Терпсихора

Acapella 

термин, относящийся к хоровой музыке, предназначенной для исполнения без инструментального сопровождения

На горе Парнас, чья вершина устремляется к солнцу и скрывается в облаках, обитают юные и прекрасные девы — музы.

Одну из них зовут Терпсихора.

Терпсихора смеется, откидывает золотистые волосы назад, и смотрит, как солнечные зайчики переливаются на мягкой траве. Она чувствует, как бьется ее сердце, задавая ритм всему телу, наполняя счастьем все ее существо. Она — воздух, легкий летний ветерок, пушистые облака, первые лучи солнца, улыбка ребенка, робкое прикосновение влюбленных — все то, что делает человека счастливым.

И пока муза живет, её танец будет продолжаться, до тех пор, пока удары ее сердца совпадают с ритмом музыки, звучащей в шелесте листьев, шуме водопада, пении птиц, дождевых каплях; пока в мире есть хоть какая-то музыка, а ее душа дышит радостью и покоем.

Arpeggio

аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В мыслях он всегда называл её Терпсихорой. Со временем он настолько привык к этому, что почти забыл её настоящее имя, и в томительном ожидании, когда полупьяный диджей выкрикнет выступающих, он в первую секунду не понимал, что её имя только что прозвучало. Поэтому всегда очень расстраивался, хотел вернуть время на пару мгновений назад и в упоении повторял про себя: «Терпсихора. Терпсихора».

Она ликующе улыбалась всем со сцены, выходя на поклон, вскидывала тонкие, звенящие браслетами руки и впитывала аплодисменты своей безыскусной публики. Публика топала ногами, свистела, просила еще, захлебывалась смехом и алкоголем, отпускала громогласные шутки, от пошловатого вкуса которых его всегда немного мутило.

В тот вечер, переходящий в ночь, она не стала танцевать на бис. В последний раз поклонившись, — так низко, что ее волосы цвета крепкого черного кофе коснулись пола — она резко развернулась и скрылась за кулисами, оставив ему тоску, смешанную с надеждой ожидания, его любимый коктейль. Он сидел за столиком, влажным от пролитого кем-то вина, совершенно один — так привычно для себя и так странно для этого заведения, где никто не был один. А он был один и одинок, пока ее низкий звучный голос не спросил, свободно ли рядом с ним. Густой и пряный, как подогретое вино, этот голос обжигал его слух и согревал изнутри все его существо, а ведь до этой минуты он и понятия не имел, что настолько замерз.

— Все столики заняты, — как бы оправдываясь, пропела она, слегка поведя плечами. — Сегодня удивительно много народа.

— Да, это…удивительно, — согласился он, продолжив про себя: «…и прекрасно». — Здесь не занято, так что присаживайтесь.

Терпсихора была не одна. Ее Дионис в прокуренной дешевыми сигаретами кожаной куртке дышал пивом и колбасой, и его борода смешно топорщилась над верхней губой. Зато у него было неоспоримое преимущество: его рука лежала у Терпсихоры на талии, в любой момент угрожая спуститься чуть ниже.

Они сели напротив. Дионис гулко, в бороду, пророкотал свое имя (он даже не попытался запомнить) и протянул руку. Ту самую, которая секунду назад обнимала Терпсихору, и тепло этого пожатия отчасти было ее теплом. Он перевел взгляд на свою музу, и та, улыбнувшись, — не так, как со сцены, для всех, а просто и дружелюбно, лишь для него — назвала себя, прибавив: «Танцовщица».

— Я знаю, — ответил он, найдя в себе силы взглянуть ей в глаза, и даже сумел выбраться из их темной глубины раньше, чем пауза затянулась. — Я видел Вас…не только сегодня. Вы здорово танцуете.

— В этом моя жизнь, — сказала она спокойно и просто. — Движение. Ритм. Биение сердца. Когда мы останавливаемся, то умираем. А я бы хотела жить долго.

Дионис фыркнул.

— Серьезно? Подружка байкера планирует жить долго? — он расхохотался, приглашая собеседника разделить собственное веселье. — Женская логика. Я в бар. Захватить выпить?

Терпсихора, слегка нахмурившись, заказала вишневого пива, и Дионис, попутно похлопывая по плечам встретившихся по дороге знакомых и незнакомых, направился к стойке. Теперь, когда они остались одни, ему нужно было столько сказать ей…но он никак не мог подобрать нужных слов.

