, майор Денисов был немало удивлен, завидев дежурного, скачущего к нему на одной ноге и рапортующего в полусогнутом состоянии. С наряда он снял меня тут же, лично, не дожидаясь старшины, которому, позже, изрядно влетело «за недогляд». Снял и отправил в санчасть.
С трудом доковыляв туда, прямиком, через «кошачий» парк, я застал там двух помощниц майора Левандовского абсолютно не занятыми и благодушно настроенными. Их веселое щебетание, доносящееся из приоткрытого окна, я услышал, не достигнув крыльца. А и еще бы им не быть веселыми в такое чудесное майское утро!
Меня тут же разули и уложили на кушетку. Осмотрев мою, утратившую всякий нормальный вид ступню, одна из них, та, что постарше и, очевидно, поопытней, озабоченно сообщила, что дело серьезное. Вердикт ее был краток — гнойное воспаление из-за попадания какой-то инфекции в ранку меж пальцев. Недолго посоветовавшись между собой (появление доктора Левандовского в тот день не ожидалось), они поступили очень просто — разрезали мне ступню от мизинца и до середины, выпустив всю накопившуюся там гадость. Так, без всякой анестезии. К тому моменту ступня моя настолько разболелась, что их нехитрой операции я, на общем болевом фоне, почти не почувствовал. Зато стало гораздо легче после нее. Рану они промыли, наложили на ступню повязку и отправили меня к себе в роту, снабдив двумя костылями и велев явиться завтра, в это же время на осмотр и перевязку.
До казармы я добирался, как подбитый бомбардировщик до своего аэродрома, из последних сил, готовый рухнуть наземь. Пользоваться костылями мне до того никогда не приходилось, а тут еще сапог с моей вспоротой ноги! Я его даже в зубах пробовал нести! При входе в казарму меня чуть не зашиб дверью, ни кто иной, как сам капитан Козодоев. Я как раз замешкался в тамбуре подъезда, пытаясь освободить какую-нибудь из рук, балансирую на одной ноге. Внезапное сопротивление открытию и грохот костылей за дверью его и самого, видимо, немало напугали. Его лицо, и без того вечно брезгливое, исказила гримаса, когда он разглядел меня и, особенно, мою ногу, сквозь бинты которой начали проступать пятна крови.
«Антонов! — почти прошипел Козодоев, — Ты что, специально мне тут диверсии устраиваешь?! А ну, марш в роту! И чтобы глаза мои больше тебя не видели!»
И действительно, на следующий день мне пришлось перебираться со своей привычной койки у центрального прохода к окну, в самый конец кубрика. По приказу командира роты. Ни он, ни старшина не могли вынести вида моей окровавленной ноги, торчащей из-под простыней.
«Можно подумать, мы тут тебя итальянским сапогом пытали!» — коротко бросил мойр Денисов в ответ на мои попытки что-то возразить.
Майор же Левандовский, осмотрев на третий день мою разрезанную ступню, остался ею доволен, и одобрил действия своих веселых помощниц. Он, вообще, был сторонником простых, но действенных (я бы сказал, радикальных) мер.
Как-то в начале зимы случилось у меня расстройство желудка. Если быть точным, легкое пищевое отравление. Полакомился в нашей чайной эклером и тут же почувствовал, что зря. Однако сожаления мои оказались запоздалыми. Промучившись сутки болезнью с известными симптомами, я направился в санчасть, где меня и принял радушно майор Левандовский.
«Ничего удивительного, — резюмировал Левандовский, — госпожа Дорогая, своими пирожными и бутербродами «второй свежести», уже заставила страдать не один десяток тебе подобных. Бороться бесполезно — я уже пробовал. Будем лечиться».
С этими словами доктор быстро навел стеклянный двухлитровый кувшин раствора марганцовки, вручил его мне и отправил во двор, поближе к запущенным и заснеженным кустам акации, но так, чтобы меня было видно из его окна. Задача была проста — промыть желудок простым и доступным способом.
«И пока весь кувшин не израсходуешь, не возвращайся!»
