Часть 1

С.КОНДРАШОВ

Перекрестки

Америки

Заметки журналиста

Москва • 1969

ИЗДАТЕЛЬСТВО

ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

32И

К64

Кондрашов Станислав Николаевич.

К64 Перекрестки Америки. Заметки журналиста. М., Политиздат, 1969.

208 с.

•

В своих очерках С. Кондрашов рассказывает о сложной и противоречивой жизни современной Америки. Вьетнамская война и отношение к ней в различных слоях общества, бурный рост негритянского движения, власть хищнической идеологии собственника и дельца, трагедия молодежи — об этом и многом другом читатель узнает немало нового и интересного.

1

32И

— 11-5

9-БЗ-74-68

ОТ АВТОРА

Предисловие автора можно уподобить своеобразной верительной грамоте. Предлагая эту грамоту читателю, сообщаю, что проработал в Нью-Йорке шесть с половиной лет корреспондентом «Известий» и в качестве такового изрядно поездил и полетал по Соединенным Штатам. Для меня, в общем, это были долгие годы, но не хотелось бы загораживаться ими, как спасительным щитом. Не так важно, сколько прожито. Важнее, что понято. И об этом судить читателю.

С первых нью-йоркских дней мне стало ясно, что в этом городе и в этой стране журналист никогда не будет обделен хлебом насущным событий и сенсаций. Впрочем, чтобы уяснить это, не нужно пересекать океан — достаточно развернуть почти любую утреннюю или вечернюю газету. Кому не известно, что Америка — величайший в мире поставщик сенсаций?

Как вспышки неистовых молний, сенсации вырывают из темноты потайные картины американской жизни. Но где формируются грозы, озадачивающие, а порой и пугающие остальной мир? В тихой Америке тихих американцев. В социальной системе страны, динамично разрываемой борьбой людей, враждебных друг другу групп, классов, рас. Они формируются на больших и малых, визуальных и фигуральных перекрестках Америки, где сопрягается и отталкивается хорошее и плохое, честное и своекорыстное, великое и низменное.

Американцы — разные люди. Эта истина настолько очевидна, что соседствует с банальностью. Но каждый из этих разных людей «пропущен» через одну сложную, основанную на частной собственности и капиталистической конкуренции систему и в свою очередь по-разному преломляет эту систему. Чем больше я жил в США, тем больше привлекала меня тема американского характера, его связь и взаимодействие с американской реальностью, тем больше занимали поиски тех буден, которые объясняют сенсации.

Предлагаемые читателю заметки в основном об этом.

Оговорюсь, что заметки эти — далеко не полный итог поездок, встреч, наблюдений и постоянного нелегкого осмысления большой и чрезвычайно пестрой в сотнях своих измерений страны. Камушки из мозаики, этюды к картине, которая непременно должна быть коллективной, ибо одному человеку ее невозможно написать, — вот что я вижу в этих заметках.

ВЬЕТНАМСКОЕ ЗЕРКАЛО

Три года назад полиция курортного города Майами, что в штате Флорида, арестовала некоего Лона Шоу, инженера по электронике. У инженера было свое, необычное хобби. Он брал в аренду самолет и с высоты трехсот метров сбрасывал самодельные бомбы на городские дома. Бомбометание было прицельным: инженер атаковал дома, в которых, по его мнению, жили коммунистические «агитаторы» и негритянские «мятежники». История тянулась почти год. Лон Шоу так наловчился сбрасывать свои поделки, что мог гарантировать точность попадания «плюс — минус десять метров». На пресс-конференции (без нее дело не обошлось) арестованного инженера спросили о мотивах. «Я думаю, что оказывал услугу обществу», — сказал он.

Как поразительна каждая деталь этой уже забытой сенсации! Пресс-конференция — разве это не свидетельство демократии, не признак уважения прав гражданина и печати? Самолет в аренду, инженер по электронике — это ли не показатели высокой технической цивилизации? Бомбы и мотивировка уточняют адрес. Речь идет об американской цивилизации, об американской демократии. Они сделали Лона Шоу инженером по электронике, научили водить самолет и превратили его в дикаря. Разве инженер по электронике не может быть дикарем?

Лона Шоу, антикоммуниста-единоличника, арестовали. Он выбирал не те средства, его мишени и полномочия не были утверждены. Но перемножим антикоммунизм единоличный и государственный и получим полмиллиона Лонов Шоу, по меньшей мере 3 тысячи военных самолетов и вертолетов, десятки военных кораблей, по 12 тонн бомб на кажд

квадратную милю вьетнамской территории, тысячи и тысячи убитых женщин, детей, стариков, спаленные деревни, разрушенные города. И, конечно, пресс-конференции, но не в полицейском участке, а в Белом доме, Пентагоне, госдепартаменте. Получим Вьетнам и ту же мотивировку, но уже в глобальном масштабе: оказание услуг «свободному миру». Инженер лишь позаимствовал ее у Вашингтона и сузил опасно для себя. Получим тот американский мир, который слегкойруки кинорежиссера Стэнли Крамера стали называть «безумным, безумным, безумным, безумным миром».

Это, конечно, просто образная характеристика, исходящая от человека, который избегает скучной политической терминологии. Но она очень выразительна. Если продолжить эту параллель, вашингтонский стиль можно было бы назвать сюрреализмом в духе Сальватора Дали. Знаменитый испанский живописец не только объявляет себя параноиком, но и ведет себя соответственно. В один свой шумный наезд в Нью-Йорк этот художник с безумным взглядом и торчащими к небу стрелками усов увлек репортеров в клоаку городских сточных труб, а снобов— в фешенебельный «Филармоник холл», где демонстрировал искусство мгновенной живописи внутри большого надутого шара из пластика, а затем отдыхал после трудов, развалившись на сцене перед публикой. Забавно?

А вот президент Джонсон одно время, помнится, часто провозглашал себя революционером, не чувствуя иронических взглядов коллег-миллионеровОсобенночасто — в тот период, когда он отдал приказ о воздушной войне против ДРВ и о высадке 20 ты сяч солдат морской пехоты в Санто-Доминго где в 1965 году обнаружили то ли 55, то ли 58 «неподтвержденных» позднее коммунистов.

Четырежды безумный мир — это мир империализма. Буржуазная Америка как огня боится разоблачительной силы этого слова. В конце 1967 года прогрессивный западногерманский поэт Ганс Магнус Энценсбергер был приглашен читать лекции в американскийуниверситет Веслейан, штат Коннектикут.

Он пробыл там лишь три месяца и уехал до срока,

сочтя, что сам факт его пребывания в стране, ведущей разбойничью войну, компрометирует его антивоенную позицию. Уезжая, он опубликовал в американском литературном журнале резко критическое письмо. Он метко заметил, что в обществе, где уже снято табу на употребление в печати самых неприличных слов, введено табу на другую группу слов, изгнанных «по общему согласию из вежливого общества: таких слов, как «эксплуатация» и «империализм»».

Немудрено, что при таком табу легко промывать мозги американцам. Примеров несть числа. Вот лишь один, довольно любопытный. Однажды нью— йоркский архитектор Роберт Николс обратил внимание на некую явно не юмористическую ситуацию. Специалист по ландшафтам, Роберт Николс служил платным консультантом при Белом доме в комиссии по «украшению» Америки, которую курировала жена президента. С известным опозданием архитектора осенило, что его соотечественники совсем иначе разукрашивают Вьетнам. Он потребовал у вашингтонских политических сюрреалистов объяснения: как примирить преднамеренное уничтожение урожаев в Южном Вьетнаме американской авиацией с обещанием президента увеличить урожаи в Южном Вьетнаме. Подчеркивая серьезность своего вопроса, архитектор укрылся в нью-йоркской церкви Джадсон и объявил голодовку до получения объяснений.

Ему прислали их на одиннадцатый день поста. Чего только не может объяснить госдепартамент! Архитектору втолковали, что программа «обезлесения» Южного Вьетнама нужна, чтобы партизаны не могли скрываться под густым покровом джунглей, и что вообще «надо разделять» практику уничтожения рисовых полей и слова о повышении урожаев. Так и сказали-«надо разделять». Бедняге Николсу с его моральной дилеммой выразили публично высочайшее сочувствие. «Достойно сожаления, что он избрал для выражения своего неудовлетворения путь, угрожающий его здоровью», — было сказано в заявлении представителя госдепартамента.

Наивный архитектор перестал поститься. Впрочем, такой ли уж наивный? Ведь он требовал лишь объяснения, а не прекращения варварства-иначе ему пришлось бы умереть голодной смертью. И помнил лишь об убивающих рис гербицидах, забывбомбах и напалме, убивающих производителен этого риса Зато как великолепно облегчили его моральный недуг. Демократично. На публике. Какпозаботилисьо физическом и моральном здоровье гражданина империи! С тех пор логика насчет того, что «надо разделять», пошла намного дальше. В феврале 1968 года американцы целиком разрушили город Бен— че в дельте Меконга, убив не меньше тысячи мирных жителей и ранив полторы тысячи ради того, чтобы спасти свой гарнизон из сорока человек, осажденный партизанами. После этой вьетнамской Герники некий подполковник заявил репортерам: «Стало необходимым уничтожить этот город, чтобы его спасти». Уничтожить, чтобы спасти — вот как «надо разделять».

Я привел пример с Робертом Николсом, помня, что большое открывается через малое, в данном случае — большое лицемерие.

Она и проста, и сложна, эта страна, Америка, данная нам историей в качестве социально-политического антипода. Она держит первое место по числу автомашин и душевнобольных, по числу гангстеров и лауреатов Нобелевской премии.

Технически она дьявольски развита. В последние годы даже на бытовом уровне видишь, как она все больше и все быстрее насыщается «компьютерами» — электронными машинами. Связи человека с корпорациями приняли форму перфорированных карточек. Электронная машина учитывает ваш дебет-кредит в банке, регистрирует подписку на журнал и момент, когда она истекает, присылает вам счет телефонной компании.

В порядке пробы электронным машинам кое-где передоверяют и организацию студенческих любовных свиданий. Предприимчивый выпускник Гарвардского университета Джефф Тарр выдвинул амурный лозунг электронного века: «Мы не отнимаем любовь у любви. Мы делаем ее более эффективной». Данные о ста тысячах особей мужского и женского пола заложены в машину. Заплатив 3 доллара, в мгновение ока получаешь по меньшей мере пять потенциально подходящих кандидатур на предмет свидания и дальнейшего кустарно-неэлектронного сближения. «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты», — писал поэт. Конечно, новая любовь пока находится в стадии эксперимента. Но иногда она является перед ним при помощи электронного таинства, на счастье или горе соединившего двух дотоле незнакомых людей.

Американские политики откровенно исходят из того, что в мозгу рядового избирателя извилин меньше, чем полупроводниковых соединений в электронном мозгу. Готовясь к выборам в конгресс в 1966 году, демократы установили в своей вашингтонской штаб— квартире машину «Ай-би-эм 1401», этакого электронного бога по кличке Линдон (в честь президента). Этот «Линдон» хранил в своей памяти имена 6 миллионов американцев и мог за 6 секунд напечатать для любого из них «персональное» письмо от имени и с подписью-факсимиле демократа-конгрессмена и с обращением личного порядка вроде: «Дорогой друг», или официальнее: «Дорогой мистер Джонс», или совсем по-приятельски: «Дорогой Билл». Так был решен сложный вопрос об индивидуальной работе с избирателем.