— Чем занимаешься? Ты сюда как-то не особенно вписываешься, — она оперлась подбородком на ладонь и с любопытством взглянула на него, сразу перейдя на «ты». Ее волосы цвета арабики пахли так же: крепким кофе, без сахара и сливок, имбирем и корицей.

— Вообще-то я учитель, — признался он. — Историк. Я и сам замечаю, что здесь не совсем к месту, но мне тут нравится. Правда, иногда чересчур шумно, но музыка, танцы…прекрасны.

— Вот как, — протянула она, не отводя глаз, темно-синих, как сумеречное небо. — Считаешь всё это искусством?

«Только твой танец».

— Как и все, что заставляет человека остановить свой бесконечный бег. Замереть. Я немного художник — мне хочется уловить каждый миг жизни, каждую минуту восклицать «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»

— И что ты рисуешь?

— Море, — он застенчиво улыбнулся, теребя салфетку, по привычке складывая из нее белый кораблик. Ему хотелось написать на его бумажном борту ее имя, но под рукой не было карандаша. — Я с детства люблю море и корабли. Знаешь, что у моря может быть сто восемьдесят разных цветов? И столько же настроений.

«Знаешь, что цвет твоих глаз называется лунным индиго?»

— Я бы хотела увидеть твое море, — Терпсихора улыбнулась одними губами, хотя в глазах ее читалась грусть, и заправила выбившуюся прядь за ухо. — Сто восемьдесят танцев волн.

«Я подарил бы тебе тысячу, если бы мог».

Дионис вернулся с двумя запотевшими бокалами, веселый и бесконечно далекий от всего, что не касалось пива и мотоциклов. Однако разговор втроем выходил еще более неуклюжим, чем молчание.

— Я, пожалуй, пойду, — он поднялся из-за стола и, подняв глаза на свою музу, застенчиво улыбнулся. — Завтра нужно рано вставать.

— Нам тоже пора, — кивнула Терпсихора и встала. — Я что-то устала сегодня.

Они вышли на улицу, после духоты бара удивившись спокойствию и прохладе ночного города, и какое-то время никто не мог выговорить и слова, даже болтливый Дионис, обычно заполнявший подобные паузы. Тишина оглушала, звенела, наполняла все тело вибрирующей, нервной дрожью, пахла дождем, солью, мхом и землей. Пронесшаяся мимо машина разорвала оцепенение. Дионис засмеялся и похлопал его по плечу, прощаясь. Терпсихора взяла своего спутника под руку, и они свернули за угол, к припаркованному мотоциклу, о котором его хозяин столько говорил сегодня. А он стоял, подняв воротник куртки повыше, стоял и ждал ее последнего взгляда, легкого поворота головы. Впрочем, ему было достаточно просто смотреть на нее, и каждая деталь, каждое движение запечатлевалось на его коже причудливыми иероглифами, известными лишь ему одному.

В следующий раз он пришел в бар спустя месяц, потому что все время придумывал с десяток причин, чтобы не идти, не встречаться со своей музой, не видеть её снова в неуместной компании Диониса. В глубине души он понимал, что боится, и день за днем пытался преодолеть страх и волнение перед своим божеством, заставлял себя думать о Терпсихоре как об обычной танцовщице, но по-прежнему видел в ней музу.

Когда он пришел, набравшись наконец уверенности, на сцене танцевала не Терпсихора, а девушка, которую он раньше никогда не видел, и ее грация, ее плавное покачивание бедрами, томные взмахи рук казались ему бесконечно фальшивыми. Он десять минут вспоминал настоящее имя своей музы, чтобы подойти к бармену и небрежно поинтересоваться, будет ли сегодня выступать другая танцовщица. Настоящая.

Бармен пожал плечами.

— Здесь она давно не появлялась. Может, выступает в другом клубе, не знаю.

В тот вечер он напился, как не напивался ни разу в жизни. Кажется, рассказал бармену о Терпсихоре — заплетаясь на всех остальных словах, он ни разу не запнулся на ее имени. Кажется, плакал. Кажется, полез на сцену, чтобы найти хоть какой-нибудь ее след. Кажется, он был дураком.

