Часть 2

КОЛОКОЛ БИРМИНГЕМА

Прежде чем перейти к бирмингемской главе этой хроники одной жизни, позволю себе процитировать две справки о Бирмингеме.

Справка первая — по известной Колумбийской энциклопедии:

«Бирмингем. Индустриальный город (население 340 887), центр графства Джефферсон, центральная Алабама, расположен в долине Джонс, у южных отрогов Аппалачской горной системы. Крупнейший город штата и ведущий сталелитейный центр на Юге. Огромные сталелитейные заводы города и его металлообрабатывающие фабрики снабжаются железом, углем и известняком из близлежащего района. Производятся также текстильные изделия, химические продукты и цемент. Основанный как город в 1871 году, Бирмингем быстро рос. Это быстрое индустриальное развитие было результатом тех преимуществ, которые давали естественные ресурсы, а также расширение сети железных дорог. Над городом возвышается большая железная статуя Вулкана, установленная на горе Красной. В Бирмингеме находятся колледж Ховард (баптистский; обучение мужчин и женщин совместное; 1907), медицинский колледж и зубоврачебная школа Алабамского университета.

Бирмингемско-Южный колледж (методистский; обучение совместное) создан в 1918 году объединением Южного университета и Бирмингемского колледжа. В 1953 году Бирмингемская музыкальная консерватория стала частью колледжа».

В этой краткой справке не упомянуто, что из 340 887 жителей Бирмингема 135 332 — две пятых — были неграми. Учтем этот факт и взглянем на Бирмин. гем 1963 года глазами негра. Такую возможность нам Мартин Лютер Кинг в книге «Почему мы не можем ждать», посвященной бирмингемскому этапу борьбы негров за равенство.

Итак, справка вторая — по Кингу:

«Если бы вы посетили Бирмингем до 3 апреля сотого года после эмансипации негров, вы пришли бы к удивительному заключению. Вы подумали бы, что этот город, как Рип Ван Винкл, десятилетиями спал непробудным сном, что отцы его, очевидно, никогда не слыхали об Аврааме Линкольне, Томасе Джефферсоне, Билле о правах, Преамбуле к конституции, о Тринадцатой, Четырнадцатой и Пятнадцатой поправках к конституции или о принятом в 1954 году верховным судом Соединенных Штатов решении запретить сегрегацию в общественных школах.

Если бы вы обладали фантазией, достаточной для того, чтобы поставить себя в положение негритянского ребенка, рожденного и выросшего в Бирмингеме, вы представили бы себе свою жизнь следующим образом.

Вы родились в сегрегированной больнице от родителей, которые, вероятнее всего, жили в гетто. Вы посещали сегрегированную школу. Неверно, что отцы города никогда не слышали о решении верховного суда. Они слышали о нем и постоянно отказывались согласиться с ним, и эта позиция была выражена пророчеством одного чиновника, сказавшего, что кровь прольется на улицах Бирмингема, прежде чем туда придет десегрегация.

Вы провели бы детство, играя преимущественно на улицах, потому что парков для «цветных» практически не было. Когда федеральный суд запретил сегрегацию в парках, Бирмингем закрыл их и даже отказался от городской бейсбольной команды, лишь бы ее не интегрировать...

Если ваша семья посещала церковь, вы ходили бы в негритянскую церковь. В церковь, посещаемую белыми, вас не пустили бы. Ибо, хотя ваши белые сограждане утверждали, что они христиане, в доме божьем сегрегация применялась так же строго, как в театре.

Если бы вы любили музыку и хотели побывать в «Метрополитен опера» во время ее гастролей на Юге, вам бы не удалось доставить себе это удовольствие. Впрочем, так же, как и любителям музыки — белым: «Метрополитен опера» перестала включать Бирмингем в свои турне по стране, чтобы не выступать перед сегрегированной аудиторией.

Если бы вы захотели вступить в Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения (НАСПЦН), вы не смогли бы стать членом ее местного филиала. В штате Алабама сегрегационист— ские власти сумели запретить НАСПЦН, объявив ее «иностранной корпорацией», а ее деятельность — незаконной.

Если бы вы искали работу в этом городе — одном из крупнейших национальных центров производства железа и стали, — вам скорее всего пришлось бы довольствоваться местом грузчика или чернорабочего. Если бы вам удалось найти работу, вы знали бы, что продвижение по службе или повышение зарплаты коснутся не вас, а работника белого, какими бы ни были ваши способности. На работе вы питались бы отдельно и пользовались фонтанчиком воды и уборной для «цветных» — в соответствии с городскими порядками.

Если бы вы верили учебникам истории и думали об Америке как о стране, где руководителей — города, штата или нации — избирают те, кем они руководят, вас быстро постигло бы разочарование при попытке осуществить свое право зарегистрироваться избирателем и голосовать. Всевозможные препятствия ждали бы вас на той дороге, которая сейчас наиболее важна для американского негра, — дороге к кабине для голосования. К январю 1963 года из 80 тысяч бирмингемских избирателей лишь 10 тысяч были неграми. Составляя две пятых населения города, чаша раса имела одну восьмую всех голосов.

Вы жили бы в городе, где зверства в отношении негров были безоговорочной и неоспоримой реальностью. Один из городских комиссаров, правивших Бирмингемом, расист Юджин Коннор, по кличке Бык, гордился тем, что знает, как обращаться с негром и держать его на «месте». Комиссар общественной безопасности Бык Коннор, в течение многих лет обладая большой властью в Бирмингеме, попирал права негров, а также сопротивлялся авторитету федерального правительства.

Вы обнаружили бы в Бирмингеме общую атмосферу насилия и жестокости. Местные расисты стращали, преследовали и даже безнаказанно убивали негров. Самым выразительным недавним примером бирмингемского террора была кастрация негра, которого, изуродовав, бросили на пустынной дороге. Ни один негритянский дом не был защищен от бомб и поджогов. С 1957 по 1963 год — в то время, когда Бирмингем все еще утверждал, что его негры «довольны», — семнадцать бомб было брошено в негритянские церкви и дома лидеров движения за гражданские права, и ни один из этих случаев не был расследован.

Не только негры страдали от произвола Быка Коннора. В 1961 году комиссар общественной безопасности Бирмингема арестовал директора местной автобусной станции, когда тот, подчиняясь федеральному закону, хотел обслужить негров. Хотя окружной федеральный судья строго осудил Коннора за этот шаг и освободил арестованного, к началу 1963 года в Бирмингеме так и не было интегрировано ни одного общественного места, кроме автобусной станции, железнодорожного вокзала и аэропорта.

В Бирмингеме Быка Коннора был однажды арестован приехавший выступить с речью сенатор США, потому что прошел в дверь для «цветных».

В Бирмингеме Быка Коннора негласным паролем был страх. Не только страх угнетенных черных, но также страх в сердцах белых угнетателей. Частично их страх объяснялся сознанием своей вины. Был также страх перемен, очень характерный для людей, воспитанных в долгую зиму реакции. Многие опасались общественного остракизма. Конечно, в Бирмингеме были умеренные белые, не одобрявшие поведения Быка Коннора. Конечно, в Бирмингеме были порядочные белые граждане, в частных разговорах осуждавшие зверское обращение с неграми. Но публично они хранили молчание. Это было молчание, рожденное страхом — страхом социальных, политических и экономических репрессий. Самой большой трагедией Бирмингема была не жестокость дурных людей, а молчание людей хороших.

В Бирмингеме вы жили бы в обществе, где долгая тирания белого человека запугала ваш народ, принудила его оставить надежду, развила в нем ложное чувство неполноценности...

Вы жили бы в крупнейшем городе полицейского штата, где губернатором был Джордж Уоллес, который, вступая в должность, дал клятву: «Сегрегация сегодня, сегрегация завтра, сегрегация навсегда!» Фактически вы жили бы в самом сегрегированном городе Америки».

Что можно добавить к этой справке, в которой напряженный пафос неприятия прикрыт информационной бесстрастностью? Что кастрированного негра звали Джадж Аарон? Что в мае 1961 года дюжина негодяев зверски избила на автовокзале двух участников «рейда свободы» — негра Чарльза Пирсона и белого студента Джеймса Пека, — полиция отбила их у хулиганов, когда оба были уже без сознания? Что с 1956 года в бирмингемской ночи полсотни раз предупредительно горели ритуальные кресты ку-клукс— клана, возвещая неграм террор?

Или что в это же время, когда не восстановлена элементарная человеческая справедливость, шел своим неумолимым чередом научный прогресс и американец Джон Гленн вслед за Юрием Гагариным и Германом Титовым уже видел нашу компактную Землю с космической орбиты через иллюминатор своей капсулы «Дружба-7»?

Или что креп порыв к свободе и истинным героем 1962 года стал в Америке студент-негр Джеймс Мередит, самый знаменитый тогда студент в мире? Его зачисляли в «лилейно-белый» Миссисипский университет с помощью 16 тысяч солдат, 500 федеральных маршалов (судебных приставов) и двух братьев Кеннеди — президента и министра юстиции.

Итак, на этот раз не цель искала Кинга, как случилось в Олбани, где без подготовки и безуспешно он пытался довершить дело, начатое студенческим «рейдом свободы». На этот раз они сами выбрали цель — и какую! Они метили в солнечное сплетение расизма. Они воодушевленно мечтали, победив в Бирмингеме, сломать становой хребет сегрегации по всей стране. Бык Коннор был для них воплощением противника. Этот на вид почтенный толстощекий седой джентльмен носил дорогие, хорошо отутюженные костюмы, роговые очки, цветастые галстуки, в руке — портфель, а не дубину, но не стеснялся своей клички, а, напротив, был горд ею и оправдывал ее демонстративной нетерпимостью к любым попыткам десегрегации.

А за ним из губернаторской резиденции в Монтгомери выглядывала маленькая, неказистая, но устойчивая фигура фанатика Джорджа Уоллеса-он уже произнес свою категорическую клятву о сегрегации навечно, уже на виду всей нации загораживал собственным своим телом двери алабамских университетов перед студентами-неграми; ему еще предстояло голосами белых алабамцев избрать свою жену губернатором, так как конституция штата лишила его возможности баллотироваться на второй срок, а в 1964 и 1968 годах совершить удачные предвыборные вылазки в кое-какие индустриальные города Севера, и, наконец, пережить Кинга и ошеломить Америку своей кандидатурой в президенты от третьей «независимой американской партии».

В бирмингемской кампании ставки были высоки, противники сильны. А риск велик, ибо страна, где процветает философия успеха, причем сенсационного и непрерывного, не жалует неудачников и быстро забывает о них в страшной суете своей жизни. После неудачи в Олбани поражение в Бирмингеме нанесло бы гибельный удар «апостолу ненасилия».

С известным основанием Кинга упрекали в пренебрежении к деталям организационной работы, но на этот раз он и его соратники готовились тщательно. Отрабатывали тактику, обучали людей, собирали деньги. Он, конечно, не был одиночкой, он всегда был среди людей. Поднимаясь над другими авторитетом национально признанного лидера, талантом побуждать людей к действию и искусством говорить точно, пламенно, возвышенно, но на земном языке своего народа, Кинг окружил себя преданными соратниками и неплохими организаторами. Он был первым среди равных, и каждый из них, делая свое дело, не оспаривал лидерства Кинга, понимая, как ценна для их движения притягательная его сила, которая шла от самоотверженности и самоотрешения, от умения целиком слиться с делом, спрашивать с себя больше, чем с других.

Появление Кинга на бирмингемской арене подготовили действия пастора Фреда Шаттлсуорта, руководителя «Движения алабамских христиан за человеческие права» — группы, которая влилась в организацию Кинга. «Прежде чем ты сможешь начать жить, ты должен быть готов умереть», — сказал однажды Шаттлсуорт. Он был готов умереть и потому жил бесстрашно. Кинг называл его «самым мужественным на Юге борцом за гражданские права». Шаттлсуорт, как и Кинг, был баптистским священником. Как и Кинг, вечно под угрозой смерти: его дом и церковь многократно были мишенью расистских бомб. Не раз попадал в тюрьму и отлично знал повадки Быка Коннора. Бирмингемская атмосфера террора не устрашила группу Шаттлсуорта. Именно эта группа добилась судебного решения о десегрегации общественных мест отдыха — после этого власти закрыли городские парки. В начале 1962 года «алабамские христиане» поддержали студентов колледжа Майлс в компании бойкота белых торговцев.

Группа Шаттлсуорта дала первые проверенные кадры активистов, когда в атлантской штаб-квартире Кинга завели сверхсекретную папку «Проект «Противоборство»» — противоборство в Бирмингеме.

