Вступая в него, навахо подписывают, сами того не ведая, акт отречения от своего народа, за который многие горько расплачиваются потом. Начинается с отречения от языка — преподавание ведется только на английском. Из 42 учителей лишь три навахо.
У самого большого индейского племени в США нет своей письменности, и никто не заботится о ее создании. Нет своих историков, писателей, поэтов, ничего, кроме изустного фольклора, хранимого знахарями.
В школе маленький индеец лишается корней. Позднее он поймет, что это такое.
После школы он обнаружит, что ему нет ни работы, ни места, ни покоя среди нищеты резервации, и кинется в большой мир, но там надо уметь биться за свое место под солнцем, уметь конкурировать с теми, кто из поколения в поколение усваивал искусство выжить, там он сталкивается с равнодушием, презрительной кличкой «чиф» и с недоумением, внушенным телевизионными фильмами: индеец, а без перьев...
Мы ходили по классам и из одного школьного дома в другой, и мисс Джоргенсон первой приветливо здоровалась с нянечками в общежитии и поварихами в столовой. Но в них была нелюдимость и недоверчивость, словно еще продолжалась война с «англо» — так зовут навахо белых американцев.
Мы проехали мили две на юго-запад, к другому форпосту «господствующей культуры» на резервации — к торговому посту Керли. Он совмещает функции сельмага, фактории и ломбарда. У входа в желтый приземистый дом сидел древний индеец в черной шляпе, с морщинистым старушечьим лицом. Он оглядел двух «англо» исподтишка, не унижая достоинства любопытством. Кассой заведовала миловидная индианка. Еще несколько женщин навахо в цыганских оборчатых юбках и шалях присматривались к пестрым, броским, из другого мира, этикеткам на жестянках и картонках. У заднего входа была навалена шерсть и в подвешенном над ямой двухметровом мешке, спрятанный чуть ли не по шею, плясал худой индеец, уминая состриженную овечью дань. Здесь, с заднего хода, навахо сдают шерсть и мясо.
Над всем властвовал чистый, холеный голубоглазый здоровяк в тугих штанах с широким ремнем ковбоя и в неизменной шляпе «вестерн» на красивой бритой голове. Владелец торгового поста. Надо ли говорить, что это был чистокровный «англо».
Он провел нас за складную металлическую решетку и обитую сталью дверь ломбарда. Стены были увешаны в три ряда ожерельями, браслетами, бусами, драгоценными поясами. В шкафу лежали кольца и серьги. В углу были свалены ружья и рядовая фабричная гитара.
Я впервые увидел поэзию навахо, их любовь к неброской, но истинной красоте, к благородной скупой игре чеканного серебра с бирюзой в древних бурых прожилках.
Красота обменивалась, как шерсть и мясо, на хлеб, соль, крупу, консервы.
Красота текла неиссякаемым ручьем; по 20 30 навахо в день, из ближних и дальних мест, а то и просто проезжие наведываются к ростовщику.
Здоровяк покачал на ладони ожерелье с большими камнями бирюзы, уложенными подковой на серебре — на счастье.
— А вот это старинная вещица. Долларов на пятьсот потянет...
Я посмотрел на ярлык, привязанный ниточкои к ожерелью. Его заложили за 18 долларов. Здоровяк не смутился.
Ну что ж, и выкупят его за восемнадцать плюс пять процентов.
— А если не выкупят, за пятьсот продадите.
— Да.
Он объяснил, что дает своим клиентам полгода сроку и может отложить выкуп еще на два-три месяца, случись что-нибудь, свадьба там, либо смерть, либо рождение. С хладнокровием коршуна, знающего, где подстерегать добычу, он ответил на вопрос, почему же они несут ему все это, свои семейные реликвии.
— Они не заботятся о завтрашнем дне. Есть сегодня доллар — истратят, а завтра — что бог пошлет.
Не раз я слышал потом эти слова, уверенные и доверительные слова торгашей-суперменов, делающих бизнес на нерасчетливости «краснокожих».
— Значит, прибыльное у вас дело?
— Работать много приходится. С утра до вечера на ногах. И живешь тут же.
— А дело-то все же прибыльное?
— Работать много приходится...
Он проводил нас к выходу сквозь оробелый строй покупателей.
По пути обратно мисс Джоргенсон говорила о нем с почтительным уважением: богатейший человек в округе, за разумную цену продает учительницам невыкупленные драгоценности.
Школа гордилась мирным сосуществованием с ростовщиком.
Вечером, поужинав в кафе возле бензоколонки, где музыкальный автомат наигрывал «Арревидерчи, Рома» и три парня переглядывались с тремя девушками, я вернулся в свой колониальный мотель. Было темно и тихо, и лишь за стеной неспокойно ворочался школьный инспектор, обещавший захватить меня завтра в Уиндоу-Рок — административный центр всей резервации.
Я листал сочинения учеников седьмого класса, которые дал мне учитель истории. Сочинения были о Советском Союзе. «У России есть большая страна под названием Советский Союз, — писала КэтиСпенсер. — Никто точно не знает, сколько людей живет там. Свобода в России не всегда так свободна, как в Соединенных Штатах...» Сэкли Кли подхватывал эту тему: «Им не разрешают читать газеты, слушать радио, смотреть телевизор и делать другие вещи, которые мы делаем в Соединенных Штатах. В Соединенных Штатах мы можем учиться столько, сколько захотим, и работать на разных работах...»
Это был сплошной смех сквозь слезы, но приходилось удерживать и то, и другое, дабы не разбудить школьного инспектора за стеной.
II
В Нью-Йорке, примериваясь к карте штата Аризона, к границам резервации навахо, в которую вписан четкий прямоугольник резервации хопи, я представлял, каким интересным может быть это путешествие от Туба-сити до Уиндоу-Рок, с запада на восток, почти через всю землю навахо. Но школьный инспектор, милостиво взявший меня в свою машину, очень торопился и не хотел открывать «красному» ни собственную душу, ни резервацию. Получились 153 асфальтированных, хорошо уложенных и молчаливых мили по дороге номер 264, и в конце их Уиндоу-Рок, где волею госдепартамента я превращался в подобие козы, привязанной к колышку: с правом щипать травку информации лишь в радиусе 25 миль.
Земля навахо, потом хопи, потом снова земля навахо струилась за стеклом машины со скоростью 70 миль в час, дымчато розовела знаменитая «крашеная пустыня», приманка для туристов и предмет фотографического честолюбия Барри Голдуотера, который неплохо снимает аризонские пейзажи и сетки морщин на лицах старых индейцев, мелькали крошечные поселения — Хотевилла, Орайби, Поллака, Джеддито, мелькали и уносились назад, неразгаданные, неведомые, зря подразнившие.
Пустынное плоскогорье с независтливым величием сурового простора. Слоеные пироги песчаника. Скупа здесь кухня природы. И суха. Обнаженные русла как след доисторического ящера. Вода дорога. Природных водоемов мало. Артезианские колодцы — по 10 тысяч долларов за штуку.
Мы сделали лишь две остановки. Один раз, вняв моим уговорам, инспектор свернул с асфальта на пыльный щебень пустыни, к деревне хопи — в отличие от навахо индейцы хопи живут оседло.
Улиц в деревне не было. Глинобитные дома сбежались толпой, да так и замерли друг перед другом, установив свое родство через окошки-бойницы. Деревня была ближе к Арабскому Востоку, чем к Америке с ее пестрыми рекламными красками. Нищие женщины смотрели на нас как на оккупантов. Мужчин не видно. Развернувшись, мы отбыли восвояси.
Вторая остановка была подольше. В модерном зданьице у дороги, принадлежащем артели художников хопи, инспектор заказывал украшения для жены. На какие-то незапомнившиеся части своей крови он тоже индеец, хотя не хопи и не навахо.
Опять я увидел эту красоту без крика и моды, вечную, а не образца 1967 года, незнакомую, но принимаемую сразу. Опять это достоинство, это свое чувство меры и цвета в плетеных тарелках и корзинах, в домотканых коврах, в соседстве серебра с бирюзой.
А навахо так и не было близ дороги номер 264, тех кочевников-овцеводов, что лепят свои временные хоганы из глины, веток и камней, изгоняют злых духов хвори на сложнейших церемониях, дирижируемых знахарями, исповедуют своеобразную философию гармонии с природой и даже не подозревают, что кто-то зовет их навахо, так как себя они зовут «дине» — «народ». Народ поглощала пустыня. На дороге встречались лишь их соплеменники, кочующие уже на высоких сиденьях грузовичков «форд» и «шевроле».
К концу третьего часа пути пустыня ожила приземистыми крепкими соснами и довольно щедрыми, хотя и никчемными, с овечьей точки зрения, зарослями шалфея. Миновав круглое здание «сивик сэнтер», выполняющего функции дома культуры, и привлекательную стеклянно-темно-синюю комбинацию суда и тюрьмы, мы въехали в столицу навахо Уиндоу-Рок. На окраине ее громоздилась массивная скала с большой дырой на вершине. Уиндоу-Рок в
переводе с английского означает окно-скала, окно в скале.
Инспектор, затормозив машину у мотеля «Уиндоу-Рок лодж», пошел за стойку кафе есть «хэмбургер», словно и гнал всю дорогу лишь ради своевременной встречи с пресной котлетой, всунутой в круглую булку и политой кетчупом.
Я снял комнату в мотеле, получив на четверо суток кровать, стол, стул, поломанную лампу, завывание ветра и аккуратные барханчики кремового песка под дверью. 165 миллионов лет назад, в мезозойскую эру, эти ветер, песок плюс вода высверлили окно в скале, не подозревая, что в наши дни для навахо оно станет символическим окном в Америку. В 1936 году Бюро по индейским делам создало здесь административный центр резервации навахо. После второй мировой войны в Уиндоу-Рок разместилось и правительство племени.
Была пятница, конец рабочего дня и канун уик-энда. Уиндоу-Рок вымирал с автомобильной скоростью. Индейский служилый люд разъезжался по домам, усаживаясь возле канцелярий из песчаника в машины с надписью на бортах: «Чиновник. Племя навахо». В кафе при мотеле наглаженный полицейский-навахо болтал с красивой официанткой-наваш— кой. У нее была прическа а-ля Софи Лорен и взгляд, позаимствованный с обложки журнала. Те навахо, которые зовут себя «дине», отсутствовали и здесь.
В коридорах главного административного здания было чисто и пусто, левое крыло отведено правительству племени, центральная часть — сотрудникам ВИД. В самом большом кабинете под портретом председателя совета племени Раймонда Накаи сидел пожилой, почтенного вида человек — мистер Грэм Холмс. «Англо».
— Догадываюсь, что эта резервация у меня под началом, — так насмешливо, но твердо определил свое положение мистер Холмс, директор резервации, главная здешняя рука Вашингтона.
В его штате 4500 человек. Сам он — адвокат из Оклахомы с 18-летним стажем службы в БИД. А у кресла мистера Холмса более давняя история.
В 1863 году, замиряя воинственное племя навахо, генерал Карлтон отдал приказ: мужчин — убивать без разбору, женщин, детей, овец, лошадей захватывать, урожаи — уничтожать. (Девушек сбывали работорговцам, толкуя приказ расширительно.) Девять рот добровольцев полковника Кита Карсона и натравленные на навахо окрестные племена уте, зуни, хопи выполнили задачу. Потом была беспощадная «долгая прогулка» за 300 миль, в юго-восточный угол Нью-Мексико, в «загон для навахо» — форт Семнер. Туда под конвоем пригнали 7 тысяч, «растеряв» многих по дороге. Потом три голодных года, тощий рацион, разграблявшийся на две трети офицерами и чиновниками ВИД и дополнявшийся крысами и дикими кореньями, холодные зимы без топлива и крова, тоска по родине. В 1868 году, отчаявшись в эксперименте, Вашингтон вернул навахо на их родную землю меж четырех священных гор.
Они пришли с крепкими зарубками в памяти и с бумагой на неведомом английском языке и восемнадцатью крестами — подписями их вождей. И память, и бумага до сих пор остаются в силе, определяя моральные и юридические отношения навахо с «англо». Бумага была договором о создании резервации. Племенная общинная земля и само племя переходили под опеку Вашингтона.
Грэм Холмс — далекий преемник свирепого полковника Кита Карсона. Интеллигентный преемник. В его голосе не свинец, а добродушная снисходительность опекуна и наставника. Под его началом не солдаты, а учителя: 92 процента расходов ВИД идет на образование и профессиональное обучение.
