Часть 4

В двух этих заурядных зданиях (в подвале, кстати, расположен крупный электронно-вычислительный центр с прямыми «выходами» к клиентам) работает 1140 человек, из них 524 «профессионала» 145 инженеров, 82 экономиста, 75 математиков, 60 физиков, 51 программист, 32 специалиста «политической науки», 57 экспертов в области метеорологии, истории, психологии, лингвистики, физической X мии, социологии и т. д. Их знания и таланты

разложены по отраслевым полочкам, а объединены и перемешаны, и сама «РЭНД» называется «мыслящим резервуаром». На стыке специальностей, при вольной игре ума могут рождаться смелые идеи. В этом метод «РЭНД».

Кто черпает из резервуара? Это не было секретом даже 22 года назад. В 1946 году проницательный начальник штаба ВВС США генерал Арнольд понял, что в послевоенном мире его стране и ее военной авиации предстоит вести крупную игру. Начинались дебри ядерного века, и, чтобы в них разобраться, стратегическим бомбардировщикам требовалась помощь ученых. Авиационный магнат Дональд Дуглас выделил первые 10 миллионов долларов на покупку научных мозгов для ВВС. Так возник проект «Исследование и развитие» — проект «РЭНД», который до 1948 года был прямым филиалом «Дуглас эркрафт компани». Первый доклад, вышедший из недр «РЭНД», назывался: «Предварительная конструкция экспериментального космического корабля, вращающегося вокруг Земли». Рэндовцы гордятся, что этот доклад появился за 10 лет до первого спутника. С самим «экспериментальным кораблем», увы, опоздали.

С тех пор утекло много воды. Идея профессоров на службе генералов оказалась заразительной. Сейчас в США десятки «мыслящих резервуаров». «РЭНД» стала «независимой неприбыльной корпорацией» и пережила «Дуглас эркрафт компани». Она дала плеяду так называемых «стратегических мыслителей» типа Германа Кана, самого прославленного ее питомца. Реализуя принцип «РЭНД» — думать о том, о чем думать невозможно, — Кан с ледяной невозмутимостью разрабатывал шкалу жертв ядерной войны и сценарии эскалаций. А «РЭНД корпорэйшн» по— прежнему верна авиационным генералам. «Как и в прошлом, ВВС остаются нашим главным клиентом, которому было отдано почти 70 процентов исследовательских усилий корпорации», — читаем в официальном отчете «РЭНД» за 1966 год, где сообщается заодно, что с ВВС заключено новое пятилетнее соглашение о контрактах на 75 миллионов долларов. 23 процента «усилий» отдано Пентагону и правительственному агентству по космосу. Клиенты даютзадания и деньги на их выполнение. В 1966 году«РЭНД»подготовила для них 335 меморандумови8 докладов по вопросам стратегическим (ядерное оружие ракеты, ядерная война), тактическим и «контрповстанческим» (преимущественно Вьетнам), поли— тическим (от «культурной революции» в Китае до аграрного развития в Перу), научно-технологическим (включая вопрос о распространении океанских волн, вызванных околоповерхностными или подводными ядерными взрывами), по системам связи и т. д.

Операции партизан в масштабе деревни, влияние бомбежек Северного Вьетнама на моральный дух населения и армии, настроения беженцев, результаты операций по уничтожению посевов и лесов, структура и действия организации НФО в провинциях Дин Туонг и Куанг Нгай — все это словно под микроскопом изучают рэндовцы с девяти утра до пяти вечера, а потом в машину и на фривей, домой, к жене и деткам, к голубому зеркальцу домашнего бассейна или в накатную океанскую волну, к вечерним коктейлям с коллегами.

— Еще виски? Льду добавить? Благодарю вас, док...

Сколько людей убито по их оплаченным рекомендациям? Кто знает. Убийца отделен от жертвы в научно-технологический век.

Герман Кан распростился с «РЭНД» и создал своюкорпорацию такого же плана — Гудзоновский институт под Нью-Йорком. Однажды мы с ним встретились. Очень толстый и живой мужчина по кличке Будда. Блестящий холодный ум. Ему легко, потому что нет ничего святого. Рассказал нам один эпизод из своей последней поездки во Вьетнам. Его пригласили понаблюдать, как американские самолеты сбрасывали канистры с напалмом н а живые мишени. Он сидел на холме, как в ложе театра. «Жутко было видеть эти горящие человеческие факелы, хотя я р а сист в том смысле, что для меня лучше, когда горят не американцы, а другие» — вот его комментарий. И довольный хохоток, руки вздрагивают на вздыбленном животе. Если хотите поговорить с рэндовцем,, забудьте о морали — иначе разговор не состоится.

Наука дает средства уничтожения и связана с войной. От этой истины в наше время никуда не денешься. «РЭНД» связана с войной несправедливой. Остается ли наука наукой, если она на службе авантюры, если она пытается сгладить атавизм империалистической политики? Рэндовцы колдуют не над колбами, а над судьбой целого народа, придумывая наиболее эффективные и экономичные средства его уничтожения. Впервые американцы ведут войну «по науке», и «РЭНД» — лишь спица в колеснице. Макнамара, Макджордж Банди, Уолт Ростоу и прочие — это тоже наукообразные. Их поражения доказывают, что наука дает осечки, — это, однако, не смывает печати позора с ее жрецов.

Но вернемся к нашей теме. «РЭНД» не случайно родилась в лос-анджелесской округе, рядом с главной военной кузницей США. В графстве Лос-Анджелес к категории научных работников, «обслуживающих бизнес», относятся 70 тысяч человек. Эти люди обслуживают бизнес войны и в основном, как отмечает доклад Банка Америки, «связаны с производством ракет, самолетов и электронного оборудования». Очень внушительная концентрация научно-технической мысли.

Для сравнения можно указать, что в киноиндустрии, в знаменитом Голливуде, занято в общей сложности 32 тысячи человек.

… Мы все-таки посетили кинокомпанию «Двадцатый век-Фокс», преодолев насмешки наших деловых лос-анджелесских знакомых. Пресс-агент мистер Кемпбелл был сконфужен, словно ждал новых, привычных уже нападок на Голливуд. На территории фирмы было пустынно, как в давно вымерших городах-призраках, некогда основанных и оставленных золотодобытчиками. Стены, декорированные под прошлый век, углубляли впечатление. Но в самом большом павильонебылажизнь, снималась известная музыкальная комедия «Хэлло, Долли». Старые размалеванные актрисы сидели в креслах у входа. А на съемочном круге режиссер Джин Келли снова и снова прокручивал сцену бала. Это был старинный бал, старинные танцы, старинные одежды, и среди актеров трепетным лебедем плыла высокая, черноволосая,

УСМЕШКА ХИППИ

Когда мы пришли, на улице Святого Марка между Второй и Третьей авеню уже собралось тысячи три ребят и девушек. Джинсы. Юные усы и бороды. Волосы по плечи даже у ребят. Вечерняя темнота затушевала помост, но видно было, что он двухъярусный. И на первом ярусе у микрофонов стояли ребята с электрогитарами, а на втором, узком и шатком, — девушки, готовые задавать «вибрацию» толпе. На крыше невысокого дома, возле которого поставили помост, белели в темноте два лица. Над лицами угадывались полицейские фуражки. У нью-йоркских «копов» тоже бывают свои забавы, но тут была служба, долг.

Перед микрофоном возник тщедушный Джим Фо— ретт — слабый подбородок подростка, нимб нечесаных волос, синий свитер. Он призвал толпу расступиться. Потом резко ударили гитары и электронные резонирующие звуки рок-н-ролла заметались в узком коридоре улицы под темным, как всегда, беззвездным нью-йоркским небом. Толпа «завибрировала».

И девушка перед нами, «вибрируя», вынула из пакета горсть черешен и раздала тем, кто был рядом. Нам тоже досталось по ягодке на тонком черенке и, осторожно помяв в пальцах нежную кожицу, я вспомнил и сказал коллеге:

— А ты что мешкаешь, Боря?

— Ах да, — вспомнил и Борис, — в самом деле.

Он вынул из кармана цветок и галантно протянул его девушке. Надо было, конечно, исполнить ритуал до конца, но на это ни Бориса, ни меня не хватило. Надо было сказать: Love… Любовь...

Мы пробились к Третьей авеню, где^ толпа была пореже. «Вибрировали» многие. Молодой негр выделывал рок-н-ролл самозабвенно, с африканским чувством ритма. Какой-то парнишка, положив гитару на мостовую, не спеша — свой в этой толпе — обрызгивал ее краской из пульверизатора, и гитара оранжево-празднично засветилась в темноте.

В конце улицы Святого Марка был деревянный полицейский барьер, и возле него Джим Форетт раздавал простейшие плоские палочки, которыми помешивают кофе в бумажных стаканах. Пять минут назад эти палочки, незамеченные, небрежной грудой лежали на мостовой, а теперь Джим раздавал их, подняв с асфальта на уровень символа. Проходя, мы взяли по палочке, и я — о проклятая недогадливость! — спросил Джима:

— А это зачем? — Но Джим не обиделся и ответил мягко:

— Может, для чего-нибудь пригодится...

В Нью-Йорке тысячи разных Нью-Йорков и почти за каждым своим углом город меняет декорации человеческих трагедий и комедий.