Электронные мозги оценивают политические ситуации для госдепартамента, военные — для Пентагона. В Пентагоне эти мозги— дороже, сложнее и изощреннее, да и сам Роберт Макнамара, бывший министр обороны, максимально приближался к завершенному продукту электронного века. Но почему же «попросили» Макнамару из Пентагона? Почему так часто подводят машины? Это вина не машин, а программистов. Парадокс не человека, а системы состоит в том, что чем ближе приближался Макнамара к своему электронному идеалу, тем чаще не сбывались его прогнозы вюжно вьетнамскихджунглях. В конце концов он ушел из Пентагона, а известный юморист Арт Бухвальд написал фельетон об электронной машине, которая «потерпела неудачу». Там не упоминается бывший министр обороны, но, пожалуй, нет более убийственного политического некролога Роберту Макнамаре. Бухвальд пишет о машине, в которую

в 1968 году заложили всю пентагоновскую информацию о вьетнамской войне, задав ей вопрос: «Когда и кто выиграет войну?» Машина ответила, что США выиграли войну еще в 1966 году. Макнамара не говорил этого, но «электронный мозг» скопировал задним числом прогнозы Макнамары, который на основе той же пентагоновской информации предсказывал осенью 1963 года, что через два года США победят во Вьетнаме.

Эти ошибки электронных машин и электронных людей объясняются тем, что мировоззрение программистов отстало от развития техники. Это опасно, и опасность тем сильнее, чем потенциально опаснее техника.

Внутри Америки машины не могут решить одну задачу: куда определить людей, которые вытесняются машинами. За границами Америки ее руководители хотят использовать факт развития техники, чтобы опровергнуть факт развития мира. Об этом опять же свидетельствует Вьетнам и невиданная концентрация американского оружия в джунглях; за исключением ядерного оружия, там применяли все, над чем долгие годы трудилась щедро оплаченная военно-техническая мысль Пентагона и американского «военно-промышленного комплекса». Например, к услугам летчиков чувствительные электронные новинки, фиксирующие малейшие, в несколько градусов, колебания температуры на земле. От чего эти колебания — от партизанского бивуака или от кочевого очага беженцев? Для тех, кто нажимал рычаги бомбосбрасывателей, это праздные вопросы.

Мысль моя не случайно не может оторваться от Вьетнама. Годы эскалаций, которые мне пришлось провести за океаном, были как зеркало, в котором отразилось американское общество — и честные люди, невыразимо болеющие за свою страну, переживающие ее позор, и остервенелые шовинисты, исповедующие принцип: «Права она или неправа, это моя страна», и обывательское болото, пребывающее в летаргическом сне сытого благополучия и эгоизма.Грязная война высветила все закоулки американского бытия, всеего потрясающие противоречия.

Есть статистика о фантастическом материальном богатстве, аккумулированном в Америке: об общем национальном продукте, перевалившем за 800миллиардовдолларов в год, о почти 100 миллионах зарегистрированных автомашин, о 70 миллионах телевизоров и т. д. Это поразительная статистика. И это однобокая статистика. Человека и общество невозможно выразить в цифрах, будь то миллиарды долларов или миллионы машин. Эта статистика могла бы удовлетворить разве что холодных обитателей Других миров, ищущих на Земле знаки материальной цивилизации. Она не дает синтеза.

Но есть одна синтезированная цифра, в которой отражены не только богатство Америки, но и ее империалистическая политика. Эту цифру однажды привел «Нью-Йорк тайме мэгэзин». Сопоставив расходы и «приходы», журнал сосчитал, что в 1965 году американская военная машина тратила 351 111 долларов, чтобы убить или взять в плен одногоюжно вьетнамскогопартизана. Если учесть «посторонних», т. е. гражданских жителей, убитых «случайно», то цифра поднимется до полумиллиона.

Вот богатство!

И вот его применение!

Это очень емкие полмиллиона. Вокруг них можно соорудить очень серьезные морально-философские трактаты о природе американской цивилизации. Например, сравнительный трактат о полумиллионе, отпущенном на убийство одного непокорившегося патриота, и о жалких центах, которые тратит Вашингтон на дневной рацион («выживание») каждого из 4 миллионов вьетнамцев, согнанных в лагеря для беженцев, и о 53 долларах, которые тратят в год на каждого из 30 миллионов официально признанных американских бедняков.

Поиски истины, поиски верных пропорций всегда трудны. Годы эскалаций во Вьетнаме стали и годами невиданного подъема антивоенного движения в Америке, причем его участники в самом благородном смысле спасают честь своей страны, представшей перед миром в облике империалистического хищника. Марши мира, университетские «тич-ин», просветившие десятки тысяч американцев в отношении подлинной природы грязной воины, тысячи разорванных повесток о призыве в армию, сотни молодых людей, севших в тюрьму, чтобы не облачаться в военную форму, сенатская оппозиция Фулбрайта, предвыборная борьба Юджина Маккарти и Роберта Кеннеди, выступивших против Линдона Джонсона на платформе критики войны, подлинное антивоенное восстание студенчества — такого в Америке никогдане было.

Эта истинная соль американской земли громко и обещающе заявила о себе в начале выборного 1968 года. За действиями честных американцев, за их энергичными попытками утвердить торжество разума над безумием следили с симпатией и надеждой все честные люди мира. Увы, надежды легче возбуждать, чем оправдывать. Политически большой год

оказался по-високосному тяжелым, итоги его неутешительны. Люди, воплощавшие надежду на перемены, были либо отброшены, либо физически устранены. Мартина Лютера Кинга, человека, который, пожалуй, больше всех имел право называться совестью Америки, убили дважды: в апреле смертельной пулей в Мемфисе, в ноябре — десятью миллионами голосов, отданных за его антипода и архипротивника, оголтелого расиста Джорджа Уоллеса. Роберт Кеннеди был убран с политической сцены лос-анджелесскими выстрелами в тот момент, когда он поднимался до принципиальной критики вьетнамской авантюры и внутренних зол Америки. Юджин Маккарти едва не разрыдался в августовские дни съезда демократов в Чикаго, когда его «переехала» партийная машина голосования, а его молодых воодушевленных сторонников безжалостно громила полиция.

Оказалось, что годы эскалаций, национального разброда и мучительных поисков не отразились на традиционном вращении двухпартийной системы правящего класса, и она, поработав своими тяжелыми маховиками, к ноябрю предложила избирателю двух своих весьма лояльных питомцев — республиканца Ричарда Никсона и демократа Губерта Хэмфри. В Белый дом Никсона привела тихая американская провинция и зажиточные пригороды, тре

ХРОМОСОМЫ БЬЮТА

Миля вверх, миля вниз — и все на уровне.

Девиз города Бьют, штат Монтана

Мистер Том Уайгл из компании «Анаконда», увидев нас в то прекрасное утро, насторожился, и тень досады пробежала по его челу: не хватало еще этих «красных»! Но мистер Уайгл — «паблик рилейшнс мэн», а сие означает, что ладить с публикой и прессой, какого бы цвета она ни была, — его прямой бизнес. Он выскочил на минутку в соседнюю комнату, а когда вернулся, мы заметили, что он уже взял себя в руки. На лице его уже играла знаменитая «флэш смайл» — знаете, такая профессиональная улыбка, она вспыхивает и гаснет, как фотографическая вспышка, она всегда наготове в служебное время — с девяти до пяти. Та самая «флэш смайл», которую пустили в массовое производство короли зубной пасты и жевательной резинки.

Так вот, мы спустились вместе со знаменитого шестого этажа, где находится контора «Анаконды», и на машине мистера Уайгла заныряли вниз и вверх по знаменитому Бьютскому холму — колыбели «Анаконды». На срезанной верхушке холма были копры шахт, шахтные дворы, железнодорожные пути, пыльные дороги. На склонах холма лежал город Бьют, но шахты хозяйничали и в нем, врывались в город, неожиданно мелькали за поворотами его крутых улиц.

Коронным номером в бьютском концерте «Анаконды» звучит теперь «Беркли пит» -гигантский карьер, крутым амфитеатром обрывающийся в недра. По его неровным ступеням крохотными пчелками ползут многотонные грузовики. Пчелки несут не мед, а медь. Жужжание их доносится из-за ограды. Словно опасного зверя, «Беркли пит» держат за решеткой: так дерзко развернул человек землю.

С чем бы сравнить этот котлован? Мне пришел на память Гранд-каньон Йеллоустоунского национального парка. Из немыслимой глубины вздымались ярусы скал, на все цвета радуги. А на самом дне изумрудом и разводьями отшлифованного малахита билась крохотная речка Йеллоустоун — творец всего этого чуда.

Котловану «Беркли пит» пока далеко до Гранд— каньона. Ну что ж, человек позднее начал. Но, как горная река, он велик своим упорством. Миля вверх, миля вниз — так говорят в Бьюте о запасах медной руды на холме. Геологи утверждают, что в земле ее больше, чем выбрано, хотя и выбрано — ой как немало! На милю вниз уже ушла одна бьютская шахта. «Беркли пит» тянется за ней. Словом, мистер Уайгл, рекламный человек «Анаконды», мог быть доволен: он вырвал у «красных» возгласы восторга.

Но вот сейчас, сидя за письменным столом, я думаю не столько о человеческом упорстве, сколько о природе, о назначении этого упорства. И странное дело, величественный в своей неотесанной, рабочей красоте «Беркли пит» заслонен 12-летним мальчишкой Бобби Чейсом. Моего восторга при этом нет и в помине.

Тогда Бобби Чейс стоял у деревянного навеса, с которого обозревают котлован. На маленьком столике, покрытом клеенкой, лежали кусочки бьютских минералов. Около столика в картонном ящике тоже были образцы руды. Они были приклеены и к крашеным аккуратно обрезанным кусочкам картона, на которых сверху было оттиснуто «Богатейший холм на земле. Бьют. Монтана». Бобби торговал всем этим товаром.

— Знакомься, Бобби, — сказал Уайгл не без игривости. — Двое коммунистов, газетчики из России.

Бобби метнул на нас взгляд из-под своей финской фуражки, такой же взгляд, как Уайгл при первом знакомстве на шестом этаже «Анаконды». Но, как и Уайгл, он быстро оправился: надо было делать дело. И затараторил с придыханиями, мальчишечьим голосом, облизывая языком губы и трогая руками камешки на столе.

—Все эти минералы с Бьютского холма… Бьютский холм… самый богатый на земле… За 82 года, с 1880 по 1961-й включительно… здесь было добыто меди… 15 миллиардов 459 миллионов… 962 тысячи 615 фунтов… Цинка...

— Постой, Бобби, — сказал я.

Хотелось поговорить с пацаном. Но не тут-то было. Бобби работал, как автомат, как механическая игрушка, которую не остановишь, пока не кончится завод.

— Цинка 4 миллиарда 584 миллиона… 104 тысячи 699 фунтов… марганца 3 миллиарда 667 миллионов 17...