— Мы, конечно, делаем ошибки, — признает он и добавляет философично: — Все делают ошибки.
К ошибкам он относит, например, то, что для навахо не создано письменного языка.
— Индейцы боятся ассимиляции. Они хотят сохранить свое лицо, свой уклад жизни, — говорит Грэм Холмс. Мы тоже хотели бы сохранить их образ жизни, но как быть с экономикой? Овцы их не прокормят. Что мы делаем? Мы развиваем зачатки городских центров, с тем чтобы постепенно на резервацию пришла индустрия. Мы оставляем для них выбор. Хочешь ассимилироваться — поезжай в Чикаго. Хочешь оставаться — твое дело… Конечно, вне резервации им бывает трудно. У нас много экстремистов. Индейцев дискриминируют. Их боязнь понятна: а примет ли белый человек его в свою среду? Проблемы разные, в том числе проблема доброты. Индеец не может отказать в помощи соплеменнику, даже если эта помощь чревата финансовым ущербом для него...
В жизни проблемы, конечно, жестче, чем в кабинете Грэма Холмса. Одну из них — «проблему доброты» — облек в житейскую плоть американец Нельсон, менеджер мотеля «Уиндоу-Рок ЛОДЖ». Со мной он говорил откровенно, «как белый с белым».
— Мозги что ли у них иначе устроены. Уж если навахо завел пикап — в кредит, конечно, — то встает он с утра на час раньше и едет за пять-шесть миль забирать своих приятелей, чтобы подвезти их на работу. Бесплатно. Бесплатно, вот в чем штука! Потеха. А я ему говорю: почему же не возьмешь с них? Ведь тебе это кое-что стоит. Куда там! Отказывается. Ничего, говорит, ведь это мои приятели, ведь у них пикапов нет. Ей-богу, они меня уморят. У них нет представления о ценностях...
Я услышал и другие были о чудной, непонятной «англо» доброте индейцев. Об индейской семье, которая купила, опять же в кредит, большой холодильник и продуктов на два-три месяца, а родственники и члены клана, узнав о покупке, пришли поглазеть, и через четыре дня в холодильнике были лишь одни эмалированные стенки. О навахо, который, вздумав стать бизнесменом, взял заем в банке, арендовал бензоколонку у корпорации и быстро прогорел, потому что рука у него не поднималась взимать с родственников и знакомых, а их сотни, племенное родство обширно. О том, что индейцы не умеют «аккумулировать» вещи, копить деньги и пускать их в оборот. Не один Нельсон рассказывал такие истории, и все они шли под этакий хохоток.
И вот этот хохоток мистера Нельсона стоит у меня в ушах.
Усталое лицо. Шнурочек галстука «вестерн» пропущен через индейскую брошь — серебро с бирюзой. Старый холостяк. Ресторан собственный в Фармингтоне, на севере штата Нью-Мексико. В Уиндоу-Рок уже два года управляет мотелем, принадлежащим племени навахо. А до него шесть менеджеров, все белые, бежали в течение двух лет. Мотель неприбыльный, но мистер Нельсон получает жалованье, сократил дефицит, за него в Уиндоу-Рок держатся. Он имеет дело с индейцами с 1955 года.
— Они ненавидят нас, белых, — исповедуется он. — Скажу вам, у них есть на это свой резон. Они помнят ту «долгую прогулку» в форт Семнер, и старики передают молодым: «Помни!»
Нельсон совсем не злодей. Работящ. Практичен. Говорит, что, будь у него официанты, повара и уборщицы белые, а не навахо, он обошелся бы с 8 10, а не 18 работниками. Верность навахо своим собственным «индейским путям» вызывает у него уважение.
Но все заглушает хохоток супермена.
Современный поэт озорно и проницательно воскликнул: «По наитию дуй до берега! Ищешь Индию? Найдешь Америку!» Я искал индейцев навахо, но в Уиндоу-Роке, на этом отчетливом стыке двух образов жизни, нашел Америку в виде типичного мистера Нельсона.
Ту Америку, которая накопила на ресторан в Фармингтоне и смеется над чудаком-индейцем, ставящим товарищество выше расчета. Смеется, будучи уверена, что смех ее подхватят все «белые люди». С одной стороны, общинные традиции навахо, коллективизм и взаимовыручка. С другой, американский образ жизни, акцентирующий индивидуализм, чистоган и славящий так называемую конкурентоспособность, известную в обиходе под названием «крысиные гонки». Нелепо защищать нищету и пасторальных овечек против индустрии и высокой производительности труда. Но если бы дело обстояло так просто, то была бы проблема, большая, мучительная, но не трагическая. А трагедия индейцев в том, что племенной строй идет под экономический и психологический пресс американского капитализма, самого высокоразвитого и жестокого.
Чем труднее индейцам вписаться в «господствующую культуру», тем легче частному бизнесу облапошивать их. «Американский образ жизни» работает на щук и акул, промышляющих на территории резервации и вокруг нее. Из 150 лавчонок, торговых постов, бензоколонок и других коммерческих заведений в резервации индейцам принадлежат лишь 40. На территории резервации запрещена продажа спиртного — раздолье для бутлегеров. Нет продовольственных магазинов, принадлежащих племени, — раздолье для белых торговцев, которые дерут вдвое и втрое.
Гэллап, городок на 17 тысяч человек, в 26 милях к юго-востоку от Уиндоу-Рок, называет себя всемирной столицей индейцев, хотя населен в основном белыми и лежит вне резервации. Реклама не без иронии восхваляет его как лучший город для бизнеса между Канзас-сити и Лос-Анджелесом. Хотя обе заявки завышены, Гэллап умело вытягивает индейские доллары и круглый год, и в августовский межплеменной индейский праздник. Здесь процветает все, чего лишена, или почти лишена, резервация: бары, магазины, прачечные, доктора, кредиторы. Флэгстаф на юго-западе, Гэллап на юго-востоке, Фармингтон на северо-востоке — — резервация взята в кольцо частного бизнеса.
Я запомнил субботнюю, смешную и грустную, экспедицию в Гэллап с индейцем Чарли Гудлаком, 68-летним отставным бухгалтером племени, мощным мужчиной в старом макинтоше и сандалиях на босу ногу.
Первая ловушка была в двух милях от Уиндоу— Рок, прямо на границе резервации, — винный магазин. Чуть подальше, где язычок резервации снова пересекал дорогу, у обочины стояла мусорная бочка — там выбрасывают банки из-под пива; и пустые банки будут уликой, если на территории резервации их обнаружит полиция.
Гэллап встретил нас мертвыми глазами брошенных домов там, где некогда жили шахтеры, и коммерческой активностью Коул-авеню (Угольной улицы), которая переориентировалась на навахо и зуни после того, как шахтеры были выброшены с закрывшихся шахт. Как фирменная эмблема города на магазинах висели вывески: «Ломбард и займы».
Сейчас увидите индейцев в действии, — сказал Гудлак саркастически и безнадежно.
И я увидел. Это был набег на Гэллап давно замиренных навахо, не тех кочевников — их по-прежнему поглощала пустыня, а железнодорожных рабочих, сезонников, чиновников из Уиндоу-Рок, и набег сопровождался щелканьем касс в магазинах и барах, а у касс стояли усердные белые леди и джентльмены.
И чем оживленнее становились Коул-авеню и перекресток возле «Шлитц-бар», чем яростнее раскручивалась эта карусель из индейцев в шляпах и штанах чертовой кожи, тем чаще мелькали зеленые полицейские машины с зоркими белыми стражами порядка.
А порядок в том, чтобы сдавать доллары гэллап— ским купцам по возможности без шума и пьяных драк.
Здесь вершилось то же самое, что и в Флэгстафе, но масштабы были пошире: ведь Гэллап —всемирнаястолица индейцев. И одним из эпизодов нашей с Гудлаком экспедиции был откровенный разговор с видным чиновником племени навахо, имя которого я не назову, потому что я встречался с ним позднее, уже в его кабинете, и он сидел сконфуженно, словно сожалея о той, субботней откровенности. А тогда он сказал, что в Гэллап идут индейские деньги и скот, ковры, ювелирные изделия и что индейцев грабят на многочисленных торговых постах в городе, получая не меньше ста процентов прибыли, и что нет ни одного торгового поста, принадлежащего навахо.
— А почему?
— У белых деньги и влияние. Даже если бы у меня были доллары, чтобы купить лицензию на открытие торгового поста — а их у меня никогда не будет, — все равно мне ее не дали бы. Суды и влияние у белого человека.
В Гэллапе вершили разбой среди бела дня, причем под охраной судов и полиции. А где-то рядом обитал мистер Грэм Холмс — директор резервации, опекун-просветитель навахо. Каков бы он ни был, ему не сладить с гэллапской субботой — там работала система.
ДАВЯТ ЛИ НЕБОСКРЕБЫ?
I
Четвертый прилет в Нью-Йорк… Базарная летняя сутолока в международном аэропорту Кеннеди, в воздухе липкая влажность близкой Атлантики, знакомые дорожные указатели на Нью-Йорк, Лонг— Айленд и Бруклин, мелькание ультрамодерных вокзалов и ангаров авиакомпаний, и тебя уже, как щепку, подхватил неумолимый поток автомашин, пронес мимо приземистого Куинса, мимо местного работяги— аэропорта Ла Гардиа, и, ныряя под виадуки и в разные туннели, ты вынесся наконец на громадную горбатую поверхность моста Трайборо, откуда открылось нью-йоркское небо и небоскребы Манхэттена, не скребущие, а прокалывающие его.
В конце платного моста четвертак, как мзда за въезд в Манхэттен, и по крутому виражу — на автостраду вдоль Ист-Ривер. Знакомый поворот на 96-ю улицу, и вот она началась, привычная нью-йоркская игра со светофорами — скорее, скорее на зеленый свет через Первую авеню, мимо наружных лестниц и крылечек пуэрториканского Гарлема и людей на этих крылечках, все еще чего-то ждущих. И мимо фешенебельно притихшей, ушедшей в себя Пятой авеню, через вечернюю пустыню Центрального парка вниз, к Бродвею, сверкнувшему огнями, в темноту Вест-Энд авеню и к свежести Риверсайд-Драйв, где Гудзон напомнит о себе дуновением в лицо. Нырок в подвальный гараж. Упруго-пружинный взлет крышки багажника. Приехали...
Заметки о Нью-Йорке писать нелегко из-за обилия фактов. На улицах, в домах, в душах и мозгах своих жителей Нью-Йорк каждый день пишет о себе толстенные фолианты, да только ни одному Нестору не дано занести их на бумагу. Но факты фактами, а я думаю, извинительна и капелька эмоции. Психологически этому городу очень трудно сопротивляться. Не спрашивая и не признавая возражений, он навязывает свой темп, свой ритм, свое сумасшествие и напряжение. Его лучшие «позывные» — это телевизионные джентльмены, рекламирующие таблетки от головной боли и нервного истощения. Город проделывает всю необходимую работу, а спаситель, появившись на телеэкране, лишь натягивает нервы до последнего предела размеренными, беспощадными, холодными словами: стресс… теншн… стресс… теншн (что по-русски звучит не так металлически и означает давление, напряжение).
Впрочем, способы избавления от нью-йоркского темпа есть самые разные (хотя и специфические): от отчаянной иглы наркомана до самого распространенного — автомобильного. Американец вышибает клин клином. Садись в машину, когда выдалась свободная минута, и выжимай пятьдесят миль там, где максимум скорости определен в сорок, шестьдесят — где пятьдесят и семьдесят — где шестьдесят. Такой рецепт выписан не телевизором и, конечно, не полицией, поймав, она оштрафует тебя по твердо определенной таксе — доллар за каждую милю сверх разрешенной скорости.
Но игра стоит свеч. Автострады отличные, с односторонним движением, по три разлинованных ряда в каждую сторону. Выходи в крайне левый ряд, будь осторожен, обгоняя грузовики с прицепами, и, если нет проклятых пробок и не приходится чертыхаться, вместе с автоматизмом реакций, свистом рожденного тобой ветра и шелестом шин соседних автомашин на гладкой и плавной дороге к тебе придет желанное состояние «релаксэйшн», т. е. расслабления, разрядки.
А кругом несутся — если семьи, то на заднем сиденье дети, бывает, даже лежат, высунув ноги в окно; если парочки, то в обнимку. Американец отдыхает, веселится и любит на большой скорости.
