Начало

Солнце непрерывно, слой за слоем, сбрасывало с себя жаркую, ослепительную и горячую шелуху, которая, долетев до поверхности реки, рассыпалась сверкающей лузгой. Она запутывалась в кронах деревьев, росших на недалёком островке, блестела на стеблях превратившейся в солому травы по всему берегу. Изрядная горсть золотой сверкающей «лузги» колыхалась на поверхности воды, рассылая в разные стороны световые блики — от них слепило Глебовы близорукие глаза.

Он сидел в одних джинсах и загорал «в сухую» на берегу небольшой заводи с пологим спуском из мелкого речного песка. О том, что в эти последние дни сентября вернётся на два-три дня почти летняя жара, узнал из выпуска новостей. И решил, что это — кстати, и сегодня утром пришёл на излюбленное место, где в летние дни купался и загорал со своими мальчишками, тогда как дочь с женой в летние дни предпочитали городской пляж. Небольшие, но изменения здесь произошли — что ни говори, а смена сезона: жёлтых кувшинок уже не было, лишь их широкие листья, потерявшие свой цвет «молодо-зелено», слегка свернув края «лодочкой», словно стариковские коричневые ладони, ловили щедрое подаяние солнца.

И чайки всё ещё были здесь: Глеб любил наблюдать несуетливых и молчаливых речных чаек: за отсутствием морского бриза, они здесь даже не летали, а скользили — красиво и не стремительно, лишь изредка делая пируэты. А на листьях кувшинок сидели спокойно и чинно. «Пас-то-раль...» — усмехнулся сам себе Глеб, и вдогонку ушла мысль, — пока ещё…»

Город здешнего люда был сравнительно молодым индустриальным центром и эти места — древние, исконные — они ещё не успели «отблагодарить» массой бетона или «сковать гранитом». « Да не скоро это и произойдет! — думал Глеб, блаженно улыбаясь и переводя взгляд с ближнего автодорожного моста — он-то, допустим, нужен — на пару надувных лодок с рыбаками застывших вдали, а затем на полого уходящий вверх берег с редкими крышами домов-усадеб. И закрывал глаза, когда вновь оборачиваясь к реке — не хотел видеть «грязного монстра Гарри»: название, данное им здешнему металлургическому комбинату — бывшей гордости «страны Советов», а ныне ставшего собственностью одного из «всерассийских» олигархов: претили взгляду чадящие трубы, грязня всю округу и не было силы способной что-то изменить.

Металл, пропади он пропадом: его плавят и выливают в формы и остывая, он сотни лет неизменен. Глеб не любил металл: ещё мальчишкой, на заводе, его научили разным способам и методам обработке — так он познал его свойства и суть: нет в природе материала тупее, с полным отсутствием души — таков был его вывод. Даже камень более «живой» от природы! Мрамор, гранит и те имеют внутреннюю теплоту.

Глеб же получил в наследство от деда, отца матери, плотника, любовь к дереву: за пластичность и податливость, за цветовую гамму и оттенки, и конечно, за сказочный рисунок текстуры. Но прежде чем он стал столярничать, жизнь, казалось, будет другой...

Глеба мягко и привычно, так привычно, что он уже и не замечал, «повело» на «живые картинки» из прошлого.

Небо одарило его художественной натурой, но причине болезни глаз — «сын, у тебя прогрессирующая близорукость, ты хочешь ослепнуть?» — он не относился к этому серьёзно. После армейского стройбата, поступил в педагогический институт, и окончив вечернее отделение факультета истории, в разгар «перестройки», устроился в школу учителем. Детей он понимал, так как сам бережно хранил в себе мальчишенку, а в своём служении старался найти новое в преподавании. Развлекательные телепередачи подвергались им активной переработке под итоговые тематические уроки — дискуссии, создание кроссвордов, соревновательные конкукрсы. Почерпнутые из книг и газет сведения, вводились в план обучения — благо, что время было такое, «престроечное»: новых документов и открывшихся старых было много. В скором времени он сам, да коллеги заметили, что удаётся ему ладить с детьми: дружелюбен с ними, но не заискивает, да и достаточно требователен.