Он продолжал ходить в этот клуб, и все так же занимал маленький столик напротив сцены, и смотрел выступления, почти мгновенно стирающиеся из памяти. Постепенно он стал заглядывать туда все реже: сначала пропустил неделю, потом две, потом месяц. Полгода. Год. А однажды, торопясь на работу, на другой стороне улицы увидел тоненькую, грациозную девушку с кофейными волосами. Он бросился к ней, даже не задумавшись, что скажет, готовый закричать на всю улицу «Терпсихора!», и машины оглушительно сигналили ему вслед, а люди неодобрительно фыркали и бросали на него непонимающие взгляды. Но ему хотелось лишь повернуть ее к себе и утонуть в лунном индиго бездонных глаз, позволить течению наконец унести его прочь. Увы, он понял, что ошибся, еще тогда, когда прикоснулся к ее плечу. Девушка обернулась, и на ее лице, лишь отдаленно напоминавшем черты Терпсихоры, отобразилось дружелюбное удивление. Возможно, именно из-за того, что она единственная из всех прохожих на этой улице не смотрела на него, как на идиота, он пригласил ее выпить кофе. А через полгода — выйти за него замуж.

Потом был переезд в другой город, и в третий — и все лишь затем, чтобы, в конце концов, снова вернуться в исходную точку. Он верил в закон круговорота. Он верил во многое, только в счастливые совпадения не очень; возможно, именно поэтому такое совпадение случилось почти сразу после его возвращения. Была ранняя весна, пахло березами, их почки уже начинали распускаться, и стоило сделать небольшой надрез на стволе, как оттуда вытекал теплый прозрачный сок. Он шел по парку, глядя на оставшиеся кое-где полоски снега на черной земле, похожие на серебристые пряди в его волосах. И прошел бы мимо, если бы не ее оклик, заставивший его несчастное сердце забиться, подобно жаворонку о прутья клетки.

Она помнила. Вот что больше всего его поразило. Она окликнула его по имени.

— Какими судьбами? Спустя столько лет, — он изобразил вежливое удивление. Теперь он мог, кажется, изобразить любую эмоцию, и сделать это совершенно естественно, без дрожи в голосе и смятения в глазах. — Я и не думал, что мы когда-нибудь увидимся снова.

— Да, — она коротко кивнула, и ее по-прежнему кофейные волосы без намека на седину упали на лоб. Терпсихора аккуратно поправила их, и он заметил, что она всё так же любит браслеты и кольца. — Ну, я всегда жила в этом городе. У моего мужа было здесь…семейное дело. Он умер год назад, — она подняла руку, отстраняясь то ли от расспросов, то ли от выражений сочувствия. — Я теперь пытаюсь справиться с этим сама, но, честно говоря, получается не особенно хорошо. Он занимался продажей недвижимости — дома, квартиры, всяческие попытки продать людям не то, что им нужно, а то, что было ему выгодно.

Терпсихора рассмеялась немного фальшиво — странно, раньше ему казалось, что она всегда настоящая — и подняла на него выжидающий взгляд. Лунный индиго.

— Ну, а вы? Все еще учите истории и рисуете море?

— И да, и нет. Я больше не учитель, но все еще рисую.

— Я ведь так и не увидела ваших картин.

— Я больше не видел ваших танцев.

«Только во сне». Каждую ночь Терпсихора танцевала в его ночных фантазиях, звенела браслетами, смеялась, вскидывала руки, кружилась в облаке летящей алой ткани и волос цвета арабики, и смотрела на него — только на него, это ведь был его сон. Каждую ночь он просыпался, прижимаясь щекой к прохладной подушке, и ему казалось, что от нее немного пахнет свежесваренным кофе.

— Я больше и не танцую.

Он неверяще посмотрел на нее и взял ее за руку порывистым, быстрым движением.

— Этого не может быть. Вы должны танцевать. Почему вы остановились? Разве можно прекращать движение?

— Все это просто глупости, — Терпсихора вздохнула и улыбнулась. Ее улыбка скользнула по его коже мимолетным холодом. — По опыту я поняла, что жизнь не останавливается, когда начинаешь идти не в такт и перестаешь отбивать ритм. Жизнь не останавливается, когда все перестают на тебя смотреть.

— Жизнь останавливается, когда из нее исчезает музыка, — тихо ответил он.

— Как можно заставить замолчать город? Птиц в парке? Шаги людей? Их разговоры? Все это музыка. Нет, жизнь останавливается, только когда мы сами заходим в тупик. Покажите мне лучше картины. Я все еще хочу увидеть ваше море.

