часть 4 Сущий язык

Царевна рыдала…. Сбежались мамки-няньки, толкались бестолково, гладили по голове, пытались развеселить кривляньями, припевками….

Царевна рыдала…. Жалобно подвывала её любимица-болонка, испуганно сверкала глазами из-за сундука забившаяся туда от ужаса кошка.

Царевна рыдала. …На шум явились сами царь с царицей.

— Несмеянушка…, — начал довольно робко «папан», — Что случилось, красавица ты наша, ненаглядная? Пальчик бобо? Головушка бобо? Хочешь, лекаря казнить велю?

— Хочу!.. Хочу!.. — через слёзы давила Несмеянушка.

— Дык сейчас, сделаем!

А царице шепнул:

— Вели ему спрятаться! К вечеру проревётся — забудет! Накладно так-то, по три лекаря за год!

Но дело было не в «бобо», не в злосчастном лекаре. Несмеяна тыкала пальчиком в старинную книжицу.

«… И назовёт всяк сущий в ней язык…» прочитал царь.

Наконец, через слёзы, сопли по щекам, истерические рыдания с подвсхлипываниями на всю светёлку, удалось понять: на этот раз дочка восхотела «сущий язык».

«Маман» меланхолично заметила:

— Похочется, да и перехочется. Хотеть не вредно, я тебе это каждый вечер …! Она за свои пятнадцать годков чего уж только ни хотела: от киски и собачки до заморского принца включительно. Если все женские прихоти исполнять, то тебе не царём надо быть, а… министром финансов каким-нибудь!

Но отцовское сердце было мягче воска. Чем, кстати, дочь пользовалась вполне осознанно.

Вызванный царским скороходом Черномор стукнул каблуками и уставился в подсунутую книжицу, не понимая, чего от него хочет самодержец. А царь, показушно разделяя слова, пояснил с милой улыбкой, подчеркивая ногтем дочкин заказ:

— Вот это… через неделю, не более… чтобы прямым ходом… во дворец… и где хочешь… если жизнь дорога… да за мою-то доброту… сам догадаться еще вчера!

Черномор с криком и рыком влетел в детинец, даже вывеска «Тридцать три богатыря Инкорпорэйтыд» над мощными дубовыми воротами сорвалась с одного гвоздя, предвещая гарнизону несчастья, неисчислимые беды и не вечную, а только загробную жизнь. Сначала Черномор посылал весь гарнизон, всех тридцать трёх богатырей, к матушке, потом — на неполную азбуку, потом — в оружейную, потом — на все четыре стороны без выходного пособия. Наконец кто-то догадался подсунуть начальнику под руку совершенно случайно оказавшийся тут ковш бражки.

К вечеру столица оказалась с вдвое уменьшенным гарнизоном. По восьми направлениям, «на все стороны света» ушли «боевые двойки», ведущие с ведомыми, пронумерованные по службе и сгруппированные «по счастливой сумме — тридцать три». Обычное богатырское дело.

Семнадцатому с шестнадцатым достался восток. На беду или на счастье, но именно в этом направлении находилось большинство столичных кабаков, рюмочных, распивочных, разливочных и шалманов. Пока не вышли на окраины, за третье кольцо, ни в одно заведение зайти так и не смогли, не пускали их с крылатым трёхголовым монстром, весело трусящим сзади на тоненькой, чисто декоративной цепочке, и задирающим всех попадающихся отчаянно трусивших собак. За последним кольцом, в дальнем пригороде, на собак, коз, другую животину смотрели проще. Посещаемость была не слишком высока: только возницы, калики перехожие, да всякая опустившаяся бомжующая пьянь, рвань и дрянь. Сели за столик в углу, сперва наклонив его и скинув на грязный пол объедки, огрызки, кружки с опивками и пару храпящих «завсегдатаев». Хозяин, оценив «настоящих клиентов», выскочил из-за занавесочки, о которую, видимо, тут принято было вытирать руки, и обслужил их «по высшему разряду», полагая этим разрядом по паре кружек браги и по черной от сажи «курице гриль» — богатырям и поросёнка с хреном — чудному зверю.