Но сам ход истории был неумолим, и пришли времена, когда Глеб на собственной шкуре, вместе со многими другими, испытал безжалостность «колесницы богини Клио»: скорая женитьба в период постперестроечной разрухи, рождение дочери, особенно переезд в Россию — всё это подтолкнуло к смене рода занятия: он сделался столяром-станочником. Ещё в школе сошелся с кллегами-трудовиками и знания да умения почерпнутые через дружбу — многое умел с подростковых лет — позволили ему сравнительно легко перейти к занятию новым делом.

Материалы искусственные Глеб не любил: «ламинаты» всякие, МДФ, ДСП… Отдал предпочтение и любовь массиву дерева, узнал многие сорта древесных пород. Начал читать специальную литературу, сам проектировал и изготавливал мебель по своему дизайну, но «частником» не стал, главным образом из-за неспособности к предпринимательству.

Последние годы работал при одном областном медицинском учреждении: у него было столярное помещение с парой основных станков; универсального и токарного. «Странное дело, — думал Глеб. — Вот знаю же, что станки и инструменты, которыми пользуюсь — из металла, но отношение к нему равнодушное… Нет, я содержу их в порядке, но смотрю … как на средство и только, без чувства… впрочем нет: как на неизбежную необходимость: что поделать? А вот дерево… дерево, оно всегда живое, в любой форме.» Когда он резал дерево при обработке, то просил у него извинения. И бывало, что после прифуговки иной доски, в особенности, сосновой, когда оставалась мелкая стружка, он утыкался носом в неё, и даже погружал лицо и вдыхал, вдыхал древесный дух… Мелкая древесная пыльца лезла в ноздри и он отчихивался, но вновь и вновь вдыхал. А особенно нравилось «токарить», и когда заготовка приобретала округлость форм и отшлифовывалась, Глеб долго мог любовно водить рукой по линиям изгибов и впадин — как женщину ласкал, да и испытывал при этом схожие чувства.

Глеб передёрнулся вдруг всем телом — словно ток пробежал по коже. « Ну что, так и будем интеллектуально — чувственным онанизмом заниматься?» — он вдруг зло, сам себе, впечатал эту мысль точно в центр внутреннего прогиба лобной кости — экран внутреннего дисплея. И верно, не зря же он здесь сегодня с утра. Надо же, наконец, к чему-то прийти, да на что-то решиться. У него было смутное чувство, пока необъяснимое, что вскоре что-то должно произойти, измениться. Хотелось быть подготовленным, хотя конкретно к чему он не знал.

Вчера, после ухода тестя, скандала в доме не было, но Глеб, как всегда, долго не мог успокоиться: ходил по квартире как загнанный — квартира, вроде, большая, а уголка уединения не было. Разве что открытый балкон с видом, опять же, на балконы соседнего дома: здесь, тесно прильнув к перилам, Глеб смотрел не вперёд, а с высоты пятого этажа упирался застывшим взглядом вниз, где полоска серого асфальтированного тротуара делила небольшое пространство между домами; так было удобно взвешивать «за» и «против». Чётко видимый тротуар был в такие минуты разделительной линией. Дальний край означал «против» и пока перевешивал ближний край «за». За дальним краем тротуара всегда стояли его дети, поднявши головы вверх: дочь с какой-то сердитой решимостью на лице; старший сыновей, наоборот — с нерешительной полуулыбкой, а младший — тот особенно щурился сквозь очки, приоткрыв рот, и ничего не понимая. Зная ещё, что алкоголь способствует аберрации зрения, при которой дети могли « отсутствовать», Глеб, когда выпивал рюмку настойки, чтобы снять усталость, никогда не становился прильнув вплотную к перилам.

« Линия — это просто пока что линия … не край ведь?...» — сейчас, на берегу, Глеб вспомнил вопрос, заданный матери во сне. Ответа её не помнил, но тут в его голове нарисовалась некая идея и он, взяв обломок веточки, провел перед собой в песке вертикальную линию. А уже вслух сказал:

— Ну и, начнём просто с линии — линии жизни, как на ладони.