Рокк еще слабо гудел в отдалении, но мы уже шли по совсем пустой улице, где не было ни черешен, ни цветка, ни животворящего тока молодости, ни ожиданий. Разметав ноги в драных штанах, упершись всклокоченной, далеко не юной, не модной бородой в собственную грудь, мучительно таращил на нас глаза одинокий человеко-зверь, пропойца, умирая — в который раз! — от неутолимой палящей жажды. Ложем ему служил асфальт, а изголовьем — стена, и какое было ему дело до разных палочек, если пуста была валявшаяся рядом стеклянная фляжка. Тут простирались отроги знаменитой Бауэри, улицы ночлежек и алкоголиков, самойне замаскированной, самой откровенной улицы Нью-Йорка...

Я накидал вам шарад, читатель. Что поделаешь? Все труднее объяснять Америку. Итак, психоделия. Это не наука, а скорее практика «расширения сознания», причем все более массовая. Расширяют при помощи марихуаны, прежде всего, а также «вибрируя» под звуки рок-н-ролла. Есть и другие способы. Длинноволосых молодых людей зовутХИППИ, ХОТЯэто хлипкое словцо рождено не ими и не всем им Нравится. Еще их называют «поколением любви», точными ребятами». Обмен цветками, черешенками, палочками, а то и самодельными сигаретами с марихуаной несет символическую нагрузку, это как бы таинства их религии. Это идея дележа, но не такого, когда акционеры делят дивиденды, а бескорыстного, из чувства симпатии. Это идея братства и общности. Хиппи протягивает цветок даже полицейскому: Love… Любовь...

Джим Форетт — связной между анархичными «племенами» и «коммунальными семействами» хиппи. Познакомил нас Дон Макнил, репортер а-ля хиппи, бросивший среднюю школу на Аляске и приехавший в Нью-Йорк за работой и жизненным опытом. По дороге к кафе «Фигаро», где назначена была встреча, Дон завел меня в подвальный магазинчик, этакий маленький универмаг для хиппи. Там пахло индийскими благовониями и шла бойкая торговля ширпотребом, расширяющим сознание. Я примерил очки из ограненного стекла. Мир стал многоцветным. Мир, преломляясь через грани, радужно сиял.

Много ли надо, чтобы увидеть небо в алмазах? Это

были психоделические очки.

При первой встрече Джим Форетт уловил во мне иронию. Он огрызался. Когда я спросил его о родителях, Джим ответил зло: отец — миллионер, а мать — проститутка. Знаете, как обычно бывает в семьях миллионеров...

При четвертой встрече мы лучше поняли друг друга. Он из богатой семьи, отчим — преуспевающий бизнесмен. С детских лет над Джимом шефствовала организация «Юношеское достижение», которая — куй железо, пока горячо, — учит подростков, как заводить свой самостоятельный бизнес, а заодно и взглядам берчистского толка. Потом Джим был в привилегированном Гарвардском университете. Там он понял, что в нем развивают дельца и умерщвляют человека. Там он возненавидел универсальную мерку меркантилизма: «Самое быстрое — значит самое экономичное, самое дешевое — значит самое практичное». Кто увел его из ортодоксальной буржуазной Америки? Представьте себе, Станиславский Константин Сергеевич. Джим увлекся сценой, и «Метод» (т. е. система Станиславского) позволил ему «взглянуть в себя» и убедиться, куда ведут «юношеские достижения». Он бросил университет. Стал актером и хиппи.

Вот кредо, которое я слышал не только от Джима, но и от Дона, и от Пола, и других хиппи: в этом обществе нас хотят заставить делать работу машины. Но пусть машины делают машинную работу. Мы хотим чего-то более значительного, творческого.

Это не пустые слова, это — крик молодой души, над которой нависла угроза уничтожения.

Старосветские помещики, как нам хорошо известно со школы, не жили, а растительно существовали.

Новосветские бизнесмены очень динамичны. Но и они не живут. Они функционируют, как машины, они запрограммированы на манер электронно-решающих устройств.

На разных полюсах не только наши социальные системы, читатель. Разные полюса и у наших нравственно-этических проблем. Поэтому так непонятна Америка со стороны тем, кто в ней не жил. К примеру, мы — за то, чтобы повышалась деловитость наших людей, наших работников. Ура деловым людям! Но если они остаются людьми.

Вот так называемое «интервью под давлением», усовершенствованный метод проверки качеств бизнесмена.

— Предположим, что либо вы, либо ваш ребенок должны умереть завтра, но от вас зависит — кто? Кого вы выберете?

— Пожалуй, я выберу себя.

— Почему?

— Трудно сказать. Наверное, потому, что я жил намного больше, чем он, и ему предстоит жить больше.

— А не думаете ли вы, что это довольно глупый ответ. Как вы примирите его с вашей ролью мужа, отца и кормильца?

— Но мой ребенок молод и...

Какое это имеет значение? Я вас не понимаю. Что вы этим хотите доказать.

— Не знаю… Я полагаю...

Этот диалог взят из журнала «Лайф», где опубликована рекламная статья о методах работы одного процветающего частного агентства по подбору высших кадров для ведущих корпораций. Кандидат в большие боссы уже колеблется, почти готов «убить» своего ребенка. Ему уже стыдно за эмоции. Поздно. У него обнаружили остатки души и, следовательно, недостаток «эффективности». «Его шансы зацепить работу ценой в 50 тысяч долларов в год практически испарились», — резюмирует журнал.

Оскар Уайлд заметил однажды, что американцы знают цену всему, но абсолютно лишены представления о ценностях. В его время не было ни Пентагона, ни кадрового агентства Курта Эйнштейна, бракующего глупых бизнесменов, у которых атавизмотцовскойлюбви берет верх над расчетом. Но с тех пор в мире чистогана так развились невежество по части человеческих ценностей и эрудиция по части цен, что поэт Аллен Гинсберг собирает тысячные аудитории для обсуждения поистине гамлетовского вопроса: живы ли мы? Или лишь функционируем?

Статья в «Лайфе» написана не о хиппи, но она помогает понять, откуда они берутся и почему они быстро «размножаются». Их около 15 тысяч в Нью— Йорке. В сан-францисском районе Хэйт-Эшбери, этой «мировой столице» хиппи, их было года два назад от 50 тысяч до 150 тысяч. Их колонии возникают по всем штатам. В массе — это отпрыски «среднего слоя», зажиточных, а то и богатых семей.

Вот мстительная усмешка хиппи — идеалы дельцов ниспровергают их дети. Они выросли среди автомашин, телевизоров, акций, кредитов, скрупулезных домашних гроссбухов, а когда пришла пора созревания, усмехнулись в лицо родителям: вы знаете цену всему, а как насчет ценностей?..

И переступили отчий порог, поняв лишь одно: не в том смысл жизни, чтобы на новом витке спирали повторить своих родителей...

Их идеал негативен — экстравагантное стопроцентное отрицание стопроцентного американца. С босых ног на городских улицах, со стоптанных сандалий до бород, запорожских усов, длинных волос, кустарных бус и коровьих бубенцов на юношеских круглых шеях. Их босяцкая небрежность в одежде бросает в дрожь торговцев: что будет с прибылями, если аскетизм придет на смену потребительской вакханалии и заразит всю молодежь до 25 лет, т. е. половину населения страны, половину покупателей.

Стопроцентный пунктуален: время — деньги. Хиппи отвергает эту философию вместе с изделиями часовой индустрии и мечтает жить вне времени.

Стопроцентный — индивидуалист, «одинокий волк». Самая активная секта хиппи-«диггеры» — берет за образец тех английских фермеров, которые безвозмездно раздавали плоды своего труда нуждающимся.

Бог стопроцентного, будь он Христом или Иеговой, работает мелким клерком в штате у Маммоны, меньше чем на полставке, раз в неделю. Хиппи, потеряв всякую надежду на отечественных богов, ударяется в атрибуты индуизма, который, как ему кажется издалека, оберегает «целого» человека и не усекает его до дельца.

В модный американский спор на тему: жив ли бог? — хиппи вносит позарез нужную иронию. «Бог жив, но ему просто негде припарковаться», — пишет хиппи на круглых разноцветных, больших значках, которые популярны в его среде. «Бог жив, но на бархатный сезон выехал в Майами».

«Цветочные ребята» не очень любят политику, но у них был свой лозунг к президентским выборам 1968 года: «Любой, кроме Джонсона». Хиппи не верят ни в республиканского слона, ни в демократического осла, ни в двухпартийного идола антикоммунизма. Они и возникли-то во многом как незапланированный Вашингтоном результат вьетнамских эскалаций, машинной жестокости и цинизма грязной войны.

Я набрел однажды на передвижную психоделическую лавку, размещенную в старом автобусе. На окне автобуса красовалась живописная политическая реклама «художника, философа и поэта» Луи Абола— фиа. Он предлагал себя в президенты. Под фотографией нагого, крепкого мужчины, прикрывшего срам шляпой-цилиндром, стояла надпись: «По крайней мере, больше мне нечего скрывать».

В другой раз я вернулся домой с записями музыки, популярной среди хиппи, и долго крутил одну И ту же^песню. Спокойные начальные такты гитар, короткийскрытый разбег — и вдруг неистовый, хриплый голос и, как выламывание двери, как таран, слова: «Беги! Скрывайся! Прорывайся на другую сторону!!!»