Горыныч расхрустывал рёбрышки, а богатыри допивали первые кружки, когда к столу подошел совсем опустившийся, но, видимо, знавший лучшую жизнь, мужичок. Он не просил ничего, просто рядом встал и взглядом следил, как со стола перемещаются в богатырские глотки куриные «ножки — крылышки». Через некоторое время богатырям стало неудобно. Пришлось мужика рядом усадить. Крикнули хозяина, тот и забулдыге кружку браги да такую же страшненькую курицу поставил. Разговорились, кто каков, откуда. Тот, кто за начальника был, в новеньком блестящем доспехе, Ваня. Да-да, сам Ваня — истребитель змеев Горынычей. Другой, в воронёном доспехе — Д`Артаньян, тоже из богатырей, тоже когда-то змеев бил (это сколько же по земле Русской гадости всякой ползает, что на каждого богатыря, да по змею!). А забулдыга Генрихом назвался. Когда первый голод утолил — рассказал, как в столицу приехал из деревни, как женился удачно, как жену потерял. Рассказывал образно.

— Взмахнула она крыльями белыми, да и улетела в царство Кащеево. Пока, мол, любовь свою не докажешь — не увидишь меня. Трудную задала задачу, непосильную для моего организма. Уж очень я падок на девок-то, только мужскую силу и могу доказать. Но уж этой силы у меня, братцы, за десятерых мужиков! Все споры выигрывал начисто, на меня ставки, как на племенного жеребца делали!

Пристроился с богатырями в поход Генрих, может, счастье своё встретит? Четвёртым он стал, если и Горыныча считать. Мимо обоз проезжал. Ваня крикнул заговор: «Именем революции! Слово и дело!», их без особых расспросов взяли. Так ведь, с другой стороны, и от разбойников, и ото всяких законных и незаконных бандформирований один — два богатыря защита самая надёжная!

Генрих, правда, болтливее Д`Артаньяна оказался, а про его имя странное интереснейшую «теорийку» высказал. Была, мол, у них в деревне старинная русская забава: в картофелину с одной стороны щепочку заострённую вставляют, а с другой — перо петушиное. И этой картофелиной в пробковую мишень попасть надо. Дартс называется. То есть, чисто крестьянское, картофельно-огородное имя. Всё нормально!

Подъезжали уже к селу богатому, как вдруг их телега странная, под парусом, обогнала. Ваня телегу эту в городе встречал неоднократно, только думал, что это чудо — иноземное. Что же оно в селе далёком делает? Купцы, чей обоз, так нехорошо про хозяина чуда говорили, с такой злобой, что Ваня решил с ним познакомиться обязательно.

Вечерком, а это уже из отведенной царём недели второй день, взяли, чего положено, да все вчетвером — в гости. Хоть незваный — хуже татарина, да их приняли: русское гостеприимство! Сначала, как водится, поклоны поясные, величания. Потом — «за знакомство», потом «со свиданьицем», потом «за родителев», потом «за батюшку, за матушку», потом — «за успех с удачею», потом… потом Д`Артаньян счет потерял, нить разговора, разум и здоровье.

Горыныч очень удачно между двух Иванов оказался, не известно, что загадал, но мосол ему знатный достался, с сахарной косточкой. Вот уж поворчал, потешился!

Генрих всё на хозяйскую дочку заглядывался, пока ему богатырь Ваня не пообещал шепотом «гениталию» вырезать и в известное место засунуть.

Потом разговоры душевные начались, клятвы, братания. Хорошие люди всегда друг к другу тянутся.

Фёдор, коммерсант который, на шастающую с блюдами да бутылями дочку пожаловался:

— Третья дочь, самая младшенькая, любимая, вот и избаловалась через это. Тут ведь чего придумала! Я за море собрался. Ну, как водится: — Чего привезти вам, дочери мои милые? Старшая румян заказала «от Эйван», средняя — белил «от Мэри Кэй». Так они и замужем теперь уже обе! А младшая говорит: «Привези ты мне, батюшка, чудище заморское для утех плотских!». Вожжами пришлось отхлестать! Не передумала, говорю? Передумала: заказала цветочек аленький. Уж искал я его, искал! Привёз-таки! Так что вы думаете?! Всё равно дело чудищем закончилось! Оно поначалу за курами охотилось, за утками, яйца, сметану, мёд, орехи воровало. Потом вялое сделалось. Потом я вида его гнусного не выдержал, свёз во стольный град, к лекарю, на операцию пластическую. Через неделю забирать приехал — сбежало, говорят, чудище! Слава тебе, Господи!