Когда завод иссяк, я купил за полтора доллара картон с приклеенными образцами. Я смекнул, что вместе с картоном можно купить и право на разговор с Бобби. Он отвечал нехотя, привычными словами на надоевшие вопросы, руки приклеивали камешки к новому куску картона, а глаза его искали новых покупателей. Когда подъезжали машины и люди шли взглянуть на котлован, Бобби, обрывая себя и нас на полуслове, начинал выкрикивать свою короткую, начиненную цифрами сагу о Бьютском холме. На нас он уже сделал бизнес, теперь важны были другие. У этого 12-летнего мальчишки психология дельца, сведенная к желанию употребить другого для своей выгоды, была как на ладони, выпирала в первородной сути, еще не замаскированная хитрыми виньетками возраста и опыта. И тут же круглое детское лицо, мороженое на палочке, и он стыдился этого мороженого, пряча его за спину. И тут же в хмурых острых глазенках неприязнь к ироническим взглядам взрослых. Он был занят не шуточным, а серьезным делом, занят убежденно. Наша ирония и снисходительность оскорбляли его. В Бьюте он был избалован восхищением.

Перед нами стоял маленький, но вполне сложившийся делец, упорству которого позавидует и речка Йеллоустоун. Семья у Бобби Чейса не бедствует, отец работает на шахте, мать — клерком в банке. С трех лет он, как все бьютские мальчишки, собирал камешки на холме. С девяти начал торговать ими. Камешки уже не только находит, но и выме-

нивает, у него свои поставщики. Украшение Бобби— ного лотка-—слиток почти чистой меди в 4 фунта весом — был куплен за 5 долларов. Теперь Бобби хочет продать его за 25 долларов. Сам по своему рисунку заказал в типографии кусочки картона. Бобби — человек известный. Мальчишки, торгующие камешками у шахты «Келли», отчаянно ему завидуют, Да, Бобби Чейс, прищелкивают они языками, ведь прошлым летом он заработал 2300 долларов. Не верите?.. Том Уайгл, видимо, давно понял, что ему самому звезд с американского неба не хватать. О Бобби он говорит с взрослым уважением и даже трепетом: этот, пожалуй, схватит. Когда «шестой этаж» хотел прогнать малолетних торговцев с площадки перед «Беркли пит», Бобби один сумел поговорить как делец с дельцами: он не помешает, а поможет — даст свой колорит.

А родители Бобби? Они потрясены неистовством своего отпрыска. Отец запретил ему выстаивать у котлована больше четырнадцати часов. Но Бобби торчит здесь по шестнадцать часов, весь долгий летний день, все летние каникулы.

К сожалению, это не мелкая философия у глубокого котлована. Мне хочется всерьез подчеркнуть: Бобби Чейс — это целое явление. Это тип, открывающий Америку нагляднее, чем многие хорошие, но отвлеченные рассуждения. Есть умилительная полуправда: ах, бедняжка, он мечтает стать горным инженером в стране, где, увы, так много платных колледжей, и вынужден копить деньги на образование. Бобби Чейс уже перерос эту полуправду своими психологическими сдвигами за время трехлетнего стояния у «Беркли пит». Есть жестокая правда: от одного поколения к другому Бобби Чейс несет хромосомы и гены американского капитализма.

На что заведен упорный бьютский мальчишка? А судя по фанатичности, с которой он свел свою жизнь к торговле, заведен он прочно, если не навсегда. Повернем историю другим концом, отойдем от семени и приглядимся к бьютскому дереву, с которого оно упало, — к древу «Анаконды».

«Миля вверх, миля вниз — и все на уровне». В этом залихватском афоризме спрятана зловещаяусмешка, ибо исторический разрез Бьютскогохолмаразрез американского капитализма. СтоялБьютский холм сто лет назад на юго-западене существовавшегоеще тогда штата Монтана, стоял нетронутым, как стоят и сейчас его окрестные собратья. Катилась на запад лихая орда золотоискателей и набежала на крупицы желтого металла в узких бьютских ущельях Дублин и Миссула. Золотая лихорадка недолго трепала здешние места, подобрав крупицы, орда рванулась дальше. Потом нашли обнажения серебра и снова на Бьютском холме был короткий пьяный азарт и игра фортуны. Эпоха пенкоснимательства оборвалась круто, как и возникла. Паутина принялась за бревенчатые избы, брошенные искателями и кабатчиками. Невада-сити (в нескольких десятках миль от Бьюта), где в те годы тоже был лагерь золотодобытчиков, теперь лишь утеха туристов, так называемый город-призрак. В старой лавке, ставшей музеем, кинешь 10 центов в щелку автомата, и голос из прошлого расскажет тебе, где, когда и кого убивали и как на смену самосуду пришло правосудие.

Но Бьютский холм, лишь слегка оцарапанный любителями благородного металла, ждал своего долгого медного века. Настоящая история Бьюта началась в 70-х годах прошлого столетия, когда приступили к добыче меди. Это кровавая история, хотя в стране, не только продолжающей, но и освятившей ее, корысть и насилие прикрыты романтикой и яркостью характеров. Кости «медных баронов» хрустели в объятиях двух «медных королей» — Маркуса Дейли и Вильяма Кларка, но и те двое не могли поделить «богатейший холм на земле». Кларк долларами избрал себя в сенат США, Дейли при помощи долларов настиг его и в столице, вышвырнул из-под купола Капитолия и в конце концов с Бьютского холма. Шахтерам, нахлынувшим со всех концов страны и мира, доставался тяжелый труд, увечья, силикоз, демагогия хозяев и, конечно, замешанная на крепком жаргоне романтика вонючих баров «Кладбище» и «Выгребная яма» и проститутки в кварталах красных фонарей. Вот прелестный штришок из нравов того времени. Серебряные доллары

шахтера и отцом шахтеров. На старости лет взялся за перо, а это непривычно тяжелое для Бурке орудие труда. Не ищите изящества слога в его «Ритмах шахт». Но сколько несентиментального тепла, сколько неуклюжей гордости за грубоватых и верных земляков, которые спускаются каждое утро под землю на Бьютском холме, а выйдя из «дыры», хлопнут по стаканчику «Шон О’Феррел» в знакомом баре, присоединив и второй — «на одном крыле птица не летит», раз в год, 13 июня, собираются на шахтерский парад, страдают и радуются и, вырастив пополнение для шахт, уходят наконец в землю не на холме, а под кресты на равнине — потомки ирландцев и финнов, немцев и сербов, итальянцев, греков, шотландцев, норвежцев, шведов.

По национальной пестроте Бьют — Нью-Йорк в миниатюре, даже со своим «Китай-городом».

— Русский? — спросил меня старик в лифте отеля «Финлен». — Откуда?

— Из Горького.

— Это не в Киеве ли?

Его предки из Киева, а он уже успел забыть — город это или страна.

Отцы вышли из разных стран, а дети стали патриотами Бьюта. Американцы — народ мобильный, легки на подъем. А в Бьюте кого ни спросишь — родился и вырос на холме. Их держит здесь любовь к большому небу Монтаны, к просторам и природе этой «божьей страны». Уехавшие часто возвращаются. Но «Анаконда» вносит коррективы и в эту привязанность. Густав Хастведт, шахтер с 25-летним стажем, рассказывал нам, что шахтерские сыновья покидают Бьют — нет работы.

Кто же прав — Джон Гантер или Билл Бурке? Что же такое Бьют — самый непристойный городили божий шедевр? Каждый прав и неправ по-своему, и холодный сноб-всезнайка и непомерно пылкий старый горняк.

Лидеры профсоюза говорят, что отношения горняков с «Анакондой» определяются двумя факторами. Как и подобает змее, «Анаконда» жалит, и пребольно. Но она дает работу. Горняки вынуждены и воевать, и сосуществовать с «Анакондой». У профсоюза, одного из самых старых и боевых в СШАсвои славные традиции и немалые заслуги. Он нераз добивался увеличения зарплаты, улучшения условий труда. А если взять всю затяжную нескончаемую войну, всю историческую кривую Бьюта, то победителем выходит компания.

С первой золотой жилы на Бьютском холме история города состояла из взлетов и падений. Качели раскачивала компания — основной работодатель. Благодаря механизации добыча руды растет, а число горняков сокращается. Сдвиги в других районах ана— кондовской империи отзываются ощутимыми толчками в Бьюте. В 1915 году в городе жило около 100 тысяч человек, сейчас — около 45 тысяч. Шахтеров было 15 тысяч, теперь — 2,3 тысячи. Жестокое противоборство состоялось в 1959-1960 годах, когда «Анаконда», ловко сманеврировав, вынудила профсоюз на изнурительную шестимесячную забастовку, чтобы избавиться от излишков меди и провести массовый локаут. Число горняков сократилось с 5,6 тысячи до 1,4 тысячи. Экономический кризис охватил город, торговцы бежали, потому что с безденежных бастующих шахтеров взять нечего, строительство было резко свернуто. 8 тысяч человек уехали из Бьюта.

Конечно, районная трагедия философски видится издалека, но у нее были свои жертвы, которые падали и уже не поднимались.

Сейчас период неуверенного бума. «Анаконда» расширяет бьютские операции, в городе открываются новые банки, оживилось дорожное строительство. Лидеры профсоюза ломают головы: что сие означает? Они предполагают, что компания боится национализации в Чили и заранее готовит запасные позиции в Бьюте.

Ах, Чили, Чили, далекая страна! Бьютские горняки вспоминают ее чаще, чем земли, откуда пришли их отцы. Что там в Чили? Они политически слепы и изолированы, их лишают всяких контактов с чилийскими братьями по классу. Оправдывая жесткую политику в Бьюте, «Анаконда» внушает горнякам, что теряет деньги здесь, что делает их лишь в Чили, где труд намного дешевле. Бьютские

Это целая эпопея, но Джимми называет ее войной— излюбленное слово в Бьюте. В 1958 году «Анаконда» начала разрабатывать котлован «Эллис пит» буквально под окнами жителей Уокервилля, в семи метрах от окраинных домов шахтерского поселка. Медь снова пожирала людей, нагло, нахрапом. Бульдозеры смели шоссе, блокировали Уокервилль, порвали трубы водо— и газоснабжения. Расчет был таков: сделать жизнь невыносимой, создать угрозу обвала домов и всучить жителямгрошовуюкомпенсацию, когда цены на дома и земельные участки покатятся вниз.

Но сын шахтера, страховой агент Джимми Шей принял вызов от имени 1400 жителей Уокервилля. Он арестовал бульдозеристов и подал на компанию в суд. «Анаконда» лишилась дара речи от такой дерзости, а когда восстановила этот дар, то местная газета, служанка компании, начала травить мэра Уокервилля и его избирателей. Их гадко обвинили в том, что они-де хотят сократить занятость в городе. Ночью Джимми срывали с постели телефонные звонки. В звонках были угрозы и непристойности. На жену Джимми науськивали шахтерских жен: твой муж хочет лишить работы наших мужей. Джимми и его жена уговаривали их: будьте людьми, поставьте себя на место тех, под чьими домами роют котлован. Подстрекатели из «Анаконды» били на старое, на извечное, на то, что человек человеку волк.