Из олбанской неудачи Кинг извлек ценный урок: чтобы удар достиг цели, нельзя распылять силы, надо бить в одном направлении. Мишенью избрали бирмингемских торговцев. Конкретной задачей — десегрегацию launch counters — закусочных при магазинах.

Launch counters — как густо пересыпана этими двумя словами летопись бирмингемских событий 1963 года, после которых в Америке заговорили о негритянской революции.

Launch counters и революция — соседство этих слов кажется неожиданным. Автобусы в Монтгомери, закусочные в Бирмингеме — какие мелкие цели выбирал человек, не устававший повторять, что хочет всех прав, и немедленно, и произнесший однажды прекрасные слова о том, что «быть наполовину свободным так же невозможно, как быть наполовину живым».

Но свою армию Мартин Лютер Кинг собирал и готовил, ставя всем понятные цели.

Что такое launch counters? В каждом мало-мальски крупном американском универмаге есть где— нибудь в уголке длинная стойка или несколько стоек, а вдоль них — высокие, намертво закрепленные табуреты. И, сев на такой табурет, усталый покупатель бросает продавщице, неутомимо снующей за стойкой в гигиенически белых кедах, заказ на чашку кофе и яблочный пирог, на «ледяной чай», который подается в высоких стаканах, набитых крошевом льда, на «горячую собаку», то есть сосиску, не уступающую упругостью, а бывает, и вкусом продукции фабрики резиновых изделий.

Launch counters — это удобство, рожденное простым, но точным расчетом. Торговцу прямой расчет удержать покупателя под своей крышей, ибо скорее всего тот не вернется, если отправится за «горячей собакой» под другую крышу. Торговец не побрезговал бы и негритянскими центами, но на Юге 1963 года увидеть черного рядом с белым на табуретах за тесной стойкой, локоть к локтю, было все равно как увидеть конец света. Лишая пищи, негра унижали там, где принимали его доллары, и потому десегрегация этих закусочных имела значение, если хотите, и символическое. Ведь каждый негр рано или поздно приходит в универмаг, чтобы испытать унижение закрытых для него закусочных.

Итак, «сидячие забастовки» в закусочных, несмотря на риск арестов и избиений. Параллельно бойкот магазинов. При 40 процентах негритянского населения Бирмингема массовый бойкот означал бы такое снижение числа покупателей и суммы выручки, которое равно самой страшной для торговца разнице между прибылью и убытком.

Наконец, марши, открытое противоборство, публичный вызов Быку и всем другим расистам.

Они решили разговаривать на самом понятном американцам языке-языке доллара, а чтобы разговор был убедительнее, начало кампании приурочили к кануну пасхи, которая в 1963 году приходилась на 14 апреля, — второму после рождества коммерческому сезону в Америке.

Таков был план.

В тренировочных центрах «Конференции южного христианского руководства» волонтеры усваивали методы ненасилия и прямого действия. Каждый подписывал специальную «карточку приверженности» движению, обязуясь соблюдать десять его заповедей. В заповедях религиозные обеты чередовались с боевой присягой. Заповедь первая повелевала «размышлять ежедневно над учением и жизнью Иисуса». Пятая — «жертвовать личными желаниями ради того, чтобы все люди могли стать свободными». Седьмая — «воздерживаться от насилия кулака, языка и сердца». Десятая — «выполнять указания руководителя демонстрации».

Эта своеобразная армия отвергала всякое физическое оружие, вплоть до перочинных ножичков, которые кое-кто порывался прихватить с собой, — не против полицейских дубинок, а против злых полицейских овчарок, специально натасканных на «цветных». «Мы доказывали им, что не нуждаемся в оружии, даже в зубочистках, — писал Кинг об обучении волонтеров. — Мы доказывали, что владеем самым мощным оружием из всех — убеждением, что мы правы. Мы были защищены сознанием того, что достижение наших справедливых целей интересует нас больше, чем спасение собственной шкуры».

«Заполним тюрьмы!» — этот лозунг действовал и в Бирмингеме. Они готовились к тюремным дням, рассчитывая, что тысячи негров пойдут за решетку — чем больше, тем лучше.

Но чтобы планировавшиеся тысячи людей не задержались в тюрьмах надолго, а семьи не лишились кормильцев, нужны были деньги, внушительный залоговый фонд. Кинг и Шаттлсуорт выехали в Нью— Йорк— где искать деньги, как не в Нью-Йорке? В квартире известнейшего негритянского певца Гарри Белафонте, прекрасного, талантливого и к тому же богатого человека, они встретили несколько десятков сочувствующих бизнесменов, священников, людей искусства. Встреча, как и вся подготовка к кампании, была секретной. Создали комитет по сбору средств, и Гарри Белафонте, возглавив его, активно и успешно взялся за непривычное дело.

Уэт Уокер, помощник Кинга, тайком, как лазутчик, проводил рекогносцировку на местности — в торговых кварталах Бирмингема. Пешком исхаживая улицы, выбирал магазины-мишени, помечал на своей карте их входы и выходы, через окна закусочных подсчитывал число «посадочных мест», чтобы знать, сколько людей потребуется на каждый объект. На случай, если подходы к главным мишеням будут блокированы полицией, намечались мишени запасные.

Даже день ареста Кинга был заранее запланирован, вернее, день, когда он сам возглавит марш и тем самым навлечет на себя арест и тюрьму.

В конце марта Кинг приехал в Бирмингем и создал свою временную штаб-квартиру в мотеле «Гастон», принадлежащем богатому негру.

Несмотря на тщательную подготовку, ситуация оставалась сложной, а шансы на успех зыбкими. 250 волонтеров были готовы, но удастся ли им раскачать 135-тысячную массу бирмингемских негров?

На первых порах организаторы кампании натолкнулись на сопротивление многих негритянских священников и бизнесменов, влиятельных среди местной общины. У них были страх и иллюзии. Они не верили в успех, боялись беспорядков и усиления расистского террора, опасались, что в плане личной выгоды они скорее проиграют, чем выиграют от маршей Кинга. Они были «на хорошем счету» у белых хозяев города и дорожили своей репутацией благонамеренных, послушных законам — расистским законам — граждан. Как верно отметил Кинг, внутренне капитулировав, такой негр «принял теорию белого человека о том, что он, негр, неполноценен». «Полусвобода» на расистском поводке, коленопреклонение и гражданская пассивность устраивали их, давая возможность если не жить, то хотя бы физически выжить.

Вкупе с либеральной нью-йоркской прессой и министром юстиции Робертом Кеннеди, в принципе поддерживавшим идею десегрегации, эти негры полагали, что кампания «плохо приурочена». Дело в том, что в Бирмингеме только что прошли выборы. Бык Коннор, баллотировавшийся в мэры, потерпел поражение от Альберта Боутвелла, сегрегациониста умеренного. 3 апреля газета «Бирмингем ньюс» шапкой на первой полосе оптимистично возвестила о победе Боутвелла: «Новый день занимается над Бирмингемом». Надеясь на умеренность нового мэра, часть бирмингемских негров опять была готова ждать перемен к лучшему.

Наконец, они видели в Кинге пришельца, заезжего агитатора, возмутителя спокойствия; он заварит кашу, а им расхлебывай.

Кинг взялся за трудную задачу объяснять и убеждать, рассеивать страх, иллюзии, подозрительность. Каждый день выступал перед группами влиятельных негров, добиваясь понимания и поддержки. Он убеждал их, что дело это общее, что ключ к успеху

в единстве и солидарности, что «ни один негр, где бы он ни жил, каковы бы ни были его общественное и финансовое положение, престиж и взгляды, не может быть «чужим», коль скоро попрано достоинство любого чернокожего ребенка в Миссисипи, Алабаме или Джорджии».

И вот они начались, весна, лето и осень Бирмингема 1963 года, прогремевшие как первые залпы первого генерального наступления на американский расизм, наступления, подготовленного подвижничеством и героизмом первых сотен, которые шли на смертельный риск, чтобы расплескать уже наполненную до краев чашу протеста миллионов. Эти залпы, а не избрание Альберта Боутвелла возвестили новый день, новую эру борьбы, которая подняла Кинга на вершину славы и авторитета, а потом отлила ему мемфисскую пулю.

3 апреля — первый день противоборства — пришел и прошел почти незамеченным. Тридцать волонтеров, проникнув в торговый центр Бирмингема, точно по расписанию вошли в универмаг Бритта, в магазины Вулворта и Лавмэна, ринулись к запретным стойкам закусочных. Их арестовали и отправили в тюрьму.

Вечером в одной из негритянских церквей состоялся митинг — первый из шестидесяти пяти мобилизационных митингов. Собралось 500 негров. «Мы двинулись к земле свободы, и ничто не остановит нас», — заявил Кинг. Ралф Абернети напутствовал белого репортера: «Расскажи им, что мы хотим раскачать этот город так, как его никогда не раскачивали».

Днем-марши и аресты, вечерами — митинги солидарности и протеста, мобилизующие массу. День за днем, и марш за маршем, и митинг за митингом, как неуверенный вначале перебор веревок в руках взошедшего на колокольню звонаря и робкий, пробный перезвон, и вот они, первые гулкие удары большого колокола, и главное — верить в его литую мощь и бить умело и не уставая, и тогда поплывет над землей все заглушающий, мощный набат, таящий тревогу и торжество, обещание борьбы, жертв и побед.

О эти собрания в церквах, заменявших публичные залы, — светящиеся в полутьме темные лица, рокочущие густые негритянские голоса проповедников— ораторов и ответные кличи из аудитории, подбадривающие себя и людей на трибуне: о йес… о йес… йес!..

И freedom songs, песни свободы — душа негритянского движения. Они послужили славному делу, эти песни, переложенные из старых, впитанных с молоком матери песені рабов. Они сплачивали своим колышущимся ритмом, слова — знакомыми, простыми, проникновенными, “Мы преодолеем… Мы преодолеем когда-нибудь”, — клятвенно звучали слова любимого гимна и в возбужденную толпу падал финальный призыв — записываться добровольцами на завтрашний марш.

4 С. Н. Кондрашов

Немногочисленные в первые дни марши постепенно набирали силу. Бойкот магазинов удавался, своеобразные контрольные посты зарегистрировали за день лишь два десятка негров — покупателей в районе торгового центра города.

Тюрьмы полнились.

7 апреля, в вербное воскресенье, дебютировали полицейские собаки и дубинки, но в целом Бык Коннор вел себя на редкость сдержано. Его подчиненные избегали насилия. Спрятав кулак в перчатку, глава бирмингемской полиции доказывал, что не так уж он глуп. Мораторий на зверства, введенный им, гасил драматизм борьбы и переводил все в формальную плоскость столкновения «закона» с «беззаконием», причем «закон» был на стороне блюстителей порядка, так как негры маршировали без разрешения властей.

За десять дней полиция арестовала 450 человек. Кампания в общем шла по плану, но, однако, что-то не ладилось, не было того «конструктивного напряжения», к которому стремился Кинг.

Между тем наступал день, когда Кинг должен был возглавить очередной марш и тем самым отдать себя в руки полиции. Накануне в отеле «Гастон» он совещался с друзьями и соратниками. Залоговый фонд движения оскудел после первых сотен арестов, и, чувствуя это, городские власти требовали наличных денег для выкупа заключенных. Не в тюрьме, а на воле мог Кинг своим именем и личными обращениями к сочувствующим пополнять казну. Как быть, если завтра его арестуют? Но что скажут о нем, если он, отправив сотни людей в тюрьмы, не выйдет в рядах марша в уже объявленный день, уклонится от ареста и от тюрьмы? Его авторитет — капитал не менее нужный, чем залоговый фонд, это авторитет движения, а его могут объявить шкурником и трусом. После мучительных колебаний, вопреки уговорам друзей он пожертвовал целесообразностью ради принципа: он должен сдержать слово, прослыть обманщиком опаснее всего.

12 апреля из церкви «Сион Хилл» вышли 50 человек, и на пути к центру города их ждали пять тюремных фургонов, около сотни полицейских и сам Бык Коннор, чтобы лично отдать приказ об аресте своего главного врага. В фермерских джинсах и рубашках, этой спецодежде для маршей и тюрем, два лидера подошли к полицейскому кордону. Приказ разойтись, отказ разойтись — и два полицейских, грубо схватив за шиворот, погнали их к фургону.