— Я…уезжаю завтра. В Италию, с женой. Ее сестра предложила нам пожить у них, погреть на солнце свои старые кости, — он замялся, а потом посмотрел на нее просветленным взглядом. — Дайте мне ваш адрес. Только не электронный, а настоящий. Как историк, я испытываю профессиональное недоверие к тому, что не остается в качестве осязаемого документа.

— Будете писать мне письма? — она засмеялась, без намерения его обидеть. Скорее удивленно и даже немного польщенно. — Какой романтический жест.

Буквы адреса на листке бумаги вытянулись по струнке, как начинающие балерины в танцевальном классе — такие же ровные и взволнованные.

— Как странно, — заметила муза, привычно убирая прядь волос за ухо, — мы видимся с вами всего второй раз, и в ином случае мне и в голову бы не пришло остановить вас. Столько времени прошло, вряд ли я осталась у вас в памяти, и подобные мысли. Но я почувствовала что-то…в общем, что вы меня точно узнаете. И будете помнить про мои танцы, как я помню про ваше море. Как будто мы виделись сотню раз, и столько же говорили об этом.

— Может быть, в прошлой жизни? — он грустно улыбнулся. — Потому что я помню каждое слово, сказанное вами тогда.

Они расстались, несмотря на не покидающее его ощущение, что лучшим его поступком было бы никогда не отпускать ее больше. Не позволять ей исчезнуть, раствориться, стать изматывающим сновидением, мелодией на повторе. Но у него была жена, и билеты на самолет, и еще с десяток причин, почему это невозможно. Теперь у него хотя бы осталось от нее что-то вещественное — листок с адресом, с ее почерком, с ее запахом кофе и имбиря. И ночью она приснится ему танцующей.

Он догадывался о своей болезни уже давно, и узнал точно за день до отъезда. Тогда и решил, что раз не в силах немного продлить жизнь для себя, то вполне в состоянии сделать ее немного ярче для Терпсихоры. Художник может изобразить набегающие на берег волны, даже если напротив его окна совсем нет моря. А он может хотя бы раз в жизни поступить так, как подсказывает ему сердце.

Cadance

завершающая музыкальную фразу гармоническая последовательность

Ему снились океаны цвета индиго. Один, теплый, как парное молоко, с плотной пеной волн, окутывал его ноги, и отражение луны, то разбиваясь на тысячи мелких осколков, то собираясь в единый витраж серебристо-голубого цвета, переливалось, дразнило и призывало идти дальше — к линии горизонта, туда, где один океан соединялся с другим в поцелуе длиною в ночь. Лунная дорожка, изогнувшись в конце, будто следуя закону преломления света, резко изменяла направление и уходила наверх, покрываясь клубящейся пылью Млечного Пути. Терпсихора танцевала, двигаясь изящно и плавно, и ее ноги скользили по воде, лишь слегка касаясь волн, потому что она сама была — вода, текучая, неуловимая, всегда ускользающая из пальцев. Она танцевала только для него, и в ее танце была ночь, поцелуй двух океанов, их неизбежное расставание с рассветом, луна, собирающая осколки своего отражения лишь затем, чтобы снова разбиться. Он шел за ней, и в конце пути, когда она остановилась, чтобы взять его за руку, небесный океан зашевелился, очнувшись от любовного оцепенения, и накрыл их своим искрящимся телом, даруя вечность и забытье.

Arpeggio

 аккорд, в котором тона берутся не одновременно, а последовательно

В ее мыслях он не имел имени — просто человек, который всегда сидел за одним и тем же столиком, не сводя с нее нарочито равнодушных глаз, в глубине которых плескалось нечто, пугающее своим отчаянием и безнадежностью. Сначала ее это забавляло, потом начало настораживать, но незнакомец казался безобидным и вроде бы не собирался похищать ее, как мистер Клегг из ее любимого романа. Однажды, глядя на его задумчивое лицо, она подумала, что он коллекционер, который предпочитает любоваться живыми бабочками, порхающими с цветка на цветок. И каждый вечер приходит посмотреть на главное украшение своей коллекции.