А Джимми Шей сделал ставку на солидарность и не сдался. Ему заткнули рот в Бьюте, он пробился в газету другого монтанского города — Грейт-Фолс, пробился на телевидение. Он смело ввязался в двухлетнюю судебную тяжбу. Дело кончилось почетным компромиссом: дома выкупили за приличную компенсацию, котлован для безопасности обнесли загородкой.

Джимми возил нас в свой бедный Уокервилль. Котлован теперь заброшен, от Виллис-стрит сохранились лишь обвалившиеся фундаменты домов. Мы поднялись на отвал, с которого сбрасывались порода, камни. Внизу, почти под насыпью, стояло коричневое здание школы. Камни летели чуть ли не на головы детей. Давнее дело, но мэр Уокервилля возмущался

горячо, как будто и сейчас видел самосвалы, идущие вот по этим покинутым колеям. — Жизнь детей была в опасности!

Ты хороший человек, Джимми Шей, и прости меня, пожалуйста, за этот прямой комплимент. Кем мы были для тебя? Всего лишь двумя незнакомыми журналистами из далекой страны, которой к тому же пугают твоих соотечественников. Но ты полон человеческой солидарности. У тебя было дело в твоем страховом агентстве. Ты волновался, потому что в тот день твоя дочь должна была прилететь из Парижа, из первой своей заграничной поездки. Но ты бросил свое дело и не поехал встречать дочь. Двум русским ты хотел дать ту информацию о Бьюте, которую утаивают люди «Анаконды» с их «флэш смайлз». Ты и не задумывался над тем, что, не дай бог, после нашей встречи твои враги с шестого этажа могут повесить тебе ярлык «красного», а есть ли опаснее ярлык в Америке? Ты думал не о себе, а о жителях Бьюта.

Вот дитя Бьюта, выросшее под боком у «Анаконды», но сохранившее святую и простодушную веру в справедливость. В 1960 году, когда компания измором брала бастовавших горняков, Джимми Шей слал телеграммы в Вашингтон: дети голодают! Дети голодают? Этой фразой не растрогаешь чиновников, которые знают, что тысячи детей давно и привычно голодают и в шахтерских поселках Аппалачей и в негритянских гетто по всей стране. Но Джимми Шей не знает ничего сильнее этой фразы. И тогда же министру информации Чили полетело телеграфное предупреждение от безвестного мэра Уокервилля: будьте бдительны, не верьте «Анаконде». Наивно? Да, наивно, но он не мог иначе.

В Бьюте Джимми уважают, а поглядывают все— таки как на чудака. Но жители Уокервилля, видимо, согласны с тем, что такие чудаки украшают мир. Они крепко держатся за своего мэра и с 1941 года неизменно выбирают его. Джимми дважды пробовал отказаться, не выставлял своей кандидатуры. В конце концов надо кормить семью, а мэр Уокервилля не получает ни гроша. Но оба раза его имя вписывали в бюллетени, оба раза его все равно избирали.

СМЕРТЬ КИНГА

Это был тихий апрельский день без больших новостей, и так же тихо он переходил в вечер, не суля спешной ночной корреспондентской работы. С Сергеем Лосевым, заведующим отделением ТАСС в Нью— Йорке, мы сидели в коррпункте «Известий», обсуждаядетали одного многочасового и довольно утомительного визита. Потом Сергей заторопился домой, но я уговорил его остаться еще на полчаса и прослушать вечернюю программу новостей по второму каналу Си-Би-Эс, популярную программу знаменитого Уолтера Кронкайта. И Кронкайт, как всегда, возник на экране ровно в семь — знакомое, внушающее доверие лицо с широкими кустистыми бровями, сеткой морщин у глаз и седыми усами — и тренированным четким и емким голосом стал говорить об Америке и мире того уходившего дня. Мы слушали Кронкайта и корреспондентов Си-Би-Эс, которых он, как маг, выпускал и убирал с экрана. И они убеждали нас, что за день не случилось ничего, что меняло бы наши планы на вечер и напоминало бы о привычной истине: события распоряжаются временем корреспондента.

И когда Кронкайт приближался к концу, а новости, расставленные им по степени важности, были все мельче и незначительнее и вот-вот должны были по обычаю завершиться какой-нибудь юмористикой, Сергей оторвался от экрана и пошел в мой кабинет позвонить. И тут вдруг, в последнюю минуту получасовой передачи, Кронкайт срезал какой-то коротенький пустяковый телефильм и взволнованно, торопливо — его время было на исходе почти прокричал, что в Мемфисе, штат Теннесси, стреляли в

Мартина Лютера Кинга и что он тяжело ранен _и доставлен в госпиталь св. Иосифа.

Я вскочил. Я закричал Сергею.

— Кинга смертельно ранили!..

Сергей вбежал в гостиную. Сергеи был вне себя: — Сволочи! Вот сволочи!.. Они убили его...

Кронкайт точно уложился в свои жесткие полчаса и в самые последние секунды, сгустив морщинки возле глаз и погладив руками стол, по-деловому сжал губы перед традиционной прощальной фразой: «Так обстоят дела в четверг 4 апреля 1968 года...»

И сразу же включился автомат, берегущий дорогое телевизионное время, не допускающий ни одного холостого мгновения, и ворвалась музыка, призывная, бодрая музыка и под стать этой музыке певучие, в растяжку слова: «Stre-e-etch your coffee break¹...» И исчез Уолтер Кронкайт, а возникла на весь экран чашка дымящегося кофе, а за ней надвинулся оптимистичный джентльмен. Не теряя времени, джентльмен изящным жестом потянул ленточку, освободил от обертки тонюсенькую плиточку жевательной резинки «Пепперминт» и заправил ее в свой благоухающий рот, положенный джентльмену образца 1968 года. И чашка кофе присела, да, присела, раздалась вширь, растянулась от невыразимого удовольствия при виде этой тоненькой плиточки: Stre-e-etch your coffee break...

Мы ринулись в гараж и на машине по вечернему Манхеттену, только что сбросившему бремя часа пик, понеслись в отделение ТАСС, к телетайпам, которые молниями-молниями-молниямителеграфныхагентств беспощадно трезво предсказывали что Кингу не жить.

И эхом этих громовых молний полетели в Москву телеграммы Сергея, а я быстро вернулся в свой корр— пункт и приковал себя к телеэкрану и радиоприемнику-вечер переменился, перевернулся, вечер слал грозу. ^Н

В 8.40 очередную передачу по седьмому каналу Эй— Би-Си вытеснило на телеэкране серое, многократ_ное слово «бюллетень… бюллетень… бюллетень...» и диктор быстро, чтобы его не опередили другие дикторы ПО другим каналам, сообщил, что Мартин Лютер Кинг умер. За спиной диктора была видна телестудия и в ней нервная толкотня людей, по-рабочему без пиджаков, в белых рубашках с отпущенными галстуками.

И снова, сразу же после бюллетеня, неумолимо, как пули в автомате, который бьет очередями, по— шла реклама автомашины марки «шевроле»: «Спешите! спешите! — ее можно сейчас же приобрести по особо льготному кредиту». И молодая красавица с развевающимися волосами, аппетитный предмет этакого милого, публично допустимого вожделения, садилась за руль льготного «шевроле», а с ней, конечно, был он, мужественный и сильный, отутюженный, весь подогнанный и подобравшийся самец образца 1968 года. Под победоносную музыку они катили по дороге-аллее, похожей на дорогу в рай, а голос диктора пояснял, какие тут необыкновенно

крепкие шины, какие силы спрятаны в моторе и какие удивительно легкие условия у кредита. И пара тоже убеждала, что так оно все и есть. Она сияла лучезарной улыбкой — откуда только берутся эти улыбки? — и, вытянув длинные ноги в тугих брюках, раскачивалась на качелях, то приближаясь, почти выскакивая из экрана — вот она, готовая для объятий! — то взлетая на седьмое небо. И оттуда, с седьмого телевизионного неба, она счастливо взирала на своего партнера и на сверкающую никелем и высо

кокачественным лаком машину.

Трагическим бюллетенем, а затем этой рекламой, замешанной на благополучии и похоти, меня словно дважды наотмашь хлестнули по лицу, словно перекрестили бичом, и я понял, даже не то чтобы понял, а мгновенно жутко осознал, что вот эта накладка рекламы на трагедию, вот это ничем не останови— мое — как вращение космических миров торгашество, ухмыляясь, торжествует над смертью Кинга, как торжествовало оно над его жизнью и борьбой. Горечь перехватила горло, горечь и боль от мысли, что они ничему не научатся, ничему не могутнаучиться, пока это так. Есть время жить и умирать. И есть самое долгое американское времяторгашества: надо пропускать оплаченную уже р_ек ламу надо славить и сбывать продукт, что бы нислучилось, ибо все на свете пустяки рядом с куплей— продажей.

Потом до 9 апреля, целых пять дней, телевизор приучал американцев к смерти Кинга, пять дней энергично, деятельно, иногда до слез трогательно хоронил телевизор Мартина Лютера Кинга. Реклама посторонилась (позднее торгаши подсчитают, во что им обоптелся траур и соболезнования), а в день похорон, с десяти утра до шести вечера, совсем исчезла с экрана. Но все это не стерло первого впечатления, отчаянного ощущения того, что ничто не может измениться к лучшему, пока сознание разбито, расфасовано, разрезано на кусочки острыми лезвиями торгашеских «коммершиалз», которые, как профессиональные палачи, четвертуют цельность трагедии. Все быстро забудется, пойдет под нож других новостей, будет погребено в памяти, и через месяц-другой убийство в Мемфисе скроется за хребтами новых событий. А был ли Кинг вообще?..

Он запомнился мне, этот вечер 4 апреля. Отклики были оперативными. Вскоре после сообщения о смерти телекамеры в Белом доме показали президента Джонсона. За пять дней до Мемфиса он объявил, что не будет добиваться избрания на второй срок. Страна еще не успела пережевать и переварить эту ошеломляющую новость, как убийство Кинга отшвырнуло ее на задний план. Джонсон стремительно вышел из своего кабинета к трибуне с президентским орлом: лаконичное соболезнование, призыв к спокойствию, сообщение, что из-за мемфисского убийства он отменил намечавшийся вылет на Гавайи для встречи с генералом Уэстморлендом и адмиралом Шарпом. Президент был тревожно серьезен, не позволил вопросов. Его спина скрылась в запретных покоях.

Корреспонденты летели в Мемфис. Телерепортеры работали сноровисто. Возбужденные свидетели убийства остывали под оком телекамер и послушно выкладывали свои показания. Искали убийцу — человека, скрывшегося в белом «мустанге». Первыми заволновались мемфисские негры, и губернатор штата

Теннесси немедленно распорядился о вводе в город частей национальной гвардии. Уже шли срочно смонтированные спецпрограммы о жизни и борьбе Кинга. По всем каналам нарасхват были его друзья и знакомые. Выстрел раздался в 6.05 по-мемфисски — в 7.05 по-нью-йоркски. Вечер еще не перешел в ночь, а уже весь мир знал об убийстве. Переверстывались первые полосы газет, захлебываясь от расширившегося потока информации, стучали телетайпы агентств. Шли протесты и некрологи. Шок сменялся анализом. Комментаторы пристально вглядывались в гетто смерть Кинга была уже фактом, но последствия ее еще были неясны и пугающи. В нью-йоркский Гарлем выслали усиленные наряды полиции.