Накатом, лавиной, отчаянной попыткой рвется рефрен: «Прорывайся на другую сторону...»

Какая она, эта другая сторона?

Мы с товарищем наблюдали один из экспериментов «прорыва» -показательную свадьбу двух хиппи. В похожем на сарай танцзале «Полм гарден» психоделический дым стоял коромыслом. Щекотало ноздри фимиамом, пряным, горьковато-сладким. В полутьме вспыхивали сигаретки с «травой» — марихуаной. Грохотал, разрывая барабанные перепонки^ джаз «племени», которое называется «Групповой образ». Девушка лет шестнадцати, тонкий стебелек в мини-юбке, самоотверженно «вибрировала» на сцене, воодушевляя зал. Розовый луч искусно бродил по психоделическим панно на стене, зажигая их фантастически яркими, вспыхивающими красками — то светящийся венчик как бы луны в затмении, то сияние какой-то пушистой огромной зеленой молекулы. Не покладая кинокамер, работали две операторши «подпольного» кино. Бармен-негр, философски озирая эту суету сует, снабжал желающих пивом и виски.

Гудела толпа… Гудел джаз...

Потом разверзлись двери, выходящие прямо на мостовую, и загудели, заурчали мотоциклы, увитые цветами. И мы увидели Джима Форетта в ослепительно белых индийских одеждах, фосфоресцирующих синим огнем. Он сидел, ухватившись за черную куртку мотоциклиста. А за ним, на других мотоциклах, фосфоресцировали жених и невеста. Потом умиротворенный Джим стоял на площадке посредине зала, окруженный собратьями хиппи, взяв молодых за руки, — буддийский ангел-любитель родом из Новой Англии. Светились не только его одежды, но и ноги в сандалиях, помазанные каким-то психоделическим составом.

Так «расширяли сознание» на 52-й улице Манхэттена, между Восьмой и Девятой авеню, рядом с Бродвеем, где по-вечернему фланировали любители привычных зрелищ.

Одна нью-йоркская газета, описав психоделическую свадьбу, вывела в эпилоге стандартно ехидную мораль: у молодоженов было лишь 25 центов, и жених не мог угостить невесту даже кока-колой.

А мораль сложнее. Хиппи знают, откуда бежать, но, увы, не туда прорываются, хотя и их прорыв красноречив.

Почему оглушающий джаз? Он нужен, чтобы отнять у человека язык, голос. Словам нет веры, слова лживы, язык скомпрометировал себя. Музыка без обмана. Неистовый ритм рокка будит вибрацию застывших душ и тел.

Почему пиршество красок, таких странных, радужных, непривычных? Америка ярка, как лубок, расписанный современной, самой мощной в мире химией, но только не для своих детей, чьи эмоции омертвели. Надо растормошить их, встряхнуть невиданными взрывами цветов.

Зачем марихуана? Зачем эти добровольные галлюцинации? Уход в себя, «отключение» внешнего мира, в котором ты вынужден функционировать с девяти утра до пяти вечера, индивидуальные «поездки» в мир галлюцинаций при помощи наркотиков — все это массовое явление в Америке.

«Внутреннее путешествие является новым откликом на электрический век. Веками человек предпринимал путешествия внешние, типа Колумбова. Теперь он направляется внутрь себя», — это слова Маршалла Маклухана, профессионального теоретика таких путешествий.

Так что же хиппи — Колумбы нашего времени? Нет, эта честь не по ним. История не путешествует на наркотических каравеллах.

Улица Святого Марка, с которой я начал эти заметки, расположена на юге Манхэттена, в районе Ист-Виллидж. Бурное нашествие хиппи случилось летом 1967-го. А вообще-то Ист-Виллидж — давний район бывших украинцев, русских, поляков. На соседних авеню перспективно расползается вширь новое, пока еще компактное пуэрториканское гетто. Наш брат наведывается к бывшим славянам за душистым хлебом, колбасными изделиями «братьев Стасюк» и за яблоками, которые, в отличие от других американских яблок, не опрыснуты какой-то чудо-штукой, предохраняющей их от гниения, но

убивающей витаминное, благоухающее яблочное первородство.

В Ист-Виллидж контрасты не просто соседствуют, они наложены друг на друга. Бывшие славяне в разное время и по разным причинам бежали в Америку, разыскивая землю обетованную. А теперь сюда бегут, добровольно селясь в трущобы, молодые американцы, которые могут проследить свою родословную чуть ли не до «Мэйфлауэр», первого корабля с пилигримами-англосаксами. Они бегут сюда не к славянам, а из Америки своих благополучных пап и мам. Какая пестрая картина, поистине расширяющая сознание!

Хиппи высаживают древо любви в городе, где такого рода сентимента меньше на квадратную милю, чем в любом другом месте земного шара. Пуэрториканцы, приехав за призраком счастья и попав в трущобы, накапливают ненависть и по примеру негров подумывают о бунтах. Хиппи проповедуют «партизан любви», а негритянские радикалы — реальную партизанскую войну в гетто американских городов.

Одной встречи, честно говоря, я не ждал во владениях хиппи. Но она произошла — в магазине на улице Макдугал, где все стены от пола до потолка покрыты сотнями плакатов. И среди киноактеров, и пророков хиппи, и разной цветной психоделии я вдруг увидел Ленина. Ленина-трибуна. Знаменитый портрет, которому, помните, докладывал Маяковский:

Товарищ Ленин, работа адова

Будет сделана и делается уже...

В магазине это был портрет как портрет — один из сотен, со скромным местом на стене, под номером 116, рассчитанный лишь на любопытство. Я подумал о Маяковском.Жёлтаякофта футуриста дразнила российского обывателя, как сейчас дразнят американского бубенцы на шее хиппи. О Маяковском, которого организовали — в высочайшем смысле этого слова — Ленин и революция. О Блоке, призывавшем слушать «музыку революции». Можно отрицать американский мир и посредством марихуаны, но переделать его таким путем нельзя.

МОЛОДЕЖЬ, ГОД 1967-й

Какое-то поле, какое-то небо на этой внезапно надвинувшейся на тебя телевизионной картинке. Их видишь и не видишь, жутко завороженный грудой мертвых тел. Два солдата с носилками. Р-раз… И два… И три! С носилок, мертво растопырившись, летит в середину груды еще одно тело. Это «body count» — счет убитых партизан по трупам. Два парня уходят. Вот они снова в кадре, рослые, спортивные, профессионально умелые. Снова носилки в руках. И р-раз… И два… И три! Потом вертолет. Он низко завис над солдатами. Они что-то делают, а сделав, отбегают в сторону, закрывая лица от пыли и ветра, закрученного лопастями. Они отбегают в сторону и, спасшись от ветра, машут вертолету: счастливого, мол, пути. Вертолет уходит вверх, и под ним на тросе — ты словно слышишь унылый и жесткий скрип этого троса — грузно колеблется большая прочная сеть, провисшая под тяжестью десятков трупов. Это улов вот этих молодых парней в солдатских рубахах, по-трудовому выпущенных поверх солдатских штанов. «Найди и убей» -так на языке Пентагона называется дело, которым они заняты в джунглях...

И почти в это время за тысячи миль от джунглей, в самом центре шумного Нью-Йорка, дрожащего от сладкой коммерческой лихорадки предрождественских дней, рядом с начищенным холодным небоскребом «Тайм-Лайф», рядом с «Радио-сити», куда стоят терпеливые очереди тех, кто хочет приобщиться к субкультуре еще одного кинобоевика и в провинциальной истоме узреть дюжины три девиц, синхронно вскидывающих ноги на изготовку перед каждым сеансом, — посредине всего этого, бросая вызов этому

миру, стоит тоже американский парень, держа в руках флаг тех, кого ищут и убивают в джунглях его сверстники.

Он сделал выбор и не скрывает его.

Он поднял этот партизанский флаг, желая победы вьетнамским бойцам и поражения американской армии, с которой у него, американца, нет ничего общего. На голове белый шлем мотоциклиста — парень знает, что его могут бить.

И толпа, привыкшая к зрелищам, безразличная толпа, спешащая толпа, роняет из своей массы десятка три-четыре человек, и они завиваются в круг, пружинно колеблясь, как быки перед красным цветом, оплевывая парня взглядами и репликами, и вдруг один, другой, третий кидаются на знаменосца, и тот увертывается, и знамя никнет, и гулкие удары по шлему, и полицейский вспоминает о своих обязанностях, дав толпе потрепать и парня, и флаг...

Солдаты с носилками в джунглях и студент с партизанским флагом в районе нью-йоркского Рокфеллер-центра— это два противоположных фланга. Всем известна история четверых американских моряков, бежавших с авианосца «Интрепид» в Японии и перебравшихся через Москву в Стокгольм, чтобы бороться против войны, участниками которой они отказались быть. Но всем ли известна история, рассказанная Международному общественному трибуналу в Копенгагене западногерманским врачом Эрихом Вульфом? Американские солдаты, флиртуя с немками — медсестрами с госпитального судна «Гельголанд» (ФРГ), приглашали их на «охотничьи экспедиции».

Они кружили в вертолетах над рисовыми полями, высматривая добычу. И когда находили вьетнамца, любого вьетнамца, то пулеметчики свинцовыми очередями «играли с ним, как кот с мышью», а натешившись, расстреливали в упор.