Со временем она привыкла к нему, к его молчаливому восхищению, и даже чувствовала себя неуютно в те вечера, когда его столик оказывался пуст или занят другой компанией. Он стал той безыскусной картиной, без которой комната становится пустой и чужой; ароматом духов, по которому с закрытыми глазами можно узнать человека; неброским украшением, полностью преображающим наряд. Каждый вечер, танцуя для переполненного, шумного зала, она танцевала лишь для него — лишь его видела, когда улыбалась со сцены, лишь для него кружилась, случайно открывая смуглую кожу под летящей тканью юбки. Он смотрел на нее, клубную танцовщицу в дешевом наряде, как на богиню, и в иные минуты она готова была поверить этому взгляду. Перед сном она любила гадать, какой у него голос, любит ли он собак, пьет ли по утрам кофе, часто ли смеется. Она выучила все его привычки, пока он сидел в клубе, и, даже не зная его имени, могла сказать, хорошо ли прошел его день по положению рук, сложенных на отполированной поверхности столика.

В конце концов она подошла к нему сама, вместе со своим парнем-мотоциклистом, чересчур шумным и самоуверенным, но умевшим ее рассмешить — качество, которое она ценила в мужчинах, наверное, больше всего, потому что ей было необходимо отвлекаться от меланхолии, ставшей частью ее жизни. Она была уверена, что человек за столиком вряд ли сумеет выдавить из себя даже газетный анекдот, поэтому в вечер их знакомства ей и был нужен рядом тот, кто сможет вовремя кинуть ей спасательный круг шутки.

Он оказался учителем истории и художником-маринистом. Интеллигенция в чистом виде, ей даже стало неловко от своего незаконченного института и от вульгарных браслетов, предательски нервно звеневших на запястьях. Впрочем, он ничего не заметил — в его глазах не отразилось ни малейшего неодобрения. В его глазах вообще отражалась только она.

После той встречи она не могла уснуть. Лежала, раскинувшись на простыне, как рыбка, которую выпустили из аквариума в реку, и теперь она не может поверить, что вся эта огромная масса воды — ее новый дом. Рыбке гораздо лучше в большом водоеме, где нет стеклянных преград, и в то же время ей бесконечно страшно, потому что она чувствует себя слишком маленькой для целой реки. Если бы рыбка могла выбирать, она вернулась бы в аквариум, а река осталась бы удивительно прекрасным воспоминанием, вздохом восхищения и облегчения. Но у рыбок короткая память. Она же помнила все. И могла выбрать. В своих мечтах, медленно растекающихся слезами по подушке, она рисовала себя рядом с ним, — художника и танцовщицу, пару из классического любовного романа, — представляла солнечное утро, наполненное сонной нежностью, думала, каково это — ощущать на себе его бархатный взгляд ежедневно, ежеминутно. А потом закрыла глаза, прощаясь с этой мечтой, и море в её глазах оказалось горько-соленым.

Она больше не могла танцевать. Привычная ритмичная музыка проходила сквозь ее тело, подобно электрическому разряду, но оно оставалось безжизненным, и сердце, этот застывший, сжавшийся комок размером с теннисный мячик, больше не билось. Она выбрала спокойствие, но отныне жизнь превратилась в череду потребностей: нужно было вставать по утрам, ходить на работу, улыбаться друзьям, звонить по вечерам маме. Все это было нужно, чтобы казаться живой, и со временем она перестала отделять понятия «надо» от «мне бы хотелось». Так было проще. И когда друг их семьи, степенный и рассудительный, предложил ей выйти за него замуж, она согласилась, не раздумывая. Она казалась счастливой, но каждый раз, видя падающую звезду, она загадывала вернуться в ту ночь, отдаляющуюся с каждым годом, и исправить ошибку. Но желание не сбывалось.

Когда она увидела его, шагающего через парк с таким усталым, потерянным видом, с проседью на висках, то поняла, что в ту ночь остановила не только свое сердце. Ей хотелось умолять этого изменившегося до неузнаваемости (по её вине) человека о прощении, целовать руки со следами въевшейся краски, хотелось прижаться к его пальто и вдохнуть этот особенный морской запах коралловых рифов и пурпурных водорослей. Хотелось танцевать, впервые за несколько десятков лет, казавшихся теперь дурным полузабытым сном, но вместо этого она просто окликнула его по имени.

После приветствия она зачем-то стала рассказывать о покойном муже, а он — о предстоящей поездке с женой в Италию. Потом они распрощались — видимо, навсегда. По дороге домой она чувствовала, как горчат на губах невысказанные фразы. Рыбка снова увидела полноводную реку, но аквариум стал для нее таким родным и привычным, что покидать его было опасно, безрассудно, попросту глупо…и еще с десяток причин, почему невозможно. Они встречались всего два раза, — и встречи заканчивались не так, как хотелось бы; всё понимая, она ничего не могла поделать: каменела в его присутствии, становилась совершенно беспомощной.