В роту я вернулся бледный, изможденный, на трясущихся ногах, лязгая от озноба зубами. Зато мучившую меня болезнь как рукой сняло! Вот такой он был, доктор Левандовский.
И моя изуродованная ступня привела его в восторг.
«Прелестно! Какая чистая работа! Молодец, Людмила Викторовна: простыми ножницами так ловко управилась!» Затем мне: «Ступай, дружок! Поправляйся! От нас, кроме перевязки, больше ничего не требуется. А не поправишься — вот тогда свезем тебя в гарнизонный госпиталь».
И ведь поправился! Пришлось, правда, какое-то время походить одной ногой, обутой в кроссовку 48-го размера, любезно предоставленную старшиной. «На людях», естественно, мне показываться в таком виде было запрещено, только в столовую, огородами, отдельно от всех, а вот внутри казармы старшина напрягал меня наравне со всеми, без всяких скидок. Приходилось частенько объяснять очередному дежурному по части, почему дежурного по роте ночью заменяет «одноногий инвалид». Зная о проблеме с нехваткой сержантов в переходный период, они входили в положение, хотя некоторые, все же, жаловались потом начальнику штаба. Через пару недель, к началу полноценного учебного периода, я окончательно «встал на ноги» и «занял свое место в строю».
В тихом омуте
И очень даже вовремя я занял свое место, так как, следую принципу чередования светлых и темных полос, жизнь подбросила мне повод порадоваться.
Прежде всего, числа так двадцатого июня случилась для всех «дедов» знаменательное событие под названием «Сто дней до приказа». Отчет велся приблизительно, с поправкой в два-три дня в обе стороны, так как дата опубликования самого приказа Министра обороны точно не была известна. Знали лишь, что, традиционно, его зачитывали в войсках в последних числах сентября.
Празднований особых у нас по этому поводу не было. Политотдел не дремал, и ответственные офицеры пасли будущих дембелей круглые сутки. Однако все причастные к этому событию, кто не был в тот день занят по службе, смогли собраться перед обедом на стадионе и сделать несколько групповых снимков перед большой цифрой «100» выложенной на траве пилотками. Кто фотографировал и печатал снимки, я уже не помню. Была у людей такая возможность — и это главное.
Кроме того, в те же примерно дни вдруг выдалась возможность съездить в Москву на спектакль театра «Современник». Вот это да! В «Современник»! Я и в Москве то бывал до этого только проездом, а тут — сразу в театр, да ни какой-нибудь там! Культпоход (вернее «культпоездка») был организован, естественно, политотделом полка, с подачи, я так думаю, гарнизонного начальства. Попасть в число «избранных» оказалось не сложно, так как ехать могли только сержанты, многие из которых театром не интересовались абсолютно. В назначенный день (вернее полдень), радостный, не ожидая никакого подвоха, я переоделся в парадку, получил от ротного увольнительную записку и побежал к штабу, где всех участников этого мероприятия поджидал автобус.
Неладное я почувствовал, когда обнаружил, что из офицеров был только один сопровождающий. Трудно было поверить, что служба настолько всех отупила. Ну, да ладно! Главное, что я не растерялся!
После полутора часов тряски в скрипящем всеми своими сочленениями стареньком автобусе мы оказались-таки в Москве. А пройдя немного пешком, дворами и переулками — перед зданием театра «Современник». Тут-то истина мне и открылась! Оказалось, что труппа самого театра свой сезон завершила, актеры разъехались кто куда на лето, а на сцене театра шли спектакли гастролеров разного калибра. Откуда же мне, абсолютно несведущему в театральной жизни, было это знать?!
Нас удостоили чести побывать на спектакле какого-то армянского национального театра, поставленного по пьесе какого-то армянского драматурга, написанной на армянском, естественно, языке. Что-то вроде «Женитьбы Фигаро», только на армянский лад, с национальным колоритом.
Кроме нас, там были и другие военные. Видимо, это был наиболее простой способ, хоть как-то заполнить зрительный зал. Чтобы мы понимали, о чем идет в пьесе речь, на входе нам выдали небольшие пластмассовые коробочки с наушниками, похожие на слуховой аппарат, каким пользовалась моя бабушка. Все два с лишним часа, пока разворачивалось действие, кто-то, не то мужчина, не то женщина, переводил монотонным голосом, с сильным армянским акцентом, речь персонажей. Было скучно, многие из моих товарищей тупо спали, сунув наушники куда придется.