В тюрьме Кинга бросили в одиночку, адвоката к нему допустили не сразу. Коретту, оставшуюся в Атланте, угнетало отсутствие вестей. В конце марта она стала матерью четвертого ребенка — девочки, которую назвали Бернис-Альбертиной, но лишь несколько дней провел счастливый отец с новорожденной. Крайне редко была в полном сборе эта семья. Кинг спешил к другому своему «детищу» — начиналась бирмингемская кампания. И вот теперь он исчез за тюремной стеной, и Коретта боялась за его жизнь, зная, что известность Кинга не помеха, а соблазн для расистов, заполучивших его в свои руки. Она действовала энергично, дозвонилась в Белый дом. Президента в Вашингтоне не оказалось, он отдыхал в Палм-Бич, флоридском поместье своего отца. Коретту соединили с его пресс-секретарем Пьером Сэлинджером, затем с Робертом Кеннеди. Она рассказала о своей тревоге за жизнь мужаа.

Через сутки в атлантском доме Кингов раздался телефонный звонок. Говорил президент США. Он сообщил, что не может вмешаться в действия бирмингемских властей и добиться освобождения доктора Кинга, но что, по его указанию, агенты ФБР навестили доктора Кинга в тюрьме — он жив и в безопасности, о чем президент рад сообщить миссис Кинг. Через четверть часа ей позвонил муж.

Второй раз в таких вот необычных — через тюрьму — обстоятельствах заочно встретились Мартин Лютер Кинг и Джон Кеннеди. Первая заочная встреча состоялась в конце октября 1960 года, в самый разгар предвыборной борьбы между Кеннеди и Никсоном, за несколько недель до того раннего утра 8 ноября, когда молодой сенатор от штата Массачусетс, проснувшись в Хаяннис-порт, другом поместье своего богатого отца, увидел за окном агентов секретной службы — они явились охранять его как только что избранного президента США. Гак вот, в конце октября сенатор Кеннеди стремглав передвигался по стране, произнося последние из сотен своих предвыборных речей, а пастор Кинг, закованный в ножные кандалы, томился в одиночке рейдсвиллской тюрьмы, штат Джорджия, — его арестовали за попытку войти в «белый» ресторан торговой корпорации Рич в Атланте, а к четырем месяцам каторги приговорили за то, что он ездил по штату Джорджия с водительскими правами, выданными штатом Алабама. И, узнав о злоключениях рейдсвиллского узника, сенатор Кеннеди выразил свое сочувствие Коретте Кинг в политически прицельном, рассчитанном на прессу телефонном разговоре, а брат его и главный стратег в предвыборной кампании Роберт Кеннеди убедил судью выпустить Кинга под залог в 2 тысячи долларов. История эта, случившаяся перед самыми выборами, получила широкую огласку, заранее обдуманную братьями Кеннеди. Шла погоня за голосами негров. Растроганный Кинг-старший, отец Мартина, публично поддержал кандидатуру Джона Кеннеди (сам Кинг воздержался от этого шага). Трудно судить о значении оперативного и эффективного вмешательства братьев Кеннеди, но если учесть, что оба кандидата имели к финишу равные шансы, а также то, что Кеннеди получил негритянских голосов больше, чем Никсон, хотя по общему числу голосов опередил конкурента лишь на 118 тысяч, — если учесть все это, то можно с доверием отнестись к мнению многих знатоков, полагающих, что «невмешательство» Никсона стоило ему в 1960 году президентского кресла.

И теперь, в апреле 1963 года, президент Кеннеди помог Коретте обрести спокойствие, а ее мужу — адвоката и телефон, хотя в плане государственном на первом этапе бирмингемской кампании он держался «нейтралитета» между борцами за равенство и расистами.

Кинг пробыл за решеткой восемь дней. Он думал, конечно, о своих маленьких детях двух девочках и двух мальчиках. О жене, которая опять пребывала в тревоге — в вечной тревоге за мужа, за детей, а теперь за новую, слабую еще жизнь. И не только о них он думал. Всегда он нес в себе, в своем сердце голоса, жесты, глаза, лица, первые робкие слова негритянских малышей, и, всплывая в памяти, накладываясь друг на друга, они создавали два символических образа, о которых он любил писать и говорить, — мальчика на грязной улице нью-йоркского Гарлема и девочки на ветхой веранде алабамской лачуги, покинутых, грустных, — в них уже готовы были страшно проклюнуться жестокие прозрения взрослого мира, где с момента рождения им припасено место униженных и гонимых. Пройдя через эти прозрения, он знал, как они подминают человека. Он вспоминал свою мать и тот ошеломительный день, когда ему, пятилетнему мальчишке, она открыла ужасную истину, что он рожден черным в мире, где правят белые.

Теперь он был на ее месте. Шестилетняя дочь и пятилетний сын уже терзали его теми же проклятыми вопросами.

В конце концов он добивался, чтобы и его дети, и тот мальчик из Гарлема, и та девочка из Миссисипи росли в таком мире, в таком обществе, где к ним никогда не придет это гнетущее, для многих убийственное прозрение. Но вот в его доме возвестила ° себе новая жизнь. Неужели и этот ребенок однажды потребует у него объяснений, хуже которых нет?

Нетерпение жгло Кинга. Думая о детях, он думал о своем деле. А между тем его обвиняли в поспеш— ости. кто же? Белые священники, коллеги, примем С репутацией сторонников равенства. Известный проповедник Билли Грэхэм громогласно советовал пастору Кингу «слегка притормозить». Восемь бирмингемских священников — из умеренных, из тех, кто даже отваживался пускать негров в свои церкви — опубликовали «Призыв к закону, порядку и здравому смыслу». Их здравый смысл осуждал негритянское движение как «неумное и несвоевременное», а интерпретация закона и порядка сводилась к похвалам Быку Коннору за «выдержку». Священники призвали негритянскую общину Бирмингема «отказать в поддержке демонстрациям» и «некоторым из наших негритянских граждан, руководимых и направляемых аутсайдерами». Это заявление целило в Кинга, главного «аутсайдера».

Шестнадцатого апреля Кинг написал в ответ «Письмо из бирмингемской тюрьмы» — долгое письмо, ибо «что ты еще можешь делать, когда один в тюремной камере, кроме как писать долгие письма, думать долгие думы и молиться долгими молитвами». Да, в тюрьме по крайней мере было время — мысленно оглядеться, критически проанализировать и свою тактику, и общую ситуацию, и написать это долгое письмо. Было и время и расчет — письмо из тюремной одиночки обладает большей убедительностью, чем «призыв», сочиненный дома, в комфортабельном кабинете.

Это обращение к оппонентам было не благостномолитвенным, а критически яростным. Отвечая на упреки, Кинг писал: «Мы больше 340 лет ждали наших прав… Страны Азии и Африки с реактивной скоростью движутся к политической независимости, а мы все еще ползем, как черепахи, в направлении чашки кофе в закусочной. «Подождите!» — видимо, это легко сказать тем, кого не жалило жгучее жало сегрегации».

И дальше — на одном разгоне стремительного и гневного пера, на одном дыхании человека, жизнью выстрадавшего свою безукоризненную правду и уязвленного высокомерной слепотой «братьев во Христе», — шла, нет, не шла, а летела, обжигающе выплескивалась тирада-обвинение, тирада-клятва, тирада-боль легко ранимой, но привыкшей сдерживать себя души:

«Когда ты видишь порочный сброд, по прихоти и капризу линчующий твоих родителей и топящий твоих сестер и братьев; когда видишь, как налитые ненавистью полицейские оскорбляют, бьют и даже убивают твоих черных братьев и сестер; когда видишь, что огромное большинство из 20 миллионов твоих братьев негров задыхается в клетке нищеты посреди общества изобилия; когда ты внезапно начинаешь запинаться и заикаться, пытаясь объяснить своей шестилетней дочери, почему она не сможет пойти в городской парк или в «городок забав», которые только что рекламировали на телеэкране, и замечаешь, как слезы навертываются на ее глазах, и чувствуешь, как зловещие облака неполноценности возникают на ее духовном небе, как она уже калечит себя, подсознательно развивая ожесточение в отношении белых; когда ты вынужден придумывать ответ пятилетнему сыну, который спрашивает: «Дэдди, а почему белые так подло относятся к цветным?»; когда ты едешь по дорогам своей страны и из ночи в ночь тебе приходится спать, согнувшись, в автомашине, потому что ни один мотель не примет тебя; когда изо дня в день ты унижен придирчивыми знаками «белые» и «цветные»; когда первым твоим именем становится «нигер», вторым — «бой» (сколько бы лет тебе ни было), а фамилией — Джон, а твои жена и мать никогда не слышат уважительного обращения «миссис»; когда днем тебя опустошает, а ночью преследует тот факт, что ты негр, который должен постоянно жить, как приплясывать на цыпочках, никогда не зная, что ждет его завтра, который заклеймен внутренними страхами и отвергнут окружающим миром; когда ты все время борешься с уничтожающим ощущением собственного «небытия», — тогда ты поймешь, почему нам трудно ждать».

В этом контратакующем письме Кинг защищал право не подчиняться расистским законам: «Есть два вида законов: справедливые и несправедливые… Любой закон, который возвышает человеческую личность, справедлив. Любой закон, который принижает человеческую личность, несправедлив». Он писал о разочаровании «церковью белых и ее лидерами», о том, что каждый день встречает молодых людей, которые говорят о церкви с «откровенным отвращением», потому что она не стала на сторону угнетенных, которые отвергают ее как «никчемный светский клуб, не имеющий смысла в XX веке». Он приветствовал священников, порвавших «парализующие цепи конформизма и ставших активными партнерами в борьбе за свободу».

Проповедника ненасилия, его обвиняли в экстремизме, Отвечая, он отстаивал «творческий экстремизм», исключающий соглашательство с несправедливостью и угнетением, экстремизм, выраженный словами его тезки — церковного реформатора Мартина Лютера: «На том стою. И не могу иначе, и да поможет мне бог».

В этом страстном письме убежденность сливалась е гневом, непреклонность — с горечью. И тревогой. И опасениями. Выговор, учиненный ему восемью священниками, обнажал тягостную истину. Его критики снова видели меньшее зло в расизме, чем в уличных маршах. Бирмингемский прорыв был прорывом к совести, к сознанию миллионов американцев. Лишь солидарность общественности могла сломить расистов. Но солидарности пока не было. Напротив — и это показывали оппоненты Кинга, сочувствие шло к Быку Коннору, блюстителю «закона и порядка», в городе, где «беспорядки» учиняли Кинг и его последователи. Умеренные американцы привычно ставили порядок выше справедливости. Они словно не видели расизма, жестокости, угнетения. Были негры, марширующие в нарушение закона, и терпеливые, даже гуманные полицейские, которые, сдерживая свои дубинки и собак, выполняли профессиональный долг, состоявший в том, чтобы арестовывать и предавать суду нарушителей закона.

Парадокс, причем парадокс, так сказать, запланированный, органически включенный в стратегию Кинга, заключался в том, что успех ненасилия был обычно связан с насилием другой стороны, насилием противника, насилием расистов. В этом случае рвалась пелена равнодушия и в противоборство вступала третья и решающая сила — сила солидарности прессы, телевидения, общественного мнения и в конечном счете федерального правительства.

Выйдя через восемь дней из тюрьмы под залог, Кинг решительно настоял на том, чтобы привлечь в ряды маршей негритянскую молодежь. Студенты колледжей, учащиеся средних и даже начальных школ на необычных учебных занятиях с энтузиазмом усваивали нехитрые секреты прямого ненасильственного действия.

И вот уже сотни, а не десятки демонстрантов торжествующе, с песнями свободы шли в тюрьмы. Когда изумленный полицейский, склонившись над восьмилетней девочкой, которую держала за руку мать, спросил. «А ты чего хочешь?», — девочка, запинаясь, но все-таки внятно сказала: «Свободы!»

Бирмингем увидел необыкновенные картины: в в школьных автобусах, в желтых школьных автобусах, детей отвозили не в школы, а в тюрьмы — полицейских фургонов уже недоставало. Многие директора школ запрещали участие в маршах, но школьники самовольно покидали классы.

2 мая полицейские выбились из сил, перетаскивая в фургоны и автобусы несопротивлявшуюся, но и неподатливую людскую массу. Больше тысячи человек было арестовано в тот день, преимущественно молодежь.

И тогда разъяренный Бык сбросил маску.

3 мая марш был зверски разогнан.

4 мая в американских газетах появились снимки, ставшие историческими.

Два взбешенных полицейских замахнулись дубинками на пожилую негритянку, лежащую на асфальте.