Мне было тяжело от всех этих шести с лишком лет в Америке, поверх которых легла теперь мемфисская трагедия. Томила мысль, давнишняя, но часто уходившая на второй план, а теперь освеженная и заново доказанная кровью Кинга: всего можно ждать в этой стране, а значит, и от этой страны, у которой, между прочим, есть ядерное оружие. И в то же время нужно было делать дело — следить за телеэкраном, звонить коллегам, ловить и перерабатывать поток фактов, предположений, слухов, ходить за свежей газетой на угол 72-й улицы и Бродвея и укладывать все в скупые, жалкие, узкие строки газетной корреспонденции. А не укладывалось...

Зачем я сейчас добавляю это личное? Право корреспондента на эмоции ограничено, потому что они не должны загораживать страну и народ, о которых пишешь. Извините, читатель. Я начал эти заметки о Кинге с того, как его смерть потрясла меня и моего товарища Я вернусь в привычное русло и расскажу, как она потрясла Америку.

Мартин Лютер Кинг… Я видел его на митингах С мест для прессы. Я знал тишину, которая облетала зал, когда он появлялся на трибуне, тишину внимания и уважения. Однажды мы мельком встретились в Чикагском университете, и я ощутил пожатие его руки, совсем близко увидел спокойные, серьезные, темно блестящие негритянские глаза, твердые большие губы и тяжелый подбородок. Услышал сдерживаемый рокот баритона, который на митингах

зилось трагическое море страданий 22-миллионного негритянского народа Америки.

Его жизнь — и особенно его политическая жизнь — оказалась короткой, но она была чрезвычайно насыщенной, а сам Кинг давно был готов к тому, что ее насильственно оборвут. Рассказывать об этой жизни нелегко, потому что рассказ неизбежно перерастает в историю негритянского движения зз. последние 13 драматических лет. В какой-то мере Кинг был зеркалом этого движения со всеми его успехами и неудачами, надеждами и разочарованиями, со всей его силой и слабостью.

Праправнук раба, правнук и внук издольщиков на хлопковых плантациях Юга и сын баптистского пастора, Мартин Лютер Кинг-младший родился 15 января 1929 года в Атланте, штат Джорджия, в сравнительно обеспеченной семье. Его отец, Мартин Лютер Кинг-старший, кстати переживший сына, был баптистским пастором и пользовался большим авторитетом среди четырех тысяч прихожан церкви Эби— незер на перекрестке Джексон-стрит и Оберн-авеню. Кинг-младший окончил школу и негритянский Мор— хауз-колледж в Атланте, где, идя по стопам отца, занялся богословием, — в условиях сегрегированных церквей негр-священник избавлен, между прочим, от конкуренции белых христиан-собратьев. Он продолжил обучение на севере страны — в теологической семинарии города Честера, штат Пенсильвания, и в Бостонском университете, где в 1954 году защитил диссертацию и получил степень доктора философии.

Кинг-старший делал все, чтобы вывести сына в люди, но что значит выйти в люди? Даже степень доктора философии не дает права на простое звание человека, если ты негр на американском Юге, а права твои проверяет белый расист. Кинг познал это задолго до того, как принялся за диссертацию.

В школу жизни вступаешь с раннего детства, и у негритянского ребенка это особая школа. Пятилетний Мартин усвоил первый урок, лишившись др> Жбы двух белых мальчишек сыновей соседскою бакалейщика, весело игравших с ним на улице. Онивдруг стали его сторониться. Он подбегал к их домуи звал их на улицу, но их родитевлраижотдвеебчнаолсит, и, впрчот-о чем, без всякой откровенной им некогда играть с мальчиков просто нет или что ним. Озадаченный, он пришел к матери и, сидя на е коленях, впервые узнал — а что могла еще сделать мать? — о рабстве, о гражданской войне Севера и Юга, о том, что он рожден черным, а его друзья — белыми, и о том, что из этого следует. Чем могла его утешить мать? Взвалив на детские плечи это страшный груз прошлого и настоящего, который она давно уже несла сама, который подминает каждого американского негра, она сказала: «Ты не хуже любого другого...» И это было верно, но не отменяло факт жизни, а они давали о себе знать на каждом шагу.

Кинг запомнил другую сценку из детства. С отцом, большим, сильным, уважаемым человеком, они зашли в обувной магазин за ботинками. Доллары одинаково хороши, из черного они или из белого кармана, и продавец готов был обслужить их, но они сели у входа на стулья для белых, и продавец попросил их пройти в заднюю часть помещения, где примеряли ботинки «цветные».

— А чем плохи эти места? — сказал Кинг-старший. — Нам и здесь удобно.

— Извините, — сказал вежливый продавец, — но вам придется пройти.

— Или мы купим эти ботинки здесь, или мы никаких ботинок не купим, — в гневе бросил ему Кинг— старший. ^J

Продавец развел руками, и отец с сыном ушли не солоно хлебавши. Когда отца унижают при сыне, это жжет обоих, обоим запоминается. Они шли по улице. Никогда еще маленький Мартин не видел отца в такой ярости. Кинг-старший возмущался: «Сколько бы мне ни пришлось прожить при этой системе, я никогда ее не признаю».

Воспитательная сила унижений… Они не проходили даром. Однажды отец проскочил на машине стоп-сигнал. «Припаркуйся в сторонке, бой, и покажи-ка мне свои права», — сказал полицейский увидев за рулем негра. «Я не бой, не мальчишка, — отпарировал отец. — Я человек, и пока вы не назовете меня этим именем, я слушать вас не буду. Он

требовал уважения достоинства — большая смелость р Атланте 30-х годов. Бесстрашие Кинга-младшего было, можно сказать, наследственным. Отец в одиночку вел ту борьбу, на которую сын поднял позднее многие тысячи. Отец бойкотировал автобусы, став однажды свидетелем зверской расправы с пассажирами-неграми. Он возглавлял в Атланте кампанию за равную зарплату негров-учителей, добивался десегрегации лифтов в здании местного суда.

«Когда первым именем твоим становится «ниггер», вторым — «бой», каким бы старым ты ни был, а общей фамилией-«Джон», тогда ты понимаешь, почему трудно ждать» — эти слова принадлежат уже Кингу-младшему. Они были написаны весной 1963 года из тюрьмы в Бирмингеме, штат Алабама.

Ждать стало невозможно в декабре 1955 года, когда вчерашний семинарист и совсем еще неопытный священник Мартин Лютер Кинг получил пасторство в церкви Декстер в городе Монтгомери, штат Алабама.

Роза Паркс, жительница Монтгомери и швея из тамошнего универмага, направляясь домой, села вечером 1 декабря 1955 года в городской автобус. В конце рабочего дня автобус был переполнен. Водитель приказал Розе Паркс и еще трем неграм встать и уступить места белым пассажирам. Трое привычно подчинились. Роза Паркс не поднялась — смертельно устала за день, болела натертая нога. И… сколько можно! Ее силой вытащили из автобуса и арестовали. Автобусы в Монтгомери, как и всюду на Юге, не брезговали негритянскими центами, но негр сначала платил водителю с передней двери, потом, «чтобы не смердеть» перед белыми, выходил из автобуса и — если автобус тем временем не уезжал, а бывало и такое — вновь садился через заднюю дверь и занимал свободное место сзади. Наконец, он должен был уступить даже это место, если автобус был заполнен, а в него входил еще один представитель белой расы господ. Уступитьлюбомушестнадцатилетнему бездельнику, даже если утебявнуки такого возраста.

ВМонтгомери было около 50 тысяч негров, каждый третий житель, и большая их часть, по понятным причинам, предпочитала автобус такси или личной машине. Арест Розы Паркс переполнил чашу терпения решили, что дальше действительнождатьнельзя. Родилась идея однодневного негритянского бойкота монтгомерийских автобусов. Молодой Кинг, поддержавший ее одним из первых, предложил свою церковь для встречи организаторов бойкота. Бойкот назначили на 5 декабря, надеясь на поддержку хотя бы 60 процентов негров, но им невольно сыграл на руку местный шеф полиции, призвавший негров воздержаться от бойкота и обещавший поддержку штрейкбрехерам. 5 декабря за каждым автобусом следовало по полицейскому мотоциклу, и даже сговорчивые негры, видя этот эскорт, боялись нарваться на неприятности. К удивлению организаторов, бойкот получился стопроцентным.

В шесть утра молодой Кинг, почти не спавший ночь, охваченный тревожным волнением первой схватки, пил кофе на кухне.

— Иди сюда быстрее, Мартин, — позвала его жена Коретта.

Под окном, на автобусной остановке, было пусто. И автобус прошел мимо совсем пустой, хотя в ранний час его обычно заполняли негры — служанки, кухарки, уборщики, отправлявшиеся работать на белых хозяев Монтгомери. Еще один автобус — пустой, совершенно пустой. В третьем было два пассажира — белых. В их распоряжении были и передние, и задние места.Они могли хоть плясать в этом автобусе, но, невидимый ими, от радости и возбуждения приплясывал перед окном пастор церкви Декстер.

В то же утро Розу Паркс судили и оштрафовали на 14 долларов. А днем Кинга избрали главой бой— котногокомитетаи объявилибойкотдо победы. Вы— бор пал на Кинга лишь потому, что, новичок В Монтгомери, он не обзавелся еще антагонистами ни среди властей, ни среди соперничающих негритянских групп.Нужен был человек, приемлемый для всех.«А получили мы Моисея», — иного позднее ска— зал И.Д. Никсон, негритянский активист, выдвинувший идею бойкота. Да, они получили больше, чем ожидали.

Бойкот длился не неделю и не месяц а 381 лень расистская коса нашла на этот упорный камень

Угрозы, судебные тяжбы, попытки расколоть негров не удались. Во исполнение решения Верховного суда США с 21 декабря 1956 года негры Монтгомери получили право сидеть в автобусах где угодно и не вскакивать навытяжку перед белыми жителями. На молодого священника, возглавившего этот невиданно долгий и успешный бойкот, обратили внимание. Теперь его знали в городе и вместе с известностью пришли первое уважение одних и ненависть других. Он узнал, что ненависть ощутимее и эффективнее любви. 30 января 1955 года, когда бойкоту было два месяца, расисты кинули бомбу в его дом, первую бомбу. Она взорвалась на веранде, жена Коретта и маленькая дочь не пострадали. В тот момент Кинг выступал на митинге. Он испытал страх и не стеснялся признаться в нем, но страх был лишь прелюдией к бесстрашию, лишь заострил выбор. Пути назад не было.