В летние уик-энды это как стихия. Сотни тысяч машин рвутся из города в пятницу вечером и в субботу утром. Полицейские на земле и в воздухе, на вертолетах, организуют стихию, радируют автомобилисту о густоте движения, рассасывают заторы на дорогах, на мостах и в длиннющих, на 2-3 километра, туннелях под Ист-Ривер и Гудзоном.
Нью-Йорк цепко держится за своих детей. Но вот они вырвались на оперативный простор где-то на окраинах Куинса, Бронкса, Бруклина, перемахнули через мост Джорджа Вашингтона в соседний штат Нью-Джерси. И понеслись — поминай как звали!
Движение здесь — все, а цель — если не ничто, то лишь нечто второстепенное. Пожалуй, цель — в самом движении. Так дорога вырастает в символ Америки. Только на той символической дороге рядов больше, тормоза не регулируются, правила обгона нарушают чаще и нужна пропасть горючего, чтобы бежать и бежать всю жизнь, чередуя «теншн» и «релаксэйшн»...
Но вернемся к Нью-Йорку. Есть такой типовой туристский вопрос: давят или не давят небоскребы? Времени у туриста мало, но психологическая эта задачка кажется простой, и, в общем, уезжает он, как правило, со своим миниатюрным, но категорическим открытием Нью-Йорка: враки все это, не давят небоскребы, напротив, прелестное зрелище… Когда проживешь в Нью-Йорке лет эдак шесть, то и задачка, и ответ кажутся наивными. Все зависит от времени года и дня, от места и настроения.
На меня небоскребы давят в час дня в июльскую жару на центральных авеню или в нижнем Манхэттене, когда попадешь в мышеловку легковых автомашин, автобусов, грузовиков и, вдыхая бензинный чад, завидуя скорости черепахи, с тоской и бессилием озираешь уходящие ввысь стенки домов, в который раз думая, как же здесь живут люди и что этот дьявольский город вытворяет с ними. (Замечу в скобках, что лишь вдыхание загаженного домовыми котельнями, предприятиями и машинами нью-йоркского воздуха так же увеличивает ваши шансы на рак легких, как выкуривание двух пачек сигарет в день. Это официальный подсчет городских властей и официальная их расписка в собственной беспомощности.)
А когда стоишь в восьмом часу вечера на большой лужайке Центрального парка в районе шестидесятых улиц, от небоскребов вдруг веет поэзией.
Автомобильные потоки ревут приглушенно, вдалеке. И небо над городом безмятежно и огромно.
Уходит день, ясный, не влажный, прохладный.
Воздух на западе зеленеет, и в нем все нарастает лимонный, чистый, словно процеженный свет, который скоро заполыхает тревожными красками заката. Дома в таком воздухе становятся благородными, резкими, отчетливыми. И небоскребы на юге, за границей парка, вздымаются неровными уступами, от них исходит щемящая красота и романтика. Какие-то братские узы неожиданно связывают их с тревожным закатом, разыгрываемым над Гудзоном.
Сумерки гуще, огней больше, небоскребы таинственнее и прекраснее.
Но вот и тревога все полнее, и это уже не грустная тревога, навеянная мимолетной гармонией вечернего неба и вечерних небоскребов. Это уже иная тревога. Парк быстро пустеет, влюбленные и старики спешат к самым его кромкам, где меньше зелени и уединения, но больше безопасности.
Центральный парк — настоящая услада днем: дети в колясочках, прыгающие белки, голуби, на скамейках старики с газетами, на лужайках играют в бейсбол, а ночью — это легендарная преступная «малина». Но давят уже не небоскребы, а нравы города. Лишь машины продолжают безостановочное движение по дорогам, разрезавшим парк вдоль и поперек, да тихо шастают полицейские автопатрули.
Таков парк — разный парк. Таков Нью-Йорк.
Любящий делать бизнес на всем, в том числе на самом себе, Нью-Йорк в среднем принимает в год 16 миллионов гостей. Одним он запомнится самым большим комбинатом развлечений — Радио-сити, где крутят новейшие, самые шикарные и глупые фильмы, а перед сеансом выпускают одинаково красивых, синхронно дергающих ногами девиц. Других удивят магазины и рестораны. Третьи припадут к напряженно бьющим родникам творческой мысли. У четвертых останется в памяти сумрачность Уоллстрита.
И многим в тиши тоже автомобильной, но не такой беспокойной Америки будет сниться грохочущая преисподняя города-гиганта, который надо обязательно посмотреть, хотя бы для того, чтобы убедиться в прелестях провинции. Этот город ожесточает, но скажу в его защиту, что Нью-Йорк не умещается в рамки узкой дилеммы — нравится или не нравится. Смотря что?
Не раз я бывал в старом и знаменитом «Медисон— сквер гарден», огромном сараеобразном здании, прошедшемтеперь на слом. Нравится? Не нравится? Мне понравился «Медисон-сквер гарден», когда 18 тысяч человек собрались там, чтобы протестовать против американской войны во Вьетнаме. А однажды туда пришли 18 тысяч голдуотеровцев, берчистов и полуфашистов на «антикоммунистический митинг большого Нью-Йорка». В программе митинга была даже «молитва за спасение мира от коммунизма». 18 тысяч густо встали и, потупив головы, слушали анафему коммунизму. Мы с товарищем остались сидеть, ловя недоуменные, косые и злобные взгляды. Такой «Медисон-сквер гарден» мне не по душе.
В Нью-Йорке, как и вообще в Америке, можно и нужно учиться многому, в частности высоким стандартам обслуживания населения, вопрос о которых так остро стоит в нашей повестке дня. Я бы не стал далеко ходить за примерами, лишь завернул бы за ближайший угол на Бродвей и заглянул в рядовые супермаркеты «Фуд сити» и «Феруэй», два из сотен, разбросанных по Нью-Йорку. В них лишь один этаж, но удивляют они не меньше, чем небоскребы, и, главное, нужны большему числу людей.
Супермаркеты — это очень рационально организованные продовольственные магазины самообслуживания с ценами, доступными широкой массе; для гурманов и богачей есть магазины подороже. Большой торговый зал супермаркета уставлен стеллажами и открытыми холодильниками с широким выбором мясных и молочных продуктов, фруктов и овощей, хлеба, специй, пива. Кроме фруктов, все расфасовано, на всем указана цена. Продавцов в магазине нет, лишь кассиры у четырех-пяти кассовых аппаратов, рядком стоящих у выхода. Берешь металлическую колясочку и катишь ее в проходах между стеллажами, накладывая продукты. Потом — к кассе. Выкладываешь набранное из колясочки на небольшой транспортер перед кассовым аппаратом, кассир нажатием кнопки или ножной педали подвигает продукты к себе, выбивает цифры, аппарат автоматически выводит итог. Все складывается кассиром в бумажный пакет, и в обнимку с пакетом покупатель идет к выходу, где дверь сама распахивается перед ним — ведь в наши дни несложно «обучить» ее, что руки у покупателя заняты. На всю операцию у домохозяйки, знающей наизусть, где что лежит, уходит 15-20 минут. Миллионы, а может быть, и миллиарды часов сбереженного человеческого времени.
У супермаркета есть, конечно, своясоциально историческаяподоплека. Американский путь к супермаркету был крут, это путь капиталистической конкуренции. От разоренных мелких ферм к крупным хозяйствам типа Гарета с их миллионными оборотами и умением считать каждый цент, от раздавленных фабричонок к гигантам-монополистам пищевой индустрии, которые приучили американца гигиенично и безвкусно «заправляться», соблюдая при этом контроль за собственным весом, от прилавков магазинов с их томлением очередей й ничтожной пропускной способностью к стеллажам расфасованных продуктов, где экономят уже на продавцах, потому что рабочая сила дорога и снижает конкурентоспособность. Однако покупатель, двигаясь с колясочкой вдоль стеллажей, осязает не подоплеку, а готовый результат, который его устраивает. Супермаркет удобен, бережет время и нервы.
Нью-Йорк тоже строится. Несколько лет назад он по-американски деловито отобрал у Сан-Францискомировое первенство по самому длинному «висячему» мосту. Знаете о прославленных сан-францисских «Золотых воротах»? Теперь дуга весом в миллион с четвертью тонн — но какая изящная! — повисла на двух опорных башнях высотой с 80-этажный дом между Бруклином и Стейтен-Айлендом. Длина — почти полтора километра. Под мостомне стесненно проходят самые большие в мире океанские суда, которые Европа шлет в Америку. Мост — красавец, но на нем даже не оглядишься толком. Америка настолько автомобилизирована, что на мостуне доделали пешеходной дорожки. Когда сдадут второй ярус, машины будут идти в двенадцать рядов. Пропускная способность — 18 миллионов автомашин в год. Вот вам один из нью-йоркских штришков!
Через несколько лет поднимутся два 110-этажных небоскреба-близнеца в нижней части Манхэттена рядом с Гудзоном. Они войдут в комплекс так называемого Всемирного торгового центра, затеи нью— йоркских финансистов. Шестая авеню интенсивно застраивается 40-50-этажными зданиями корпораций и гостиниц. На Третьей авеню рушат старые и вполне крепкие строения и возводят 25-35-этажные фешенебельные жилые дома. Земля с каждым годом дороже, здания — выше, ставятся впритык.
Большое видится на расстоянии, но слова поэта неприменимы к новым небоскребам — и на расстоянии они загораживают друг друга.
Турист-урбанист, транзитом проскочивший через Нью-Йорк, млеет от восторга. Но любители эстетики и многие архитекторы в ужасе от поступи внушительной, но однообразной шеренги небоскребов. Несколько лет назад нью-йоркские архитекторы вышли в пикеты возле вокзала Пенсильвания-стейшн, спасая от слома его классические колонны. Но колонны распилили на куски и вывезли на какой-то пустырь в штате Нью-Джерси. Доллар теснит эстетику. Не так уж многочисленные памятники не столь уж седой нью-йоркской старины идут на слом вопреки протестам, уступая место холодно сверкающим и прибыльным четким граням модерна.
Известный архитектор Уоллас Гаррисон, создававший великолепный комплекс ООН и здания Рокфеллер-центра, негодует против высотной стандартной монотонности. На него небоскребы давят, хотя он их строил. Гаррисон видит связь между архитектурным обликом города и его язвами социальными. «Мы пытаемся избавиться от преступников и наркоманов, а они — результаты бетонных джунглей, — говорит он. — Мы постоянно вторгаемся в наше пространство и вид неба. Теперь в Нью-Йорке с трудом увидишь луну». Добавлю: здешняя луна всего доступнее ворам и полицейским — этим ночным обитателямЦентральногопарка.
Однако рядового жителя угнетают не небоскребы и отсутствие луны. Старые дома сносятся, но здесь, увы, нет горсоветов, которые обязаны обеспечить выселяемых квартирами в новых домах. Эти квартиры хороши, ничего не скажешь, позавидуешь и отделке, и ванным, вместительным стенным шкафам, бесшумным лифтам. Но цены… Я зашел в один новый дом на манхэттенской Вест-сайд. Трехкомнатная квартира на 20-м этаже с видом на водяные баки на соседней крыше стоит 370 долларов, такая же квартира с видом на Центральный парк и, вероятно, на луну — 450 долларов. Да не в год, а в месяц. Я жил вне новом, но приличном доме. Квартира из трех комнат с видом на Гудзон стоила сначала 305 долларов в месяц. Через три года, по новому контракту с домовладельцами, — уже 315 долларов. Еще через три года — 375 долларов.
Квартиру найти — не проблема. Правда, нужны две рекомендации от надежных лиц, удостоверяющие, что денежки у вас есть. Домовладельцы проверят и ваш счет в банке, чтобы убедиться, что денежки не переводятся. Потом, разумеется, залог, равный плате за два месяца, причем его не вернут, если вы съедете до истечения контракта. Первого числа каждого месяца, будь это даже праздничное 1 января, из— под двери вылетает утром аккуратный пакетик/Это счет за квартиру — платите вперед. Однажды я замешкался, не заплатил до 10-го числа — прислали напоминание, тоже в красивом конвертике.
Мне помогала редакция (в квартирерасположен и корпункт). А товарищу моему — корреспонденту ТАСС не помогали, он платил 170 долларов за одну комнату с кухней и ванной и видом на грязный двор. Однажды вечером его чуть не придушили в лифте два парня, а в день, когда он съезжал с квартиры, пропали два фотоаппарата. Наверное, поживился управдом: у него были ключи, но заявление в полицию, разумеется, ничего не дало — пропажа шла по разряду мелких краж, а в Нью-Йорке таких краж в год бывают сотни тысяч.