Ошеломленные чернокожие зрители на тротуаре, а на мостовой сильные молодцы — стриженые затылки под фуражками, полицейские бляхи над нагрудными карманами наглаженных рубах, на широких ремнях нержавеющая сталь наручников, и ладонь правой руки обмотана поводками, на которых прыгают от нетерпения широкогрудые овчарки. И среди молодцев, спиной к фотообъективу, негр в соломенной шляпе, раскинув руки и расставив ноги, как бы пляшет какой-то очень трудный, очень рискованный, отнюдь не добровольный танец — левая штанина разорвана сверху донизу, обнажив напрягшиеся мускулы ноги, и возле, раскрыв пасть с белыми клыками, вздыбилась овчарка на поводке, напрашиваясь в партнеры в этом танце, а другая овчарка занята правой штаниной и правой ягодицей.

Трое у стенки-как смертники. Их расстреливают струями из брандспойта. Негритянка слева словно хочет вдавить себя в эту стенку, замуровать себя — уже в этом будет спасение, а правее — парень, защищающий лицо рукой, и третий молитвенно склонил голову под выстрелами беспощадной воды, и мокрая одежда скульптурными складками прилипла к коже.

В бирмингемских сеансах «душа Шарко» применялись не только пожарные брандспойты, но и гидромониторы из угольных шахт, их струя рвет кожу и ломает ребра у людей, срывает кору с деревьев.

В наш век свидетельству кинокамеры и фотоаппарата верят больше, чем крику души, тем более что не каждый крик будет услышан и не каждая душа может выразить себя. Репортеры помогли бирмингемским неграм. Снимки потрясли Америку своей убийственной конкретностью. Лучше Кинга ответили они тем, кто призывал не спешить. «Полицейские собаки Быка Коннора предъявили совести белой Америки такие обвинения, которые нельзя было больше игнорировать», — заметил позднее американский историк Артур Шлезингер.

Так создавалось «творческое напряжение».

Негры не отступили. На следующий день тысячи их снова вышли на улицы, зная, что «ненасилие» полиции кончилось и что их снова встретят собаки, дубинки, гидромониторы. Но это был, как правильно сказал Кинг, «наш прекраснейший час». Именно в этот час набатно зазвучал колокол Бирмингема.

Бирмингемская полиция и ее комиссар вошли в раж. Зверские расправы с мирными людьми, с подростками, с малолетними изо дня в день выплескивались из Алабамы на телеэкраны, на страницы газет и Америки и всего мира. Там, где происходило мирное противоборство, теперь свистели дубинки, гулко топали полицейские, гоняясь за неграми, шипели тугие струи воды, и уже сбывалось предсказание того расиста, который говорил, что кровь потечет по улицам Бирмингема прежде, чем туда придет десегрегация. И одним из выразительных элементов этой картины были темнокожие подростки, требующие свободы, и спущенные с поводка сильные, откормленные псы!

Американцы могли оправдаться лишь тем, что это глубокий Юг, живущий по своим диким, отвергаемым цивилизованным Севером законам. Мир не дробил свои впечатления этим искусственным извинительным делением: в Бирмингеме его ужаснул лик расистской Америки.

В те кульминационные дни боле 2500 негров были брошены в тюрьмы. «Заполним тюрьмы!» — и тюрьмы Бирмингема были переполнены настолько, что полиция перестала производить массовые аресты.

Президент Кеннеди направил в Бирмингем Бэрка Маршалла, главного помощника министра юстиции по делам негров. И на этом этапе президент уклонялся от столкновения федерального правительства с местными властями. Выражая свое беспокойство, он одновременно подчеркивал отсутствие конституционных прерогатив, которые оправдали бы его прямое вмешательство. Он избрал окольные поиски компромисса, поручив Бэрку Маршаллу организовать переговоры между негритянскими лидерами и крупными белыми бизнесменами, этими истинными владыками Бирмингема. Кроме того, по поручению президента министр обороны Роберт Макнамара и министр финансов Дуглас Диллон, пришедшие в его кабинет из делового мира, связались с лидерами большого бизнеса, уговаривая их воздействовать на бирмингемских дельцов. Из крупнейших национальных корпораций самый большой вес в Бирмингеме имела сталелитейная «Ю. С. Стил компани», но ее президент Роджер Блау отказался помочь делу десегрегации. И в интересах истины следует добавить, что Объединенный профсоюз сталелитейщиков тоже пальцем не шевельнул, его реакционное руководство практиковало дискриминацию негров, а многие рядовые члены были заражены расистскими настроениями.

Параллельно маршам теперь велись секретные переговоры негритянских руководителей с белым «Комитетом старших граждан». Негры выдвинули четыре требования: 1) десегрегация закусочных, туалетов, примерочных и фонтанчиков питьевой воды в магазинах; 2) недискриминационное повышение по службе и наем негров на работу в торговую сеть и на промышленные предприятия Бирмингема; 3) снятие судебных обвинений против демонстрантов, находящихся в заключении; 4) создание межрасового комитета для выработки графика десегрегации в других областях жизни Бирмингема.

А полицейские расправы не прекращались. Организаторы кампании уже не могли контролировать негритянский гнев. Помимо их ненасильственных отрядов в борьбу втягивались неорганизованные негры, и они, изверившись в эффективности ненасилия, применяли против полиции контраргументы в виде кирпича, пустой бутылки. Ожесточение нарастало.

Однажды струей из брандспойта, сдиравшей кору с деревьев, Фреда Шаттлсуорта отбросило на стену дома — его увезли в госпиталь на машине «Скорой помощи».

— Хотел бы я, чтобы его увезли на катафалке, — прокомментировал Бык Коннор.

Продолжался интенсивный бойкот торговцев, практикующих сегрегацию. Группы негров блокировали двери магазинов, да и вообще не до покупок было в городе, где и белые жители предпочитали держаться подальше от эпицентра расовых беспорядков, от дубинок и собак полиции, от ожесточившихся негров. Расправы драматизировали борьбу, но в практическом смысле, пожалуй, больше всего помог неграм всесильный зеленый доллар. Торговцы несли большой ущерб. «Мы не за интеграцию, совсем наоборот, — заявил один из них корреспонденту газеты «Уолл-стрит джорнэл». — Мы умеренные реалисты». Реалисты подсчитали, что за четыре недели маршей и бойкота покупки в универмагах упали на 10 процентов по сравнению с тем же периодом прошлого года. Реалисты убеждались, что с коммерческой точки зрения полицейские репрессии не окупают себя, не гарантируют прежнего притока долларов в кассы магазинов и сейфы банков. Это обстоятельство заставило бизнесменов — «отцов города» серьезнее отнестись к переговорам с неграми. 10 мая стороны пришли к соглашению. По первому пункту — десегрегация в течение трех месяцев. По второму — перемены к лучшему в течение двух месяцев. По третьему — обещание официального содействия в освобождении заключенных. По четвертому — создание в течение двух недель органа межрасового сотрудничества.

Победа!

Победа ли?

11 мая, в поздний субботний вечер, из проезжавшей машины полетели две бомбы в дом бирмингемского священника Альфреда Даниэля Кинга, младшего брата Мартина Лютера. Бомбы разнесли фасад, но, к счастью, хозяин дома, его жена и пятеро детей не пострадали. Через считанные минуты бомба, подброшенная, как предполагают, из той же таинственной машины (преступники так и не были найдены), взорвалась в мотеле «Гастон». Ее целили в комнату № 30, где жили Кинг и Абернети, но по случайности— как везло братьям Кинг в тот субботний вечер! в то время они были со своими семьями

в Атланте.

Победа?

Бомбы пришли по свежим следам ку-клукс-кланов— ского сборища в Бессемере, индустриальном городке на юго-западной окраине Бирмингема. На сборище присутствовали имперский маг-глава клана, два великих дракона, двести «рядовых» в клановских балахонах, около тысячи «сочувствующих». Тревожно потрескивая в ночи, горели два восьмиметровых креста. Искры летали в воздухе, гарь перешибала аромат цветущих магнолий. Эти-то искры и взорвались через несколько часов бомбами в доме А. Д. Кинга и мотеле «Гастон».

Бизнесменов, заключивших соглашение с неграми, клан обвинил в предательстве. Власти Бирмингема также не поддержали соглашение, а губернатор Джордж Уоллес без обиняков заявил, что не будет участником «компромисса по вопросу сегрегации».

Публично оскорбляли Бэрка Маршалла и его шефа Роберта Кеннеди.

— Я надеюсь, что он ощущает вкус каждой пролитой здесь капли крови в своем горле и что он захлебнется от этой крови.

Эти слова произнес Артур Хэйнс, мэр Бирмингема, уходящий после выборов в отставку. Адресованы они были Роберту Кеннеди.

Взрывы прогремели в субботний вечер, когда на улицах негритянских кварталов было людно, а пивные бары еще работали. Полицию, направленную к мотелю «Гастон» и дому А. Д. Кинга, встретил град кирпичей. Уэт Уокер, помощник Кинга, еще днем, заметив подозрительно круживших на машинах белых, просил прислать охрану. В 7.30 вечера неизвестный позвонил в мотель и сообщил, что ночью его взорвут. Полиция игнорировала предупреждения. Теперь Уэт Уокер, стоя возле полуметровой дыры в стене, в мегафон уговаривал взбудораженных негров:

Расходитесь по домам! Ради бога, не теряйте головы! — кричал он, едва сохраняя самообладание (жену его ударили по голове прикладом полицейского карабина, да так сильно, что ее пришлось вынести на руках).

Посоветуй это Быку Коннору! Вот куда ведет ненасилие! — отвечали из разъяренной толпы.

В машинах прибыли скорые на расправу дорожные жандармы полковника Эла Линго, которому не давала покоя слава комиссара Коннора, — с примкнутыми штыками, с ручными пулеметами наготове. Удары прикладов и оплеухи посыпались направо и налево, без разбору. Разогнав негров, собравшихся возле мотеля, жандармы двинулись по улицам, сводя счеты со всеми встречными неграми. В ответ уже горели лавки белых бакалейщиков, уже летели кирпичи и бутылки в белых пожарников, боровшихся с огнем. А на границе гетто белая молодежь камнями атаковала машины «Скорой помощи» из негритянских госпиталей, спешившие к местам взрывов и стычек. Лишь к четырем утра с великим трудом полиция и волонтеры из негритянской «гражданской обороны» навели «порядок». В госпиталях лежали пятьдесят раненых.

Так прошла ночь через день после победы.

Она сорвала весенний уик-энд и братьям в Белом доме. На этот раз критическая ситуация вынудила президента вмешаться. Вечером 12 мая он распорядился дислоцировать на базах в районе Бирмингема 3 тысячи солдат регулярной армии и объявил, что в случае необходимости мобилизует национальную гвардию штата Алабама, поставив ее тем самым под свою команду. Регулярные части перебросили срочно, самолетами. Среди них был батальон специального назначения, натасканный на борьбу с партизанами. Ральфу Макгиллу, либеральному издателю газеты «Атланта Конститьюшн», одному из первых пришла на ум аналогия, ставшая в последующие годы очень распространенной. «Напряженность в Бирмингеме, — сказал он, — столь же реальна, как… во Вьетнаме».

Президентские меры предосторожности и предупреждения вызвали критику обеих сторон. Негры сочли их недостаточными, расисты — непозволительным посягательством на свою монополию устанавливать «порядок». Однако эти меры помогли, и с понедельника Бирмингем был «тих как мышь», по образному выражению одной газеты. Белый дом заявил, что не позволит саботировать соглашение. Кинг и Абернети, спешно вернувшись из Атланты, ходили по улицам гетто, призывая негров к спокойствию.

23 мая верховный суд штата Алабама уволил в отставку комиссара общественной безопасности Бирмингема Юджина Коннора. В этом смысле победа была бесспорной.

Братья Кеннеди попали в незавидное положение. Они очутились меж двух огней и хотели выбраться, ублажая и правых и виновных, ставя их на одну доску. Конечно, президент был ограничен конституцией, дающей изрядные права властям Бирмингема и штата Алабама. Он не мог, например, вмешаться в действия бирмингемской полиции и обуздать Быка Коннора: полиция подчинялась городским властям. Против оппозиционного губернатора Уоллеса он мог использовать лишь регулярные федеральные войска или мобилизацию — в случае чрезвычайного положения — национальной гвардии штата. На эти меры он шел крайне неохотно, предпочитая окольные пути, вроде посылки в Бирмингем Бэрка Маршалла.