В антракте все прошли, конечно же, в буфет. Однако, большая часть, не найдя там ничего интересного, отправилась на крыльцо подышать свежим воздухом, то есть покурить. Я же, решив отведать сполна всех прелестей столичного театра, пристроился в очередь и стал прицениваться. В конечном итоге, выбор мой пал на бутерброд с красной икрой, стоивший половину месячного солдатского жалования. А что, гулять, так гулять!
Но и бутерброд оказался не лучше самого спектакля — подернутые корочкой икринки, пожелтевшее масло, подсохший хлеб. Видимо, он давно меня тут поджидал. И даже лицо буфетчицы, подавшей мне этот бутерброд, выражало некое сомнение. Дескать, а ты, парень, хорошо подумал? А может, тебе не стоит его есть?
Ничего, бутерброд оказался съедобен. Правда, вкус его не оправдал моих ожиданий ни в малейшей степени. Зато, какое удовольствие я получил, выйдя затем на улицу и окунувшись в летний московский вечер! Ветра почти не было, ближайшие парки уже дышали прохладой, и шум большого города доносился как-то невнятно, словно приглушенный витавшим повсюду тополиным пухом. И было здесь так хорошо, что нашему сопровождающему стоило большого труда загнать нас обратно для просмотра второго акта.
После спектакля мы вышли прогуляться по набережной Яузы. Вода обрамленной бетоном речушки была настолько мутна и неподвижна, что я, по наивности своей, подумал: «Так вот вы какие, знаменитые Чистые Пруды!» И не мудрено: до этого, на здании театра я заметил адресную табличку «Чистопрудный бульвар». Впрочем, дела это не меняло. Вечер был великолепен. Открывшийся вид, как у поэтов, ласкал взор и успокаивал душу настолько, что невольно закрадывалась мысль: а не отстать ли потихоньку от всех, да не погулять ли вот так по тихим московским улочкам до утра? А там — будь, что будет! До этого я даже и не подозревал, что такие мысли у меня, «стойкого борца за светлое будущее», могут возникнуть.
В конце концов, благоразумие возобладало. Благоразумие, поддерживаемое со всех сторон воспоминаниями о том, каким жестоким карам подвергались у нас в части редкие самовольщики из роты обеспечения, пойманные где-нибудь в Солнечногорске. Да и не пристало мне, право слово, в моем-то положении, «линять» таким вот тихушным способом. Мне служить оставалось всего каких-то четыре месяца… Другое дело, если бы мы гуляли где-нибудь по Парижу или Нью-Йорк, тогда бы еще можно было подумать.
В общем, вернулись мы к себе в часть без происшествий и потерь.
Месяц спустя, примерно таким же образом, я побывал в Центральном Музее Советской Армии. Там мне больше всего мне понравился стенд с различными стреляющими приспособлениями, от укороченных автоматов до примитивных стальных трубок с простейшим затвором, изъятые у заключенных в многочисленных тюрьмах, лагерях и зонах нашей необъятной Родины. Внутренние войска, занимавшиеся охраной этих «не столь удаленных» мест, были тогда частью Советской Армии, хоть и имели особое подчинение. Поездка эта мне запомнилась еще и тем, что на крыльце музея, как на черноморском пляже, дежурили несколько фотографов, предлагавшие свои услуги таким как я солдатикам столь навязчиво, что отказаться было почти невозможно. Они записывали домашний адрес и обещали послать фотографии (крупные, цветные!) напрямую родителям. И цена за это удовольствие казалась вполне приемлемой. Нужно отдать им должное — обещания свои они держали. Через пару недель мама получила на почте большущий конверт с моим цветным фотопортретом, сделанным на фоне здания музея. Обрадованная таким неожиданным подарком, она соорудила для него из картона рамку и поставила его на сервант, на самый верх, где он величаво возвышался в течение нескольких последующих лет, пока не свалился, застряв между сервантом и стеной.