Начиналась жизнь борца. Он научился недосыпать, видеть семью урывками, готовить не проповеди, а политические речи, по праву занимать место в первой шеренге «маршей свободы» — искусительная, заметная мишень. Он понял силу организованных тысяч и учился азам массового действия, проверяя на практике и развивая применительно к американским условиям тактику ненасильственного сопротивления. Его учителем тактики стал индус Махатма Ганди, использовавший метод гражданского неповиновения в борьбе против английских колонизаторов. Почему ненасилие? Кинг не раз объяснял это. Вот последнее объяснение, опубликованное в журнале «Лук» уже после убийства в Мемфисе. «На Юге ненасилие было творческой доктриной, потому что оно парализовало бешеных сегрегационистов, жаждущих возможности физически раздавитьнегров, — писал он. — Прямое ненасильственное Действие дало неграм возможность выйтина улицы ^с активным протестом и в то же время отводило винтовки угнетателя, ибо даже он не мог убивать при свете дня невооруженных мужчин, женщин и Детей. Вот почему за 10 лет протеста на Юге было

меньше человеческих жертв, чем 10дней мятежей на Севере». Кинговское понимание ненасилия не означало непротивления злу. «Пассивное сотрудничество с несправедливой системой делает угнетенного столь же порочным, как и угнетатель», — подчеркивал он. Кинг отказывался признавать расистские законы о сегрегации и штурмовал их при помощи массовых маршей, бойкотов, сидячих забастовок. Он шел на открытое, но ненасильственное сознательно создавая противоборство с расистами,

кризисы и напряженность на расистском Юге и считая эти кризисы средством для перехода к переговорам об отмене несправедливых законов. Он опирался на массу, и в этом было его отличие от традиционных буржуазно-либеральных негритянских лидеров (известных под кличкой дядей Томов), которые, не веря в негритянскую массу, раболепствуя перед правящей Америкой, робко стучали в глухие двери десегрегации в затхлой атмосфере залов суда. Кинг любил говорить о «прямом действии» и избрал арену противостояния на виду у всей страны и всего мира— улицы и площади американских городов, больших и малых.

По китайской пословице, дорога в 10 тысяч ли начинается с первого шага. Делая первый шаг, Мартин Лютер Кинг еще не знал, что впереди 10 тысяч ли и как длинны они. Вначале дорога казалась короткой.

Итак, Роза Паркс и 50 тысяч негров Монтгомери могли занимать и передние места в автобусе, хотя злые взгляды заставляли их по старинке тянуться к задним скамьям. Но на ресторанах, кафетериях, мотелях, публичных парках, как и прежде, висели таблички; «Только для белых». Я видел их вМонтгомерив декабре 1961 года, через 6 лет после знаме— нитого бойкота.

Как раз в те дни, когда мы путешествовали с товарищем по штатам Джорджия и Алабама, знакомясь с нравами Юга, Кингпризвал президентаКен Негровчерез 100лет после первой, подписанной президентом Линкольном. В его призыве ирониибыло меньше всего.В те днион возглавлял «марши

свободы» В городе Олбани, штат Джорджия. Участники маршей добивались десегрегации городских парков, госпиталей, библиотек, автобусов, равной занятости для негров в городских учреждениях Тактике прямого массового действия Лори Причетт, шеф полиции Олбани, противопоставил тактику массовых арестов. Тюрьмы Олбани и окрестных графств еле вместили 700 арестованных негров. Кинг — в который раз! попал в тюрьму, которая — и тут ирония налицо называлась «Америкус». Ему было уже 32 года, но тюремщики, как и прежде, звали его боем, мальчишкой. Что же изменилось? Его уже знала вся Америка, но в тюрьме «Америкус» расист был так же туп, нагл, самоуверен и всевластен.

Все 13 штатов Юга были знакомы ему как собственные пять пальцев, исхожены и изъезжены в десятках мужественных «рейсов свободы». Тяжесть дубинки на спине, плевок в лицо — он это изведал. Под тяжкой рукой полицейского не раз рвался черный пасторский костюм, пронзительным холодком веяло от цементного тюремного пола, глубокое южное небо в клетку штриховалось тюремными решетками. У него было четверо детей, и каждая ночь несла опасность скромному дому в Атланте, куда он переехал, чтобы вместе с отцом проповедовать в церкви Эбинезер и чтобы основать штаб-квартиру собственной организации «Конференция южного христианского руководства». Ку-клукс-клановские кресты не раз вспыхивали на лужайке перед этим домом, предупреждая, что семье непокорного «ниггера» несдобровать, и вечный странник Кинг издалека телефонными звонками проверял, живы и целы ли жена и дети.

Но «тяжкий млат, дробя стекло, кует булат». Он был сделан из того самого редкого металла, из которого делают подвижников, героев, совесть нации. Чем больше он странствовал, тем глубже окунался в море негритянского отчаяния, тем больше видел перед собой черных глаз, миллионы черных глаз, В которых светилась вековая тоска и вновь раз у— Женная надежда. Когда он был убит и стал безопасен, буржуазная печать ДРУ^ЖНО славила его как великого американца, как человека, у которого была

мечта. У него действительно была мечта, но не свое— корыстная мечта индивидуалиста. Он поведал о ней в самой знаменитой своей речи 28 августа 1963 года на ступенях вашингтонского памятника Линкольну, перед 250 тысячами участников грандиозного «марша свободы». Взрываясь от страсти, которая гремела в его набатном голосе, Мартин Лютер Кинг за ряжал своей мечтой эту огромную аудиторию, за которой в отдалении вставал белый купол Капитолия, глухо к этой мечте.

— Хотя сегодня и завтра мы столкнемся с трудностями, у меня все-таки есть мечта, — говорил он, — Я мечтаю что однажды эта нация поднимется и осознает истинный смысл своего кредо. «Мы считаем X собой разумеющейся ту истину, что все люди созданы равными...»

Он цитировал Декларацию независимости — политическую библию американской свободы, провозглашенную в 1776 году. Но декларация не отменяла раб— ства, а большинство ее творцов не считало негров людьми.

1963 год был очень бурным. Апрельские события в Бирмингеме, штат Алабама, доказали, насколько жив американский расизм и как он отвратителен. Полиция травила негров псами, сбивала тугими струями ледяной воды из брандспойтов, расисты подорвали негритянскую церковь, убив четверых детей. Позор! Позор! — это слово гремело в газетах всех континентов. Кинг проделал привычный путьизпервой шеренги марша в тюремную камеру. Администрация Кеннеди сумела учесть уроки негритянской революции, продвигавшейся вопреки зверствам: либо дать неграм права в стенах конгресса, либо они ’ отвечая на насилие полиции, попытаются взять их на улицах. В конгресс был отправлен Акт о гражданских правах. Он заново обещал неграм столь часто нарушавшееся право голоса, отмену сегрегации в общественных местах-ресторанах, кафетериях отелях, мотелях, кинотеатрах, концертных залах, спортивных аренах, запрещение дискриминации при найме на работу и т. д. Министр юстиции получал право на в судебном порядке преследовать нарушителей закона. Билль надолго застрял в конгрессе. Джон

Кеннеди был убит в ноябре 1963 года, не дожив доего принятия. Прошел почти год, прежде чем билль выхолощенный обструкцией южных сенаторов-расистов, все-таки стал законом.

Шумели о новой эре. Кинга, недавнегобирмингемскогоузника, чествовали как одного из главных организаторов этого конституционного удара по расизму. В Осло в декабре 1964 года ему вручили Нобелевскую премию мира — как человеку, доказавшему, что борьбу за равенство можно выиграть без насилия. Но это были слабые доказательства, которые в пику Нобелевской премии опровергала жизнь. Легче проучить бирмингемскую полицию и ее шефа Коннора по кличке Бык, чем искоренить расизм, отравивший миллионы душ. Кинга приваживали к Белому дому, где он стал желанным гостем, но приручить его было невозможно. Отдав на нужды борьбы все, до последнего цента, нобелевские 54 тысячи долларов, он уже в феврале 1965 года избрал другого «собеседника» -Джима Кларка, полицейского шерифа в городе Селма. Лауреат вывел своих людей на улицы этого небольшого алабамского города, начав затяжную кампанию за право негров регистрироваться избирателями без дискриминационных проверок грамотности, имущественного положения, лояльности и т. д. В Алабаме негры составляли более 40 процентов населения, но их политический вес в выборных органах равнялся нулю. Джим Кларк был таким же жестоким, как бирмингемский Бык, Селма была безразлична к истинам, провозглашенным в Осло, — о действенности ненасилия. Полиция свирепо разогнала марш, расисты мстительно убили белую домохозяйку Виолу Луззо и белого священника Джеймса Риба. Лавры сменились терниями. Кинга опять бросили в тюрьму. «Когда норвежский король принимал участие во вручении мне Нобелевской премии мира, он, конечно, не думал, что меньше чем через 60 дней я снова буду в тюрьме… Почему мы в тюрьме?.. Это ведь Селма, штат Алабама. Негров больше в тюрьме, чем в списках избирателей», — писал Кинг из тюрьмы.

Дорога к справедливости и равенству удлинялась. 22-миллионный негритянский народ объединен

цветом кожи, но этонепрочное единство, ибо он расслоен классово.Снятие дискриминационных табли— чек «Только для белых» пригодилось в основном Негритянской буржуазии, для которой остро стояливопросы социального престижа. Я вспоминаю, другую поездку на Юг, в штат Теннесси, ставший потом роковым для Кинга. Это было весной 1964 года, в кульминационные дни борьбы за десегрегацию общественных мест. Наглядевшись на ветхие курятники нищенских негритянских окраин, мы спрашивали белых либералов Нэшвилла: а что же делать дальше, после того, как нэшвиллские рестораны будут открыты для «цветных», а расовая вражда и расовый гнет останутся? Этот вопрос ставил их в тупик. Они полагали, что все сводится к табличкам. Там же, в Нэшвилле, мы познакомились с негритянским радикалом Полом Бруксом. Он вообще отвергал подбрасываемую Вашингтоном кость десегрегации, он хотел, чтобы его признали равным человеком, и не был согласен на меньшее. Пол Брукс издевался над уловками корпораций, которые помещают одного негра на высокий пост, чтобы снять обвинение об эксплуатации тысяч, над телевидением, которое допускает в штат своих репортеров одного негра, предпочтительно посветлее, чтобы примазаться к движению за гражданские права. Он задыхался от всепроникающего американского торгашества. (Оказывается, власти на Юге выколачивали доллары и из массового движения за десегрегацию: чем больше арестованных, тем больший взимался залог за выкуп их из тюрьмы, а собранные деньги шли в местный бюджет.}

По мере решения первичных задач десегрегации, с одной стороны, обнаруживалось, что это мало что дает, с другой стороны, усиливалось расслоение в негритянском движении и среди его сторонников Разница между господствовавшим течением примирительного, расплывчатого либерализма и активизировавшейся прослойкой радикалов была все заметнее и принципиальнее. Первые выступали против расового неравенства, но за сохранение устоев капиталистического общества, считая, что его прокламиро—ванимидеалам свободыиравенства наносится

ущерб. Вторые все резче подчеркивали оппозицию самим устоям общества, видя, что расизм — разновидность капиталистической эксплуатации, и отвергая идеалы этого общества, как ложь, рассчитанную на легковерных. ^J

Где был Кинг? Сын священника, выходец из буржуазной семьи, он начал как либерал, оскорбленныйежедневными унижениями расизма. Акт 1964 года о гражданских правах, Акт 1965 года об избирательных правах негров, принятый послестолкновенийв Селме и других городах Юга, были его заслугой, пожалуй, больше, чем заслугой любого другого негритянского лидера. Но он стал символом утраченных надежд, когда обнаружилось, что эти права далеко не всем дают право быть человеком, что они оставляют неприкосновенными нищету, безработицу, необразованность негритянских бедняков. В начале 1965 года, подводя промежуточный итог борьбы, Кинг с горечью заметил: «Какой прок от того, что ты имеешь право обедать в кафетерии на перекрестке, если тебе не на что купить котлету».