Прямо говоря, братья Кеннеди колебались между принципом, выраженным в их собственных обещаниях десегрегации и гражданских прав, и политикан— • ством, в котором американские буржуазные деятели не видят ничего зазорного и которое диктует реальный, а часто и циничный учет выигрыша или проигрыша в результате того или иного шага. Джон Кеннеди мечтал остаться в Белом доме на второй срок, нуждался в голосах избирателей и, хотя до следующих выборов оставалось полтора года, всегда учитывал это в своих действиях. С одной стороны, голоса негров, но они немногочисленны. С другой стороны, ожесточив расистов, он терял голоса на Юге, и не только на Юге, но и на Севере, где американец, зараженный расистской психологией, считал, что негры слишком спешат и что им нельзя потакать. Итак, где выигрыш и где проигрыш? Опросы общественного мнения не очень поощряли президента на твердую позицию в области гражданских прав.

Однако по мере активизации негритянской борьбы половинчатая политика давалась все труднее. Соображения «гражданского мира» в стране, ее престижа за рубежом, наконец конституционных прав американцев требовали решить проблему десегрегации. Президент, уклонявшийся от выполнения предвыборных обещаний, все больше разочаровывал негров и либеральных американцев. Призывы повременить вызывали обратную реакцию нетерпения и протеста.

14 мая я был на многолюдном митинге в центре нью-йоркского Гарлема — возле отеля «Тереза», на углу Седьмой авеню и 125-й улицы. Словно испытывая собравшихся, с неба хлынул ливень, напоминавший о брандспойтах Быка Коннора. Испытание выдержали. «Когда собаки кусают негров в Бирмингеме, мы истекаем кровью в Нью-Йорке», — воскликнул могучий Джеймс Фармер, глава «Конгресса расового равенства». От ораторов доставалось не только расистам, но и официальному Вашингтону. «Свобода — немедленно! Кеннеди — нет!» — говорилось в одной листовке, и оба эти призыва находили поддержку. Тепло приняли А. Д. Кинга, специально прилетевшего из Бирмингема. Но после его речи раздались крики: «Хотим Малколма! Хотим Малколма!» Малколм Икс критиковал методы ненасилия, крики из толпы свидетельствовали, что его непримиримая позиция популярна.

Ширилась, в частности, пропасть непонимания между негритянскими интеллигентами и правительством, хотя последнее дорожило их поддержкой. Они обвиняли братьев Кеннеди в политиканстве и потакании расизму.

В мае, в разгар событий, Роберт Кеннеди приехал в Нью-Йорк и пригласил к себе на квартиру группу известных негров: писателя Джеймса Болдуина, бывшего в зените славы и влияния, профессора-социолога Кеннета Кларка, певца Гарри Белафонте и других. Брат президента хотел навести мосты согласия и понимания, но из этого ничего не вышло.

Эта встреча описана в книге «Тысяча дней», принадлежащей перу историка Артура Шлезингера, близкого друга семьи Кеннеди и специального советника президента.

«В негритянской группе был также Джером Смит, молодой участник «рейдов свободы», которого недавно зверски избили на Юге, — писал Шлезингер. — Смит начал разговор, сказав, что — так его понял министр юстиции — пребывание в одной комнате с Робертом Кеннеди вызывает в нем нечто вроде тошноты. Очевидно, Смит пытался сказать, что его тошнит потому, что он должен вымаливать у министра юстиции права, положенные ему, как американцу, но Кеннеди… счел его слова необоснованным выражением личного презрения. Министр юстиции высказал свое возмущение. Группа выразила согласие с Джеромом Смитом. И, начавшись на столь высокой ноте, разговор принял еще более резкий оборот. Джером Смит добавил, что до тех пор, пока к неграм так относятся, он не чувствует морального обязательства сражаться за Соединенные Штаты в случае войны. Группа приветствовала эту позицию. Некоторые говорили, что на Юг надо послать оружие. Болдуин сказал, что единственной причиной посылки правительством федеральных войск в Алабаму было убийство белого человека. Бэрк Маршалл, присутствовавший на встрече, сказал, что он консультировался с доктором Кингом о посылке войск. Его высмеяли».

Они говорили на разных языках, энергичный, холеный сын бостонского мультимиллионера, назначенный в 35 лет министром юстиции благодаря брату— президенту, и зверски избитый расистами молодой негр. Темпераментный Дэвид Болдуин, брат писателя, тоже участник встречи, потрясая кулаком перед носом Роберта Кеннеди, обвинял его в непонимании моральной остроты проблемы.

Какая внутренняя, невидимая тогда, драматическая ирония пронизывала эту встречу-стычку на фешенебельной квартире у южной окраины Центрального парка, за северной границей которого начинался Гарлем! Через полгода у бостонца убьют брата, а через пять лет он сам рухнет на пол лос-анджелесского отеля — как раз тогда, когда открыто заговорит о проблемах Америки и попытается попасть в Белый дом с помощью обездоленных негров и других пасынков своей страны.

Но в тот майский день 1963 года Роберта Кеннеди поразила эта открытая неприязнь. Они были далеки друг от друга и очень разными глазами смотрели на свою родину.

Все-таки уроки Бирмингема склонили президента Кеннеди к более твердой позиции. Он полагал, что вид собак, терзающих женщин и подростков, подготовил американцев к решительным мерам правительства в области десегрегации. Однажды в разговоре с Кингом, он заметил в излюбленной им иронической манере, что «движение за гражданские права обязано Быку Коннору не меньше, чем Авраму Линкольну». Судя по этой шутке, не лишенной смысла, он не чувствовал себя Авраамом Линкольном. Но по крайней мере Джон Кеннеди был в чем-то лучше своего предшественника, Дуайта Эйзенхауэра равнодушного к борьбе за равенство.

13 июня Джон Кеннеди заявил по телевидению перед нацией: «Наступает великая перемена, и наша задача, наш долг в том, чтобы сделать эту 'револю* цию, эту перемену мирной и конструктивной для всех».

Перемена?

В тот же вечер на пороге своего дома был убит лидер миссисипских негров Медгар Эверс. Этот выстрел в Джексоне предупредил, что расисты готовы скорее к вооруженной борьбе, чем к мирным переменам.

19 июня президент направил в конгресс важнейший за всю тысячу его дней в Белом доме законопроект — о широкой десегрегации, а мерах против дискриминации негров при найме на работу и о некоторых средствах обеспечения этих мер.

22 июня по приглашению Джона Кенеди негритянские лидеры пришли в Белый дом. они были вежливее и сдержанее, чем артисты и писатели в разговоре с его братом. Речь шла о марше на Вишингтон, который они готовили. Президент опасался, что массовый марш усилит сопротивление в конгрессе его законопроекту. Но его собеседники не поддались уговорам “убрать негров с улиц”. Кинг вспомнил апрельские просьбы Роберта Кеннеди продолжать с бирмингемской кампанией и сказал президенту: “Может быть, и этот марш кажется несовременным. Откровенно говоря, я никогда не учавствовал ни в одном прямом действии, которое не казалось бы несовременным”.

Он держался как человек, доказавший свою правоту вопреки ожесточенным врагам и скептическим нестойким союзникам, как победитель. «Не преувеличивая, можно сказать, что Мартин Лютер Кинг выиграл бирмингемскую битву так же, как Джордж Вашингтон выиграл Йорктаунскую битву, а Нельсон — Трафальгарскую, — писал Уильям Миллер в книге о Кинге. — Событие было решающим и символическим… Было много лидеров, перестрелок и стычек, кампаний больших и малых одновременно на многих фронтах. Он не возглавлял все это, но… для десятков миллионов за рамками движения за свободу он стал его неизгладимым символом».

Колокол свободы, в который ударили в Бирмингеме, громко звучал все лето. За четыре месяца в 196 городах 35 штатов прошла 841 демонстрация борцов за равенство. Этого лета власти Южных штатов не забудут: они арестовали в общей сложности 14 тысяч человек. Не меньше миллиона американцев, черных и белых, в основном на Севере страны, участвовало в маршах солидарности. Но самое важное состояло не в цифрах, а в том, что это были уже не изолированные, кратковременные стычки с расизмом, а охватывавшее всю страну, набиравшее мощь, скорость и неодолимость движение.

«Марш на Вашингтон», который вошел в историю как самая грандиозная манифестация на улицах столицы США, состоялся 28 августа, в конце того памятного лета. С самого раннего утра тысячи и тысячи людей вливались в Вашингтон по автострадам, через вокзал «Юнион-Стейшн», через аэропорты «Национальный», имени Даллеса, «Балтиморский». Колонна бруклинских негров, пешком пришедших в столицу. Специальные «поезда свободы». Тысячи «автобусов свободы» с Юга и Севера. Черные и белые. Студенты и седые старики. Ветераны тюрем и «рейдов свободы» и полторы сотни конгрессменов. Миссисипские издольщики и дирборнские автомобилестроители. Профессора из Гарварда и кинозвезды из Голливуда. Священники — сотни, а может, тысячи священников. Знаменитые folk singers — исполнители народных песен. Писатели. Ученые. Профсоюзные деятели...

Колоннами и в одиночку шли они к монументу Джорджа Вашингтона-гранитной игле высотой почти в 200 метров, и свежим ранним утром, когда еще не набрало силы августовское солнце, им было тепло оттого, что их много, что их все больше, что их много, как никогда. К полудню собралось 250 тысяч человек. И эта несметная людская масса торжественно, неспешно, следуя указаниям «маршалов» — распорядителей, перелилась к тридцати шести дорическим колоннам монумента Линкольна, под крышей которого мраморно застыл в кресле нескладный и мощный «великий эмансипатор».

Год был юбилейным. Ровно через сто лет после издания знаменитой «Прокламации об освобождении рабов» негры и их союзники пришли напомнить стране и ее очередному, 35-му президенту, что они еще не свободны и что им нечего праздновать, коль скоро дубинки, овчарки и брандспойты преграждают им путь даже к launch counters.

Людское море хлынуло в Вашингтон. Это было подготовлено месяцами напряженной работы. Идея марша временно объединила шесть известнейших негритянских организаций — от весьма умеренной «Городской лиги» до боевого «Студенческого координационного комитета» (СКК). На последнем этапе в качестве главных организаторов выступили также лидеры^ протестантской, католической и еврейской церквей и Объединенный профсоюз автомобилестроителей, возглавляемый Уолтером Рейтером. Но еще один позорный росчерк в истории оставили реакционеры из Национального совета профобъединения АФТ — КПП, отказавшиеся поддержать марш.

«Большая десятка» организаторов обеспечила массовость марша и одновременно предопределила его политическую пестроту. Они собрались сегодня вместе в Вашингтоне и удивили Америку своей внушительной массой, но что будет завтра, когда они разъедутся? Надолго ли хватит нынешнего заряда единства? Они все провозглашали лозунг равенства, но как понимают они равенство и на какие жертвы готовы, чтобы достичь его? Что, к примеру, общего между президентом СКК негром Джоном Льюисом, которого двадцать два раза бросали в тюрьму и больше десятка раз избивали расисты Юга, который вообще чудом дожил до 28 августа 1963 года, потому что столько раз мог встретиться с пулей в непроглядной миссисипской ночи, как встречались с пулей его боевые товарищи, — что общего между ним и католическим архиепископом Патриком О'Бойлом, который маршировал первый раз в своей благополучной жизни? Ознакомившись с текстом речи Льюиса, архиепископ пригрозил демонстративно бойкотировать марш, если не будет вычеркнута полемика с Джоном Кеннеди. «Революция — серьезная вещь, — говорилось в тексте речи. — Мистер Кеннеди пытается убрать революцию с улиц и поместить ее в здания судов. Слушайте, мистер Кеннеди! Слушайте, мистеры конгрессмены! Слушайте, соотечественники! Черные массы маршируют во имя работы и свободы, и мы говорим политикам, что в нашей борьбе не будет «охладительного периода».

Во имя единства Джона Льюиса уговорили смягчить текст.

Служилый Вашингтон испуганно замер. Чиновников отпустили по домам. Магазины и рестораны закрыли. Наготове была не только полиция, но и войска, дислоцированные в окрестностях Вашингтона. Но организаторы марша, приглушив боевой дух, сделали упор на дисциплину, порядок. Там были сотни журналистов, марш транслировался по телевидению, и его участники хотели показать десяткам миллионов белых американцев, что представление о негре как о безответственном существе глубоко ошибочно. За тридцать шесть лет работы в вашингтонской полиции ее шеф Роберт Мэррей, “более дисциплинированного и преисполненного энтузиазма”.