Оговорюсь, что «средний американец» неплохо зарабатывает, знает ходы и выходы на своей земле, платит меньше, устраивается лучше. Увы, и этот американец бежит из Нью-Йорка, не вынося его атмосферы и квартирных цен. И как бежит! С 1950 года 800 тысяч жителей, принадлежащих к так называемому среднему классу, покинули Нью-Йорк, переселившись в пригороды. За те же годы в Нью-Йорк двинулось 800 тысяч негров и пуэрториканцев, иными словами, почти поголовно бедняков. Не мечтая о 400-долларовых квартирах, они селятся в гетто, и под напором массы «цветных» незримые, но вполне реальные стены гетто рушатся, белое население удирает из соседних кварталов. А домовладельцы-ростовщики разгораживают квартиры на клетушки, ибо «цветным» все равно некуда податься, и расширяют районы трущоб.
Эти печали не касаются жителей «кооперативных» домов на Пятой авеню. Они защищены миллионами, позволяющими снимать целые этажи, а в смысле безопасности — бульдожьей хваткой швейцаров во фраках, манишках и с тренированными бицепсами. Но с вымыванием среднего звена контрасты богатства и бедности обостряются. Растут небоскребы корпораций и дорогие жилые дома, а рядом — трущобы, и от этого близкого напряженного соседства в городе огненно проскакивают искры гарлемских мятежей.
II
Можно без конца подыскивать разныеопределенияНью-Йорку, но ни одно из них не будет исчерпылающим. Так много вместил этот город, и так он пестр в сотнях своих измерений. Самый большой город в Западном полушарии. Самый мощный финансовый центр капиталистического мира. Самый разноплеменный город в Америке: евреи, ирландцы, итальянцы, немцы, французы, поляки, японцы, русские, китайцы, чехи, арабы и прочие и прочие, переплавившиеся в американцев, но в общей сложности говорящие, как утверждают справочники, на 7э языках. Самые важные морские и воздушные воротаАмерики. Самый большой в мире центр автобусных линий. Первый в мире город по объему почты. И т. д. И т. п. ~
Говорят, что Нью-Йорк — это не Америка. Это верно, потому что Нью-Йорк уникален, а Америка преимущественно одноэтажная страна, и две трети американцев живут в собственных домах. Но все же Нью-Йорк — самая концентрированная Америка с большими достижениями и мучительными антагонизмами ее цивилизации.
Здесь больше миллионеров и бедняков, чем в любом другом городе США, больше акционеров и больше наркоманов. В «Эмпайр стейт билдинг» 102 этажа, но сколько условных этажей в подполье нью-йоркского преступного мира? Их не сосчитать даже ищейкам из ФБР. Здесь столица гигантского преступного синдиката «Коса ностра». В Нью-Йорке развернулся Вито Дженовезе, «босс боссов» этого синдиката, сидящий сейчас в тюрьме, и в Нью-Йорке же выросли два современных американских героя и мученика— Майкл Швернер и Эндрю Гудмэн, два белых юноши, погибших от руки миссисипских расистов, потому что защищали права негров. Во время предвыборной кампании 1964 года Голдуотер знал, что обречен на поражение в Нью-Йорке, а сейчас не найти в Америке города, где так же активна и сильна оппозиция вьетнамской войне.
В Нью-Йорк бегут сотни тысяч пуэрториканцев, меняя одну нищету на другую — нищую родину на так называемый испанский Гарлем Манхэттена. И сюда же, спасаясь от воспоминаний или политических крушений, бегут миллионеры. Ричард Никсон, бывший вице-президент и бывший неудачливый кандидат в президенты, бежал в Нью-Йорк из Калифорнии. Здесь этот старший партнер юридической фирмы снова стал ведущим республиканским претендентом на президентских выборах 1968 года. Первые поздравления по случаю избрания президентом США Никсон принимал в знаменитом нью-йоркском отеле «Уолдорф-Астория», хотяг надо сказать, большинство избирателей Нью-Йорка отдали свои голоса демократу Хэмфри. После трагической смерти брата бостонец Роберт Кеннеди добился избрания в сенат
США от штата Нью-Йорк и сделал Нью-Йорк плацдармом для нового семейного наступления на Белый дом, которое было оборвано пулями в Лос-Анджелесе. В богатом кооперативном доме на Пятой авеню живет миллиардер Нельсон Рокфеллер, в богатом кооперативном доме на Третьей авеню жил писатель Джон Стейнбек. В Гринвич-виллидж, где обитает богема со всей Америки, в одном кафе собираются популярные антивоенные певцы, в другом — гомосексуалисты;
Нью-Йорк многое терпит и многое перемалывает своими долларовыми жерновами. В отполированном до зеркального блеска корпусе «роллс-ройса», принадлежащего миллиардеру, порою отражается небритое, воспаленное, гниющее заживо лицо бродяги— пропойцы с Бауэри, и таких одичавших, раздавленных Нью-Йорком полулюдей-полузверей не найти, пожалуй, ни в одном городе мира.
Нью-Йорк можно назвать городом на все вкусы. Поговорка гласит, что о вкусах не спорят.
Нью-Йорку эта истина кажется недосказанной. Он по-своему дополняет ее: о вкусах не спорят — на вкусах делают деньги.
Восемь миллионов его причудливо перемешанных, но сохранивших какие-то национальные и расовые особенности жителей, разные привычки и традиции, разные «потолки» доходов, чувств и мыслей— все это открывает необыкновенный простор для предприимчивости и фантазии дельцов. Чеховский герой утверждал, что в Греции все есть. У него, видимо, были скромные запросы, и, конечно, он не видел Нью-Йорка, а потому и не догадывался, как глубоко заблуждался.
В ряду стандартно скучных американских городов Нью-Йорк стоит как уникум, над созданием которого специально потрудились история, природа и общество. И если историю не повернуть вспять, если природа благоволила к Нью-Йорку, расположив его на реках и удобных океанских заливах, а потом, стеснив теми же реками и заливами территориальный рост, заставила его тянуться ввысь небоскребами, то обществу Нью-Йорк предъявляет свой приговор. Но о приговоре потом, сначала о городе на все вкусы.
На вкусах делают деньги, а страна настолько развита экономически, что может удовлетворить любую материальную нужду и прихоть человека, имеющего доллары, — от рыболовных крючков до автомашины, собственной яхты или самолета. Были бы деньги за качеством и выбором дело не станет. Амплитуда велика — от куска мяса, смачиваемого для «свежести» окрашенной жидкостью, до французского хлеба, «доставляемого ежедневно реактивными самолетами из Парижа» (такой деликатес рекламирует продовольственный магазин Забара). От дорогих причуд моды до массового ширпотреба на самые разные цены.
На вкусах делают деньги — по этому принципу удовлетворяется и духовный спрос. Хотите Гомера, Толстого, Хемингуэя? Они в любом мало-мальски крупном книжном магазине. Хотите серию порнографических романов издательства «Трэвел компаньон»? Они там же, лишь на более видном месте. Спрос на порнографию выше, хотя и не столь долговечен.
Хотите сонеты Шекспира? Пожалуйста. Хотите специальные стишки для ватер-клозетного чтения? Есть и такие — с цепочкой, чтобы можно было повесить на гвоздик над унитазом.
Дешевыми детективно-садистскими историями торгуют в любой аптеке, они так же нужны многим, как таблетки от бессонницы и нервного напряжения. Есть кинотеатры, где идет мировая классика, например наши шедевры — «Броненосец «Потемкин»», «Чапаев». Есть кинотеатры, где круглые сутки и годы крутят лишь секс-фильмы. В одном музее сплющенная под прессом автомашина выступает как шедевр абстрактной скульптуры, в другом — выставка работ Родена.
Бизнес на вкусах обнаруживаешь, сравнивая нью— йоркские газеты. «Нью-Йорк тайме» — буржуазная газета с огромным объемом информации, внимательно читаемая политиками, бизнесменами, интеллигентами как консервативного, так и либерального, даже прогрессивного толка. «Дейли ньюс» — бульварная газета с ужасами, убийствами, результатами скачек на ипподроме, с крикливой антисоветчиной, изъясняющаяся на полублатном жаргоне. Тираж «Нью— Йорк тайме» — 800 тысяч экземпляров, у «Дейли ньюс» более 2 миллионов. Утром в переполненных вагонах подземки в глазах пестрит от «Дейли ньюс». В чем дело? В том, что вкусы формируются не в безвоздушном пространстве, а атмосферой общества. Это факт, с которым надо считаться, если хочешь понять мир американца. Может быть, именно начитавшись «Дейли ньюс» и книжонок из аптек, студент Альфред Гонзак совершил тридцать изнасилований за полтора года. И может быть, не без влияния «Дейли ньюс» и ее многочисленных сестриц в городах и весях Америки многие американцы поддержали эскалацию во Вьетнаме, хотя растет оппозиция и тревога за будущее.
О вкусах не спорят — на вкусах делают деньги. Оказывается, на продукции «Трэвел компаньон» можно делать денег больше, чем на Льве Толстом, на антисоветском кинобоевике «Из России с любовью» больше, чем на превосходном, по-настоящему художественном антирасистском фильме «Всего лишь человек», на пустых музыкальных комедиях больше, чем на серьезной драме.
Торгуют, а на рекламную приманку годится все.
Культ молодости и красоты — производное от коммерции. Красавицы, рекламирующие шампунь фирмы «Клейрол», так похотливо-застенчиво расчесывают волосы на телеэкранах, что сомнения испаряются: перед «Клейрол» не устоит ни один мужчина. В телерекламе усиливается элемент этакой вкрадчивой сексуальности.
А в гарлемских барах по старинке торгуют молодыми негритянками. Хотя проституция официально запрещена, бармен Джимми невозмутим: «Мы не боимся налета полиции. Наши лучшие клиенты — полицейские, белые полицейские».
В модном танцклубе «Артур» госпожа Сибил Бартон одно время успешно торговала биографией. Она была женой известного английского актера Ричарда Бартона, но он, покинув беднягу Сибил, женился на кинозвезде Элизабет Тейлор. Соломенная вдова недолго оскорблялась. В скандальной бракоразводной рекламе таился хороший шанс подзаработать. Но
где? Разумеется, в Нью-Йорке — городе на все вкусы. Перекочевав за океан, Сибил Бартон открыла клуб «Артур», зная, что к ней потекут падкие на сенсацию сливки общества. И сливки потекли.
Городские политики увертливы, как ужи, особенно перед выборами, когда приходится лавировать между Сциллами и Харибдами разных групп избирателей. Сегодня кандидат в мэры встречается с деловой элитой города, изыскивая средства на свою кампанию, а назавтра, лучезарно улыбаясь, является народу в одних трусах на пляже Рокавей среди тысяч купающихся — ему не чужды простые удовольствия. Сегодня на митинге нью-йоркских сионистов он обещает еще больше отточить острие антиарабской политики Вашингтона, а завтра жмет руки неграм на гарлемских улицах и излагает в радиорупор свой план ликвидации гетто.
Порой мэру Нью-Йорка труднее, чем президенту США или губернатору любого штата. «Мэр вступает в прямой контакт с большим числом людей, которые не согласны друг с другом по очень широкому кругу вопросов, а согласны — лишь по очень узкому», — сочувствует мэру «Нью-Йорк тайме».
Эти головоломки мэра лишь отражают чрезвычайно сложное положение в городе, где идет постоянная война всех против всех. Город одновременно развивается в двух противоположных направлениях, и их хорошо иллюстрируют две излюбленные фразы нью-йоркских обывателей.
— Не ваше дело, — вот охранная грамота узаконенного, возведенного в абсолют собственника, и он немедля предъявляет ее, когда кто-то посягает на его интересы.
— А кого это волнует? — изрекает он же, когда дело касается интересов города.
Культивируя, с одной стороны, эгоизм, погоню за долларом, чего бы она ни стоила окружающим, с другой — общественную апатию и равнодушие, Нью— Йорк душит сам себя, порождает проблемы, с которыми ему все труднее справиться. Несколько лет назад газета «Нью-Йорк геральд трибюн» взялась изобличать пороки, опубликовав серию статей «Нью— Йорк в кризисе». Сделано это было не без эгоизма: газета дышала на ладан и хотела вернуть потерянный интерес читателей. Пять месяцев положение в Ныо—Йорке исследовалось дотошно и под весьма тревожным заголовком: «Величайший город мира… и все в нем идет не так». Этот крестовый поход не помог не только Нью-Йорку, но и «Нью-Йорк геральдтрибюн» — она пала жертвой в конкурентной борьбе. Тем не менее собранный газетой материал любопытен.
