Сиви туниц

Был твой китель местами поношенный,

И глаза цвета ясного неба.

Приходил в дом гостем непрошеным,

Уходил, как всегда, до обеда...

lunaneko

У тебя были большие крестьянские руки, ладони широкие, пальцы длинные и сильные с крупными ногтевыми пластинками. Ты многое умел: косить, камень класть, бычка забить, ракию выгнать. Стрелял без промаха, даже по-македонски — с двух рук, верхом ездил, водил автомобиль и мотоцикл, уже будучи взрослым выучил немецкий и английский. Службу начал ещё при старом маршале. Свой среди чужих, чужой среди своих.

Женился по большой и чистой любви на первой красавице столицы, златогласой певунье. Она тебе дочек родила. Ты очень сильно сына хотел, а она петь хотела. Её желания для тебя были неоспоримы. Детей ты любил, а её обожал, жизни без неё не мыслил, позволял многое и прощал всё. Да и было ли что прощать? А позволять, как не позволишь? Да и не просила она ничего особенного. Вот сына не родила — жаль...

Ты с такой гордостью вёл её под руку и с такой лёгкостью вальсировал с ней, что никто и подумать не смел про ваше супружество, как про мезальянс, как же — крестьянин и оперная дива. Вы прекрасно смотрелись вместе, ты бережно подсаживал её в дамское седло, для тебя она казалась невесомой. Жалко, ни одна из дочерей не похожа на неё, обе на тебя похожи.

Подчиненные трепетали перед тобой, а ты никогда не повышал голоса. Матом ругался, это да, этого у тебя было не отнять, виртуозно ругался, красиво, заслушаться со стороны можно. Только тот, кому адресованы были эти слова ругательные, тихо умирал под твоим холодным немигающим взглядом, чтобы ожить, когда ты произносил своё всегдашнее «сте слободни».

Собак любил не по-крестьянски, ценил в них не просто сторожей и охранников, нет. Любил, как созданий божьих, наделённых душой и разумом, воспитывал как детей, не дрессировал. Лошадей жалел, стеком не пользовался, недоуздок надевал мягкий без железа во рту. Когда ездили в деревню, и ты садился на телегу за возничего, то кнутом не стегал, гладил легонько по спине вожжами «хајде, душо, да оде». И они слушались тебя всегда, ни разу не подвели.

Папиросы у тебя были душистые, в красивой твёрдой пачке, ты вынимал их оттуда и перекладывал в серебряный портсигар с бирюзовой эмалью на створках, а когда курил, то вставлял в коротенький янтарный мундштук. Я помню, как ты чистил его шпилькой, которую потихонечку утягивал с её туалетного столика. Она делала вид, что не замечает этого, только как-то подарила тебе набор специальный для нужд курильщика.

Пил редко, но метко, всегда добирался домой на своих ногах. Сильное опьянение можно было разгадать только по очень чёткому ровному шагу и плавающим зрачкам. Никогда не буянил, заходил к ней поцеловать в плечо и ложился спать в кабинете.

Ты никогда не снишься мне, у меня нет ни одной твоей фотографии, но мне и не надо. Я и так помню тебя.

Не знаю, где ты теперь, жив ты или нет тебя давно, но по-прежнему чувствую тебя всей душой, каждую твою чёрточку, каждое движение, голос, смех, запах...

Я люблю тебя, папа.