Пусть бегут неуклюже…
Однако самое запоминающееся событие того лета и моего последнего периода службы было связано вовсе не с экскурсиями и культпоходами. Если оно и было как-то вообще связано с культурой, то весьма опосредованно.
Помню, было у меня на душе ужасно тяжело. Сам не мог понять отчего: и погода стояла замечательная, и день был субботний, и дембель на горизонте маячил, а вот, поди-ка ты! Мою постную физиономию и препоганейшее настроение не могли не заметить друзья-товарищи. На все расспросы я вяло и молча отмахивался, либо ссылался на плохое самочувствие. Для себя я решил, что, видимо, просто сгорел на службе, перетрудился. Дел, и вправду, тогда было невпроворот. Взвод тащил на себе практически в одиночку, так как мой молодой напарник был активным участником очередных армейских соревнований по радиотехническим видам спорта. Его, собственно, для того и оставили в роте: уж очень он успешно занимался «охотой на лис», да и на ключе работать мастером был. А тут еще новый замполит батальона появился (списали таки майора Сапунова)… Появился и тут же взъелся, словно муха его какая укусила — то ему это не ладно, то другое… В общем, накопилось.
Видя такую мою тоску, другой наш молодой, Витя Иванов, смешливый, но очень чуткий парнишка, предложил мне, с глазу на глаз, прибегнуть к рискованному (в существующих условиях), но очень верному средству изгнания хандры — выпивке.
Идея, несомненно, была хорошей. Тем более что офицеров в роте тем субботним вечером уже не было. Вопрос «Где?» тоже не стоял — у меня, как у всякого нормального «дедушки», были дубликаты ключей почти от всех старшинских каптерок. Оставалось решить «Что?». Выбор был очевиден в силу отсутствия альтернатив и большого опыта «предшествующих поколений».
Короче, одеколон этот назывался «Чебурашка». Это я помню точно и не забуду никогда. Это как первый поцелуй. Когда мы спустились в лыжную комнату и Витя извлек его из кармана своих галифе, я не то чтобы дико заржал, но настроение мое заметно улучшилось. Ладно бы «Шипр», или «Тройной», или, на худой конец, «Гвоздика» какая-нибудь, а тут — «Чебурашка»!
Витя же, оказался опытным бойцом на этом фронте. Он меня успокоил, сказав фразу, опережавшую тогдашний ход событий, как минимум на десятилетие: «Не обращай на это внимания! Мы часто переплачиваем за этикетку, получая то же самое, если не худшее, качество. Вещь хорошая, проверенная!» И он тут же проинструктировал меня на предмет того, как правильно разбавлять одеколон водой. Проинструктировал и наглядно продемонстрировал.
Ну, что сказать… Одеколон и есть одеколон, даже разбавленный — вкус отвратительный. Но, при этом, проскочил внутрь очень даже неплохо!
Выпили мы с ним пару раз, грамм по пятьдесят этой смеси. Закусили сушками, запили водой. А зато как душевно посидели, поговорили! Красота, да и только!
Когда поднялись из подвала, рота уже строилась на ужин. Минут сорок пролетели за приятной дружеской беседой совсем незаметно. И самое главное — тяжесть с души как рукой сняло!
Очей очарование
Осень 1987 года казалась мне особенной. Особенной, прежде всего, в силу очевидных причин — еще немного и… весь мир снова будет у меня в кармане! Настроение это значительно усилилось после того, на полковом построении был зачитан приказ тогдашнего Министра обороны об увольнении в запас военнослужащих, выслуживших установленные сроки. Случилось это 29-го сентября. Я был в тот день дежурным по роте, и приказ заслушал, прижавшись лицом к оконному стеклу. Какой же это был бальзам на душу! Вместе со мной в роте оказался Игорек Хлибкевич, уж не помню, по какой причине. Наши с ним крики были настолько радостными и громкими, что поднявшийся после построения командир роты вызвал нас к себе в канцелярию и всыпал по первое число. Настроение наше от этого нисколько не испортилось!