Что же идет не так в этом городе? Вот некоторые цифры и факты, приведенные газетой.
Почти пятая часть жителей живет в условиях нищеты, «в стесненных, плохо отапливаемых, антисанитарных, кишащих крысами квартирах».
Полмиллиона существуют на пособия от города. Без этого пособия, каким бы мизерным оно ни было, им попросту не прожить. На каждого поднявшегося на ноги и вычеркнутого из списка получающих пособия добавляется три или четыре новых нуждающихся.
70 тысяч молодых людей вне школы и без работы томятся на улицах — резервная армия преступного мира.
Публичные школы, охватывающие миллион детей, «переполнены, преподавание ниже принятого стандарта, особенно в районах трущоб». О школах в Манхэттене и Бронксе, где 65 процентов составляют дети негритянских и пуэрториканских бедняков, один учитель говорит так: «Теперь уже не думаешь об обучении этих детей. Ты просто удерживаешь их от того, чтобы они не убили друг друга и не убили тебя».
В судах ждут разбора 125 тысяч гражданских исков, для многих очередь подойдет лишь через пять лет. Неуклонный рост преступности — одна из острейших городских проблем. За 1967 год число серьезных преступлений подскочило по сравнению с 1966 годом почти на четверть — на 22,7 процента. Убийств было 745 (по 2 убийства в день), изнасилований — 1905 (приблизительно по 6 в день), грабежей-36 тысяч, краж со взломом — 150 тысяч (по краже каждые 3 с половиной минуты), краж на сумму свыше 50 долларов-124 тысячи (по одной каждые 4 минуты), случаев похищений автомашин 58 тысяч.
Автомобильное движение при полутора миллионах машин, зарегистрированных в городе, плюс 600 тысячах, приезжающих ежедневно, стало чудовищной проблемой. Предлагают такое радикальное средство от автомобильных пробок: все вылезают из машин, а потом заливают их цементом. Шутка не лишена смысла — в часы пик пешеход без усилия перегоняет автомашину. Сеть пригородных электричек, перебрасывающих в Нью-Йорк 200 тысяч человек каждый день, близка к финансовому краху.
Много мелких и крупных бизнесменов бежит из Нью-Йорка, не находя его прибыльным, а рабочих выбрасывают на улицу: за 5 лет занятость в нью— йоркской промышленности сократилась на 80 тысяч человек.
Таково обвинение — очень и очень неполное. Каковы отклики? Газета дала отдушину, и в нее хлынул нескончаемый перечень бед, болей, обид, тысячи писем и телефонных звонков.
Читая отклики, недоумеваешь — а есть ли вообще патриоты у Нью-Йорка?
Конечно, патриоты не перевелись, но отклики в массе — это признания в неприязни и даже отвращении к своему городу, к его властям плюс бессилие и неверие в будущее.
— Верно, что все идет не так в нашем городе, — соглашается Рут Данмор. — Я уже не осмеливаюсь выходить вечером одна… Подземка? Я боюсь ездить в ней… Другими словами, по вечерам я фактически стала пленницей в своей квартире.
Одни ищут простых решений.
Удвойте численность полиции. Поставьте лифтеров в любом и каждом многоквартирном доме, требует некий Рубен Фрид.
Другие совсем отчаялись.
— Нью-Йорк является самым продажным городом в мире, и никто никогда не принимает мер после разных расследований, в том числе и вы, — писал в газету мистер Эл Барри.
Если вернуться в этом смысле к вопросу о том, давят или не давят небоскребы, если вспомнить, кто в них сидит, то ответ будет вполне определенным: давят, да еще как!
ШИРПОТРЕБ БРОДВЕЯ
Есть минимум два Бродвея. Бродвей обыкновенный начинает свой извилистый путь у южной оконечности острова Манхэттен, по соседству с Уолл-стрит, и тянется десятки километров, теряясь где-то в безвестности, на северной окраине Нью-Йорка. Это самая длинная нью-йоркская улица. И есть Бродвей— коротышка, часть обыкновенного Бродвея. Это «тот самый» Бродвей — синоним, символ. Вечерний Бродвей. Десяток кварталов в центре Манхэттена, между искристыми небоскребами Шестой авеню и убогими потемками Восьмой, Девятой, Десятой. С севера он огражден вечерней пустотой Центрального парка. И с юга тоже обрывается пустотой. Взорвавшись сиянием 42-й улицы, «тот самый» Бродвей упирается на юге в пустынную тьму торговых кварталов на тридцатых улицах, где днем кишмя кишат машины и люди, а вечером лишь задвинутые железные решетки на дверях и витринах, молчаливые манекены, невидимые, но бдительные сторожа, невидимые, но гарантированные сигнальные системы.
Этот Бродвей знаменит электронеоновым переплясом своей рекламы. Он ироничен, этот перепляс. Бродвей подмигивает миллионами своих лампочек и трубок: чего уж проще, я весь на виду, весь наружу. Отбивает электрические секунды, минуты и часы реклама часовой фирмы «Аккутрон». Фирма «Бонд» грандиозными сияющими буквами доводит до сведения невежд, что никто в мире не производит больше нее мужского готового платья. Журнал «Лайф» опоясал бегущими последними известиями треугольник башни «Эллайд кемикл». О башню, словно о волнорез, разбиваются огни Бродвея и Седьмой авеню.
В ДЕБРЯХ ЛОС-АНДЖЕЛЕСА
I
Даже после Нью-Йорка Лос-Анджелес поражает темпом. Когда пытаешься подытожить впечатления от этого города, то все они — и облик Лос-Анджелеса, и встречи, и беседы, и даже статистика, взятая из справочников, — увязываются лишь сложным, нервным, восхищающим и пугающим темпом. Этот темп нельзя охватить математической формулой, хотя в Лос-Анджелесе, пожалуй, больше, чем где-либо в Америке, людей, желающих начертить такую кривую, которая расставила бы по местам настоящее и позволила бы заглянуть в будущее. Это темп стихии, разбуженной человеком и оседлавшей его.
Своим названием город обязан францисканскому монаху отцу Креспи. Он прибыл в эти некогда тихие места два века назад в составе экспедиции Портоло и 2 августа 1769 года, обратив внимание на протекавшую возле их лагеря речку, окрестил ее длинно и пышно: Рио де Нуэстра Сеньора ла Рейна де Лос Ан— гелос (Река Королевы Ангелов). Если бы вызвать длиннорясого папашу Креспи с небес и опустить на нынешний сумасшедший хаос Лос-Анджелеса, он, во— первых, вряд ли бы нашел полюбившуюся ему речку среди скопищ домов, автомашин и автострад и, во— вторых, отрекся бы от своего крестника как от наваждения дьявола.
Темп Лос-Анджелеса физически выражает себя в скоростях мощных автомашин, освобожденных от пут светофоров. А люди слились с машинами. Люди, как новые, необыкновенные кентавры, и это сравнение пришло мне на ум не после чтения романа Джона Апдайка, а на лос-анджелесских автострадах, называемых фривеями. Вот они несутся и сзади, и спереди, и по бокам от тебя, нагнув гривы голов, нависнув над баранкой, слившись с корпусом машины, защитив себя ветровым стеклом. Но если мифический кентавр был как бы на грани между животным и человеком, как бы перерастал в человека, отделяясь от животного, то кентавр лос-анджелесский уже «перерастает» человека, проецируясь в машину.
Чем труднее рационально подытожить Лос-Анджелес, тем больше дорожишь немудреными, но сильными ощущениями, и главное, неотвязным ощущением скорости. Как будто тебя — помимо твоей воли — включили микроскопической частичкой в неохватное, равное стихии, механически быстрое движение миллионов тебе подобных.
— В три ночи на дорогах у нас так же оживленно, как в три дня, — повторяли лос-анджелесские знакомые, и интонация выдавала их тревожную гордость за причастность к особому, неусыпному отряду человеческой расы.
Да, верно, город весь в скоростях. И это большие скорости людей, которые не могут не спешить, хотя бы потому, что есть 200 лошадиных сил под капотом машины, а дорога гладко ложится под колеса. И уже через день-два ощущение перманентной скорости так пропитывает тебя, что, кажется, совсем не удивишься, увидя за следующим плавным виражом фантастический космодром с ракетой, нацеленной в зенит, и — ты вполне подготовлен к этому чуду
влетишь, не замедляя движения, в космический корабль, а все остальное будет лишь деталью, не новым качеством, а лишь количественным приращением до второй космической скорости. И растворишься во вселенной. Распылишься. Атомизируешься...
Небо отца Креспи, нависшее над безвестной речкой возле индейских вигвамов, было низким, недвижным голубым сводом. А нынешние его земляки, разогнанные гигантским ускорителем Лос-Анджелеса, чудится, уже оттренированы для космических высот и далей.
Но космодрома я не обнаружил. Космодром, как известно, во Флориде. Я пробыл в Лос-Анджелесе четыре дня в мае 1968 года. И в одно прекрасное утро нас закрутили напоследок его фривеи, донесли до нас горько-освежающий йодистый запах тихоокеанской
волны и выбросили в долины и горы Южной Калифорнии, к червонным секвойям, к мягким, как пудра, пляжам очаровательного маленького Кармеля, к знаменитым холмам Сан-Франциско, этого более рафинированного, но менее мускулистого соперника Лос-Анджелеса на Западном побережье США. И там, в Сан-Франциско, в полночь 4 июня, совсем не глухую, ярко освещенную юпитерами телевизионных камер полночь первичных калифорнийских выборов до меня снова дошел непостижимый темп Лос-Анджелеса.
… Четыре негромких, торопливых — пук-пук-пук— ПУК — выстрела сразили Роберта Кеннеди. Питомец Бостона, сенатор от штата Нью-Йорк прилетел в Калифорнию, чтобы на первичных выборах, у пяти миллионов калифорнийских демократов обосновать свою заявку на Белый дом. В ту полночь в Большом бальном зале отеля «Амбассадор» он познал сладость предварительной победы и сорвался в пропасть небытия там же, но на кухне, среди шкафов и металлических плит, в сумятице паники и дамских визгов: «Не может быть! Невероятно!». За этим «невероятно» было желание откреститься от внезапной, страшной ухмылки реальности. Как далекий и вдруг невероятно приблизившийся фон надвинулось 22 ноября 1963 года, жаркий техасский полдень в Далласе, открытый президентский «линкольн» на автостраде возле шестиэтажного здания склада школьных учебников, Джон Кеннеди справа на заднем сиденье, автоматически приветственно взмахивающий рукой, улыбающаяся Жаклин в розовом костюме, крики толпы — и звуки, невинные сперва для ушей, настроившихся на карнавальный лад, звуки вроде взрывающихся фейерверков...
Даллас, а затем Мемфис в штате Теннесси, где пуля расиста сразила Мартина Лютера Кинга, поставили Лос-Анджелес лишь третьим в удлиняющемся списке, из которого ни один американский город не может себя гарантированно исключить. Когда пишутся эти строки, суд над Сирхан Сирханом все откладывается и откладывается, и пока не все ясно в мотивах и скрытых обстоятельствах преступления. Но я говорю о личном ощущении. Ощутив микроклимат Лос-Анджелеса, я не был удивлен, что Роберта Кеннеди убрали именно там. Нью-йоркскии сенатор энергично навязывал себя в президенты, вызывая полярные токи симпатий и антипатий. Его убил палестинский араб. Американизированный араб, потому что из двадцати четырех своих лет одиннадцать формирующих он провел в Лос-Анджелесе...
Есть ли еще чудаки, полагающие, что Лос-Анджелес— всего лишь географический придаток к Голливуду? Нечто провинциально-тусклое, освещенное лишь отблеском кинозвезд? Лос-анджелесцы знают, как сильна инерция прошлых представлений, и от своих гостей ждут неизменного вопроса о Голливуде, чтобы ответить на него с неизменной усмешкой. Голливуд пережил свой золотой век, а Лос-Анджелес, самый быстро растущий из крупных американских городов, считает себя на «ты» с будущим. По населению (3 миллиона) Лос-Анджелес стоит на третьем месте после Нью-Йорка и Чикаго.