Это все американская молодежь, но это, конечно, не вся молодежь. Если мысленно вообразить гигантскую панораму американской молодежи 1967 года, то между противоположными флангами, между крайними точками будет великое множество типов, оттенков, явлений. Панихиды по «молчаливому поколению» времен маккартизма отслужены уже давно. Молодежь заговорила — это известно всем. Но даже 1966 год заметно отличается от 1967 года. Молодежь говорит все громче, решительнее, сенсационнее, если хотите, ибо надо произвести сенсацию, чтобы быть услышанным в Америке. Год был бурный, параллельно с вьетнамской войной, а часто, как ее эхо, гремели большие события внутри США. В них участвовали люди самого разного возраста, но, не в обиду взрослым будь сказано, именно молодежь была главным участником американских драм. Это ее действия рисуют коллективный, очень разный и пестрый портрет героя 1967 года.

Негритянские волнения в Ньюарке, Детройте, десятках других городов? Это молодежь. Неистовые Стоили Кармайкл и Рэпп Браун, угрожающие партизанской войной в гетто? Это молодежь. Хиппи с их экстравагантным, но красноречивым отрицанием буржуазного общества? Это молодежь. Линда Фицпатрик, 18-летняя дочь миллионера, покинувшая роскошный и духовно тоскливый родительский кров и найденная с размозженным черепом в подвале нью-йоркской Ист-Виллидж? Это молодежь. Скачок преступности на 16 процентов за первые 9 месяцев года? В основном молодежь. Увлечение наркотиками, перерастающее в национальное бедствие? В основном молодежь. Беспримерный октябрьский «марш на Пентагон»? Молодежь на 80-90 процентов. Портреты Че Гевары? В студенческих общежитиях и штабах молодежных организаций. Пикеты, заставившие Дина Раска тайком выскользнуть из отеля «Хилтон» в Нью-Йорке? Молодежь. Осады призывных пунктов? Моральный остракизм, которому подвергают в университетах вербовочных агентов напалмовой корпорации «Доу кемикл»? Тысячи повесток, публично разорванных и сожженных в знак протеста против войны? Все это — молодежь.

Недавно электронная машина в министерстве торговли в Вашингтоне, следящая за приростом населения, зафиксировала 200-миллионного американца. Выступая на церемонии, президент Джонсон заявил, что за 200 лет своей истории американский народ ответил тремя решающими «да» на три решающих вопроса: будет ли он свободной нацией? — во время войны за независимость; будет ли он единой нацией? — во время гражданской войны Севера и Юга; будет ли он гуманной нацией? — во время экономического кризиса 1929 года и рузвельтовских социальных реформ. Абстрактная риторика Джонсона уязвима с разных сторон. Но сегодняшняя реальность вообще делает излишними экскурсы в историю. Сегодняшние американцы доказывают, что нация не едина, потому что негуманна и несправедлива система, пускающаяся на авантюры типа вьетнамской.

Нация расколота сейчас и сеет семена будущего раскола, ибо будущее несет в себе молодежь. Вьетнамский конфликт мыслился как мимолетная встреча колосса и пигмея с предрешенным исходом, как островок, изолированный от процветания и совести американца. В чем видели высшую доблесть, убедительнейшее свидетельство мощи и богатства Америки? В том, что Америка, которой все нипочем, может одной рукой вести грязную войну, а другой творить чистое «великое общество».

Но верно говорил поэт, что ни один человек не есть остров и что каждый человек есть часть вселенной.

Вашингтонские прагматисты переоценили фактор грубой силы и недооценили момент диалектической взаимосвязи. В конце концов именно из-за этого просчета одной из «жертв» войны пал сам Роберт Макнамара, первоначальный творец эскалаций, хотя эта жертва не засчитана в полевых body count. Вместо показухи «великого общества» мир увидел муки «больного общества», и Линдон Джонсон отказался от обещания одновременных «пушек и масла». Возник «домашний фронт» против войны.

Диалектика взаимосвязей мстит тем, что весь климат страны пропитан Вьетнамом. Ее интуитивно ощущает молодой преступник, которому «охотничьи экспедиции» сверстников в джунглях дают дополнительный побудительный толчок на темной улице. Она мотивирует протест пытливого студента, критически увязывающего зверскую практику войны с «гуманистическими» теориями антикоммунизма и приходящего к выводу, что его страна экспортирует не свободу и демократию, а разбой, контрреволюцию и империалистическое право сильного. Затем логика диктует ему другой вопрос: что же это за страна и что за система?

Конечно, надо испытать многое, прежде чем сконцентрировать свой протест в динамике самого популярного антивоенного лозунга: «К черту! Нет! Мы не пойдем!». Не на пустом месте возникла и вьетнамская война, и протест против нее того поколения, над которым с колыбели развесили атомный гриб военного психоза.

«Это поколение не знало сурового экономического кризиса, но оно знало нечто худшее, — говорил Мартин Лютер Кинг. — Это первое поколение в американской истории, которому пришлось испытать четыре войны за двадцать пять лет: вторую мировую, холодную, корейскую и вьетнамскую. Это поколение войн, и оно показывает свои рубцы… И все-таки мы не можем назвать это поколение потерянным поколением. Это мы потерянное поколение, потому что именно мы не смогли дать им мирное общество».

Так что же, конфликт поколений? «Насмешка горькая обманутого сына над промотавшимся отцом», если вспомнить слова Лермонтова? В известной мере да, хотя нет единого поколения детей и единого поколения отцов, особенно в классово враждебном обществе, и чрезмерно широкое «мы», исходящее от Кинга, может ввести в заблуждение.

Чьи отцы и чьи дети? — это определяет и наличие конфликта, и его природу. Внимательнее всего «большая пресса» приглядывается к студенчеству, причем по разным причинам. Во-первых, там формируется будущая элита нации. Затем, там в массе выходцы из буржуазной среды, на которую в Америке всегда обращено больше внимания. Наконец, там перемены в настроениях наиболее заметны. Дело не только в антивоенных выступлениях студенчества. Есть другие сдвиги, беспокоящие правящий класс.

Большой бизнес тесно связан с университетами, снабжая их деньгами и заказами на научные исследования и рассчитывая на приток молодой крови в корпорации, на свежие мозги талантливых способных выпускников. Еще четыре-пять лет назад проблема молодых мозгов решалась легко. Более того, система записывала в свой актив растущую тягу студентов в мир большого бизнеса, в штаб-квартиры ведущих корпораций. Теперь положение изменилось. «Кажется, продавать холодильники эскимосам лишь немного труднее, чем убеждать нынешних студентов в добродетелях службы в корпорациях», — пишет газета «Уолл-стрит джорнел», наведя справки в университетах и корпорациях. Последние пускаются во все тяжкие, дабы доказать, что бизнес «не только делает доллар, но и хочет помочь человечеству», что «корпоративная жизнь может быть богатой и содержательной», но их доводы находят «обескураживающе малый» отклик. Самую сильную неприязнь к прелестям «корпоративной жизни» проявляет цвет студенчества, а за ним, собственно, и идет охота.

Это новое явление заметили все. Видный английский историк Арнольд Тойнби, погостив в 1967 году три месяца в американских университетах (его восемнадцатый визит в США с 1925 года), нашел, что «за последние два года случилось больше перемен, чем за все остальные сорок лет». «Я обнаружил, что молодежь в Америке с отвращением говорит об идеалах родителей», — подчеркивает Тойнби, поясняя, что идеалы сводятся к тому, чтобы делать деньги. Такую перемену он считает «важной, даже драматической».

Действительно, своеобразное уклонение от службы в корпорациях не менее драматично, чем антивоенное движение студенчества, хотя оно, конечно, не столь массово и не так громко дает о себе знать. Еще один показатель: заявления о приеме в «корпус мира» сократились на 35 процентов. Число волонтеров сократилось, потому что молодые идеалисты, которые раньше, не разобравшись в истинном назначении корпуса, шли в него с наилучшими побуждениями, теперь поняли, каким лицемерием отдает от агитации «корпуса мира» в странах Азии, Африки и Латинской Америки в то время,, когда во Вьетнаме «агитацией» занят американский экспедиционный корпус.

Итак, заблудшая дочь богатого буржуа бежит из загородного особняка и курорта на Бермудах в ску

ченные, окуренные марихуаной коммунальные квартиры хиппи. Молодой бородатый радикал, еще наивный, но предельно искренний, мечтает стать революционером и думает о путях превращения демократии богатых, которой он познал цену, в представительную демократию для всех, включая негров Гарлема и безработных шахтеров Аппалачей. Блестящий студент отвергает солидное место и жалованье в корпорации, желая служить не доллару и не прибылям, а на пользу людям. Разные люди, разные формы протеста, но один знаменатель — кризис традиционных идеалов, а вернее, отсутствие этих идеалов, потому что идеалов в гуманистическом смысле этого слова нет. И уж поистине дети переросли родителей, если родителям невдомек, в чем тут дело.

Разумеется, у буржуазного общества есть тысячи прямых и хитрых способов обуздать бунтующее молодое поколение. Движение хиппи, как и следовало ожидать, уже вырождается в наркоманию и коммерцию. Тяга к радикальности, столь характерная для способной, политически активной молодежи, еще не дает гарантии против анархической неорганизованности и нечеткости политической цели, а без них нельзя обеспечить долголетие протеста и его вес на политической арене. И конечно, для массы молодых людей вполне еще сохраняют свою силу многочисленные приманки «американского образа жизни». Словом, стоя на почве реальных оценок, надо подчеркнуть, что речь идет не о потрясении основ, а о вызове этим основам, о вырвавшихся наружу симптомах болезни.