Справа начертал букву «Я», слева «Г» — это Галина. Вверху вертикальной линии провел ограничительную — горизонтальную и над нею вывел букву «Д» — дети. В общем, получилась не одна линия — целая схема.

— А ты, мама, — прошептал он, уводя взгляд через кромку берега, через речку и вверх, в небо, — ты, мама наблюдай каков расклад. Там, в Таше, был я на кладбище у холмика твоего, где лежишь ты с отцом своим любимым, дедом моим: исполнила дочь твоя наказ строгий — положили, как ты и желала, рядом с ним. Только отцовой могилы почему-то я не нашёл, хотя, был уверен, что помню место… Сейчас отца не зовём, не поможет: заплутал среди звездной пыли — обида в его сердце стальным лезвием вошла. Да и советчик он, прямо скажем, некудышный. Но разговор о нём тоже пойдёт.

— Просил я прощения у тебя, — продолжил Глеб, — за то, что расстались мы не по доброму, и что не смог приехать, кода тебя провожали в путь последний; я тогда ещё без дома был, без работы постоянной… и денег не у кого занять. Так вот, если получил я прощение твоё — надеюсь, что получил — поговорим здесь.

И дальше зрелый уже сын стал говорить, обращаясь к давно покинувшей этот мир матери — в ответ на визит в его сон.

— Ты привыкла спрашивать с нас ответа, вот и прошедшей ночью первым твой вопрос был: что, запутался, сынок? Как знакома мне эта твоя интонация, с прищуром и пронзительным взглядом глаз. Но нет, ма, не запутался! Запутываются те, кто крутится на одном месте. Ты знаешь: я на месте долго не стою — это не по мне. Мне необходимо движение и творчество. Но когда есть семья, нужна существенная корректировка: как быть с ответственностью? У меня есть убеждение: отец должен быть у детей и должен быть в семье. Не просто присутствовать, а БЫТЬ: учить ходить, говорить, рассказывать им о МИРЕ, людях в нём. Что бы там вокруг и около не происходило — я должен быть рядом с дочерью и уж тем более, с сыновьями. Откуда это во мне? От тебя, от впечатлений моих детских: где семья, там и дом, в доме лад и уют. И должны быть дети — в продолжение… Вот, казалось бы, чего проще — ты отец своих детей! Вот он: у них твои глаза, цвет волос, даже повадки! Так будь рядом! Это по поводу детей. Вспомнил сейчас выражение такое: чтобы свеча не погасла. Знаю, что ты рада слышать слова эти: должно быть, подобного ты хотела и от мужа своего, отца детей твоих. Но хоть ты у нас одна: для него ты была — женой, для меня — была и остаёшься матерью, всё же у меня с ним, при некоторой схожести, пути-дороги разные. Но к чьему же мне опыту обращаться, как не к вашему?

— Я как-то попробовал понять, в чём суть твоих принципов, долго думал и вот что вспомнилось: ты по особенному относилась к отцу своему, деду нашему, любила его сильно. Рассказывала мне в юности, что мать твоя, бабка наша изменила ему, когда он был на фронте: привела в том какого-то «тыловика с льготами» и их отношения были на глазах у вас, четверых её детей. Тебе было всего девять лет, но ты не приняла таких перемен и осуждала старшую годами сестру за то, что «юлила» она перед пришлым «снабженцем»: братья же были совсем маленькими и не понимали глубины драмы. Отец твой, вернувшись с войны с фашистами, выгнал «пришельца» и простил мать, и тебе это очень долго было не понятно. Так вот и получилось, что не приняла ты её «мудрости». С матерью отношения у тебя остались прохладными до конца её жизни, и я помню как ты восприняла её уход из жизни, и что с тобой было при известии о смерти деда. Что так, ты не поняла, что твоя мать «пошла на измену» ради вас? Думаю, что поняла, но не приняла такого «выхода», а искала своих принципов.