В 1964 году по объему промышленной продукции Лос-Анджелес обогнал Чикаго. Впереди лишь Нью— Йорк, и столица Южной Калифорнии уже теснит «имперский» город, наступая ему на пятки. На этом фоне совершенно теряются некогда популярные знаки голливудской «мемораблии» — сохраненные в бетоне отпечатки босых ног кинозвезд на площадке перед Китайским театром и имена великих на памятных досках Голливудского бульвара. Физически Голливуд столь же незаметен, как речка, давшая имя Лос-Анджелесу. Экономически он уцелел, лишь приспособившись к своему злейшему врагу — телевидению, наладив производство телевизионных шоу.
В пору расцвета одна крупная кинокомпания прихватила под свои павильоны большой участок земли «Двадцатый век — Фокс» — так называется эта компания. Еще лет тридцать назад она полагала, что ей— то и принадлежит XX век. Ей не хватило ни ума, ни хитрости. Время идет неожиданно быстро. Компании, пострадавшей на соперничестве телевидения и аферах с супербоевиками, пришлось торговать не только кинофильмами, но и своей землей. Алюминиевый гигант «АЛКОА» купил у нее 260 акров земли и, прославляя свой продукт, возвел на них архитектурный комплекс «Сенчури сити» — «Город столетия» — 28 административных и 22 жилых дома, отель на 800 номеров, огромный торговый центр. Этот микрогород стоимостью в полмиллиарда долларов в основном построен — элегантный и уже воплощенный прообраз тех городов будущего, которые обычно манят лишь в чертежах. Карандашные силуэтики людей там уже ожили и засновали по магазинам на изящной внутренней площади, украшенной фонтанами и абстракциями скульптур.
Но и этот комплекс — лишь пробегающий за окном автомашины штрих Лос-Анджелеса. Как и центральный бульвар Уилшир. Как и новый «Мьюзик— сентер». Как и другие архитектурные комплексы, растущие в этом странном городе. Потому что главный образ Лос-Анджелеса — это фривеи, и о них пора рассказать подробнее.
Но что такое фривеи? В переводе это — свободные пути. С точки зрения строителей, широкие бетонированные автострады средней ценой в 3 миллиона долларов за милю. Но этим мало что сказано. Фривеи — это реализм на грани фантасмагории. Чтобы представить их воочию, вероятно, помог бы Голливуд с его панорамными фильмами, сделанными хотя бы с тех вертолетов, которые несут патрульную службу над фривеями Лос-Анджелеса.
Возьмите, к примеру, наше Садовое кольцо. Распрямите его. Удлините для начала до 800 километров (а к 1980 году — до двух с половиной тысяч километров). Разрежьте его на неравные отрезки и, сочленив их мощными вскинувшимися вверх или ныряющими под землю увязками и развязками, пустите на все четыре стороны. Уберите с этого ставшего неузнаваемым Садового кольца светофоры, чтобы они не мешали машинам разгоняться до 120-130 километров в час. Снесите все, что мешает их стремительному рывку в пространство, все подряд, создайте широкую зону отчуждения по обочинам. В центре вместо резервной зоны поставьте металлические заградительные звенья, а по краям — такие же звенья и металлические сетки, через которые не перелезет расшалившийся ребенок или неразумная собака, — фривей абсолютно свободен от всего живого не на колесах. Разлинуйте всю эту бетонированную мощь в восемь рядов, четыре — в одну, четыре — в другую сторону.
И, наконец, набросьте узловатую сетку этих артерий на часть Южной Калифорнии, на 10 тысяч километров графства Лос-Анджелес, этого хаотичного конгломерата городов, городков и городишек, где собственно Лос-Анджелес царит над сотней младших собратьев-сателлитов.
Где кончается один город и начинается другой, не разберут даже старожилы. Все переплетено и все разорвано фривеями. И все вместе составляет Большой Лос-Анджелес — 7 миллионов жителей и 4 миллиона автомашин.
Представьте эти кровеносные тельца на артериях фривеев, и вы поймете постоянную угрозу закупорки, постоянную необходимость расширять, удлинять и контролировать автострады, ибо до сих пор число машин по меньшей мере удваивалось каждые 10 лет. Из каждых четырех работающих трое едут к месту работы на собственных машинах. Только главные перекрещения фривеев пропускают в день более 300 тысяч авто. А в общем на фривеях графства Лос-Анджелес и соседних графств Вентура и Орандж автомашины проходят в сутки 43 миллиона километров, что равно по расстоянию пятидесяти путешествиям на Луну и обратно. А кроме свободных путей, есть тысячи миль обычных бульваров и улиц со светофорами, и бег машин на них дополняет космические цифры автомобилизации Лос-Анджелеса.
Фривеи поют гимн Лос-Анджелесу как суперамериканскому городу. Наконец-то Америка, страна дорог, машин и городов, нашла свое крайнее, почти абсолютное воплощение в этом необъятном урбанистском синтезе, разорванном высокими скоростями, в этом невиданном городе при дороге. Лос-Анджелес в шутку зовут Роудсвиллем — Дорогоградом. Но эта шутка горчит, а в гимне ревущих денно и нощно фри— веев слышна тревога, как жить в городе при дороге? Куда вынесет эта хлещущая через край стихия механического прогресса?
Две жертвы очевидны — чистый воздух и эффективный городской транспорт. Их убила стихия фри— веев и машин, делающая ставку на индивидуум и игнорирующая коллектив. Безмашинные негры лос— анджелесского гетто Уоттс обречены на безработицу не только заколдованным кругом бедности и невежества, но и отсутствием городского транспорта, который дал бы им мобильность в поисках. Лос-анджелесский смог знаменит не меньше лондонского. Белесые ядовитые испарения, порожденные в первую очередь выхлопными газами, свели на нет традиционное калифорнийское благо — солнце субтропиков. Калифорнийский старожил, писатель-фантаст Рэй Бредбери тоскует: «Семнадцать лет назад машин было мало, смога не было, подземка работала, городской транспорт был жив, небеса были ясными, голубыми, неотразимыми. Это действительно была земля обетованная. Сейчас ясное небо — такая редкость, что, когда видишь его после дождя, сердцу тяжко от воспоминаний о давно минувших днях».
Автомобиль — добро или зло?
Конечно, благо, но, как ни странно, ответ на этот вопрос более категоричен в стране, где нет еще массового автомобиля. Практика сожительства человека с массовым автомобилем вводит в действие диалектику, при которой благо может переходить во зло. Вникните в чисто американскую печаль архитектора и городского планировщика Виктора Груэна. Это печаль человека, теснимого своим детищем — автомашиной. «Лос-Анджелес в основном посвящен автомобилю, — говорит Виктор Груэн. — Смесь дорог и фривеев и как прилагаемое к ним — гаражи, стоянки, бензостанции, ремонтные станции, участки земли, занятые предлагаемыми в продажу автомашинами, и так далее». Чарльз Уэлтнер, конгрессмен от штата Джорджия, саркастически отрицает за Лос-Анджелесом право называться городом, видя в нем лишь «придорожную стоянку для автомашин, окаймленную несколькими зданиями». По мнению известной английской экономистки Барбары Уорд, большие города типа Лос-Анджелеса столь же смертоносны, как ядерная бомба, с той лишь разницей, что они убивают людей медленнее.
«Народ приезжает в Калифорнию со всех концов США, оставив где-то своих близких и попадая в новую странную среду, — пишет в газету «Лос-Анджелес тайме» одна местная дама, обеспокоенная высоким процентом разводов в городе. — Муж обычно устраивается довольно хорошо, так как у него есть работа, на которую он ездит и где заводит друзей. У жены положение хуже. Она обнаруживает, особенно если она приехала из другого большого города где-нибудь на Восточном побережье или на Среднем Западе, что Лос-Анджелес создан не для людей, а просто для машин...»
Про американца говорят, что он женат на машине. У лос-анджелесца это католический брак, без права на развод, пожизненный. Но, шутки в сторону, ценность приведенного письма в газету тем высока, что оно исходит от домохозяйки, а не от философа или социолога. Значит, и на ее уровне видно, что лихорадочно переливающаяся стихия сверхамериканского города врывается в психологию его жителей. Повышенная «автомобилизация» жизни конкретно, осязаемо рвет ткань традиционных отношений.
… Однажды после очередной встречи мы неслись по фривею Сан-Диего в центр города, вофиснашего лос-анджелесского опекуна. Был шестой час вечера, конец рабочего дня, фривей распирали потоки автомашин. Наш опекун съехал с фривея и, погасив скорость, замер на перекрестке перед запретным красным огнем светофора. Слева, на пересекающейся улице, видна была свежеразвороченная физиономия машины — разбитое вдребезги ветровое стекло осколками припудрило мостовую, капот задран и сплюснут, вдавленный радиатор, обнаженные моторные внутренности. Сбоку стояла полицейская машина, а за полицейской — еще одна, тоже побитая.
— Слава богу, пострадавших нет, — сказал мой коллега.
Остановка на красный была как минута траурного молчания. Дали зеленый, мы тронулись, и я мельком взглянул на расширившуюся сцену. Жертва была. За последней машиной на тротуаре лежал человек, аккуратно, покорно. Жертва была, но машины на той, на пересекающейся улице, не медлили, проходили, не останавливаясь, когда у них был зеленый свет.
Ранен он или убит? Внимания и мозговой энергии уделялось ему не больше, чем человеку, убитому «понарошку» на телеэкране. А можно ли иначе? Огромный город, автомобильные убийства — не редкость. Взгляд мельком, и опять глаза — на дорогу. Забываешь о виденном. Слух — на радионовость. Пока доедешь до дому, этот труп на тротуаре уже вылетит из головы. Не донесешь его до разговора с женой за обеденным столом. Темп Лос-Анджелеса...
II
Лос-Анджелес ругать так же принято, как хвалить Сан-Франциско. Он расползается беспорядочно и буйно, как тесто у безалаберной хозяйки. Говорят, что один из многих его недоброжелателей обнаружил дорожный щит «Границы города Лос-Анджелеса» возле Бьюта, штат Монтана, за Скалистыми горами, в двух тысячах километрах от Южной Калифорнии.
Защитники города в глухой обороне. Но они существуют, и разве факт невиданного роста Лос-Анджелеса не доказывает, что число их множится? Иногда они переходят в наступление. Дон Мачмор — известный лос-анджелесец. Вице-президент крупной кредитной корпорации, а также калифорнийский Джордж Гэллап, который, имея штат в 250 интервьюеров, готов по конфиденциальным заданиям и за соответствующую мзду довольно точно выяснять степень популярности и шансы на победу тех или иных политических фигур. Он держит руку на пульсе Лос-Анджелеса. Он уверен, что в Калифорнии дует «ветер будущего». «То, что происходит сегодня в Калифорнии, — говорил он нам, — завтра произойдет во всем мире или (оцените эту скромность) во всяком случае в США» — А в Калифорнии, естественно, происходит то, что происходит в Лос-Анджелесе. Замечу в скобках, что мистер Мачмор за десять дней до первичных выборов в Калифорнии обещал победу Роберта Кеннеди над Юджином Маккарти, хотя — но как винить его за это? — не предугадал, что случится на кухне лос-анджелесского отеля «Амбассадор». Ветер будущего… Твои порывы неисповедимы и для профессиональных предсказателей.
Вот другой защитник Лос-Анджелеса — профессор Уильям Уитон. Мы встречались с ним в Сан-Франциско, где он возглавляет известную школу градостроительства и планировки в университете Беркли. Умный, ироничный, знающий человек. Его интересует экономический результат, а не критика гуманистов и эмоции лос-анджелесских домохозяек. «Планировщики считают американские города хаотичными и рассеянными, — говорит он. — Архитекторы находят их уродливыми с эстетической точки зрения. Но проницательные экономисты видят, что они очень продуктивны и Лос-Анджелес — наиболее эффективный из всех».
В чем, на его взгляд, эффективность Лос-Анджелеса? Экономической базой города служат заводы, производящие самолеты и «космическую продукцию», а также электроника и научные исследования, увязанные с нуждами военно-промышленного комплекса. Этот бизнес колеблется, пульсирует, и город вместе с ним находится в состоянии «качающегося баланса». У его квалифицированной рабочей силы занятость стабильна, хотя место и даже вид работы могут меняться. Но человек не нуждается в перемене жилища, связанный с работой — как бы далека она ни была — сетью знаменитых фривеев.