Давно уже эти симптомы не были такими явными и массовыми. Они имеют не тольковнутри американское, но и международное значение. Американская молодежь, лучшая ее часть, свидетельствует: тот пример, тот товар — от вьетнамской войны Д° «свободного предпринимательства», — который Вашингтон хочет выгодно сбыть за рубежом, находит все меньший спрос дома.

КИНОЭКСКУРСИЯ С ПРОДОЛЖЕНИЕМ

I

Дом-небоскреб темной громадой заполнил весь экран. Ранним, непроницаемым еще утром пусто отсвечивают его темные окна. Дом без судьбы, с которым вот-вот расстанутся строители и встретятся жильцы. Но на самом верхнем этаже, в «пентхаусе», чьи-то окна уже освещены, чья-то жизнь уже светится. Две темные фигуры смотрят на «пентхауз» и входят в подъезд. У одного в руках баул типа докторского. В бауле две бутылки виски, палка колбасы салями и мотки разноцветных лент, которыми в магазинах окручивают подарки. Баул, как и самих себя, они раскроют позднее. Сумасшедшие алкоголики. Уголовники. Наверху, в «пентхаусе», тоже двое. Он средних лет, агент по продаже недвижимости. Она — молоденькая продавщица из магазина. Любовники. В «пентхаусе» комфорт и утренние разговоры. Мелодичный звонок, голос за дверью: «Газопровод— ник...»

Через четверть часа он сидит в вертящемся кресле, накрепко скрученный шутовскими лентами. Она стаканами хлещет виски, обнимаясь с незнакомцами. Ему жутко оттого, что ей весело. Потом еще час искусно сделанного садизма, стриптиза, порнографии под омерзительно-ласковые усмешки «гостей», считающих, что они устроили вечеринку. Одежки сца— дают не только с нее, но и с их душ и отношений. Одежек совсем немного. Она предает его, И сам он податливый трус и предатель. Когда, поигрывая маслянистыми от салями губами и маслянистым от салями ножом, преступник перебирает перед ним связку извлеченных из его пиджака ключей, агент по продаже недвижимости выдает не только место, где припаркована его машина, но и адрес дома, где живут его жена и дети.

Конец почти благополучный. Алкоголики исчезают, уложив свой баул. Любовники покидают пустой дом, ненавидя друг друга. тт™

Мораль? Молодой режиссер-англичанин Питер Коллинсон ошарашивает, а не морализует. Кинофирма «Парамаунт», арендовавшая его талант, интересуется не моралью, а выручкой от лошадиной дозы садизма. Мораль, если все-таки на ней настаивать, очевидно, в том, что нормальные люди подлее сумасшедших уголовников. У тех по крайней мере есть свой кодекс верности, и агент по продаже недвижимости натыкается на этот кодекс, когда хочет их рассорить… ~

«Пентхауз» -художественный фильм. Густота его прицельного натурализма смутила даже видавших виды рецензентов. Он рекомендуется зрителю с крепкими нервами. Ну что ж, таких много, в этом плане нервы закалены.

«Чудачества Титиката» высоко оценены профессиональной критикой. Это тоже фильм о сумасшедших уголовниках, но они, слава богу, под стражей, за крепкими решетками тюремной психолечебницы в Бриджуотере, штат Массачусетс. Это фильм документальный от начала до конца, от странно-жуткого госпитального джаза с сардоническим именем «Чудачества Титиката» до отвертки, которой завинчивают ^ШУРУ^{ПЫ в} крышку бесплатного гроба, навеки упокоившего одного строптивого заключенного. Режиссер Фредерик Вайсман целиком полагается на жестокий эффект кинокамеры, не ослабляя его текстом.

Серые картины тюремно-больничного двора, одинокие, ушедшие в себя люди. Бессвязно-страстный монолог об Иисусе Христе; рядом с головой оратора мелькают мослы ног любителя часами стоять на голове. Спор о Вьетнаме — они и тут, свои «патриоты» и противники войны. Стража функционирует в наилучших традициях, дюжие ребята эффектны ибестрепетны. У них есть, однако, свои занятия для души. Вот стражники неутомимо, хладнокровно дразнят одного пациента. Тот огрызается, рычит как зверь, меряя камеру нервными шагами. Он совершенно голый в совершенно пустой камере. Так заведено, одевают их лишь для прогулок.

В штате Массачусетс картина разбиралась в суде и подкинула политикам и политиканам материал для междоусобной борьбы. Но дело не в этом. Случайна ли перекличка между вымышленным «Пентхаусом» и документальными «Чудачествами Титиката»? Практически тот же вопрос: кто же ненормальнее — психоуголовники или их «нормальные» стражи? Где грань? Неужели она так неуловима? Да, неуловима, настаивают Коллинсон и Вайсман.

Вот еще один фильм — «Отражения в золотом глазу» (режиссер Джон Хастон, производство компании «Уорнер бразерс»). Зрители привлечены прекрасным актером Марлоном Брандо и таким созданием рекламы, как известнейшая кинозвезда Элизабет Тейлор. Высокий технический стандарт, отличающий американскую кинематографию, этакий режиссерский снобизм в игре золотистых тонов. Действие происходит в армейском гарнизоне на юге США. Слабовольный майор (Марлон Брандо) учит молодых офицеров искусству побеждать, но не может совладать со своей женой — откровенной самкой (Элизабет Тейлор), которая любит галопировать по окрестным лесам на белом жеребце в компании полковника — солдафона и животного. Об их связи знают все. Измученная жена полковника решает наконец бежать от этой тоскливо-скотской жизни. Полковник уверен, что она сошла с ума, и определяет ее в замаскированную под роскошный отель лечебницу, где она умирает. Несчастный майор утверждает себя, застрелив солдата, который испытывает загадочное влечение к его жене.

Странные фильмы. Самое странное в том, что они типичны. Список, как говорится, можно продолжить. Вот картина «Подождите до темноты», в которой шайка садистов измывается над слепой девушкой (артистка Одри Хэпберн) и угрожает заживо сжечь ее, разыскивая у нее в квартире куклу, начиненную героином. Вот «Инцидент», картина с социальной окраской: в поезде нью-йоркской подземки два головореза терроризируют пятнадцать добропорядочных и безответных граждан.

Мне не надо поднимать архивную пыль. Это все кинопремьеры, сошедшие с конвейеров Голливуда.

Я проделал нечто вроде киноэкскурсии по Нью— Йорку. Критерий был один — новые фильмы, так или иначе обратившие на себя внимание критики, а не отвергнутые ею с порога, как откровенная дрянь. Итог? По-прежнему популярны болезненные поиски грани, которая отделяет нормальное от^ ненормального. Грань, однако, остается неуловимой. Привычны эти поиски, как привычны и обоснованы упреки в патологии, садизме, спекуляции на вульгарном вкусе публики. В таких упреках нет недостатка и в здешней кинокритике.

Но где кончается вина художника и начинается вина действительности, от которой он не может абстрагироваться? Он отражает свой мир или, по крайней мере, свое видение этого мира. Возьмите документальные свидетельства газет, всю эту бесконечную уголовную хронику — она не противоречит свидетельствам фильмов. В конце концов эти режиссеры— середняки берут лишь сенсационные детали той большой темы, которую глубоко копают такие крупные художники, как Феллини, Антониони, Кремер.

Так основательно перевернуто все с ног на голову в этом мире, что клоунада и безумие выступают как естественная норма жизни, а безумцем в глазах окружающих рискует стать тот, кто усомнится в этой норме. Разве не в этом суть блестящего фильма Антониони «Блоу ап»?

Одна и та же реальность человеческого распада в буржуазном обществе одним дает материал для проницательного обобщения, другим — для наперченной комбинации «секса и шока» (если взять двуединую формулу нью-йоркского кинокритика Босли Кроузера). Последних — большинство.

На сексе, вытеснившем старомодную любовь, дальше, казалось, и ехать некуда. Однако едут дальше. Сейчас Голливуд занят невиданной «сексуальной революцией». Политически она нейтральнее других революций, коммерчески более выгодна. Журнал «Ньюсуик» возвестил победное шествиеэпохи, вкоторой «все дозволено», поместив на обложке голые спину и зад киноартистки Джейн Фонда. «Секс и шок» оккупировали первые экраны, а не только околобродвейские кинозакутки, традиционно существующие лозунгом «ближе к телу». Нравы решительно раскрепощены— в сторону постели, и секс-«революционерки» запросто гуляют по экрану в чем мать родила.

Символичен фильм «Улисс» по роману Джойса. Кинокритики объявили его шедевром. Прокатчики, разъясняя понятие шедевр для малограмотных, рекламно предупреждают, что «абсолютно никто в возрасте до восемнадцати лет не будет допущен на фильм «Улисс»». Те, кто считает Джойса основоположником современной литературы, акцентируют его знаменитый «поток сознания», при котором герои неразрывно существуют в трех измерениях — реальности настоящего, воспоминаниях прошлого и фантазиях будущего. В фильме «поток сознания» Леона Блюма и его жены Молли действительно развивается в трех измерениях, но, увы, в одном-единственном направлении — секс, секс и еще раз секс, вплоть до дважды повторенной, чисто порнографической сцены.