— Кто же стал твоим наставником в жизни? Неизвестная мне женщина, мать твоей подруги: от неё ты усвоила некую химеру; из мужчин можно и должно вить верёвки! Кстати, не потому ли ты отца, нашего с сестрой, себе в мужья выбрала, отвергнув предложение парня, впоследствии ставшего — с твоих слов — офицером? Знаю, что не ответишь мне и знаю горечь обиды твоей на мужа своего: не тем оказался. Отчего же? Говорила ты, что отец выпив немного, похвастаться любил перед «друзьями» женою и домом, а приняв ещё, так вообще забывал о семье! Легкомысленным был и слабохарактерным — так говорили в ваши времена! Ты убеждала всех: «он вино да водку больше любит, чем нас, детей и тебя.» Лукавила ты, ма! О-ох, лукавила: любил он это дело не больше других среди нашей родни! Какие застолья все устраивали, бывало: и всего хватало и оставалось на завтра! А вот работу свою шофёрскую отец любил очень, да и на другие работы был охоч. Это помню я, а кое кто из родни поведали мне, что не было войны в начале вашего супружества. Да, тяжело вам было! Да, мотались по хибарам, не имея своего жилья. Но потом тебе от завода дали квартиру и появился свой дом и глаза мои видели как отец клал плитку в ванной и на кухне, как перестилал полы, как уборку делал, и как готовил у плиты! В чём же причина войны твоей с ним? Не в том ли, что ты перед всей роднёй себе самой в первую очередь ставила заслугу в семейном благополучии? Да, хозяйственна ты была, да, домовита: а швея из тебя какая! И себя и сестру обшивала. Опять же, ремонт могла сделать: шпатлевала-белила, красила. В молодости, работницей на заводе, такой сноровистой была, что не успевали тебе детали поставлять! Энергия твоя и амбициозность были гораздо круче, чем у отца. Чувствовала ты, что на большее способна, потому и закончила бухгалтерские курсы! Многое ты могла, и вещи тебе подчинялись, а вот с людьми не входило: стремилась ты подчинить себе тех, кто волею судьбы близко к тебе оказался. Помню, сетовала всё, что образования тебе не хватает — вот тогда бы ты и на службе начальствовала по праву! Значит, сама не могла без «права» и других "на смелость", а то и на «излом» исподволь испытывала! Неправедный это метод, не праведный. Да что говорить, уроки ты нам с сестрой давала впечатляющие — бывало, что и видеть, и знать не хотелось, что мы это и с нами, семьёй нашей происходит… Мы, повзрослев, понимали это и пытались сказать тебе, но ты и слушать нас не хотела: выходило, что во всём права ты одна. Да и зять твой, муж сестры Юрка, совершил побег «к другой» не от смелости и не сломался он, просто поменял «опекунство». О детстве его ты знаешь: с мачехой да увальнем отцом ему не сладко было, а от безбедной, «тучной» жизни в нашем роду, под твоим контролем, стало уж очень приторно. Ему более комфортно оказалось под «началом» не твоим, а более молодой «начальницы». Что до отца нашего, то, опять же, трезвым он уж насколько покладист был, а вот «по-мужицки», не принял «командирства» твоего. Потому и пил… И, думаю, так и не смог понять: как так — быть, вроде, «как все» или, по крайней мере, «как многие», но оказаться отторгнутым от семьи по необъяснимой для него причине, затем долго шляться неприкаянным, и найдя, наконец, приют у какой-то женщины, получить нож в сердце на своё пятидесятилетие от случайного ублюдка… Это ли не искупление вины его перед всеми — тобою и нами, женой и детьми его?..

— Теперь вот послушай, как сложилось у меня на сегодня. У меня трое детей! Могла ли ты подумать, что так случится? Вот и я не мог себе представить. Дальше мечты о дочери я в юности и не заходил. Почему — дочери? Не знаю, да и не важно это. Что вторым родился сын, я и то посчитал даром Неба, а уж о третьем ребёнке так и вообще не думал: то — полностью заслуга Галины. Она больше всех, и меня в том числе, верила, что такое возможно и посрамила всех своим убеждением и упорством.