На митинге перед монументом Линкольна председательствовал старый Филипп Рандольф, ветеран движения, президент негритянского профсоюза проводников спальных вагонов. В своей речи он несколько смягченно говорил о том же, что и Джон Льюис: «Ясный и простой факт состоит в том, что до тех пор, пока мы не вышли на улицы, федеральное правительство было безразлично к нашим требованиям»

Кинг был последним, самым почетным оператором. Ожидая своей очереди, он выглядел усталым от напряженных месяцев и от последней бессонной ночи — до четырех утра в вашингтонской гостинице работал над речью.

О чем он думал, стоя теперь среди лидеров марша на широких ступенях монумента Линкольна и всматриваясь в людское море, залившее всю площадь перед монументом и берега прямоуг Рефлекционного пруда, в котором отражалась гранитная игла Вашингтона, глядя на саму эту иглу и на парящий за ней в августовском жарком небе купол Капитолия с фигурой индейца, которого физически и политически свели на нет, чтобы потом красивым и никчемным символом вознести над зданием, олицетворяющим суверенность народа? Не о том ли думал Кинг, что не так давно чернокожим мальчишкой он, ухватив отца за руку, взбирался по этим ступеням к мраморной фигуре «эмансипатора», а теперь пришел сюда самым авторитетным и признанным руководителем невиданной армады, поднявшей, как пароль, плакаты со словами «Работы и Свободы»? Или о рассекреченной теперь папке «Проект «Противоборство»» и о первых трудно давшихся 250 волонтерах, — разве не в них были истоки этого великого марша? Или о бирмингемском Быке — ведь присутствовал же момент и личного противоборства? А может быть, он думал о долгих восьми днях в тюрьме, о долгих тюремных мыслях и о долгом письме священникам, осуждавшим его и превозносившим бирмингемских полицейских? Он убедил многих и сейчас видел сотни священников в рядах марша. А может быть, о трудных днях впереди? Ведь и в этот момент согласия, воодушевления и сознания их силы он не забывал, что дорога не стала более гладкой, а сегодняшняя утренняя встреча в конгрессе вернула лидеров марша на реальную почву: им сообщили, что виды на принятие акта о гражданских правах не блестящи.

Не знаю, о чем он думал, но, когда пришла его очередь говорить, он заговорил о мечте. Перед четвертью миллиона людей он заговорил о мечте так, как говорят о мечте в порыве редкого откровения, в кругу истинно близких и родных людей, когда знаешь, что ни одно твое слово и чувство не пропадет, что каждое вызовет ответный, самый желанный на свете ток единения и братства. Но у него была большая душа борца и поэта, раскрытая для близких и для миллионов. И у него была большая мечта.

— Я мечтаю о том дне, когда на красных холмах Джорджии сыновья бывших рабов и сыновья бывших рабовладельцев смогут сесть вместе за стол братства. Я мечтаю о том дне, когда даже штат Миссисипи, штат, изнемогающий от зноя угнетения, будет превращен в оазис свободы и справедливости.

— Я мечтаю о том дне, когда четверо моих маленьких детей будут жить в стране, где о них станут судить не по цвету их кожи, а по их характерам.

— Я мечтаю о дне, когда каждая долина будет возвышена, а каждый холм и гора понижены. Неровные места будут выровнены, а кривые — выпрямлены. С этой верой я вернусь на Юг. С верой в то, что из горы отчаяния мы сможем высечь камень надежды. С верой в то, что мы сможем работать вместе, молиться вместе, бороться вместе, идти в тюрьму вместе, вставать за свободу вместе, зная, что когда-нибудь мы станем свободны..

— Если мы дадим свободе звенеть, если мы дадим ей звенеть в каждом городе и поселке, в каждом штате, мы сможем приблизить тот день, когда все божьи дети — черные и белые, верующие и неверующие, протестанты и католики — смогут взяться за руки и словами старого негритянского духовного гимна сказать: «Свободны наконец! Свободны наконец! Великий всемогущий боже, мы свободны наконец!»

Мечта была прекрасной, невыразимо прекрасной, и, начав свою речь парламентски спокойно и размеренно, зная, что сейчас он не только перед этим людским сочувствующим морем, но и на телеэкранаъ тех, кого скорее отвратишь, чем пошибешь эмоциями, Кинг запылал затем страстью и болью, африканским телепарламентом предков, торопил слова, словно торопил свою мечту, словно задыхался оттого, как она невыразимо прекрасна, и негры их толпы в экстазе кричали «Помечтай еще! Помечтай еще!..»

Это было самая великая его речь и самый великий день. И когда его убили, писатели и журналисты занесли его в историю как человека, у которого была мечта. «I have a dream» — под этим заголовком печатались некрологи, под этим заголовком мгновенно после мемфисского выстрела вышли фотоальбомы и грампластинки — противоречивые знаки уважения к Кингу и посмертной комллерции на этом уважении и любви. А последние слова его знаменитой речи были начертаны на белом надгробном камне негритянского кладбища «Южный вид» в Атланте: «Свободен наконец. Свободен наконец. Спасибо, боже всемогущий, я свободен наконец!»

Но тогда, после этого великого дня своей жизни, после визита организаторов марша в Белый дом, где Филипп Рандольф в присутствии президента США назвал 34-летнего негра из Атланты «моральным лидером нации», Кинг вернулся на Юг с верой, что «неровные места будут выровнены, а кривые— выпрямлены, что ночь расизма отступит перед утром братства». А через восемнадцать дней после вашингтонского марша, в прекрасное, солнечное утро 15 сентября, бирмингемские расисты убили четырех девочек, взорвав воскресную негритянскую школу. Этот город стоял на крови с тех первых своих дней, когда он зачинался небольшим горняцким поселком. Но такого злодейства не знала даже история этого города. И, словно не хватало и этого злодейства, словно концентрируя террористические удары, в то же кровавое воскресенье белый полицейский убил еще одного негритянского ребенка, а молодые белые негодяи — негритянского подростка, весело катавшегося на велосипеде. Шесть невинных детей...

Убийцы не выбирали мишеней, они мстили всей расе. «Сегрегация сегодня, сегрегация завтра, сегрегация навсегда» — убийствами в Бирмингеме они присягнули этой клятве-триаде губернатора Джорджа Уоллеса, перечеркнув трижды провозглашенную Кингом мечту: «Свободен наконец».

Убитых в Бирмингеме хоронили честные американцы в разных штатах Севера и Юга. В Нью-Йорке был объявлен официальный день траура, прошел митинг, на котором снова осуждалось бездействие федеральных властей, мэр Вагнер с добрыми намерениями и, однако, словно в насмешку, на день переименовал Таймс-сквер в «Площадь равных возможностей». Тысячи людей траурно демонстрировали в Вашингтоне.

В Бирмингеме 18 сентября состоялись торжественные массовые похороны — и ни одного представителя городской власти, ни одного выражения официального соболезнования, ни одного белого жителя, за исключением нескольких мужественных священников.

«Не просто детей похоронили в тот день, — отозвался Кинг. — Честь и порядочность также были преданы земле».

Больше того, они хотели предать земле и его мечту. Мечта оставалась недосягаемой.

Успехи минувшего лета сменились осенним отрезвлением. Противная сторона срывала майское соглашение, давшееся неграм с таким великим трудом. Уступки в десегрегации были непрочны и мизерны.

Белый Бирмингем, как и раньше, демонстрировал традиционную солидарность ненависти и страха. Честные белые жители по-прежнему боялись открыто осудить расизм. Присланные из Вашингтона агенты ФБР, как и водится, не могли разыскать убийц: за восемнадцать лет после второй мировой войны расисты пятьдесят раз бомбили негритянские церкви и дома, и ни разу не были пойманы и наказаны. Губернатор Уоллес воспользовался воскресными убийствами, чтобы ввести в Бирмингем дорожных жандармов полковника Линго Под предлогом предупреждения мятежей они оккупировали негритянские кварталы, разогнали жителей по домам и установили порядок террора.

«Вы можете добиться порядка, запугав всех, но это не делает ваш порядок законным… Бирмингем не просто умирающий город, он мертв» — эти слова публично бросил расистам молодой адвокат Чарльз Морган, белый житель Бирмингема, осмелившийся высказать чувства стыда, скорби и протеста. Он поплатился за это мужество, за вызов жестоким нормам круговой поруки. Адвокат Морган лишился клиентов и вынужден был уехать из Бирмингема.

22 ноября в Далласе грянули главные выстрелы обильного жертвами 1963 года — выстрелы, сразившие президента Джона Кеннеди.

На каком перекрещении каких молний ненависти, мести и насилия, бороздящих американский мозг, родилась идея этого убийства? Далласовские секреты не предмет моих заметок. Но стоит подчеркнуть, что общая атмосфера насилия и нетерпимости в стране была сгущена ожесточенными межрасовыми конфликтами того года. Даже половинчатые меры президента Кеннеди в защиту гражданских прав снискали ему смертоносную репутацию «негролюба». После расового напряжения весны, лета и осени 1963 года его популярность резко упала. В ноябре опрос института Гэллапа показал, что лишь 59 процентов американцев одобряют политику администрации Кеннеди. Осенний опрос института Луи Харриса зарегистрировал еще более характерное явление — около 4,5 миллионов белых американцев, голосовавших за Кеннеди в 1960 году, теперь хотели бы голосовать против него. Если бы выборы прошли осенью 1963 года, президент Кеннеди скорее всего был бы забаллотирован — вот не лишняя иллюстрация к посмертному сентиментальному мифу о «любимом президенте». Что касается Бирмингема, то любопытное явление обнаружил Самюэль Лубелл, проводивший выборочный опрос в кварталах, населенных преимущественно белыми рабочими. В 1960 году Кеннеди получил там большинство. Осенью 1963 года лишь один из опрошенных готов был отдать ему свой голос.

Словом, когда массовые марши и протесты негров расшевелили осиное гнездо расизма, открылось, как много ос в этом гнезде.

«Хотя вопрос, кто убил президента Кеннеди, важен, еще более важен вопрос, что убило его, — писал Кинг в своей книге, посвященной бирмингемским событиям. — Наш покойный президент был умерщвлен морально неприветливым климатом… Своей смертью президент Кеннеди говорит нам всем нечто важное. Он говорит кое-что любому политикану, который кормит своих избирателей черствым хлебом расизма и гнилым мясом ненависти. Он говорит кое-что любому священнику, который видит зло расизлла и тем не менее хранит молчание, сидя в безопасности за цветными стеклами своей церкви… Он говорит нам всем, что этот вирус ненависти, просочившийся в вены нашей нации, неизбежно приведет к нашей моральной и духовной гибели, если мы не будем его сдерживать».

В своих мемуарах о Кинге его вдова Коретта вспоминала день покушения в Далласе, первые сообщения о ранении президента, то, как они с Мартином сидели у телевизора, ждали новых сообщений и молились за жизнь Джона Кеннеди. Когда объявили, что президент умер, Мартин некоторое время молчал. Потом сказал:<«Со мной произойдет то же самое. Я же говорил тебе, что это больное общество».

«Я ничего не могла ответить ему, — пишет Коретта. — Я ничем не могла утешить мужа. Я не могла сказать: «С тобой этого не произойдет». Я чувствовала, что он был прав. Молчание было страшно мучительным. Я придвинулась к нему и взяла его за руку...»

Пути Джона Кеннеди и Мартина Лютера Кинга не раз пересекались при их жизни как физически, так и политически. Чаще они были противниками, чем союзниками, хотя в последний год жизни президента между ними возникало нелегкое и вряд ли прочное сотрудничество: ведь, по мнению Кеннеди, негры требовали слишком многого и слишком быстро, а, по мнению Кинга, Кеннеди делал слишком мало/ медленно и нерешительно. Оба любили свою страну, но у них были разные взгляды и разное общественное дело.

Они были разными людьми: неистовый борец за справедливость и равенство, выраставший в обличителя экономических и социальных зол Америки, самой ее империалистической структуры, и буржуазный политик, расширявший свое понимание реальностей внутренней жизни США и их места в мире второй половины XX века, просвещенный слуга господствующего класса.

Оба были убиты, и, хотя нелепо было бы при жизни взвешивать их шансы на насильственную смерть, лишь один из них был подвижником, знавшим, на что идет, обязавшим себя на самоотверженное пожизненное служение идеалу, а другой шутливо гадал, что делать, когда он отслужит свой срок в Белом доме и станет бывшим президентом — слишком молодым, чтобы писать мемуары, и слишком старым, чтобы заняться какой-нибудь другой карьерой.