Через неделю на ее имя пришла посылка. Долго не получалось открыть небольшой тубус с рукописными буквами ее имени на боку, а когда крышка наконец соскочила сама и откатилась в середину комнаты, она несколько минут, замерев, смотрела на картонный цилиндр, будто ожидая подвоха, например, выкатившейся гранаты… Внутри оказался всего лишь свернутый холст.

Прикоснувшись к картине рукой, она ощутила, как прохладная вода, еще не нагретая рассветным солнцем, осторожно обхватила ее запястье; услышала ровный, ритмичный гул прибоя, как будто к уху кто-то приложил морскую раковину; камень под указательным пальцем оказался гладким и скользким на ощупь. Что-то зашевелилось внутри, задрожало, как случайно задетая струна — возможно, сердце, о котором она уже успела забыть.

Аккуратные тубусы с морем внутри приходили каждую неделю, были разного размера, но всегда одинаково пахли мокрым песком и кораллами. Пейзажи украсили стены ее квартиры — то безмятежно-спокойные, как менуэт, то необузданно-яркие, как сальса, то пропитанные тревогой, как венский вальс, но всегда живые, настоящие, дополняющие друг друга, собирающиеся воедино, как кусочки мозаики. Она узнавала его личность по этим картинам, как ранее, в клубе, по жестам и взглядам. Больше у нее ничего не было, потому что в тубусах никогда не находилось ни вкладыша хотя бы с парой строчек, ни открытки, ни конверта с письмом — только ее имя на картоне. Даже теперь он не мог ни в чем её упрекнуть — он не роптал на богов. Если бы можно было вернуться назад, в парк, пахнущий весной и березовым соком, сказать, что вся жизнь оказалась пустой без него…

Спустя три месяца — и двенадцать картин — она купила однотонную открытку темно-синего цвета, заполнила адрес, переписав его с предыдущей посылки (почта какого-то небольшого итальянского городка; до востребования). Долго думала, что написать, в итоге ограничилась парой строчек.

«Благодаря Вам я знаю, что этот цвет называется лунным индиго. Как называется цвет Ваших глаз?»

Прошло три недели (или три картины, она уже привыкла измерять время картинами), прежде чем открытка вернулась обратно с почтовым штемпелем «Адресат выбыл». А рядом простым карандашом чья-то неуверенная рука вывела всего три слова: «Его больше нет».

Она поднялась по лестнице в свою квартиру, так бережно хранящую морские пейзажи, пахнущую мокрым песком и ракушками, и ей захотелось сорвать со стен все эти холсты, потому что они все это время лгали ей, продолжали лгать до сих пор, утверждая со всех сторон, что он жив, жив, жив… и где-то сейчас пишет очередную картину, чтобы в воскресенье она могла получить новую посылку. Вместо этого она тихо опустилась на край кровати, все еще сжимая в руке открытку, которую он так и не прочитал.

— Что мне делать теперь?

Картины безмолвно смотрели на нее со стен.

— Я думала, всё можно исправить. Думала, мы сможем поговорить, и в конце всё встанет на свои места, как и должно быть: я и он, как одна мелодия, танец или картина. Думала, когда мы будем единым целым, то сможем забыть годы, прожитые друг без друга, потому что у нас впереди будет много лет вдвоем. А теперь оказывается, что есть лишь они, тысячи дней не-вместе, и это уже не изменишь. Каждую неделю он дарит мне частичку своей души, а я…

Она прижала ладони к вискам, пытаясь унять нарастающий гул в голове, бессильно упала на подушку. Неделю не выходила на улицу, потому что мир, в котором больше не было ее художника, казался пугающе ярким и слишком живым; а потом все же смирилась с образовавшейся внутри пустотой и вернулась к обычному существованию.

Картины продолжали приходить, и она следила за тем, чтобы фрагменты мозаики составляли единое полотно на стенах комнаты, и их голоса сливались в одну мелодию. Перед сном, закрывая глаза, она оказывалась на берегу, и слушала гул волн, и ощущала его холодные пальцы, сжимающие ее руку. Всю ночь они были рядом, любовались лунным светом в отражении океана, а потом наступало утро, он растворялся в предрассветной дымке своих картин, и ей никогда не удавалось удержать его еще на мгновение.