Разговорили и царских посланников. Рассказал Ваня, зачем их послали. Не стал только рассказывать: куда и какими словами. Куда — сам не знал, только вектор задан, а как — не сумел Черноморовы сентенции повторить. Времени только мало, посетовал.

Тёзка его деревенский пошел, в сундуке порылся, достал книгу толстенную.

— Афон и Брюзгауз! Уж ежели они не знают, то и никто не скажет!

До самой последней страницы просмотрел — нашёл-таки! «Язык сущий». Он!

— Э, братцы! Да вам за Каменный пояс надо, к самим «и ныне диким тунгусам»!

Богатырь сразу загрустил: не успеть за неделю обернуться!

Средний из хозяев, Семён, на младшего посмотрел и говорит:

— Брат! Подумай, брат! А я пойду пока кузню готовить: горн разожгу да инструмент проверю.

А богатырь еще чарку с горя выпил, да и заснул прямо за столом, рядом с уже храпевшими напарником и Генрихом.

Как в песне поётся, «а поутру они проснулись». Оказалось, что спали только гости. А хозяева трудились.

Посреди двора над берёзой покачивался в воздухе огромный мешок с привязанной под ним железной корзиной, в которую конь с телегой поместились бы. Мешок был белый, блестящий, а корзина нарядно выкрашена суриком. Рядом прохаживался гордый Фёдор: кто ещё за одну только ночь бочку сурика достанет и целую штуку шелка крепкого да плотного, настоящего парашютного? Семён только улыбался, руки полотенцем вышитым вытирал да пот с лица рукавом убирал. А младший, Ваня, к специальному колечку на корзине Горыныча привязывал. Горыныч был в сбруе наподобие конской. Видимо, из неё же и переделанной.

В корзину дров поленницу закидали, мангал поставили, три табуретки для воздухоплавателей. Разожгли огонь в мангале. Загрузили всё ещё беспомощного Д`Артаньяна. Уселись. Хозяева шапками махали. Огонь в мангале разгорался, нагревая воздух в мешке через специальную дыру. Мешок рвался в небо, Горыныч радостно хлопал крыльями и дёргал эту конструкцию, помогая если не взлететь, то хотя бы подпрыгнуть. Звала воздушная стихия! Держала верёвка с привязанным булыжником.

Наконец полетели! Булыжник сначала по земле волочился, сбивая заборы, круша собачьи будки, сараи, потом Ваня догадался его в корзину затащить — Горынычу тянуть легче.

Как раз третий день к концу подходил, до Урала-батюшки долетели. Змей тащил споро: отъелся и соскучился по простору. Урал громоздил свои пики, горы и перевалы так высоко, что половину запаса дровяного извели, чтобы повыше подняться. Горыныч при подъеме сидел на краю корзины и разевал пасть — уши закладывало. Холодало. От холода поднялся Д`Артаньян, не открывая глаз справил через борт малую нужду и снова улегся, найдя на ощупь полено себе под голову.

— Вань, а чего это, все богатыри — как богатыри, а этот — с проволочиной вместо доброго меча? — спросил Генрих. Самого-то Д`Артаньяна он об этом спрашивать не решался: ткнёт сгоряча этой проволочиной в глаз — мало не покажется!

— Давали ему меч! Сначала поднять не мог — Черномор его на месяц к турнику поставил. Потом поднимал легко, но толку в сече — никакого. Со стороны в сторону прыгает, остриём тыкает, а сплеча рубить — так и не смогли научить. Но он на спарринге своей проволочиной троих умудрился поцарапать, пока по голове плашмя получил! Вот на брагу — слаб! Хоть и старательный. Говорит, с Геной каким-то ему не повезло! А я думаю, с отцом — матерью. Они же у себя только плодово-ягодные вина делают, вроде кваса нашего. Да-а-а….Дитю к крепости приучать надобно, пока в утробе сидит!