Кроме того, она, та осень, и в самом деле, была благодатной: сухая, теплая, много солнца, облитый золотом лес… Такая же сухая осень стояла и за два года до этого. Это мне очень хорошо запомнилось. Я тогда ходил на луга за нашими дачами собирать поздние грибы и рябину для подкормки птиц, дело было в октябре, а казалось, что это сентябрь растянулся на неопределенное время. Вернее, не сентябрь, а «бабье лето». В сентябре у нас тоже бывает такая погодка, что не приведи Господь!
В мою последнюю армейскую осень рябины я, конечно же, не собирал, зато было изобилие дынь. Дыни были небольшие, крепкие, ароматные и чрезвычайно сладкие! Они появлялись в роте вместе с нашим дежурным взводом, вернувшимся из Солнечногорска после разгрузки военторговских вагонов. Той осенью, почти каждый день отправляли кого-нибудь из нашей части в гарнизон для выполнения подобных задач, то есть примерно раз в неделю один из взводов возвращался в роту с какой-нибудь «добычей», спрятанной под бушлатами. Меня с моими бойцами подняли даже один раз ночью. Спешка такая была непонятна, так как разгружали мы обычные яблоки. Не сказать, кстати, чтобы очень уж вкусные. А вот дыни были — да, просто прелесть! Ароматом их была наполнена вся рота, хоть и хранились они в каптерке у старшины. В выборе их мы полагались на наших «смуглых» ребят. Многие из них выросли буквально на бахче, и могли точно определить, какие из разгружаемых нами плодов были наиболее достойны посещения нашего доблестного учебного полка связи. Разгрузкой вагонов руководили военторговские кладовщики и товароведы, которые так и говорили: «Разгрузите аккуратно и в срок, можете брать с собой, сколько унесете в карманах или под бушлатами. Главное — чтобы со стороны не было заметно». Людям глупым на таких должностях было не удержаться, а умные всегда понимали, что без солдатского воровства в таких случаях все равно не обойтись. Так лучше пусть они возьмут немного с разрешения, чем сделают это тайком, да еще напакостят.
В общем, жировали мы тогда, как поросята в сезон откорма. Особенно, когда в роту пришли молодые сержанты, нам на замену, и сами мы ничем уже особо не занимались, а, по большей части, валялись в сушилке на бушлатах или в каптерке старшины на куче спелых и запашистых дынь, болтали о том, чем будем заниматься по возвращению домой, строили планы на последующие годы и гадали, кого отправят первой партией. Дембельских аккордов, кстати, мы избежали. Они случались, преимущественно весной, в теплую погоду.
Как обычно это бывает в меж-учебный период, в полку произошли кадровые изменения. Среди прочих офицеров, появился новый заместитель командира полка по технической части — моложавый подполковник, недавний выпускник военной академии. Именно зампотех всегда отвечал за аттестацию сержантского состава в ходе проведения итоговой проверки, а новая метла…ну, вы знаете! Однако, несмотря на все свое рвение, новый зампотех столкнулся с непредвиденными трудностями: буквально накануне нам поменяли ВУС — военно-учетную специальность, что было еще одним признаком грядущих перемен. Если до этого мы были просто «радиотелеграфистами», то теперь мы стали «операторами радиостанций средней мощности». Изменение это предполагало наличие у нас не только навыков ведения радиообмена посредством азбуки Морзе, но и умения настраивать радиостанции, с трудом помещавшиеся в закрытый кузов грузового автомобиля, организовывать каналы связи и поддерживать эту связь с помощью голосовых сообщений. Навыков этих, естественно, у нас не оказалось. Худо-бедно настроить радиостанцию мог только четвертый взвод — наши радиомеханики. И обучать нас заново, за полтора-два месяца до дембеля, никто не собирался.
Помучившись с нами пару дней, переходя из одного учебного класса в другой, попробовав даже переносные радиостанции, шумевшие и трещавшие во всем своем диапазоне, зампотех устало махнул на нас рукой со словами: «Ну, вас ребята на х**! Этому вас не учили, то у вас не работает, а третьего вообще в полку нет!». Таким образом, за многолетнюю историю полка, мы оказались первыми сержантами-дембелями, оставшимися «специалистами 2-го класса», хотя каждый из нас, уже с лета, носил значок 1-го класса — срок службы обязывал, ломать традиции было негоже.