— Вот мы — я и Галина, — Глеб показал буквы на схеме и продолжал, — и любим мы детей, но всё же по разному. Оно и понятно! Я не вынашивал их под сердцем. — Глеб усмехнулся. — Разные мы — мужчины и женщины. Сейчас будем говорить о главном. — теперь Глеб сосредоточенно глядел выше горизонта. — Нелегко мужику держать себя в пределах семьи — должна быть сила, которая находится за простым «люблю тебя». Есть у меня на это ещё одно убеждение, только не знаю, откуда оно во мне. Может от сказок, которых в детстве много читал, только вот послушай: мудрость присуща женщине от рождения, тогда как нам, мужикам, она даётся лишь к концу жизни, да и собираем мы её по крупицам. Вы же открываете её в себе при взрослении, при посредстве своих родительниц или иных наставниц. Вот с этим убеждением я и оцениваю тебя, сестру и других женщин. И хочу я встретиться с мудростью той, да не в конце жизни. И похоже, что лишь прикоснулся недавно, но не в жене она, к сожалению.

— Я не знаю, чем не понравилась тебе Галина много лет назад в ней — могу лишь, догадываться… Может, то, что с годами узнал и я? Теперь уже не так важно. Я приближаюсь к пятидесяти годам и подрастают дети… И я остаюсь в семье согласно своим убеждениям. И мы с Галкой, вроде как супруги, но мудрость её до сих пор никак не проявилась: и есть ли? И хочет всего сразу: чтобы и детей своих много, и на работе высоко взлететь и парить. Но до тебя её далеко, ой как далеко! И есть у неё слова, которые она любит повторять мне: если бы ты с мамой своей сидел до сих пор, ты бы так «размножился»? О-о, она оказалась и не на такое способна! Бывает и настоящей фурией! Ты подобное в ней и подозревала? И что она меня под себя «прогибать» будет? Скажи мне: то мудрость? Попробовала она, да не вышло! — у Глеба на долю секунды мелькнула в голове картинка с обломками порушенного изящного столика-подставки, который он сам и сделал, и который не выдержал удара его рук по красивой мозаичной поверхности. Вздохнул — жалко: домой делал, красоты ради. Картинка относилась к периоду, когда ставилась точка. — Может и хотелось тебе в своё время сказать, что уж очень скоропалительно у нас вышло: знакомство и через два месяца свадьба. Даже подозревала Галину в чём-то…. Убедилась ведь после, что подвоха — «залёт» мол, вот теперь и женись» — не было никакого. Просто стало нам обоим тогда уже за тридцать, да к ощущению неприкаянности внутренней добавилась внешняя свистопляска — раскардаш, когда в стране все стали танцевать свою партию под вой и лай, и со стрельбой. Мы с Галкой с профессиями определились уже — учительствовали, а чего-то не хватало. Причастности к жизни ближнего, что ли… На том и сошлись.

И это я настоял на том, чтобы жили я и Галка «на стороне», даже в том случае если ты будешь недовольна. Повторяю, я сам настоял и никто — кроме тебя — на моё решение не влиял. Ты обиделась — как же, остаться одной в трёхкомнатной квартире! «Сын бросил!» — поэтому стала требовать, чтобы я выписался. И даже рождение у нас дочери не смягчило тебя: у тебя уже были две внучки, зачем тебе ещё! Ты «гнула» меня два года, но я выбрал семью, мама, и лишь под давлением мнения о тебе родственников, ты разменяла квартиру, и я стал владельцем однокомнатной — и на том спасибо тебе! Я искренен, поверь!

Тут Глеб с прищуром поглядел вверх на небо: оно было чистым и солнце светило жарко и радостно.

— Знаешь, мама, в Таше осталась Женя — Евгения. — Глеб начертал в стороне палочкой букву «Е» и продолжал, — Да, та самая девчонка из соседнего дома. Знаешь, какая она стала? Помнишь, я называл её Евгения Прекрасная? Представь себе — она вдова, с двумя взрослыми сыновьями. Евгения стала ещё прекраснее! Я встречался с ней. Нет, она меня не звала, только лишь раз и то с юмором написала: ностальгия? Приезжай! Но решение я принял месяцы спустя и не по причинам более глубоким… Хотел встречи и жаждал… И что это я всё пересказываю: подозреваю я, что ты каким-то, своим, образом была там, дома, рядом со мною. Ведь, правда? И что, можешь сказать, зачем я хотел встретиться с нею?