Однажды она услышала знакомую мелодию, под которую танцевала когда-то, и вдруг поняла, что помнит каждую деталь этого танца. Она неуверенно вытянула руку и плавно наклонилась в сторону, но привычное движение отозвалось фальшью, причиняющей почти физическую боль. На следующий день она попыталась снова. Постепенно это стало своеобразным ритуалом: приходить домой и заново учиться танцевать, оттачивать движения, пока они не перестанут быть вымученными. Она чувствовала, что если снова научится жить в танце, то и само ее существование наполнится смыслом. С каждым днем, двигаясь плавно и осторожно, как выздоравливающий после тяжелой болезни, она танцевала все лучше и легче, и иногда, закрывая глаза, ощущала себя снова двадцатилетней. Ощущала на себе его взгляд.

Она знала, что тридцать первый холст окажется последним. Мозаика была сложена — не хватало лишь одной картины, в правом верхнем углу, над пейзажем с вечерними сумерками и северным ветром. На этот раз в посылке был холст с искрящейся полосой Млечного пути над безмятежной морской гладью. Присмотревшись, она смогла увидеть две небольшие фигурки почти у самого горизонта, которые танцевали на волнах уснувшего океана, склонившись друг к другу, и луна мягким серебристым светом очерчивала их путь — прямой, как натянутая струна.

Accord

совместное звучание нескольких связанных между собой тонов

Она улыбнулась. Встряхнула головой, освобождая темные потоки волос и чувствуя, как подступают к горлу слезы — странно, она думала, что их больше не осталось, в человеке не может быть столько горько-соленой воды! — но сумела совладать с собой. Этот танец не должен стать печальным. Это был ее подарок, искупление за все совершенные ею ошибки, за страх и слабость, за слова, которые никогда не будут произнесены. Начав с плавных, медленных движений, она постепенно ускоряла темп, и танец-импровизация, придуманный ею самой, не подчинялся никаким правилам и канонам. В нем воплощалась вся ее жизнь, и она, закрыв глаза, скользила по комнате под пульсирующую в голове музыку вне времени и пространства перед тремя десятками его картин и знала, что он снова смотрит на нее, и в его глазах (маренго, вот как назывался их цвет), как и всегда, отражается только она. В мире ее яростного, страстного танца не было боли, разлуки, пустоты — только раскаты волн и оркестра, ветер в развевающихся волосах, миллиарды звезд, отражающихся в морской глубине, и его теплые руки.

Когда яростная мелодия затихла, оставляя после себя лишь отдаленное эхо, она почувствовала, что остановившееся, казалось, навечно сердце дрогнуло и, совершив несколько пробных ударов, забилось наконец ровно и уверенно, на три четверти, в ритме ее последнего танца. Прилив отступил, и волны, устремляясь к горизонту, уносили с собой ее отчаяние, растерянность, опустошенность. Предрассветное небо, чистое и высокое, уже начало розоветь на востоке, напоминая акварельную зарисовку. Она стояла на берегу, подставив лицо легкому ветерку, и улыбалась, потому что перестала бояться стихии, ибо сама она была — стихия. Он подарил ей больше, чем тридцать картин. Он подарил ей целое море, которое всегда будет с ней, то спокойное, безмятежное, то штормящее, непокорное, — море, на чьих волнах она сможет танцевать для него.

Танцуй, Терпсихора.

Coda

дополнительный раздел, возможный в конце музыкального произведения и не принимающийся в расчёт при определении его строения

Любовь их душ родилась возле моря,

В священных рощах девственных наяд,

Чьи песни вечно-радостно звучат,

С напевом струн, с игрою ветра споря.

Великий жрец… Страннее и суровей

Едва ль была людская красота,

Спокойный взгляд, сомкнутые уста

И на кудрях повязка цвета крови.

Когда вставал туман над водной степью,

Великий жрец творил святой обряд,

И танцы гибких, трепетных наяд

По берегу вились жемчужной цепью.

Средь них одной, пленительней, чем сказка,

Великий жрец оказывал почет.

Он позабыл, что красота влечет,

Что опьяняет красная повязка.

И звезды предрассветные мерцали,

Когда забыл великий жрец обет,

Ее уста не говорили "нет",

Ее глаза ему не отказали.

И, преданы клеймящему злословью,

Они ушли из тьмы священных рощ

Туда, где их сердец исчезла мощь,

Где их сердца живут одной любовью.

Н. Гумилев