Теперь о том самом жутком везении, упомянутом мною выше.
Уж не знаю, что там наверху случилось, а только привез наш почтальон польский фильм, который назывался в русском прокате «Новые амазонки». Это в армию-то, где, и без того, все поголовно грезили женщинами! Возможно, сработал принцип «новичкам всегда везет». Ведь почтальоном у нас, на тот момент, стал совсем еще зеленый солдатик. Это была чуть ли не первая его поездка в гарнизон. Может, в гарнизонной фильмотеке кто-то что-то перепутал, с перепою. А, скорее всего, набравшей силы перестройкой повеяло в армии так сильно, что все само начало становится с ног на голову. В нашем политотделе, я думаю, к тому времени, тоже началось брожение, и там просто отмахнулись. Как бы то ни было, а чудо такое свершилось.
Фильм показывали в летнем клубе, на свежем воздухе. Причем дело было в конце октября, и воздух был свеж настолько, что мерзли уши и руки. Переход из летнего клуба в зимний, как и переход с летней формы одежды на зимнюю, четко регламентировался не погодными условиями, а конкретными календарными датами. Правда и мы, дембеля, оказались не лыком шиты. Пользуясь своим особым положением и свободным доступом в каптерку старшины, мы оделись в зимние технические комбинезоны и пробрались в клуб уже после начала фильма, в темноте.
Вот это была вещь, скажу я вам! Я имею в виду сам фильм, который я тоже увидел впервые. Причем двое из моих сотоварищей, по ходу фильма, то и дело разочарованно восклицали: «Бля! И это вырезали, курвы!». Родом они были из Западной Украины и смотрели этот фильм ранее, без купюр, по польскому телевидению, которое в их приграничных местах принималось вполне уверенно. Но, даже и без вырезанных кусков, фильм возымел в наших воинских порядках эффект взорвавшейся бомбы! Это вам не «Иди и смотри», когда и без того на душе тяжело! Эх и повезло же молодым, пришедшим нам на смену!
Партия у нас одна
Хотя, с точки зрения этих самых молодых, нам повезло куда больше — мы собирались ехать домой! С их точкой зрения трудно было не согласиться, побывав самим в их шкуре, но ведь это был не вопрос везения — так распорядилось время. Никто не сомневался, что придет и их черед.
Поношенный чемоданчик-дипломат, доставшийся мне в подарок от старшины и попавший к нему неведомым образом, давно был собран. Да и собирать-то особо было нечего. Моя пилотка, пара книжек и пакет с фотографиями — вот и все мое добро. Дембельских альбомов мы не делали. Не было у нас для этого ни возможностей, ни времени. Каждый из нас собирался сделать такой альбом дома, в спокойной обстановке. Все это было, конечно, совсем не то, но куда деваться? А у меня, с моими «художественными талантами», руки до него и вовсе не дошли. Так и хранятся мои немногочисленные армейские фотографии в нескольких семейных альбомах.
Увольняться в гражданской одежде тогда еще не было разрешено, поэтому над этим вопросом мы голову не ломали. Парадные кители и брюки неизменно висели на плечиках в каптерке. Разве что погоны с лычками кое-кто обновил. Ушивать или декорировать чем-то вроде аксельбантов было бессмысленно — дембелей, перед посадкой в автобус или выходом за КПП, осматривал лично начальник штаба. И не дай Бог, чтобы что-то было не по уставу! Задерживаться в армии из-за украшений никто не собирался.
Начальник строевого отдела, старший лейтенант Худобин, чья фамилия очень даже соответствовала его фигуре, в те дни всячески избегал с нами встреч. Даже будучи дежурным по части, он, по прибытии рот на обед, не стоял, как это было принято, на крыльце столовой, а прятался где-нибудь внутри, в офицерском зале. Настолько достали его дембеля извечным вопросом «Когда?». С его слов, он этого знать не мог, так как все соответствующие команды поступали от начальника штаба. Врал, наверное. А мы все ждали.