Объяснение профессора Уитона неполно и небесспорно, но очень точны слова о «качающемся балансе», опирающемся на военную индустрию. В них зацеплена суть лос-анджелесского и вообще южнокалифорнийского процветания.
Но сначала небольшое отступление. Мы жили в мотеле «Аннее», скромном, но весьма приметно расположенном — по соседству с городкомБеверли— Хиллз, где на холмистых улицах-аллеях в тихих изысканных особняках живут кинозвезды, телесветила и миллионеры другого профиля. Это оазис на 35 тысяч жителей, окруженный шумным урбанистским чудищем Лос-Анджелеса.
Мой коллега выбрал мотель «Аннее» не из-за знатного соседства и даже не за «верх комфорта по умеренным ценам». Госдепартамент, регулирующий наши передвижения по Америке, любезно открыл Лос-Анджелес, но это хитрая любезность. В городе и графстве масса районов, закрытых для советских граждан, передвигаться надо с оглядкой на карту, и фривеи для нас — отнюдь не свободные пути. Би— верли-Хиллз тем хорош, что открыт полностью. У его жителей есть, конечно, свои секреты. Прелестные холмы необычно густо заселены психиатрами (по одному на 166 жителей) и адвокатами (по одному на каждые 37 жителей). Эта статистика доказывает хорошие заработки адвокатов и психиатров и тот факт, что счастливчики на Биверли-Хиллз, видимо, больше нуждаются в их услугах, чем неуловимый средний американец. Но все-таки секреты у кинозвезд иные, чем на авиазаводах и ракетных базах, которыми так нашпигованы графство Лос-Анджелес и Южная Калифорния. И на открытых дорогах, видя мелькающие по сторонам заводы и фабрики, испытываешь сложное чувство стесненности и тревоги — крутом здесь куют оружие. Против твоей страны.
В справочном альманахе «Калифорния» даны краткие сведения о городах графства Лос-Анджелес. Реестр внушительно однозначен. Бербенк — центр авиационной промышленности.Кулвер— сити — авиазаводы корпорации Хьюза. Гардена — электроника и самолетные части вперемежку с казино. Инглвуд — ряд авиационных заводов и лос-анджелесский международный аэропорт, через который проходит в год 15 миллионов пассажиров. Лонг-Бич (второй по населению город графства) — военно-морская база, судоверфь и ежегодный международный конкурс красоты. Линвуд — электроника и самолетные части. Монровия — электроника и пищекомбинаты.Палм— дейл — большая военно-воздушная база Эдвардс. Пасадена— знаменитая лаборатория «Джет пропалиш», готовящая полеты на Луну, электроника, точное производство. Помона — ракеты, части для самолетов. Сан-Габриэль — электроника, авиационное производство. Санта-Моника — «РЭНД корпорейшн», этот научный филиал американских ВВС, авиазаводы, электронные лаборатории и ежегодные церемонии вручения Оскаровских премий лучшим кинофильмам, кинорежиссерам, киноактерам.
Южнее лежит графство Сан-Диего, насыщенное военными базами и заводами едва ли не гуще северного соседа. И пусть не смущает вас невинное слово «электроника» — по официальным данным, эта отрасль промышленности «ориентирована на оборону» не меньше, чем на четыре пятых.
В истории экономического развития Лос-Анджелеса было несколько магических слов. Железные дороги… Потом нефть, открытая в 90-х годах прошлого столетия и превратившая этот район из аграрного в индустриальный. Допотопные, но действующие нефтяные «качалки» можно увидеть и сейчас прямо на улицах, рядом с ресторанами, в соседстве с особняками кинозвезд. Но собственной нефти уже недостаточно для мощной местной индустрии. В 20-е годы слово «самолет» было скорее романтическим, чем магическим. Авиазаводы начали строить именно в Калифорнии, потому что теплый климат позволял экономить на строительстве, а вечно ясное небо не препятствовало испытанию продукции. Самолет приобрел магический смысл во время и особенно после второй мировой войны. К концу 50-х годов добавились ракеты, электроника. Английский язык, любящий краткость, обзавелся словом «aerospace», мало понятным в буквальном переводе-«воздух — космос». В конкретном контексте Лос-Анджелеса оно означает современную военную индустрию, в которой тесно переплетены самолетостроение, ракетостроение, производство усовершенствованных электронных систем и приспособлений. Лос-Анджелес с восторгом взвалил на себя бремя гонки вооружений, сладостное бремя, от которого лишь крепнут его плечи. О нем говорят охотно, откровенно, воодушевленно. Из магии aerospace никто не делает секрета.
Банк Америки нет необходимости представлять. Это первый по капиталам в Калифорнии, в США и во всем капиталистическом мире банк. Его штаб-квартира по старинке находится в Сан-Франциско, но в Лос-Анджелесе — центр операций, строящийся 50-этажный небоскреб и 270 отделений (на территории всего графства). У кого еще больше полномочий и возможностей следить за экономическим здоровьем графства Лос-Анджелес? Интересен специальный, полуконфиденциальный доклад на эту тему, подготовленный специалистами банка и любезно нам переданный. В США прирост населения и степень занятости — важнейшие показатели экономической конъюнктуры. В послевоенные годы население графства росло вдвое быстрее, чем в среднем по стране. С 1950 по 1965 год оно увеличилось на 2,7 миллиона человек. 60 процентов прироста шло за счет миграции в этот район из других районов США. Рыба ищет, где глубже, человек — где лучше. Почему, хотя дикий Дальний Запад давно освоен, в Лос-Анджелес едут и едут динамичные американцы? За работой, за доходами.
«Самой важной из всех приманок, привлекающих новых людей в район Лос-Анджелеса — Лонг-Бича, была работа, — сообщает доклад, похожий на исповедь грешника, восхищенного и не собирающегося каяться. — С ростом в этом районе промышленности, ориентированной на оборону, Лос-Анджелес завоевал репутацию места, где можно получить хорошо оплачиваемую работу. Из общего прироста рабочей силы в Калифорнии с 1950 по 1965 год 44 процента падает на это графство».
Далее экономическое чудо Лос-Анджелеса излагается поэтапно.
«Самый быстрый прирост занятости» — 1951— 1953 годы, период корейской войны.
«Другой период быстрого роста» -середина 50-х годов, так как «на ведущее место выдвинулись ракетная и электронная промышленность».
Замедление роста занятости — после 1957 года, когда «число рабочих мест в авиационной промышленности стало сокращаться».
Еще большее замедление — в 1962-1964 годах, «главным образом из-за потери рабочих мест в промышленности, связанной с обороной и космосом, которая последовала за завершением или прекращением больших ракетных программ».
«Наивысший уровень занятости» — в 1965 году, когда «увеличилось производство гражданских самолетов, а также число правительственных контрактов на продукцию для обороны и космоса».
Последние данные в докладе на середину 1965 года. Только что началась воздушная воина против ДРВ, а американских солдат в Южном Вьетнаме было не полмиллиона, а лишь 50 тысяч. Открывалось новое золотое дно, но глубина его еще не была измерена.
Таковы кардинальные пульсации Лос-Анджелеса. В динамизме его фривеев лишь внешне отражен динамизм главной военной кузницы огромной имперской державы. Он здорово приспособился и застраховал себя с разных сторон. По сборочным линиям своих заводов он прогоняет и «холодную войну», и «малые войны», и расчеты на ядерную войну, и даже космическую эру, увязанную с нуждами «обороны». Бедные очаги депрессии в угольных районах Аппалачей, ваша беда в том, что вы знавали периоды бума лишь в годы двух мировых войн!
Деньги налогоплательщиков, финансирующих гонку вооружений, собираются по всей стране, но в непропорционально большом количестве перекачиваются в Калифорнию. В «золотом штате» живет одна десятая часть населения США, а его корпорации получают более 20 процентов «первичных» военных заказов Пентагона и более половины всех заказов, связанных с космосом. В 1964 году в военной промышленности в Калифорнии было занято втрое больше людей (547 тысяч), чем в штате Нью-Йорк. В 1965 году Калифорния получила более трети всей суммы федеральных ассигнований на научные, т. е. преимущественно военно-научные, исследования (4 миллиарда долларов) — втрое больше, чем следовавший за ней штат Нью-Йорк. Немудрено, что четыре года назад Калифорния перешагнула по-своему исторический рубеж, обогнав штат Нью-Йорк по населению и выйдя на первое место среди всех пятидесяти штатов США. Что касается Южной Калифорнии с центром в Лос-Анджелесе, то, по подсчетам специалистов, на «оборону» работают 60 процентов людей, занятых вобрабатывающейпромышленности этого края.
Лос-Анджелес заставляет задумываться над сложными метаморфозами нашего века. Стародавний образ смерти — костлявой старухи с косой как-то не увязывается с резкими гранями модерна. Конечно, американское богатство происходит не только от гонки вооружений, но у послевоенного экономического чуда Лос-Анджелеса есть главная неоспоримая подоплека — бизнес войны, работа на старуху-смерть. 3530 долларов среднего годового дохода на душу населения— сколько из них от костлявой? 100 тысяч домашних бассейнов для плавания, 125 тысяч частных яхт — сколько построено за счет урожаев смерти на холмах Кореи, в джунглях Вьетнама?
Мэри Маккарти, известная писательница и еще более известный литературный критик, в своей книге очерков и эссе о Вьетнаме приводит один интересный эпизод. «Когда я летела в Хюэ на большом самолете «Си-130», — пишет Мэри Маккарти, — я слышала, как пилот и второй пилот обсуждали свои личные цели в этой войне, и они состояли в том, чтобы заняться во Вьетнаме бизнесом с недвижимостью, как только война кончится. С воздуха присматривая за вьеткон— говцами, они прикидывали разные варианты и решили, что Нга Транг-«Красивые песчаные пляжи» — подходит им лучше, чем залив Кам Рань — «Пустыня». Они разошлись во мнениях, на чем можно сделать больше денег: пилот хотел строить первоклассный отель и виллы, а второй пилот считал, что будущее за дешевыми жилыми домами. Для меня этот разговор был как галлюцинация, но на следующий день в Хюэ я встретила полковника морской пехоты, который вновь облачился в форму после отставки. Он сражался с японцами, а потом делал деньги на земельных проектах в Окинаве и вкладывал прибыли в импорт из Японии замороженных креветок, которыми снабжал рестораны в Сан-Диего. Война, этот дешевый вид массового туризма, открывает их сознанию деловые возможности».
Это действительно смахивает на галлюцинации, но источник их, как верно отмечает Мэри Маккарти, в одержимости «частной инициативой», в психологии собственников, с которой не разлучаются, даже надевая военную форму. По совпадению — не столь уж случайному — все эти собеседники писательницы оказывались динамичными калифорнийцами.
Ученый и писатель Ральф Лэпп назвал свою последнюю книгу «Цивилизация оружия». Это —
американская цивилизация, деловитопривыщая и перманентным подпоркам гонкивооружений. Вкруг этойцивилизации включены директоракрупнейшей авиационной корпорации «Нортамериконавиойшн», профессор-антрополог из «РЭНД корпорейшн», даю— щий научные рекомендации по «контрповстанческой войне»на основе изучения человеческих особей в Юго-Восточной Азии, рабочий с завода, производящего ракеты «Титан» или «Поларис», лос-анджелесский торговец дамским готовым платьем (а Лос-Анджелес славен и женскими модами), совсем не интересующийся, откуда берутся доллары у его очаровательных покупательниц, коль скоро эти доллары есть.
Майкл Т. обворожил нас гостеприимством, серьезными добрыми глазами, мягкими манерами и умным разговором. У него уютный дом в Биверли-Хиллз (125 тысяч долларов) с видом на зеленые горы, за которые в тот вечерний час устало переваливало калифорнийское солнце, «кадиллак» с телефоном, по которому он говорит даже с Австралией, милая семья, «очень существенные доходы» и набор взглядов нью— йоркского либерала, покинувшего Восточное побережье, потому что на Западе легче делать деньги. Ему стыдно за войну во Вьетнаме и за бедствия шахтерских семей в Аппалачах. В 1960 году, когда звание кандидата в президенты от демократов оспаривали Джон Кеннеди и Эдлай Стивенсон, он был за Стивенсона любимца многих либералов, видевших в Кеннеди выскочку и оппортуниста. В 1968 году он поддерживал сенатора Юджина Маккарти, считающегося в известной мере духовным наследником Стивенсона.