Авангардисты «подпольного кино» (подпольного для Голливуда, а не для зрителя, потому что их фильмы идут во вполне легальных кинозалах) пытаются найти свои методы. Один из них критика называет киножурнализмом особого рода. Это не тот традиционный кинодокументализм, который предполагает намеренный отбор и организацию кинодокументов. Это своего рода фетишизация кинокамеры, которая как бы выпущена на волю в расчете, что она не подведет и не обманет своей бескомпромиссностью, жестокостью и объективностью. Это попытка положиться на стихию жизни и сознательный отказ от ее интерпретации, которая целиком доверена зрителю. Один критик определил этот метод такими словами: «Человек за камерой не извиняется за то, что он там присутствует, но признает в то же время, что мир слишком велик и слишком сложен, чтобы кто-то мог его знать».

Этим методом сняты «Чудачества Титиката». Так сделан и фильм «подпольной» кинематографистки Ширли Кларк «Портрет Джейсона». Два часа на экране один и тот же человек в одной и той же комнате курит, пьет вино из стакана и прямо из бутылки, ходит, сидит в кресле и на полу, лежит на софе, пьянеет и говорит, говорит, говорит, ^раскрывая все закоулки, тайники, клоаку своей души. О том, какая это клоака, вы догадаетесь по занятию Джейсона. Он проститутка мужского пола.

В своем марафонском киноинтервыо Джейсон говорит, что иногда до смерти пугается самого себя. Он пугает и зрителей (их немного), и критиков, хотя последние дружно хвалят Ширли Кларк за умелую демонстрацию редкой особи. Кинорецензент «Ньюсуик» Джозеф Моргенштерн пишет: «В конце концов Джейсон… не более безумен, чем американский летчик «Скайрейдера», который, сбросив напалм на вьетнамскую деревню, задыхается от восторга: «Смотри, она горит! Она горит, черт побери! Фантастично! Мы-таки заставили их бежать! Блеск!»».

Вывод неожиданный, но ему не откажешь в логике. Он не оправдывает и не возвышает Джейсона, но напоминает, что у него есть духовные собратья по аморальности, возведенные обществом в ранг патриотов и героев. Кстати, о Вьетнаме: войны словно нет для Голливуда. Репортажи о войне не сходят с телеэкрана, но на киноэкране войны не видно. Антивоенный протест нашел отражение в литературе, в частности в поэзии, коснулся театра, живописи, но Голливуду, видимо, легче избавиться от моральных табу, чем от табу шовинистических. Лишь в новых фильмах о прошлых войнах дают себя знать антивоенные настроения (например, в фильме «Красный берег» о войне с японцами на Тихом океане).

Антивоенная тема сейчас чаще попадает на американский экран из-за океана. На нью-йоркском фестивале был показан фильм «Далеко от Вьетнама» — коллективное творчество известных французских кинематографистов, но он не попал в кинотеатры, а критики дружно расправились с ним как с антиамериканской пропагандой. В греческой комедии «День, когда всплыла рыба» изображен второй Паламарес: американский самолет «обронил» водородные бомбы на греческий остров. Вашингтон, усвоив «урок» Па— ламареса, держит этот инцидент в тайне и все кончается трагически. В кинотеатре «Йорк» идет пацифистская картина английского режиссера РичарД^а Лестера «Как я выиграл войну». Это злой и меткий гротеск о солдатском взводе времен второй мировой войны. Там как о прозе дня уже говорят о Вьетнаме, а бравый полковник упоенно призывает в конце: «На Москву!».

Интересно, кто смотрит этот фильм. В зале сплошь молодежь, та молодежь, что мечется и протестует, пытаясь поколебать пирамиду «американского образа жизни». У нее свои крайности, которые, бывает, сходятся. Одни, как хиппи, эксцентрично и ненадежно «выключаются» из мира буржуазного конформизма, другие штурмуют призывные пункты и не дают покоя вербовочным агентам корпорации «Доу кемикл», производящей напалм. У нее свои кумиры, высмеивающие ложь политиков и идеологов.

У нее и свои любимые фильмы. Вот фильм «Не оглядывайся назад» о концертах Боба Дилана в Англии в 1965 году. Боб Дилан — популярнейший певец и поэт. Кинокамера всюду сопровождает его: в комнате отеля, где он среди своих товарищей, в машине, за кулисами и — гитара на ремешке, гармоника возле губ на металлическом креплении, черная блестящая куртка — быстрой походкой в темноту сцены, к кругу, выхваченному прожектором, навстречу реву аплодисментов. Дилан получился как антипророк, антигерой, вся его правда — в отрицании лжи, но и она дорога его слушателям.

В документальном фильме «Фестиваль» — о ежегодных джазовых фестивалях в Ньюпорте — народная жизнь разливается в песне. Со своими радостями и горестями, но далекая от болезненных отражений голливудского экрана. Как много поэзии, добра, улыбок, любви, а не секса, сострадания, а не садизма. Как тепло принимают «фолксингеров» — народных певцов. И после одной такой восторженной встречи Джоан Баез, тоже кумир молодежи, со смущенной, прекрасной улыбкой говорит о жизни, а не об американском кино, но словно и об этом кино: «Знаете, молодежь хочет чего-то другого. Мне жалко их… Ведь правда и любовь похоронены в этой стране...»

II

Это было в Техасе в начале 30-х годов — во время жестокого кризиса, массовых банкротств и мелькавших всюду предвыборных портретов Франклина Д. Рузвельта. Маленькие городишки, ^наД^ которыми свистели ветры экономических потрясений, и безмятежные просторы под теплым солнцем, шерифы со звездой на груди, таборы безработных, кочующих с женами и детьми, фермеры без земли, дела и денег, процветающие жирные и трусливые грооовщики. И были еще Бонни и Клайд, влюбленные друг в друга и в опасные приключения.

Клайд рывком входил в банк с пистолетами в обеих руках (Доброе утро, леди и джентльмены! Спокойно! Спокойно...), а Бонни за ним следом, с пистолетом в одной руке и сумкой в другой. Ошеломленные леди и джентльмены молчали, зачарованно глядя на пистолеты и такого красивого, черноволосого, — кровь с молоком и румяные губы, — такого чистого и симпатичного Клайда. А она, одухотворенная блондинка с прической, забегающей в 1968 год, шарила в столах за стойкой, среди перепуганных, как курицы, кассиров, ссыпая в сумку ворохи зеленых бумажек. А когда она и брат Клайда, ибо был у Клайда любимый брат, выбегали из дверей и хромающий Клайд пятился последним, все еще аргументируя смит-вессонами, и последним влезал в машину, где сидел за рулем их хладнокровный соратник Сэм, за дверью гремел сигнальный звонок. Но поздно. Машина трогалась, ощерившись дулами на испуганную толпу. Однажды чересчур хлопотливый банковский клерк кинулся вдогонку, вцепился в бок автомашины, и Клайд всадил ему пулю в упор, и тот предсмертно закричал, и поплыл страшным кровавым лицом через весь экран, и грохнулся на мостовую. Клайд не любил убивать, но убивать ему приходилось.

Они вырывались на околицу, отстреливаясь от запоздавших полицейских, на пустую дорогу под синим небом, в спасительные техасские просторы. Они были неустрашимы и неуловимы и любили читать в газетах репортажи о самих себе. Грозная слава

росла. Уже десятки полицейских охотились за ними, но они прорывались сквозь гущу свинца, оставляя трупы за очередной украденной машиной, исчезали в просторах, чтобы снова как снег на голову обрушиться на очередной банк: «Доброе утро, леди и джентльмены...»

Но как бы веревочка ни вилась… Во время одной засады, когда полиция подтянула уже и броневик, брат Клайда был смертельно ранен, жена его ослепла от пуль, невозмутимый Сэм еле-еле вывез Бонни и Клайда. Как подбитые птицы, истекали они кровью на заднем сиденье машины. В доме отца Сэма они оправились от ран и на досуге от мокрых дел сполна познали идиллию любви. Но отец Сэма выдал их. На сельской дороге ураган пуль вырвался из листвы, разорвав тишину техасского полудня. Бонни и Клайд затрепетали, запрыгали, заплясали, как рыбы на сковородке, под этим градом. Они были уже мертвы, а мстительный град сыпал и сыпал, и дергались от пуль их мертвые тела.

А дальше? Мертвая Бонни оживает, наводит прическу и со своим адвокатом идет в Верховный суд штата Нью-Йорк. Продюсер Отто Премингер возбудил против Бонни иск, считая, что она вообще не имела права быть Бонни для кинофирмы «Уорнер Бразерс» до тех пор, пока не появится по контракту в пяти фильмах его, Отто Премингера, корпорации «Сигма продакшн».

Но Бонни — уже без Клайда и смит-вессона — убеждает судью, что Отто Премингер хочет «нанести ущерб моей карьере и лишить меня средств к существованию».

А адвокат истца доказывает, что Бонни отнюдь не грозила богадельня для бедных и что она вполне могла получать от «Сигма продакшн» две с половиной тысячи долларов в неделю.

Но адвокат Бонни говорит, что ставки Премингера «вызывающе ниже того, что она может получить на сегодняшнем рынке».