При перелёте через гору зацепились-таки корзиной! Аппарат Горыныч протащил, а пилоты вывалились. Хорошо, что на другую сторону хребта! Вывалились… и заскользили под гору, закувыркались. И кувыркались, пока ни влетели в огромную пещеру. Глаза открыли — сидят у стеночки все в рядок, а перед ними… сам Данила — мастер! Узнать не трудно: такой на Урале один!

Обрадовались! Они — избавлению, он — компании. Легко ли одному-то? Хлопотать начал, угощать, чем Бог послал: корешками сушеными, травами. Грибов притащил — вешенки, мол. Развожу! Показал, чего из камня нарезал. Красота, конечно, ничего не скажешь! Даже на мужской взгляд. Хотя, красивее ратного доспеха да булатного меча для богатыря ничего нет. А тут — колечки всякие, висюлечки. Данила про всё объясняет.

— Надобно мне вырезать каменный цветок для Хозяйки медной горы! Да только получается не цветок, а всякая дребедень бабская! Думаю, она мне камни такие только и показывает, а у меня рука уже набилась, ничего с собой поделать не могу.

У одних висюличек Д`Артаньян замер, как пёс гоночный. Вот, говорит! Точно такие же, как я искал! Для королевы. Она уже за столько времени забыла, конечно, а мне честь велит! Сколько хочешь за них, Данила-мастер?

— За эти-то? Тю! Да у меня такого добра на всех китайцев понаделано! Забирай, дарю! А про «забыла» скажу тебе, что эти бабы злопамятны жутко: это мужик забудет, что у него прошено, а баба ходит следом и зудит, зудит…. Зудит, зараза! Жужжит, будто муха! …И чего это жужжит? Слышите?

Ваня прислушался.

— Это Горыныч нас ищет! Не бойся, ручной!

Вышли из пещеры. Под облаками (вот они, рядом совсем!) Горыныч таскал остывающий мешок с корзиной. Булыжник вывалился и волочился, цепляясь за всё, что попадалось на пути.

Ваня свистнул, подтянул за верёвку корзину, булыжник сунул в трещину. Змей ластился к нашедшемуся хозяину, а Ваня сокрушенно качал головой: мангал зацепился за корзину и остался, а дров и табуреток — как не бывало. Данила корзину оглядывает, языком цокает.

— В Голландии, поди, сработана! А может и в самом Амстердаме!

— Нет, изделие наше, отечественное. Только лететь теперь не на чем: дров нет, огня не развести.

— Огня? Да наколупайте угля каменного! И надобно меньше, и горит шибче!

Четвёртый день уже наступил. Боялись только, чтобы к солнцу близко не подняться: уголь бы ненароком не вспыхнул и пожар на борту не сотворил.

Вдруг Горынычу об чешую звякнуло. Вниз глянули, а там девки полуголые на конях, по ним из луков стреляют. Ага, тунгусы! Совсем дикий народ: бабы воюют, а мужики что, детей рожают? Но, значит, прилетели! Опустились, раскланялись в пояс: мало ли чего?! Ведите, говорят, кто у вас тут главный? По дороге присмотрелись.

…И ведь не то, что города, деревни построить тунгусы не могут, так в походных палатках и живут. Улиц нет вовсе. Как им почту носят — уму не представимо! Все палатки вокруг площадки, посередине — столб. На столбе, вроде, и нет ничего, однако, …вещает. Про погоду поговорит, будто никто не видит, дождь или солнце. Потом песен попоёт. Музыкантов нет, а музыка. Дикая тоже. Будто кость в рот певцу сунута, а по губам «бла-бла-бла»!

Главным у тунгусов — шаман. Ну, всё-таки не девка, можно поговорить!

Шаман вокруг побегал, в бубен поколотил, побормотал чего-то, обрызгал оленьей мочой. Потом говорит:

— Проходите, гости дорогие! Обувку у порога оставьте, вот вам тапочки.

Ну, совсем чудное дело!

Ваня, как мог, знаками да мыканьем, объяснил, зачем пришли. Прилетели, то есть.

Шаман говорит:

— Ну, что же…. Сущий язык отдать можно, с радостью даже. Тем более, сам Черномор вас послал. Однако условие есть. Даже два. Во-первых, пусть царь сейчас же пообещает нас в Империю взять. Во-вторых — вы здесь останетесь, на расплод. Видали — ни одного мужика, кроме меня?! Мне плодиться религия не разрешает, а мужики от болтовни разбежались. Слышали язык-то? Ни днём, ни ночью не умолкает! Хорошо, я с детства инвалид по зрению и слуху!