И дождались-таки! Первая партия уходила домой сразу после ноябрьских праздников. Она была немногочисленной и в нее я не попал. Отправляли по одному-два человека от роты. Торжественно попрощались с ними на общем полковом построении, тут же посадили в автобус и…привет! Все, как обычно. Мы это уже видели несколько раз и не сильно расстроились, потому что следующих дембелей планировали отпустить домой буквально через неделю. «Партий», как таковых, кстати, и не было. Отпускали постепенно, по три-четыре человека с промежутком в два-три дня.
17 ноября 1987 года я навсегда покинул военный городок, в котором провел два незабываемых и бесконечно долгих, как тогда казалось, года. Нас, четверых дембелей, подвезли на автобусе до станции «Солнечная» уже после обеда. Дальше мы добрались на электричке до Москвы. Как пришли, так и ушли. Как выяснилось, логистика строевого отдела была налажена не плохо — все мы должны были ехать далее по домам с Ярославского вокзала. И даже поезда у всех были вечерние, только в разных направлениях. На вокзале, возле касс мы и расстались, коротко (все мы были с разных рот), но дружески попрощавшись. Появилось, было, предложение где-нибудь уединиться и спрыснуть это дело до отправления поезда, но достать выпивку в самый разгар Горбачевской антиалкогольной реформы за столь короткое время и в незнакомом месте было просто не реально. Поэтому возникшее предложение, повиснув в воздухе, там же быстро и растаяло.
Поездка в поезде была тихой и спокойной. Она запомнилась мне разве что тем, что в соседнем купе плацкарта ехал еще один дембель, неразговорчивый пограничник, китель которого был весь увешан значками и украшениями в виде тесемок и отполированных латунных пластинок. Он проспал всю дорогу и вышел, как и полагалось, где-то на границе Архангельской области, несколькими часами ранее меня.
Да, вот еще что: в вагоне-ресторане, куда я зашел перекусить в полдень второго дня, за столик ко мне подсели два мрачных небритых мужика поношенной внешности и в сильно потрепанной одежде. У подошедшей официантки они хмуро попросили что-нибудь выпить. Естественно, выпивки не оказалось. Вообще никакой. То есть абсолютно. Даже пива. Даже если мимо кассы, с переплатой.
Нахмурившись еще сильнее, мужики заказали себе что-то из вторых блюд. Вяло ковыряясь в тарелке вилкой, один из них, тот, что постарше, не выдержав моего вопросительного взгляда, пояснил: «Мы из Чернобыля едем. Мобилизовали. Два месяца там отработали. Теперь башка болит постоянно. Если выпьешь, то ничего, жить можно. А так — раскалывается, сил нет терпеть!»
Поезд шел почти сутки и дома я появился вечером следующего дня. Там меня ждали только мама и бабушка, поэтому встреча была радостной, но не шумной.
Все! Отслужил!
Оставалось только покончить с формальностями, что я и сделал на следующий же день, съездив на автобусе в Котлас, встав в военкомате на учет и получив обратно свой паспорт.
В военном билете мне сделали соответствующую отметку и тут же вклеили мобилизационное предписание, обязывающее меня незамедлительно явиться по такому-то адресу в течение такого-то времени, в случае начала военных действий или возникновения чрезвычайной ситуации. И таких предписаний, в течение последующих лет, мне было вручено с десяток, чтобы не соврать. Слава Богу, ими мне не пришлось руководствоваться ни разу!
А сам военный билет оказался довольно ходовым документом — его требовалось предъявлять то при поступлении на работу, то для прохождения разного рода медицинских справок, то еще для чего-нибудь. До сих пор эта невзрачная книжица хранится у меня в верхнем ящике стола. Хотя, казалось бы, зачем? Ведь с воинского учета я уже снят и не являюсь военнообязанным! Наверное, все от того, что книжка эта — единственный сохранившийся у меня документ, удостоверяющий личность, где на фотографии я — еще совсем молодой, семнадцатилетний мальчишка.
Февраль 2020 г.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.