Глеб проследил за чайкой, ровно пересекающей буйную зелень островного ракитника и дальше планирующую вдоль реки со снижением к самой воде — красиво-то как! Мне бы так с тобою, чаечка. Как там, у поэта: «мы с тобою — городские чайки…» Да-а, мне так никогда не написать!

Но, ладно, хватит и обо этом — сам отвечу за всё. Главное для нас с тобою не это сейчас: сестры моей и твоей дочери, Светы, жизнь под гору скатилась, вот какие дела. Как случиться такое могло, мама? — и Глеб стёр ладонью всю схему и начертал букву «С»

эпизод, осколком стекла острого

Они сидели напротив друг друга — брат и сестра — на скамейках из стальных уголков с приваренными сверху стальными полосами. Не очень удобное место, но сейчас это не имело никакого значения. Руки Глеб держал перед собой сцепленными, на поверхности столешницы со щербатыми краями, где под старым, отколотым пластиком, виднелись доски. Со сцепленными руками ему было легче: вечером он должен быть на вокзале, но уже сейчас, ещё только в начале утра, он ощущал тяжесть в руках и вообще, полную усталость. Руки сестры со сморщенной смугловатой кожей находились напротив и перебирали мятый, но чистый носовой платок: взгляд же её за стёклами очков был жалостливыми и извиняющимся. На столе лежал небольшой жёлтый конверт с несколькими фотографиями привезёнными Глебом для неё: жена с детьми в их российской квартире, дети за своими занятиями. Хотел оставить сестре на память, вот только… нужно ли ей с дочерью теперь это — помнить, что он был с ними?

Племянницы Любы всё не появлялась: « Она сейчас придёт, — сказала сестра, пояснив, у неё тут… знакомый…» Глеб не стал расспрашивать подробности, лишь качнул головой — и так уже слышал и знал многое.

Пять дней назад он, не найдя сестру по старому адресу, начал поиски. Узнал от бывших соседей: квартира, в которой много лет жила сестра с семьёй, в замужестве и после развода — с дочерями, продана за долги. Вот теперь ему стала ясна причина, по которой он, набирая знакомый номер телефона, слышал лишь чужую речь: сестра не сообщила ему о переменах в её с младшей дочерью жизни.

Звонки от самых близких родных, оставшихся в Таше, прекратились около года назад, письма, так вообще уж несколько лет. Голоса обеих в последних переговорах звучали с интонацией характерной для дам прилично хвативших, и умение связно составлять фразы оставляло желать лучшего. И этот слезливый тон… Глеб, с покупкой компьютера, восстанавливая связи, нашёл старшую племянницу, живущую, после переезда, в селе на юге России. Послал на её страничку в сайте пространное письмо с вопросами о жизни сестры и её матери, но ответа не получил. Предлагал ему «дружбу» на этом сайте и бывший зять Юрий, но с ним Глеб не хотел иметь никаких дел.

И вот Глеб приехал, и узнал и увидел такое, что никак не укладывалось в сознании: его старшая сестра, похоронив мать, совсем махнула на всё рукой: «а-а, пропадай всё пропадом!» — и увлекла в своём отчаянии и младшую дочь. И обе стали делать жизненные ошибки одну за другой: племянница — выходить замуж и раз, и два, и рожать детей, а сестра — воздавать дань Бахусу, «спуская» небольшую пенсию, которую заработала почти четырьмя десятками лет работы воспитателем детсада. Плачевный итог оказался «не за горами»: продажа хорошей трёхкомнатки в Таше, и жизнь, почти на выселках, в городке-спутнике на самой окраине, в доме «черни» — опустившихся людей. « Небо моё, да с нами ли всё это происходит? Девочки мои милые, ну вы то, зачем прибавили мне проблем?! Сестра, где же та маленькая, полненькая, опрятная женщина?! Была, да-а … Что я вижу? Маленькую, сухонькую, морщин — не счесть…»