Как глашатай Америки обездоленных и просто как человек трезвый и любящий правду, Мартин Лютер Кинг не разделял посмертного мифа о Джоне Кеннеди. Мученик? Да. Герой? Нет.

Накануне своей смерти, когда нерешенные проблемы виделись Кингу во всей их громадности, а иллюзии исчезли, он критически оценивал заслуги Кеннеди и Джонсона в области борьбы за равенство. «Практически ни один президент не сделал многого для американского негра, хотя два последних президента получили много незаслуженных похвал за помоїщ. нам, — писал Кинг в статье, опубликованной уже после его смерти. — Эти похвалы, как проценты, щли Линдону Джонсону и Джону Кеннеди только потому, что именно во время их правления негры стали добиваться большего для самих себя. Кеннеди, равно как и Джонсон, согласился на акт о гражданских правах недобровольно. В свое время оба они говорили нам, что это невозможно».

Его слова не только верны, но и оправданны. Кинг, как и его сподвижники, не хотел, чтобы правящая официальная Америка снимала сливки похвал и признания за прогресс, давшийся негритянским массам упорной борьбой, кровью, жертвами...

После похорон Джона Кеннеди, когда нация еще не стряхнула с себя страшное потрясение, президент Джонсон в первой своей речи перед конгрессом США сказал, что лучшим памятником убитому было бы незамедлительное принятие акта о гражданских правах, который Кеннеди внес на волне бирмингемских событий. Конгрессмены долго аплодировали президенту. Но чувства скорби кратковременны, а предрассудки живучи. Законопроект застрял в конгрессе.

Газета «Нью-Йорк тайме» писала об этом законопроекте: «Разумеется, он не сможет полностью решить расовые проблемы как на Севере, так и н Юге. Но крайне важно положить начало, приступить у устранению

5 С. Н. Кондрашов

расовых барьеров… Это последняя надежда. Сегодня слишком много признаков то молодые негры, отчаявшись добиться справедливости упорядоченным путем, могут повернуться к тактике анархии».

Прошли скорбные ноябрьские дни. Прошел декабрь. Акт 1963 года о гражданских правах переименовали в акт 1964 года, но дело не сдвинулось с мертвой точки. Несмотря на понукание Белого дома, конгресс медлил. Пришла весна. Расисты-южане в сенате мурыжили акт организованной обструкцией, которая на жаргоне конгресса называется флибустьерством. Двенадцать сенаторов-флибустьеров блокировали дело, за которое боролись 20 миллионов негров.

В середине мая я приехал в Вашингтон, чтобы взглянуть на потомков вест-индских пиратов XVII века. У них был и другой предшественник-авантюрист Уильям Уокер, американский гражданин, адвокат по образованию и поздний флибустьер по призванию, который с горсткой приспешников колонизировал в 1855 году Никарагуа, сделал себя тамошним президентом, а в 1860 году был поставлен к стенке в Гондурасе. (Впрочем, из справочных брошюрок конгресса я узнал, что сенатские флибустьеры ищут себе предшественников поблагороднее — в лице римского сенатора Катона, который устраивал обструкции самому Цезарю.)

Тянулась одиннадцатая неделя флибустьерства, когда мы пришли на Капитолийский холм и уселись с товарищем на круглых, как в баре, табуретах пресс-галерей. На галерее для гостей были взрослые и дети, одиночки и экскурсии, белые и с десяток негров. Вытянув шеи и затаив дыхание — сама почтительность, — смотрели они вниз, на прямоугольный зал, устланный неброским мягким ковром. В зале пологим амфитеатром поднимались темно-красные полированные столики размером со школьную парту. Их было сто, по числу сенаторов. Резные легкие двери плавно поддавались руке посвященных. Они не смотрели на публику, нависшую с галерей, — бывалые актеры-политики, они чувствовали ее не глядя.

Зал был пуст. Я насчитал за столиками лишь семь сенаторов. Говорил сенатор от штата Вирджиния — почтенные седины, мягкие жесты, толстая стопа бумаги на выдвинутом из столика пюпитре. И это флибустьер? Он напоминал скорее рассеянного ученого, но не верьте внешности: она обманчива. Сенатор бубнил себе что-то под нос так негромко, что его речь могло фиксировать лишь тренированное ухо стенографа, профессионально шлепавшего пальцами по клавишам своей миниатюрной машинки. Впрочем, кроме стенографа, лишь любознательный зритель силился услышать оратора. Коллеги за столиками что-то писали, переговаривались друг с другом, перешучивались, преспокойнейше повернувшись к Цицерону спиной. Они были закаленными людьми. Что касается вашего покорного слуги, то через четверть часа он поймал себя на той самой непроизвольной и неудержимой зевоте, которая, по озорному выражению поэта, «шире Мексиканского залива».

Между тем сенатор от штата Вирджиния перешел на шепот. Ему предстояло говорить минимум четыре часа, он берег голосовые связки. Шел пятидесятый рабочий день флибустьерства, все было отлажено, как в моторе «шевроле» после квалифицированного техосмотра в фирменной мастерской. Другой сенатор без малейшего зазора — ив этом весь фокус — должен включить голосовые связки вслед за первым, заготовив впрок любой читаемый материал — от Ветхого завета до свежего номера фривольного журнала, — последнее, впрочем, не одобрялось. Что читать, о чем говорить — не имеет ни малейшего значения. Важно убивать время и вместе с тем акт о гражданских правах, оттягивая его обсуждение и момент голосования.

Девятнадцать флибустьеров были разделены на три группы. Во вторник и пятницу с утра до вечера глаголила группа миссисипского сенатора Джона Стенниса. Понедельник и четверг брала на себя шестерка алабамского сенатора Листера Хилла, среду и субботу — шестерка под началом луизианского сенатора Аллена Эллендера. В кулуарах сената стояли койки на случай круглосуточных бдений.

Проведя два дня на Капитолийском холме, я наслышался многого. У южан из сената были богатые биографии и свои рекордсмены. Джеймс Истленд, отпетый расист и ненавистный неграм миссисипский плантатор, возглавляя юридическую комиссию сената, похоронил 120 различных актов о гражданских правах из 121 акта, прошедшего через его руки. Звезда Строма Термонда взошла сравнительно недавно. В 1958 году он поставил непревзойденный рекорд флибустьерства, проговорив без перерыва 24 часа 18 минут.

Разговаривать с нами Термонд не пожелал, но в его офисе нам вручили отпечатанные на ротаторе листочки под рубрикой «Стром Термонд рапортует народу». Из одного рапорта мы узнали, что негры — коммунисты, так как коммунисты поддерживают негров. В другом он объяснял свою оппозицию акту о десегрегации: «Права собственности являются почвой, на которой процветают все человеческие права». Конкретно забота о правах собственника расшифровывалась так: гони негра из кафетерия, мотеля, бассейна для плавания. Ведь они, как правило, принадлежат белым.

Этот мыслитель от Южной Каролины называл обструкцию «просветительными дебатами». Понимал ли он подспудную иронию своей характеристики? Завсегдатаи сенатской пресс-галерей запомнили 46-й день обструкции. Молодой негр крикнул с гостевой галереи на весь убаюканный флибустьерами зал: «И эти решают вопросы равноправия? Какое убожество! Какой стыд!» Его вышвырнули немедля, однако он понял, что эти избранники народа взяли на себя миссию, которая не удалась полицейским овчаркам Бирменгема.

Но флибустьеры вели арьергардные бои. о оттягивали момент голосования, потому что сенатское большинство было не в их пользу. Им удалось ослабить и выхолостить некоторые положения акта но усилия президента Джонсона и демократов — северян во главе с Губертом Хэмфри, который «прогонял» акт через сенат, принесли победу: акт собрал нужные две трети голосов в сенате, а также был принят палатой представителей.

2 июля 1964 года, через пять часов после голосования в палате представителей, президент Джонсон в Белом доме перед телевизионными камерами подписал акт, дав ему силу закона.

«Те, кто равен перед богом, будут равны теперь в избирательных участках, школах, на фабриках, в отелях, ресторанах, кинотеатрах и других местах общественного пользования», — объяснил през смысл закона. Джонсон выглядел триумфатором, чал энергию, оптимизм и юмор. Свою подпись под текстом закона, состоявшую из сорока девяти букв и знаков препинания, он умудрился сделать десятью пятью ручками. Заготовленной батареи ручек не хватило, помощник подносил новые дюжины. С царственной фамильярностью Джонсон кидал пользованные ручки сенаторам и конгрессменам, присутствовавшим на церемонии. Те благодарно ловили их. Давнему президентскому обычаю одарив подписании закона памятными ручками тех, кто добивался его принятия, Линдон Джонсон придал техасские пропорции. Этот закон был самым важным из тех, что он подписал в Белом доме.

Негритянские лидеры также были приглашены на церемонию. Доктор Кинг стоял за спиной президента, сноровисто хватавшего новые и новые ручки, чтобы, выведя какие-нибудь полбуквы, нацелить их в очередного сенатора. Джонсон и Кинг поздравили друг друга. Джонсон вручил Кингу ручку на память.

— Буду хранить ее среди самых дорогих мне вещей, — сказал Кинг.

И добавил:

— Вообще-то мне причитается целая горсть… Его реплика не была нескромной.

Стоя сейчас на виду у всех в кабинете президента США, среди сонма конгрессменов и министров, Кинг радовался, что подписан наконец этот акт о гражданских правах, и считал его важным, хотя и не чудодейственным. Но он знал, без кого и без чего этого бы не произошло, — без ночных полуконспиративных совещаний в тридцатой комнате мотеля «Гастон», без подростков, которых не устрашили собаки и брандспойты, без двух чернокожих студентов из Гринсборо, штат Северная Каролина, — Эзелла Блэра и Джозефа Макнейла, которые 1 февраля 1960 года устроили первую в стране «сидячую забастовку» в сегрегированной закусочной магазина Вулворт, без десятков, а затем сотен и тысяч смельчаков, последовавших их примеру, без истории с Джеймсом Мередитом, вступившим, несмотря на смертельную опасность, в «лилейно-белый» университет Оле Мисс, без убийства Медгара Эверса в Джексоне, без отважных юношей в Гринвуде, за которыми охотились с пистолетами и цепями, когда они добивались регистрации негров избирателями...

Путь к этому акту, который теперь на всей территории Соединенных Штатов объявлял незаконной сегрегацию мест общественного пользования, прямо проходил через упорную кампанию за право выпить чашку кофе в бирмингемских launch counters.

Путь был устлан жертвами, и на финальную церемонию, на торжественно-энергичного президента и на улыбающихся, веселых конгрессменов, которые блаженно купались в лучах телевизионного паблисити, падала мрачная тень самого последнего, еще не раскрытого, но жуткого — это понимали все — деяния расистов.

Их было трое, самому старшему-24 года. Белые американцы Майкл Швернер и Эндрю Гудмен приехали из Нью-Йорка в Миссисипи, чтобы отдать время летних отпусков делу равенства, и сдружились с местным негром Джеймсом Чени. В глухой миссисипской округе они учили негров избавляться от гнетущего страха перед белыми, и им по справедливости также причитались бы три из тех семидесяти пяти памятных ручек. Но однажды, за две недели до церемонии в Белом доме, их арестовал в миссисипском городке Филадельфия помощник шерифа Сесиль Прайс, продержал до наступления темноты и выпустил в ночь, душную, наполненную звоном цикад южную ночь. Не одни цикады бодрствовали в этой ночи. Трое бесследно исчезли, и, когда через три дня обгоревший остов их машины нашли у пустынного болота, всей Америке стало ясно, что они исчезли навсегда.

И разразилась очередная буря негодования — я не боюсь унылого слова «очередная», потому что оно точное, — и Вашингтон прислал агентов ФБР, зная, что местные власти ни за что не отыщут преступников, и военные моряки тралили окрестную речку в надежде выловить трупы, и газеты шумели, как всегда, — и все это еще на несколько дней приблизило торжественный момент подписания акта о гражданских правах. (Трупы трех нашли лишь в начале августа — глубоко зарытыми в красную глину дамбы, сооруженной вокруг пруда для скота: они были застрелены, негр Чени к тому же изуродован. Лишь в декабре ФБР арестовало убийц — среди них были помощник шерифа Сесиль Прайс, а также его шеф Лоуренс Рейни.)

А сейчас Джонсону и Хэмфри доставались лавры, а Кингу и другим борцам за равенство предстояла новая, не лишенная риска борьба за реализацию закона на практике. Закон отменял сегрегацию, но не отменял расистов и расизм. На Юге Джордж Уоллес, миссисипский губернатор Пол Джонсон и их приспешники уже кричали, что не признают закона и постараются опровергнуть его частными определениями судебных инстанций. Приходилось принимать и этот вызов.