Но Стивенсон, будучи американским послом в ООН, защищал вьетнамскую авантюру, хотя и скрепя сердце, — незадолго до внезапной смерти на лондонской улице он пожаловался приятелю-журналисту, что вынужденная защита грязного дела стоила ему нескольких лет жизни. А Майкл? Вице-президентбольшойстроительной корпорации, он занят мирным делом сбыта 3 тысяч жилыхдомоввгод. Дома продаются в кредит, и прежде чем заключитьпокупателяобследуют: каковы его заработки— Насколько они стабильны? Я уверен что его фирмуустраивают клиенты с военных заводов. Стабильность их заработков проверена двадцатилетней историей гонки вооружений, как бы гарантирована политикой правительства.
Это мелкий пример «цивилизации оружия». Вину нельзя уравнять, вина ложится на правящий класс, на империалистическую политику, на систему. Но она, эта цивилизация, манит соблазнами дележа, искушает. Она берет на себя ответственность, выдавая миллионам индульгенции, и уж личное дело каждого — отказаться от них или нет.
III
Я так и не уверен, открыт ли для советских корреспондентов Уоттс, обширный негритянский район Лос-Анджелеса, где в августе 1965 года вспыхнул памятный мятеж, ставший как бы тревожным предвестьем последующих драматических взрывов гнева и отчаяния обездоленных в Ньюарке, Детройте, Вашингтоне, Чикаго и других городах. Но я помню, как однажды с нашим деятельным гидом из очень влиятельного делового еженедельника мы возвращались в мотель «Аннее»., завершив дневной цикл встреч, и он интригующе сказал: «А хотите, покажу вам Уоттс». И мы с коллегой интригующе промолчали: наверно, он провентилировал эту идею у нужных лиц, и в конце концов какие в Уоттсе военные секреты?
Мы съехали с фривея и, как горожане на лесных тропинках, долго и неуверенно плутали по каким-то закоулкам и подъездным путям, пока не попали в притихшее царство неухоженных улиц с одноэтажными домами, с черными матронами, так не похожими на поджарых белых соотечественниц, черными импульсивными, ритмичными детьми и черными усталыми мужчинами. Мы не останавливались и не вылезали из машины. Это была как разведка на чужой территории, хотя нас вел коренной лос-анджелесец, а кругом ведь, если разобраться, были его земляки.
Черные земляки — в этом-то и была вся разница.
Наш гид искал следы пожарищ трехлетней давности, те места, на которых редакция заставила его тряхнуть репортерской стариной, но он не был здесь все три года, а следы пожарищ тем временем исчезли, обернулись пустырями и новыми бензозаправочными станциями, и мы, притихнув, ехали по Уоттсу, где — миля за милей — не было ни одного белого лица. И наш гид негромко, напряженно пошутил. «Туземцы сейчас ведут себя спокойно».
В интонации была доверительность белого человека, разговаривающего с белыми, а в слове «туземцы» скрывался не только иронический, но и серьезный смысл — он воспринимал негров как носителей другой, примитивной и потенциально враждебной цивилизации, недоросшихдо цивилизации господствующей, не вписывающихся в нее и потому доставляющих немало хлопот. Расторопный, свойский, не жалевший на нас времени, гид был практическим американцем с умеренно консервативной философией. Разъезжая с ним несколько дней, я уже привык к его жалобам. Ему не нравилось, что в большой лос-анджелесской округе растет прослойка негров и мексиканцев, бедных, необразованных, беспомощно барахтающихся в жестком индустриальном обществе людей, которым приходится помогать разными видами соцобеспечения и на которых смотрят как на иждивенцев. Для многих американцев даже эти убогие подачки совершенно неприемлемы, и их взгляды, хотя и неполно, но четко суммировал замеченный нами однажды внушительных размеров придорожный транспарант с изображением бородатого дяди Сэма в звездно-полосатом цилиндре и надписью: «Это твой дядя, а не отец».
В Лос-Анджелесе более 400 тысяч негров и около полумиллиона мексиканцев американского происхождения. Но там можно прожить не четверо суток, а четыре месяца и четыре года и, кружа по фривеям^ ни разу не попасть в Уоттс. Нищета в Америке, по странному на первый взгляд, но очень точному определению известного социолога Майкла Харрингтона, «невидима». Невидима, потому что она в стороне от больших дорог. Невидима и неслышима — пока «туземцы» ведут себя тихо. Потом вдруг оказывается, что она невидима как межконтинентальная ракета, скрытая в непробиваемом подземелье. Происходит взрыв, как в 1965 году в Уоттсе, — 34 убитых, сотни
раненых, 4 тысячи арестованных, ущерб в 35 миллионов долларов. Еще одна неожиданная пульсация Лос-Анджелеса, обнажающая скрытые закономерности и темный, подземный ход его жизни...
Наша вылазка в Уоттс была краткой и эпизодической. Встречались мы в основном с бизнесменами и профессорами, с теми профессорами, чьи сердечные отношения с бизнесом укладываются в формулу: деньги — идеи — деньги.
Рискуя повториться, скажу, что образ пузатого богача во фраке, полосатых брюках и с мешком золота безнадежно устарел. Может быть, он еще нужен карикатуристам, но обманчив тем, что смещает акценты. У бизнесменов не по возрасту спортивные фигуры, и они обходятся без золота и даже наличных зеленых бумажек, предъявляя на все случаи жизни кредитные карточки, запечатанные в пластик.
В Лос-Анджелесе мы познакомились с одним таким полубогом бизнеса. Из серых глаз его текла медлительная, но твердая сила. Он прямо держит свою высокую стройную фигуру. Он знает, что он — чудо. Ведет себя соответственно, давая каждому разглядеть себя с восторгом, скрытой завистью, любопытством, на худой конец. Семь лет назад у него, опытного инженера по электронике, было 300 тысяч долларов, и — пан или пропал! — он основал на них электронную корпорацию. Помогли связи, в частности в Пентагоне, подбор людей, знание рынка, качество продукции. Были трудности, хотя сейчас о своих конкурентах он рассказывает эпически: да, приходили к моим покупателям. Говорили — не покупайте у этого парня, он вас надует. Чепуху в этом роде. Обычное дело...
Сейчас, как шепчутся (а напрямик спрашивать о таких вещах неэтично), у него личный капитал миллионов тридцать, а корпорация — попробуйте купить! — стоит миллиарда полтора. Это акционерная компания, зарегистрированная на нью-йоркской бирже, одна из крупных в своей области. У мистера С. — 3 процента акций, но он руководит ею, имея пост президента и авторитет знающего человека и родоначальника. 25 тысяч рабочих на двух десятках заводов. Тысяча инженеров. Молодые таланты ищут постоянно и по всей стране, снаряжая экспедиции в университеты. Без притока свежей кровипропадешь. Заводы разбросаны и размельчены сознательно: чтобы рабочие не объединялись в профсоюз. Но в общем мистер С. не мелочится, платит хорошо на каждые четыре акции, купленные его работник ками, бесплатно добавляет пятую, для сотни высших людей в корпорации есть и другие заманчивые финасовые приманки. Его расчет — не расчет старинного скопидома. Это делец новой формации, ценящий науку, ведущий дело крупно, знающий, что нищенская зарплата не привлечет толковых работников и обернется низкими прибылями.
У него крупный бизнес с Пентагоном.
— Рутиной мы не занимаемся. Бомбы, самолеты — это не по нашей части, — говорит он и пренебрежительно машет рукой на «рутинную работу».
По его части — новейшие электронные приспособления, тонкий продукт. Для тех же военных самолетов. Еще для чего? Кто знает. Кругом лос-анджелесские секреты.
— Мистер С., недавно в газете «Уолл-стрит джорнэл» я прочел, что корпорации испытывают трудности при вербовке на работу студентов-выпускников. Что студенты не хотят служить военному бизнесу. Верно ли это?
— Нет, неверно. Мало ли что пишут в газетах.
Мы вместе пообедали и, покинув прохладный ресторанный полумрак отеля «Сенчури-сити», идем к офисумистера С. Закрытая внутренняя площадь микрогорода вобрала в себя теплое майское солнце. Нарядные чистые люди. Миллионер не спеша вышагивает рядом, выполнив еще один ритуальный акт общения с прессой, «красной» прессой на этот раз. Он ответил на все наши вопросы. Был в меру откровенен, в меру скрытен. Мы не злоупотребляли своим правом спрашивать. Но сейчас он слегка раздражен. В последнем вопросе он чувствует подвох. Он принял нас за деловых людей, но от этого вопроса попахивает неуместной политикой и пропагандой. Словно и ему бросают какой-то упрек.
— А как с «Доу кемикл»? — не отстаю я.
— Вы имеете в виду этот шум насчет напалма? — оборачивается он ко мне, наклонив голову. Я подтверждаю, что да, что имею в виду «этот шум», эти протесты в университетах против корпорации «Доу кемикл», поставляющей напалм для американских ВВС во Вьетнаме.
И уже не мне, а в сторону медленно, но зло, ворчливо, но резко он бросает коротенькую реплику: «Bunch of educators!»
И эти слова ложатся как граница между нами. Мы — рядом, но мы в разных мирах. Как это перевести bunch of educators? Как часто бывает, буквализм не передает суть. Буквально — горстка воспитателей, кучка профессоров. Но в злой, враждебной интонации сдержанного человека это прозвучало как — шайка моралистов-гуманистов.
Bunch of educators… Это было как удар хлыстом, как нервный щелчок по вымирающей, но еще шумливой и надоедливой осенней мухе. Как еще одна пульсация Лос-Анджелеса. Молнией мелькнула ненависть делового человека к интеллигентам-гуманитариям, ко всем этим противникам вьетнамской войны, которые верещат о совести, осаждают в университетских зданиях вербовщиков корпорации «Доу кемикл», баламутят молодые души и мешают налаженному ходу машины, производственному процессу «цивилизации оружия».
Я вспомнил об инструкции вербовщикам «Доу кемикл». Всякий раз, когда им досаждают словом «напалм», они должны кричать в ответ: «Сара рэп!» Напалм! Сара рэп! Напалм! Сара рэп! Сара рэп — это новинка корпорации, приятный сюрприз для американских кухонь. Это чудодейственная огнеупорная бумага из пластика, которой можно обернуть цыпленка, бросить его в духовку и жарить в собственном соку. Далекий человек за Тихим океаном в конвульсиях сдирает с себя вместе с кожей пылающее неот— липное напалмовое желе. Цыпленок аппетитно томится в духовке американской домохозяйки. Любой продукт законен, коль скоро его покупают, а сара рэп в товарном обороте «Доу кемикл» занимает большее место, чем напалм. Напалм! Сара рэп!
Производитель отделен от продукта, убийца от жертвы, причем не только расстоянием, но и промежуточными ступенями, дробностью разделения труда.
С Шейлока индивидуального спрашивать легче. А когда Шейлок коллективный, империя, система — с кого спросить? Когда сосут кровь целого народа и разоряют целую страну? Каждый может, как щитом прикрыться стереотипным ответом: я делаю свою работу. И только непокладистая bunch of educators мутит воду, утверждая, что это не работа, а разбой.
Продуктом могут быть идеи, секретные научные доклады, не менее смертельные, чем ракеты и напалм. Они производятся, например, в получасе езды от центра Лос-Анджелеса. Адрес: 1700, Мэйн-стрит, Санта-Моника, штат Калифорния. Там в квартале от Тихого океана два больших модерных здания заняты знаменитой «РЭНД корпорэйшн». Кисточки пальм возле стоянок для автомашин. Унылые коридоры, кубы скромных кабинетов, длинные столы и бачки для кофе в конференц-комнатах.
— Вот молоко. Сахару хотите?..
У обитателей небрежно повязанные галстуки, лбы и взгляды интеллектуалов, трубки вместо сигарет и прочий университетский налет. Разговор пересыпан научно-техническим жаргоном, академически спокоен и рассудителен. Тон ровный, страсти изгнаны, эмоции сданы в архив — они не объективны. Здесь ценят факт, холодную логику и не скованную моралью игру ума. Мы были там. Ничего особенного. Только вот у входа гостей встречают, проверяют по списку, нацепляют на нагрудный карман пиджака специальный пропуск и потом эскортируют по коридорам, по кабинетам, даже, извините, в уборную. В скромных кабинетах много секретных бумаг, но их можно оставлять на столах. Здесь предпочитают атмосферу академической вольницы. За гостями же зорко присматривают.
Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.