И журнал «Лайф», разговаривающий на эсперанто вселенского мещанина, тут как тут как свидетель защиты. Журнал помещает Бонни на обложке, и это значит, что она действительно дорого стоит на сегодняшнем рынке. Журнал печатает пять страниц Бонни в разных разухабистых позах и, главное, одеяниях, провозгласив ее новой любимицеи домов моделей от Рима до Нью-Йорка. Бонни, пишет журнал, «синтезировала» мягкость мод 30-х годов и «голоногость» 60-х.

И на этих картинках всюду за Бонни вырастают черными зловещими силуэтами нарисованные гангстеры с пистолетами. Попробуй не согласись с таким синтезом.

Но режиссер Артур Пенн, поставивший фильм «Бонни и Клайд», не несет вины за эту чертовщину. Просто родилась новая кинозвезда — Фэй Данэвей. Ее величину и сияние так раздули рекламой, что она уже зачастила не только к адвокату, но и к психиатру— за советами, как не свихнутьсяот внезапной славы. Эти визиты не мешают нашей Бонни вполне квалифицированно торговать собой у модельеров, на страницах «Лайф», в киностудиях и, как видите, даже в суде. Голливудские скупщики и перекупщики тоже поняли, что этот товар сулит миллионы.

Вернемся, однако, к фильму «Бонни и Клайд». При всех гангстерских аксессуарах это не очередной дешевый боевик. Его числят среди лучших американских фильмов 1967 года. Он сделан как народная романтическая баллада, широко и с удалью, жестоко и поэтически. Фильм безошибочно американский, национальный по духу, а не синтетично-космополитичный, из тех, что сейчас хоть отбавляй. Фильм со своим ^подспудным тревожным смыслом, потому что в Клайде схвачен тип чисто американский.

Странный даже фильм. Грабитель, убийца, а до чего симпатичный!

Вот тут-то начинается чертовщина и с Клайдом. Убивать не любит, но что поделаешь — приходится. Из кровавых оргий выходит сухим, как гусь из воды, да к тому же с незамутненной любовью, которая легко перешагивает через трупы. И есть своя дьявольская логика в этом характере, идущаяот логики той жизни, где каждый кует свое счастье в одиночку и плевать ему на остальных. Художественная ткань фильма столь неподдельно национальна потому, что отража-

дивое слово. Пока Голливуд не дает им такой возможности.

Итак, два хороших фильма о расовой проблем Две картины о преступниках — романтизированная история «Бонни и Клайд» и ледяной реализм ф у «Хладнокровно», поставленного по одноименному документальному роману Трумена Капоте о зверском бессмысленном убийстве фермерской семьи в штате Канзас. И две кинокомедии — «Выпускник» и «Психиатр президента».

Комические стрелы в картине «Выпускник» адресованы оплоту буржуазной Америки, так называемому «среднему слою» с тоскливо-сладкимидиотизмомего жизни вокруг голубых бассейнов во дворе, сверкающих кухонь и роскошных интерьеров, ри— тика дружно расхвалила «Выпускника» как пример «интеллектуальной» сатиры. И, пожалуй, перехвалила. Фильм много обещает в начале самостоятельностью своего почерка, но не выполняет обещаний в конце, переходя с сатиры на галоп сентиментального гротеска, от которого временами уже и позевываешь.

В кинокомедии «Психиатр президента» главным героем выступает нью-йоркский врач, которого вдруг приглашают в Белый дом, чтобы снимать нервное напряжение президента. На седьмом небе от счастья, наш наивный психиатр (актер Джеймс Коберн) попадает в царство фантасмагорических превращений, агентов ЦРУ и ФБР, специальных сигнальных систем, аппаратов для подслушивания и прочее. Обнаружив, что он разговаривает во сне, служба безопасности оперативноотбирает у него возлюбленную, нагрузив ее, однако, поручением записывать все телефонные разговоры с ним. Президента не показывают, он остается за дверью, в которую время от времени входит психиатр. После первого визита герой покидает президентский кабинет, млея от восторга, после второго — с недоумением на лице, а дальше — со сбитым набок галстуком, хватаясь за стенки. Он сходит с ума, а помочь ему не могут, так как президентский психиатр, в отличие от психиатров обыкновенных, не может подправить нервишки у другого психиатра — об этом позаботилась соответствующая служба.

Любой киногод в США был бы, конечно, не полон без сатиры такого рода. Начало этому киноапокалипсису было положено несколько лет назад убийственной комедией «Доктор Стрейнджлав». Доктор Стрейнджлав, ученый маньяк ядерного века, стал с тех пор именем нарицательным и вошел в политический лексикон мира, где наука часто работает на сумасшествие. «Психиатр президента» по-своему разрабатывает эту жилу, далеко не оскудевшую.

Я заканчиваю этот неполный и по необходимости краткий кинообзор. По голливудскому ширпотребу узнаешь, какая разновидность мещанства наиболее прибыльна на сегодняшний день. Хорошие фильмы идут дальше занимательности, так или иначе приобщают к серьезным проблемам общества. Первых больше, чем вторых, но бьется живая мысль, и многие художники тоскуют по высокому искусству и, если хотите, по высокой проповеди. «У искусства, — говорит Сидней Пуатье, — есть ответственность учить, просвещать, возбуждать мысль, но большинство продюсеров не заинтересовано в том, чтобы кого— либо чему-либо учить».

Идея не новая, но к ней заново приходят, и ее никогда не убьет коммерческий цинизм шоу бизнеса.

С Сиднеем Пуатье перекликается Род Стейгер, получивший Оскаровскую премию как лучший киноактер 1967 года. «Я стараюсь не обманывать этих людей, тех, кто приходит ко мне и говорит: «Вы что-то знаете, вы выбираете участие в таких картинах, на которые мы ходим». Да, я стараюсь делать картины достаточно умные, чтобы заинтересовать их, чтобы не тратить попусту их время. Меня волнуют не их деньги, а их время. Понимаете?»

Хоть не ко мне обращен этот вопрос, отвечаю: как не понять, Род Стейгер.

могут отпустить «пятерку», пока преследуют тех, кто уклоняется от призыва. Адвокат оказался прав.

Спок надеется, что на судебное разбирательство, включая апелляции, может уйти год полтора, что война между тем кончится и мстительный раж преследователей утихнет. Но он готов и к худшему. «Спокойная совесть пенсионера» не исключает тюремной камеры вместо уютной квартиры наЛексингтон— авеню и яхты под освежающим бризом тропиков.

Но кто кого «совратил»? Детский врач воодушевленно поддался примеру молодежи. Как и многие американцы, с ужасом отпрянувшие от того, что делает их страна во Вьетнаме, он считает, что «единственная надежда на перемены к лучшему в американском обществе — это молодежь».

— Мои друзья говорят, что я сошел с ума. Я действительно стал воинственным. Я надеюсь, что молодые люди веско скажут: «Давайте прекратим эту чудовищную глупость! Давайте наведем порядок в этом мире!».

… Почему они меня предали суду? Я решил, раз молодые люди идут в тюрьму, чтобы не идти в армию, то мы, старшие, должны оказать поддержку. Я, конечно, не хочу представить себя молодым. Но теперь я поощрен одобрением молодежи. И вот сейчас, когда нас хотят судить, в какой университет ни придешь, аудитории втрое больше, энтузиазма в три раза больше, встречают овациями, провожают овациями, встают...

Я договорился об этом интервью, встретивдоктораСпока на митинге, на следующий день после убийства Мартина Лютера Кинга. Двух этих людей судьба ненадолго поставила рядом — во главе антивоенного движения. Расистская пуля убрала Кинга через год после того, как их впервые видели вдвоем в первой шеренге знаменитого нью-йоркского марша.

Наспех созванный траурный митинг проходил в Центральном парке Манхеттена. Было солнечно и ветрено. У микрофона распоряжалась решительная негритянка в черной кожаной куртке и мужской шляпе. Волновалась буйная потрясенная толпа. Гневсмешивался с бессилием: что делать? Чем ответить на злодейство?

Высоченный доктор Спок возвышался над прочими ораторами. Странно было видеть его среди этих свитеров, распахнутых курток, рубах. Его темную «тройку», платочек из кармана, докторскую корректность, его крепкий, почти лысый череп среди бород, усов, обилия волос. Его 65 лет — среди двадцатилетних. Перед микрофоном он стоял как перед собеседником в своей характерной позе, склонившись, прижав руку к груди, как бы ужимая почти двухметровый рост: собеседниками его так долго были дети.

Но главное слово доктора Спока не найдешь в лексиконе педиатра. Воинственность — вот его нынешний пароль. Говорил он не много, но дельно. Да, Кинг стоял за ненасилие, но был воинственным борцом за мир и справедливость.

Тогда-то я и условился с ним о встрече. Но знаменитый Спок очень занят. В назначенный день ему предложили участвовать в телевизионной программе в Филадельфии. Прислали за ним в Нью-Йорк черный арендованный «кадиллак». Доктор пригласил меня с собой. Получилось пятичасовое интервью на колесах длиною в двести миль — от Нью-Йорка до Филадельфии и обратно.

Я видел, как доктор Спок электризует окружающих, притягивая и отталкивая их.