Новые тернии были впереди, но на долю Кинга выпали и лавры — лавры немалые. Честная Америка приветствовала его как одного из инициаторов сильного конституционного удара по расизму.

Был год президентских выборов, и расовая проблема, как и отношение к обострявшейся вьетнамской войне, выдвинулась на передний план в избирательной кампании. Реакция группировалась под знаменем аризонского сенатора Барри Голдуотера. На республиканском съезде в Сан-Франциско, где галантерейный миллионер и авиационный генерал запаса стал кандидатом в президенты США, акт о гражданских правах под дикий рев одобрения был объявлен неконституционным, посягающим на святое право американца распоряжаться своей собственностью. В сенате Голдуотер тоже голосовал против этого акта. Джордж Уоллес покинул губернаторскую резиденцию в Монтгомери и успешно гастролировал на Севере, получая на первичных выборах в ряде штатов довольно широкую поддержку, которая свидетельствовала о существовании так называемого «белого бумеранга», то есть противодействия расистски настроенных обывателей лозунгам равноправия.

Когда Голдуотер был избран кандидатом республиканцев, алабамский губернатор, отдав ему свои голоса, временно отказался от идеи «третьей партии».

С другой стороны, демократ Джонсон манил американцев лозунгами «великого общества» и «войны с бедностью», обещаниями не расширять вьетнамский конфликт и вести благоразумную внешнюю политику. На фоне Голдуотера техасец, не вызывавший особых симпатий, выглядел, однако, воплощением государственного ума, вокруг него сиял ореол защитника негров. Кинг предпочитал не связывать себя с той или иной из двух партий и в 1960 году уклонился от официального выбора между Кеннеди и Никсоном. Но в 1964 году слишком опасен был Голдуотер. На демократическом съезде в Атлантик— сити Кинг, как и ряд других негритянских лидеров, санкционировал кандидатуру Джонсона. В ноябре Джонсон получил практически все голоса избирателей-негров, что помогло ему с огромным перевесом победить своего противника. Голдуотер был разгромлен, но все-таки за него голосовали 27 миллионов американцев. Их было много — избирателей, отдавших свои голоса этому лишь слегка замаскированному расисту, trigger happy man — человеку, который был бы «счастлив» нажать курок ядерного конфликта.

Осень 1964 года стала памятной для Кинга— октября он лег на несколько дней в атлантский госпиталь святого Иосифа для медицинской проверки и чтобы оправиться от физического и нервного истощения последних месяцев. На следующий день в палате раздался телефонный звонок.

— Мартин! Мартин! — кричала в трубку счастлива Коретта. — Тебе присудили Нобелевскую премию!

Весть была настолько неожиданной и радостной, что он поверил не сразу.

Да, ему присудили Нобелевскую премию мира.

Мартин Лютер Кинг стал вторым американцем— южанином, удостоенным почетной награды. Первого звали Уильямом Фолкнером — знаменитый романист получил Нобелевскую премию по литературе в 1949 году. Гуманизм был общей почвой для этих двух южан — белого и негра, потомка аристократов и внука бедняка, трезвейшего реалиста-психолога, отразившего сложный мир Юга, и пламенного проповедника, вознамерившегося изменить этот мир. Фолкнеру принадлежат слова о том, что в наше время «быть против равенства из-за расы или цвета кожи — все равно что жить на Аляске и быть против снега».

Он жил, увы, не на Аляске, а в городке Оксфорд, штат Миссисипи, на территории университета Оле Мисс — «лилейно-белого» университета, не принявшего ни одного негра за все сто с лишним лет своего существования. Он умер в 1962 году, но не смерть великого писателя приковала к Оксфорду того года внимание Америки, и не только Америки, а зачисление студентом в Оле Мисс 29-летнего негра Джеймса Мередита. В ночь с 30 сентября на 1 октября сотни питомцев Оле Мисс, отпрысков «лучших семей» Юга, шли на штурм университетского Лицеума, предводительствуемые приехавшим из Далласа человеком в широкополой техасской шляпе — фашиствующим отставным генералом Эдвином Уокером. Они хотели растерзать «нигера» и его охранников, но руки оказались коротки, и они покинули поле ночной битвы. Эта озверелая толпа доказала, что Уильям Фолкнер, литературный мэтр Оле Мисс, не всех своих учеников смог убедить, что идея равенства рас столь же естественна, как снег на Аляске.

Теперь нобелевским лауреатом стал второй южанин, человек, для которого смысл жизни состоял в том, чтобы сделать эту идею равенства естественной для всех. И если еще раз вспомнить Фолкнера, то Кинг опытом борца давно усвоил совет, который старый джентльмен с Юга адресовал в своей «нобелевской речи» молодым писателям: «навсегда забыть» о страхе. За десять лет баптистский пастор тридцать раз побывал в тюрьме. В Осло, на церемонию получения Нобелевской премии мира, Кинг взял жену, отца, брата и Ралфа Абернети, который все тридцать раз попадал вместе с ним за решетку и стал вечным товарищем не только по борьбе, но и — как шутил Кинг — по тюремной камере.

Декабрьским вечером в Осло, торжественно строгий, облаченный в подходящий случаю черный фрак, преисполненный достоинства, он принял почетную награду как вождь американских негров.

В Осло он выступал не только как глашатай равенства и справедливости для темнокожих пасынков своей страны. Он говорил как человек, озабоченный судьбами всего мира, отвергающий «циничное предположение о том, что одна нация вслед за другой должна спускаться по спирали милитаристской лестницы в ад термоядерного разрушения». Он говорил о лишениях, которым подвержены в мире сотни миллионов людей, призывал к «всеобщей мировой войне с нищетой» — «не только с ее симптомами, но и с ее основными причинами».

Увенчанный нобелевскими лаврами, Кинг вернулся в Америку. В Нью-Йорке его ждала череда торжественных банкетов и приемов. В аэропорту родной Атланты — о чудо! — белые южане обращались к нему за автографами. В Вашингтоне он был почетным гостем.

Страна могла гордиться таким сыном, и он хотел бы гордиться своей страной — разве не в этой стране безвестный негритянский священник за каких-то девять лет смог развернуть недюжинный талант общественного деятеля и стать фигурой мирового калибра?

Он мог стать негром, которым, как золоченой игрушкой, утешают других «второсортных граждан». Но Кинг не хотел быть «символическим негром», типа Ральфа Банча, одного из заместителей генерального секретаря ООН. И Кинг умел избавляться от тщеславия и честолюбия, думая не о своих заслугах, а о масштабах нерешенных проблем. Приручить его было невозможно.

— Каждый день я живу под угрозой смерти. Какой прекрасный контраст, когда слышишь теперь от людей приятные слова, — сказал он на массовом приеме в Нью-Йорке. — Хотелось бы остаться на этой вершине, но долина зовет меня — долина отчаяния. Я должен спуститься в эту долину.

И он спустился в долину. Сняв черный фрак и отдав в фонд движения все, до последнего пенни, 54 тысячи нобелевских долларов, он уже в январе 1965 года избрал своим «собеседником» не норвежского короля Олафа, не президента США Джонсона и не Павла VI, папу римского, а Джима Кларка — полицейского шерифа в городе Селма, штат Алабама. Мартин Лютер Кинг снова направил против расизма копье «прямого действия».

Лауреат вывел своих людей на улицы этого города, насчитывающего 14 400 белых и 15 100 негров. Он открыл затяжную кампанию за право негров регистрироваться избирателями — без имущественного ценза, дискриминационных проверок лояльности, грамотности и умения «интерпретировать» конституцию штата. Негры составляют более 40 процентов населения Алабамы, но в выборных органах их политический вес равнялся нулю, а в списках избирателей их были редкие тысячи. Штат походил на городок Таскиги, о котором было рассказано в предшествующей главе. Знаменитый акт 1964 года подтверждая за неграми право голоса, не гарантировал этого права перед шерифом Кларком, Джорд. жем Уоллесом и другими.

Джим Кларк был жесток и упорен, как бирмингемский Бык, а Селма безразлична к истинам, провозглашенным в Осло, — о действенности ненасилия.

И снова, раскачивая колокол свободы, день за днем, марш за маршем Кинг вел сотни негров к зданию суда графства, где помещались регистраторы. День за днем Джим Кларк и его люди перехватывали, разгоняли и арестовывали марширующих. Одиночкам, которым удавалось пробиться в здание суда, регистраторы устраивали такие «экзамены на грамотность», которых не выдержали бы и ученые филологи. Как-то на Кинга накинулся расист и успел дважды ударить его в висок, прежде чем вмешалась полиция.

«Мы преодолеем», — пели негры. «Никогда!» — гласила бляшка, которую Джим Кларк прикрепил к груди рядом с шерифской звездой.

За семь недель в тюрьмах перебывало 2 тысячи человек.

«Когда норвежский король участвовал во вручении мне Нобелевской премии мира, он, конечно, не думал, что меньше чем через шестьдесят дней я снова буду в тюрьме… Почему в тюрьме? Это ведь Селма, штат Алабама. Негров в тюрьмах больше, чем в списках избирателей», — писал Кинг, оказавшись за решеткой.

Когда полицейский убил Джимми Джексона, негра-дровосека, Кинг объявил массовый марш из Селмы в столицу штата — город Монтгомери. 7 марта на окраине Селмы участников марша разогнали и зверски избили И из^или полицейские, присланные губернатором Уоллесом. Конные жандармы гонялись за неграми, теснили, топтали их. «Ну что, негритоска, маршировать захотела? Помаршируй теперь!» — орал верховой, настигнув убегавшую старуху. 78 негров были ранены.

Так Алабама приветствовала нобелевского лауреата.

Но снова насилие расистов объективно пригодилось Кингу. Снова смерть, кровь, переломанные ребра были той ценой, которую приходилось платить за общественное внимание. Эхо алабамского побоища, прокатившись по Америке, вызвало волну симпатий и поддержки.

Кинг объявил второй марш из Селмы в Монтгомери.

Боясь кровопролития, федеральные власти вмешались и запретили марш. Белых американцев, приехавших отовсюду, чтобы встать в ряды марша, встретила неуемная ненависть. Джеймса Риба, белого священника из Бостона, расисты до смерти забили, поймав у дверей негритянского ресторана в Селме, куда он зашел пообедать. Потом за рулем машины убили Виоллу Лиуззо, белую домохозяйку из Детройта, мать пятерых детей. Теперь события в Селме вырастали до размеров национального кризиса. Теперь, как год назад бирмингемские события, они вынудили заговорить президента США.

И третья попытка марша удалась. Они дошли до Монтгомери — под охраной федеральных войск, выделенных Белым домом.

Кинг держал речь на площади перед монтгомерийским Капитолием, в котором заседают законодатели штата. Здание Капитолия стоит недалеко от церкви Декстер, где десять лет назад, в дни автобусного бойкота, Кинг начал свою новую жизнь. Бывало, провожая прихожан, он выходил на паперть, направо был виден купол алабамского конгресса. Целый виток жизненной спирали проделал он с тех пор и теперь, вернувшись под проливным весенним дождем в Монтгомери, держал речь и ответ перед теми, кто все нетерпеливее спрашивал, когда же все это кончится.

Они нам говорили, что мы не попадем сюда. А были и такие, кто говорил, что мы попадем сюда только через их трупы, но весь мир знает, что теперь мы здесь. И мы стоим перед алабамскими властями и говорим: «Мы никому не позволим помыкать нами...»

Я знаю, что сегодня вы спрашиваете: «Как долго это будет продолжаться?» Я хочу вам сказать сегодня, что, как ни труден момент, как ни обескураживает нас этот час, он не будет продолжаться долго, потому что поверженная правда непременно воспрянет. Как долго? Недолго, потому что никакая ложь не может жить вечно. Как долго? Недолго, потому что еще вы сами пожнете то, что посеяли...

У селмской кампании было два итога, выраженных в цифрах. Трое убитых, десятки увечий, 3800 арестованных. И лишь 50 негров, добавленных к спискам избирателей. Но был и третий итог. Негры добились принятия конгрессом США еще одного закона— специального акта 1965 года об избирательных правах, по которому не расисты Юга, а федеральные власти получили право назначать регистраторов, ведающих составлением списков избирателей. 6 августа 1965 года президент Джонсон подписал этот акт в здании конгресса. Среди присутствовавших на церемонии был и Мартин Лютер Кинг.