Между тем центр освободительной борьбы перемещался с сельского Юга на городской Север, где быстро увеличивалась прослойка негритянского населения. Когда «марши свободы» вскрыли фальшь и лакировку американской демократии, оказалось, что на Севере, на том самом Севере, который сто лет назад пошел войной против Юга ради отмены рабства, положение негров не менее отчаянно, чем на Юге.

В 1910 году 91 процент из 10 миллионов американских негров жил на Юге. К 1961 году негритянское население более чем удвоилось, дойдя до 22 миллионов, а число негров, живущих в городах (с населением более 50 тысяч), выросло более чем в 5 раз (с 2,6 миллиона до 14,8 миллиона). Число негров, живущих на Севере, выросло в 11 раз с 880 тысяч До 9,7 миллиона, причем 7 миллионов негров сконцентрированы в двенадцати крупнейших городах страны. (Уже сейчас негры составляют большинство ^в Вашингтоне и Ньюарке, а по прогнозам на 1985 год они будут в большинстве также в Чикаго, Детройте,

Филадельфии, Балтиморе, Гэри, Кливленде, Окленд^ Ричмонде, Сент-Луисе.)

По официальным данным, безработица среди н_ег. ров была в 1967 году вдвое выше, чем среди белых американцев. Но это одна из статистических хитро— стей При этом сознательно не учитывают «неполную занятость», т. е. слегка замаскированную безработицу. В двенадцати крупнейших городах США безработные негры в возрасте от 16 до 19 лет составляют 32,7 процента (белые — 11 процентов). 40,6 процента «небелых» американцев живет ниже официального «уровня бедности», причем почти половина из этого числа — в больших городах.

Цифры роста и статистика безработицы негритянского населения в городах Севера доказывают, что там сконцентрированы и негритянские массы, и негритянское отчаяние. На Юге негры территориально рассеяны, политически— все еще забиты. На Севере упомянутая двойная концентрация в гетто даеткритическуюмассу для взрывов. Искры? Их сколько угодно в раскаленной атмосфере гетто. Прежде всего, это зверства и даже самый факт наличия «копов» — полицейских, белых полицейских в черных гетто. Одна страна, и все — черные и белые — ее граждане по закону, но фактически «коп» в гетто как иноземный солдат на оккупированной территории. За ним сила полицейской и правовой машины, но на своем перекрестке он одинок и* окружен ненавистью. Предупреждающе поигрывая дубинкой, он вертится^а своем посту, как радиолокатор, нащупывающий угрозу. Опасность рождает страх, страх — скоропалительные действия. Разрядить кольт в негра в десять раз проще, чем в белого, потому что он знает что это легче сойдет ему с рук. Но и негры знают,’ как дешева их жизнь для «копов», и каждый акт полицейского произвола взрывает ненависть, накопленную поколениями и пополняемую каждый день

Взрывы в гетто… к середине 60-х годов ихчастотаи сила неимоверно возросли.

1965 год. Августовские волнения в Уоттсе—негритянском гетто Лос-Анджелеса, вьюванные бесчинством полицейского. Пожары налеты на магазины, беспорядочная пальба полицейских. 34 убитых. Сотни

раненых.4 тысячиарестованных. 35 миллионов долларов материального ущерба.

1966 год. В жаркий полдень 12 июля вспышка в Чикаго. 4200 национальных гвардейцев вызваны в помощь полиции. Убиты 3 негра, десятки ранены 533 человека арестованы. Расовые беспорядки в Кливленде, штат Огайо.

1967 год. Рекордный. Весенние волнения в Нэшвилле, в Джексоне, штат Миссисипи, в Хьюстоне, штат Техас. Они переросли в «долгое жаркое лето», самое долгое и самое жаркое на расовом фронте в США. Тампа, штат Флорида… Цинциннати, штат Огайо… Атланта, штат Джорджия… 20 июня вслед за ними пришел невиданный взрыв в Ньюарке, под боком у Нью-Йорка, — 23 убитых, сотни раненых, пожары, ввод национальной гвардии, боязнь, как бы искры не залетели в нью-йоркский Гарлем. Кульминацией 1967 года были многодневные волнения в Детройте. В добавление к полицейским и 5 тысячам национальных гвардейцев на усмирение взбунтовавшегося гетто — впервые за послевоенные годы — были брошены 3 тысячи парашютистов, регулярные войска, прошедшие Вьетнам. 43 убитых. 7200 арестованных. Пожарища на целые квадратные мили. В известном смысле Детройт — Мекка американской цивилизации. Там делают миллионы автомашин. Это отличные машины, но так получилось, что пропагандисты «американского образа жизни» нашли для них вспомогательное назначение — пускать пыль в глаза простакам за границей. Чем больше машин, чем лучше они, тем гуще пыль. От пожарищ Детройта едко несло гарью, причем горели не только дома, но и мифы. В уменьшенных масштабах Ньюарк и Детройт повторились в то лето в десятках американских городов. Страна качнулась на грань гражданской войны.

Я даю лишь очень скупую хронологию, ограничивая свою задачу заметками о Кинге. Негритянские волнения квалифицировались как мятежи. И в самом Деле их нельзя назвать восстаниями, поскольку восстание подразумевает существование организации и авторитетных руководителей, программу и координацию действий. В гетто же бушевала стихия отчаяния, но куда более решительного ибезоглядно, чем У Розы Паркс, отказавшейся уступить белому место в автобусе. Оружие отчаяния — булыжники, бутылки с горючей жидкостью, реже револьверыи винтовки, его мишени — полицейские и белые эксплуататоры в гетто.

Президент Джонсон после Детройта назначил специальную комиссию под председательством иллинойского губернатора Отто Кернера для расследования «расовых беспорядков» и их причин. Комиссия опубликовала свой доклад в феврале 1968 года. Этот документ, исходя от одиннадцати лояльных, умеренных, назначенных самим президентом деятелей, прозвучал как пощечина американской общественной системе.

«Наша нация движется в направлении двух обществ, черного и белого, разделенных и неравных», — таков был основной вывод комиссии.

«Сегрегация и нищета создали в расовых гетто разрушительные условия, абсолютно неизвестные большинству белых американцев, — говорилось в докладе. — Белые американцы никогда полностью не понимали, а негры никогда не могут забыть то, что белое общество глубоко вовлечено в гетто. Белые институты создали его, белые институты поддерживают его, белое общество мирится с ним».

В докладе давалась, в частности, характеристика «типичного мятежника», составленная на основе детального изучения волнений в Ньюарке и Детройте и бесед с сотнями негров.

Вот эта характеристика:

«Типичным мятежником лета 1967 года был негр, неженатый, мужского пола, в возрасте от 15 до 24 лет… Он родился в штате, где живет, и всю жизнь прожил в городе, где имел место мятеж. Экономически его положение было приблизительно таким же, как у его негритянских соседей, которые не принимали активного участия в мятеже.

Хотя, как правило, он не кончил средней школы, он в известной мере больше образован, чем средний городской негр, и по меньшей мере в течение какого— то времени посещал среднюю школу. Тем не менее он, как правило, является неквалифицированным рабочим, занятым на ручной или грязной работе. Если он и работал, то не все время, и занятость его часто прерывалась периодами безработицы.

Он глубоко убежден, что заслуживает лучшей работы и что отстранен от нее не из-за отсутствия квалификации, способности или амбиции, а из-за дискриминации со стороны работодателей.

Он отвергает основанное на предрассудках представление белого о негре как о невежде и летуне. Он очень гордится своей расой и считает, что в некоторых отношениях негры превосходят белых. В отношении белых он настроен чрезвычайно враждебно, но его враждебность является скорее продуктом социального и экономического класса (к которому он принадлежит. — С. К.), чем расы; он почти одинаково враждебен в отношении негров из среднего класса (т. е. негритянской буржуазии. — С. К.).

В политических вопросах он значительно лучше информирован, чем негры, которые не были вовлечены в мятежи. Более вероятно, что он активно вовлечен в борьбу за гражданские права, но он чрезвычайно недоверчив в отношении политической системы и политических лидеров».

Эта выразительная характеристика, данная президентской комиссией, по существу рисует портретне обученногосолдата еще несформированной армии, проявляющего, однако, стихийное классовое чутье, отвергающего капиталистическую систему (хотя иногда лишь с позиции принадлежности к негритянской расе), не верящего в институты этого общества — от президента до полицейского, готового объявить этому обществу войну даже в одиночку.

Вызывая активную реакцию в стране, новый тип негра заострял позиции других социальных фигур, убирая расплывчатые полутона. Откровенный расист, тыкая пальцем в «типичного мятежника», утверждался в своем кредо: беспощадно расправляться с неграми, вырвавшимися из узды. Более массовая категория аполитичных обывателей качнулась в сторону откровенного расиста, готовая увидеть в отчаявшемся негре распоясавшегося уголовника, посягающего на «святую собственность» и на безопасность граждан. Буржуазные политики, регистры-

рующие настроения обывательской массы хотя бы потому что ей принадлежат миллионы голосов на выборах, начали, подыгрывая этим настроениям и разжигая их, прокручивать тезис «преступности на улицах», у которого была понятная всемантинегритянскаянаправленность. Обыватель готовился и к «самообороне», и к нападению, в стране росласеть стрелковых кружков, домохозяйки из Дирборна (белого предместья Детройта), поддерживаемые под локоток инструкторами, осваивали стрельбу по мишеням. Буржуазные белые либералы, эти ненадежные попутчики, заколебались в своих симпатиях к негритянскому движению, считая, что негры «слишком спешат» и форсируют свою борьбу.

Среди негров, напротив, «типичные мятежники» пользовались растущим сочувствием. Представители буржуазной негритянской прослойки вроде Роя Уилкинса, возглавляющего «Национальную ассоциацию содействия прогрессу цветного населения», и Уитни Янга, президента «Городской лиги», быстро теряли авторитет среди масс, разоблачая себя соглашательством с правящей Америкой. Такие организации, как «Конгресс расового равенства» и особенно «Студенческий комитет ненасильственных координационных действий» (СНИК), раньше сотрудничавшие с Кингом в «маршах» и «рейсах свободы», шли к радикализму, критиковали методы ненасилия, искали более активные формы борьбы. Молодые лидеры СНИК Стокли Кармайкл и Рэпп Браун, выступая в гетто, звали к вооруженной «партизанской войне» против властей и расистской Америки. Их призывы импонировали молодежи.

Кинг понимал, что волнения в гетто символизируют кризис его стратегии ненасилия. В условиях растущей поляризации он вырастал в трагическую фигуру на стыке двух Америк, пытавшуюся задержать надвигавшееся столкновение и примирить непримиримое. Его положение было двойственным. Он осуждал беспорядки в гетто, исходя из того что они лишь ожесточают сопротивление расистов и властей и дают предлог для физической расправы над неграми. этой точки зрения он считал насилие просто «непрактичным». Но он понимал обоснованность от-

і.чаяния и растущее нетерпение негритянской молодежи, приходя к выводу, что его ненасилие должно стать более воинственным и преследовать более радикальные цели.