Шофер краем уха прислушивался к нашему разговору, потом деликатно вмешался:

— Для меня большая честь везти вас, доктор Спок. Хочу вам сказать об этом, хотя у многих было бы другое отношение. Я за мир, доктор Спок, хотя мой сын и получил отсрочку от призыва.

В очереди дам, стоявших перед телевизионной студией, пронесся невнятный шелест недоумения, неприязни, робкого одобрения, когда мимо стремительно прошел высокий человек, знакомый по газетам и телеэкрану.

Длинноволосый парень в кожаном светло-коричневом сюртуке пожал ему руку:

— Доктор Спок, я питаю к вам величайшее уважение.

В ожидании вызова доктора Спока мы сидели в проходной комнатке. Из дверей выглядывали любопытствующие телеработники. Доктор Спок представлял им меня. В выражении их лиц прозрачно просвечивало подтвержденное открытие: «Все ясно. Заявился сюда с «красным»».

Доктор Спок как бы пытал своих новых знакомых, как бы поддразнивал их. Рассказал о священнике, который имел отсрочку от призыва в армию, но отказался от нее, чтобы без этого щита выступать против войны. Священника вызвали на призывной пункт. Мимо идет вереница патриотичных рекрутов, священник слышит их шипение: «У, идиот! Я бы тебя пристрелил, собака, будь у меня пистолет». Рассказав эту историю, Спок, посверкивая глазами, озирает собравшихся. Продюсер и его помощник, оба с тяжелыми глазами циников, молчат.

Это было шоу Майка Макдугласа, закупленное на корню корпорацией Вестингауз. Винегрет из негра— певца, глубокомысленно объяснявшего, стоит ли улыбаться, когда поешь печальный блюз, из малолетнего джазового квартета с двенадцатилетней девочкой-трубачом, вступившей на скользкую стезю коммерческого успеха, из местной манекенщицы, которая, видимо, хотела доказать, что Филадельфия может побить рекорды по части мини-юбок.

Потом и доктор Спок исчез из проходной комнаты и возник на контрольном экране. Через всю эту суету он, торжественный и даже чопорный сейчас, пробивался со своей серьезной истиной о Вьетнаме, о напалме, об эскалации, о том, что мир может «взлететь на воздух», если вовремя не положить конец этой вашингтонской затее.

В тот день корпорации Вестингауз его имя пригодилось, чтобы пустить под него очередную рекламу. А доктор Спок приехал на шоу, чтобы рекламировать свою новую книгу «Доктор Спок о Вьетнаме». Ему было неловко передо мной за всю эту телевизионную мешанину, но он шел на компромисс потому, что второе главное слово у доктора Спока — дело. Дело не в смысле вестингаузской коммерции.

Общественное дело, дело совести, с которым нужно на телеэкран, а если понадобится — и в тюрьму.

И он терпеливо отвечал на вопросы — наивные, злые, мещанские:

— Доктор, верно ли, что президентская дочь Люси использует вашу книгу, воспитывая президентского внука Патрика?

— А верно ли, доктор, что американки шлют вам теперь вашу книгу, не желая растить детей на произведении антиамериканца?

— Доктор, как вы относитесь к тому, что вас называют предателем и коммунистом?

По вопросам было видно, какая у него огромная бесспорная слава врача, как слава эта для одних зачеркнута, а для других пополнена новой славой воинственного борца против войны. И он рассказывал им, как в 1964 году агитировал за Джонсона против Голдуотера и как через два дня после своей победы Джонсон позвонил ему по телефону» поблагодарил за помощь и выразил надежду, что будет достойным доверия доктора Спока.

— Я уверен, мистер президент, что вы достойны нашего доверия, — ответил ему детский врач.

… А через три месяца, продолжал Спок, он предал всех нас, тех, кто доверял ему, сделал именно то, что обещал не делать.

На обратном пути я спросил его, чем объяснить колоссальный успех его детской книги. Он ответил: во-первых, дешевая; во-вторых, полная; в-третьих, написана очень просто.

Может быть, тяга к простоте и дает цельность его характеру. Ему внушали и внушают, что в сложное дело войны и политики незачем соваться детскому доктору.

Но для него сложность не стала теми деревьями, за которыми уже не видно леса, — жестокости и несправедливости войны. Он не считает себя пацифистом. Не без колебаний примкнул к сторонникам мира, вступив шесть лет назад в либеральную антивоенную организацию «За разумную ядерную политику» («СЕЙН»).

Либералы его разочаровали.

— Меня обескуражило отсутствие воинственности в движении за мир, — говорит он. — Они, конечно, искренни, но так трудно заставить их что-либо делать. За последние годы число членов «СЕЙН» выросло с 20 тысяч до 23 тысяч. Если в результате такой ужасной войны организация выросла лишь на 3 тысячи, то что это за антивоенная организация?

Он ушел от либералов к радикалам. От протеста в рамках благонамеренности к антивоенному сопротивлению, к организации массовых кампаний за отказ молодежи участвовать в войне. Его окрыляет массовость протеста, но он видит и рыхлость, разно— перость, иллюзии. Одно время витала идея создания третьей партии — «мира и свободы» — в национальном масштабе, выдвижения Спока или Кинга ее кандидатом в президенты на предстоящих выборах. От идеи отказались, так как, по словам доктора Спока, движение «новых политических сил» в смысле организованности «ужасно слабое движение».

— Мы собрали бы не больше миллиона голосов. А что дальше? Полное разочарование, — говорит он.

Вьетнамские прозрения заставили его сделать решительный вывод о природе американской политики. Доктор Спок считает ее империалистической. Но добавляет:

— Большинство американцев не думает, что мы — империалисты. У них такое мнение: мы — хорошие ребята. Например, сначала сбросили атомную бомбу на Хиросиму, а потом послали туда помощь через Красный Крест. Чем не хорошие ребята?

Я снова и снова смотрю на этого человека. Мучаю его вопросами, пытаюсь повернуть его новыми гранями. Он, конечно, не политик. Он, разумеется, не марксист, а стихийный, может быть, временный радикал, который интуицией честного человека докапывается до истинных пружин американской политики. Он честный сын своей страны. Откровенно говорит с иностранцем о ее промахах и пороках, но не хочет дать ее в обиду — ведь в ней есть такие, как он, как сотни тысяч его соратников, и вместе они берут на себя гигантский труд смыть черные пятна с образа Америки.

А прежде всего доктор Спок — врач-гуманист, увлеченный больше психологией, чемэкономикой иполитикой. Он мечтает о новых книгах, адресованных молодым и взрослым, и уже работает над ними. «Смысл жизни и любви» -так будет названа книга для подростков. «Вера в человека» — это книга длявзрослых. Доктор Спок говорит о двойственной природе человека, о борьбе добра и зла.

И, возвращаясь к своей любимой теме, теме о молодежи, он говорит, как клянется:

Все мои книги о том, чтобы внушать молодежи веру в человека, дать ей достойные авторитеты, на которые можно опереться… Дети от трех до шести лет играют в родителей. Девочки изображают матерей, мальчики — отцов. С шести лет они начинают имитировать родителей посерьезнее. И если у тех нет высоких стремлений, дети духовно идут на дно. А у нас, к сожалению, над высокими идеалами слишком часто смеются. Сейчас мы, правда, поворачиваем от этого.

… Последний поворот возле гранитного утеса, неведомо как уцелевшего на высоком, некогда диком бреге Гудзона среди домов и автострад. И этот знакомый, всегда волнующий миг. Как занавес распахнулся на громадной сцене, и с последнего поворота перед нами панорама Манхеттена — шпиль «Эмпайр стейт билдинг», сияющий под чистым апрельским небом, могучее подразделение небоскребов южной части города, среди которых притаилась Уолл-стрит, несметные порядки домищ, белые, идиллические отсюда, дымки над трубами теплоэлектроцентралей. Машина катится вниз, в длиннейшую кафельную нору туннеля под Гудзоном, и мы с тоской выныриваем под дорожные вывески и светофоры, в цепкий плен манхеттенских улиц. Город поглощает и разделяет нас. Конец пути — конец разговора.

Мы прощаемся у Колумбова круга, где стоит мраморная колонна со знаменитым первооткрывателем Америки. Здесь географический центр Нью— Йорка, отсюда он меряет свои расстояния на все четыре стороны света.

Я жму руку доктору Споку и потом смотрю, как его «кадиллак» плывет дальше, быстро теряясь в толкучке машин. Смотрю со сложным чувством. Ну что ж, доктор Спок, не только ваши книги, но и нынешнее ваше подвижничество внушает многим и многим веру в человека. Ах, если бы всю Америку можно было бы исчислять так же точно, как мили от Колумбовой колонны…

СОДЕРЖАНИЕ

Кондрашов Станислав Николаевич ПЕРЕКРЕСТКИ АМЕРИКИ.

Заметки журналиста

Редактор О. В. Бадеев

Художественный редактор Н. Н. Симагин Технический редактор Н. П. Межерицкая

Сдано в набор 9 декабря 1968 г. Подписано в печать 25 февраля 1969 г. Формат 84 X 1О8‘/з2. Бумага типографская № і. Условн. печ. л. 10,92. Учетно-изд. л. 9,99. Тираж 50 тыс. экз. А 03636 Заказ № 1973. Цена 33 коп.

Политиздат, Москва, А-47. Миусская пл., 7.

Типография «Красный пролетарий».

Москва. Краснопролетарская, 16.