Стали совещаться, как быть? Про объединение от царского имени ещё можно пообещать, пускай потом сами с шаманом разбираются. Но если останутся — кто сущий язык доставит?

Генрих подумал — подумал, да и говорит:

— Оставьте им меня, а сами летите. Племя небольшое, справлюсь. Наоборот, конкуренции не будет, все мне достанутся!

Шаман посмотрел Генриха в деле, согласился и на одного.

— Даже многовато им, пожалуй, будет, — говорит, — надо же еще и охотиться, и рыбачить, и огороды садить. Или вдруг война, а они — уставши?!

Тут же быстренько схемку составили. Нарисовали углём Русь, Урал, тунгусские земли. Обвели всё это одной толстой линией. Внизу кресты поставили — подписались, значит.

— Ну, — говорит Ваня, — всё. Теперь — братья навек! Давай Сущий язык, у нас времени мало.

Попрощались. Полетели. Д`Артаньян только всё шептал:

— Один — на всех, все — для одного!

Пока летели — Сущий язык их вусмерть уболтал. Горыныч из стороны в сторону рыскать начал. У Вани глаза мутные сделались, слюна изо рта пошла, Д`Артаньян молился не по-нашему. Ваня болтуна уже выкинуть хотел и сам выпрыгнуть, да Д`Артаньян на плечах Ваниных повис. Говорит:

— Вспомнил я книжонку об одном хитроумном греческом мусье. Он, видать, тоже с этим чудом встречался. Только на море.

Сделал Д`Артаньян из остатков хлебного мякиша… не, не чернильницу… затычки в уши. Беруши называются. Сразу полегчало.

Столица на утро седьмого дня показалась. Успели!

В городе — пыль столбом. Суета. Но, сколько ни всматривались, блеска доспехов нигде не увидели. Где дозоры стражные? Может, случилось чего?

В детинце на вахте сам Черномор сидит. Глаза ввалились, под глазами черные круги.

— Подмените, братцы, — хрипит — пятые сутки не сплю! Только вы уехали — царевна захотела арапа настоящего. Да не просто арапа, а от самого Великого Петра! Пришлось остатки дружины на отлов послать. Вы-то нашли чего?

— Нашли, Батяня-комбат! Продержись еще часок, мы только до дворца — и обратно!

За ворота выскочили, а там толпа: Сущий язык уже народу заветы Маркса-Энгельса простыми народными словами объясняет, зовёт восстать против тиранов. Народ пинками разогнали, язык подмышку, и бегом, бегом! Во дворец и не пускают: королева Парижская сына своего Людовика …надцатого свататься привезла. Но и тут пробились. Срочно, мол, человек умирает!

Ваня по этикету на колени перед царём-царицую-царевною, Сущий язык подаёт и Договор с тунгусами.

— Как велено, пресветлый царь-батюшка. Сущий язык в недельный срок. А вот к царству твоему расширение.

Царевна на Сущий язык губки скривила:

— Чего это ты, деревенщина, тянешь? И без упаковочки! Когда это я такую ерунду просить изволила? Не было этого!

Царь царевну успокаивает: негоже богатырей сердить! И мне тунгусы не нужны — но хоть, как я, сделай вид, что рада-радёшенька!

Царица царевну за бок щиплет: перед посольством иностранным за внутригосударственную истерику неудобно!

Ваня оглядывается: чего это напарник к Парижской королеве направился, уж не пропаганде ли революционной языковой поддался?

Д`Артаньян доспехом перед соотечественницей громыхает в мужском специальном реверансе, будто мазурку танцует, достаёт из запазухи подвески.

Королева Парижская: — Ах, прелесть какая!

Царь: — А это вам приданое за нашей Несмеянушкой!

Вот ведь что значит — политический опыт! Сразу сообразил!

А Сущий язык, раз во дворце не нужен уже, повесили на столб на рыночной площади. Только, когда он про сатрапа царя говорить начинает, специальный человек его скотчем на часок-другой заклеивает.