Расовые волнения учащались на фоне зловещих эскалаций во Вьетнаме. Между ними была своя связь, все более очевидная. Одна и та же сила, один и тот же двуликий Янус американского империализма сеял насилие на рисовых полях и в джунглях Вьетнама и посредством полицейских кольтов и карабинов национальных гвардейцев подавлял негров. Протестующая белая Америка, сосредоточивая силы в антивоенном движении, меньше прежнего интересовалась борьбой негров. С другой стороны, многие негритянские лидеры, ограничиваясь интересами своей борьбы, не сразу поняли, что антивоенное движение является их естественным союзником.

И Кинг осознал эту связь не сразу. Но с начала 1967 года он все чаще и резче выступал против войны. В апреле он приехал в Нью-Йорк, ходил по улицам Гарлема и «отчаявшиеся, отвергнутые, сердитые молодые люди» в упор спрашивали его, как он может отговаривать их от насилия против той Америки, которая угнетает чернокожих и сеет насилие во Вьетнаме. «Их вопросы попадали в точку, — говорил Кинг, — и я понял, что никогда не смогу поднять голос против насилия, применяемого угнетенными в гетто, не указав ясно на величайшего носителя насилия в мире — наше собственное правительство».

В середине апреля его впервые увидели рядом с доктором Споком — в рядах антивоенного марша по Пятой авеню Нью-Йорка.

Оппозиция войне вначале диктовалась узко практическими соображениями: чем больше миллиардов шло на истребление далекого народа, тем меньше миллионов отпускалось Вашингтоном на нужды гетто. Он видел, что так называемое «великое общество» Джонсона, которое включало программы помощи неграм, «подстрелено на полях сражений во Вьетнаме». Потом он увидел несправедливый, империалистический характер этой войны.

Бесстрашие моральное — качество еще более высокое, чем бесстрашие физическое. Новая, антивоенная

4 С. Кондрашов 49

позицияКинга оттолкнула от него многих умеренно-либеральныхсторонников.Его обвиняли в расколенегритянского движения, в антипатриотизме, пожертвования вфонд его орагнизации резко сократились — едва ли не в три четверти прежних доброхотов возвращали демонстративно нераспечатанными письма-просьбы о материальной помощи. Но, отмежевывается от Америки империалистов, Кинг шел вперед

Он говорил:

— Война так усилила отчаяние негров, что волнения в городах стали ужасной чертой американской жизни. Как может правительство гневно осуждать насилие в негритянских гетто, когда в Азии оно дает такой пример насилия, который потрясает весь мир. Те, кто применяет морские орудия, миллионы тонн бомб и возмутительный напалм, не имеют права говорить неграм о ненасилии… Я не хочу, чтобы меня неправильно поняли. Я не приравниваю так называемое негритянское насилие к войне. Акты негров несравненно менее опасны и аморальны, чем умышленная эскалация войны… Они уничтожают собственность, но даже в ярости огромное большинство негров направляет гнев на неодушевленные вещи, а не на людей. Если нынешние события достойны сожаления, то что можно сказать об использовании напалма против людей.

Это слова из речи Кинга в Чикаго в ноябре 1967 года. Он прилетел туда, чтобы выступить перед участниками конференции антивоенно настроенных профсоюзных активистов, чтобы поддержать их и бросить горькое, справедливое обвинение большинству профбоссов, открыто или молча поддерживавших войну. Это была сильная речь. Ее встретили овацией. Кинга травили, как травили и тех собравшихся в Чикаго профсоюзных активистов, которые словно чувствовали на своих шеях цепкую ладоньДжорджа Мини, президента профобъединенияАФТ — КПП, матерого ультраконсерватора в благородной тогеультрапатриота. Чуткий к аудитории, негритянский лидер в конце речи отступил от тестазаранее розданногокорреспондентам. Я помню этуминуту. Онговорил медленно, жестко, гневно, осуж-

даятех политиканов, которые оправдывают подлость соображениями практической целесообразности. Бывают моменты, подчеркнул он, когда надо прямо заявить, где ты стоишь, нравится это или не нравится Другим. Пусть уменьшится твоя популярность, но есть принципы, отступление от которых равносильно моральному самоубийству...

Это говорилось за несколько недель до того, как сенатор Юджин Маккарти, пренебрегая соображениями карьеры, открыто бросил вызов Линдону Джонсону и руководству демократической партии, заявив, что будет баллотироваться в президенты как критик войны во Вьетнаме. Это было за месяцы до того, как сенатор Роберт Кеннеди также решил выступить против Джонсона.

У священника из Атланты, убитого в 39 лет, была большая потенция политического роста. Начав с соблазнительных своей широтой буржуазно-либеральных взглядов, он пришел к точным, хотя и менее популярным в Америке, формулировкам. Поздний Кинг ставил задачей негритянской революции «трансформировать изнутри структуру расистского империализма». От борьбы за десегрегацию автобусов до борьбы против внутренней и внешней политики американского империализма — вот его путь. Последняя готовившаяся им кампания называлась «кампанией бедняков» -черных и белых бедняков, ибо Кинг начинал говорить от имени всех обездоленных Америки. Последним актом, который он намеревался вырвать у конгресса, ведшего, по его словам, войну против бедняков, был Акт об экономических правах. Этот акт, по его мысли, должен был гарантировать беднякам работу и доход. Он, конечно, не был марксистом, этот баптистский проповедник ненасилия, ставший трибуном и вождем негритянской Америки, но неустанные поиски правды стихийно, ощупью, выстраданным опытом подводили его к марксистскому тезису о том, что не может быть свободен народ, угнетающий другие народы. Через четыре дня после убийства его жена Коретта сказала на мемориальном митинге: «Мой муж отдал жизнь за бедняков мира, за уборщиков Мемфиса и крестьян Вьетнама».

Итак, после тринадцати напряженных лет Кингвступал в последний этап своей борьбы, как никогда осознавая трудности избранного пути и скромный —по сравнению с нерешенными задачами — масштабдостигнутых успехов.Такой же решительный исмелый, онтрезвее и горше смотрел на свою страну, отказавшись от розовых очков первоначальных иллюзий Херика больна, болезнь поразила ее намного Глубже, чем я предполагал, начиная свою работу», — признался он другу незадолго до смерти. А за знакомыми физиономиями его недругов — бирмингемского шефа полиции Коннора по кличке Бык, шерифа из Селмы Джима Кларка, чикагского мэра Ричарда Дэйли, сорвавшего затяжную кампанию по улучшению жилищных условий негров в Чикаго, надвигалось уже сухое, острое, бестрепетное лицо уголовника — убийцы Джеймса Рэя, последнего врага, которого так и не увидел в лицо «апостол ненасилия».

В конце марта на расовом фронте было довольно тихо. Ждали 22 апреля — сигнала «сражения» в Вашингтоне. Кинг готовил его еще с осени. Собственно, не сражение, а затяжную, на несколько месяцев войну под названием «кампания бедняков» и под лозунгом «работа или доход». Надо было встряхнуть вашингтонскую бюрократию, которая забыла все за войной во Вьетнаме. Два с половиной десятка миллиардов долларов на истребление другого народа, гроши на лечение язв гетто. Как заставить их прозреть и изменить очередность ассигнований? Три тысячи активистов, в основном из кинговской организации «Конференция южного христианского руководства», должны были прибыть в столицу, раскинуть нищенский фанерно-палаточный городок возле монументальной лжеклассики министерств. А потом пикетами идепутациями блокировать их работу, подсыпая песокпротеста в смазанные колеса бездушногомеханизма, чтобы он заскрипел, застопорился, задумался: имеют ли американские бедняки, черные и белые, право на «гарантированные работу или доход»? А с 15 июня как кульминация подза-

навес планировался марш сотен тысяч черных и белых американцев, не менее массовый, чем знаменитый марш на Вашингтон в августе 1963 года, но с требованием не просто гражданских, а экономических прав для бедняков.

С осени Кинг и его соратники готовили кадры активистов: операция не должна была перерастать рамки ненасилия.

— Почему вы хотите нарушить и расстроить жизнь Вашингтона?

— Жизнь бедняков каждый день нарушают и расстраивают, и мы хотим положить этому конец.

Такой ответ рекомендовался в специальном вопроснике, которым снабдили активистов. Сам Кинг считал это последней решительной попыткой вырвать крупные уступки у правящей Америки, пользуясь ненасильственными методами. Надвигалось новое «долгое жаркое лето», сулящее новые Нью— арки и Детройты.

А в конце марта было затишье. Только в Мемфисе, штат Теннесси, бастовали городские уборщики. Штат Теннесси — ворота Юга. В Мемфисе, стоящем на реке Миссисипи, 550 тысяч жителей. Негров 40 процентов— больше 200 тысяч. Город как город. Замешанна южных традициях, но у белых его хозяев типичные оправдания: негров вкрапили даже в полицию, 13 негров в городском совете, публичные школы, пожалуйста, десегрегировали еще в 1961 году и — учтите! — б_ез скандалов. Негры, как везде, жалуются на низкие заработки, высокую безработицу, плохое жилье и на полицию, которая не упустит случая «хватить дубинкой по черной голове или пальнуть в черное тело». Как и везде, в силе закон, четко сформулированный Маяковским: «Белую работу делает белый, черную работу — черный...»

Убирать мусор с улиц — работа черная и на ней почти поголовно негры. Они наняты муниципалитетом. Их верховный хозяин — мэр города Генри Леб. 1300 забастовщиков требовали от мэра надбавки к зарплате и признания профсоюза, т. е. конца бесправию. Признание профсоюза властями означало бы, что без его согласия нельзя ни нанимать, ни увольнять рабочих и что штрейкбрехеры будут

поставлены вне закона. Забастовка началась в праздник — день рождения Линкольна. Но мэр не понял такого намека. Больше сорока дней забастовка тяну— лась ни шатко ни валко, без шансов на успех. О ней знали лишь в Мемфисе, где пожарники чаще обычного выезжали по вызовам, — граждане палили костры из мусора.

Кинг приехал в Мемфис, объявил о марше солидарности — не лишняя, кстати, репетиция перед « — талией в Вашингтоне. Он применял свой давнишнии метод — драматизировать ситуацию, создать в городе кризис или, как он выражался, «творческое напряжение», которое заставило бы власти пойти на переговоры с уборщиками и на уступки. Себя и своих сторонников он называл иногда оводами, тревожащими белых сограждан, выводя их из дремоты. Обывателю бывает неловко оттого, что где-то поблизости есть гетто, но превыше всего он дорожит покоем в своем доме и городе, социальным статус-кво, которое в его пользу, «законом и порядком», которые его устраивают. Это тылы и главные резервы оголтелого расизма. В знаменитом письме из бирмингемской тюрьмы весной 1963 года Кинг дал проницательную оценку таким американцам. «Я почти пришел к печальному заключению, — писал он, — что самым большим препятствием на пути негров к свободе являются не член Совета белых граждан (расистских организаций на юге США — С. К.) и не куклуксклановец, а умеренный белый, который предан порядку больше, чем справедливости, который предпочитает негативный мир, означающий отсутствие напряженности, позитивному миру, подразумевающему присутствие справедливости».