Перед внутренним взором Глеба промелькнули несколько эпизодов последних дней. Вечером, после первой встречи с сестрой, купил он вина и сели они с другом, у которого жил, и обсудили «это дело». Друг, знавший сестру по прошлым годам, был удивлён немало и только коротко вздохнул: «да, ситуэйшин!» Глеб спросил его, не будет ли «против», если он, Глеб, ещё задержится, на недельку? «Старина, к чему вопросы? Оставайся!, Ты меня не стеснишь — я целыми днями в школе, а нянька тебе не нужна.» Но попытка обменять обратный билет на более поздний срок отъезда закончилась ничем: в железнодорожной кассе билетов в Россию на ближайшие недели не было, — естественно! — а перекупщики, стоящие в пяти метрах от окошек, предлагали операцию «продажа-покупка» с переплатой втридорога! Такая сделка, с отсутствием гарантии подлинности обмененного билета, была чревата угрозой — остаться без денег совсем. Допустим, несколько в иных обстоятельствах Глеб ещё начал бы взвешивать все «за» и «против», но при слове, данном своим детям даже мысль: « надо остаться!» — становилась крамольной. Да и при более благополучном, сравнительно, положении «ТАМ» от «ЗДЕСЬ», согласитесь — трое детей на одной женщине это не одно дитё!

… Глеб отвёл взгляд от сестры и оглянулся тоскливо.

Было ещё не жарко, хотя сентябрьское солнце уже пробовало силу лучей в чистом голубом небе. Солнечные лучики пробивались к ним почти беспрепятственно сквозь негустые кроны деревьев слева от щербатой бетонной площадки, где кроме стола занимаемого Глебом и сестрой выстроились в ряд ещё несколько таких же. Справа площадка заканчивалась у стены одноэтажного строения в стиле модерн 70-х прошлого века: бетон, круглые окна, плоская крыша — то ли кафе, то ли закусочная. Стёкла окон и входной двери были в пятнах то ли краски, то ли побелки. Собственно, это строение и должно было стать новым местом работы сестры и племянницы: посудомойки и её помощницы во вновь отремонтированном и пока не отмытом заведении; ожидали приезда хозяина с заданием для вновь нанятых.

Племянниц показалась вдали, на тропинке небольшого пустыря с островками низкорослой растительности, с торчащими из земли обломками строительных плит: пустырь отделял ряд неопрятно выглядевших домов от площадки. « А она выглядит хуже для своего возраста, чем Света в своём, при том существовании, которое ведут… — так же устало подумал Глеб, вглядываясь в её лицо, — и обе ведь, с перенесённой когда-то «желтухой…»

— Привет, крёска, — приветствовала Глеба племянница. Подошла, чмокнула его в щёку и присела, напротив, рядом с матерью. Глеб не был её крёстным, он крестил старшую, но Люба, ещё, будучи маленькой, обиделась на это обстоятельство и, в подражание старшей сестре, называла его так — крёска. Глеб никогда не возражал, так как Люба была любимицей всей их семьи.

— Что это? — племянница взяла конверт и заглянула внутрь. — О-о, фотки! Класс-с!

Она стала разглядывать снимки и передавать матери.

Глеб глядел на них обеих, и ему не хотелось вспоминать какими, после двух дней поиска, наконец, на третий, он нашёл их. « Света— Света, ведь у тебя было всё: семья, дом! Что же допустила такое?! Помню, всё помню: переживания твои и слёзы когда Юрка семью поломал, но ведь дом и всё остальное оставалось при тебе. Да и мы ещё были рядом: я, мама живая, родственники, друзья… Как такое произойти могло ?»

Впрочем, дело было не только в сестре. « Мама тобой тогда руководила, да… А я? Чем я был в то время? Мальчишка с тридцатью годами за спиной, пытающийся определиться сам и не знающий жизни вообще! — Глеб вздохнул, — Да и сейчас не лучше… Но, я хоть сопротивлялся материному домострою, всё ж многому неё учился, в том числе и практичности в быту. А ты то, где с мудростью разминулась?»…

— Извини! Что?.. — он едва уловил вопрос сестры к нему.

— Я говорю, Сашенька, какая уже большая! — повторила сестра, глядя на снимки перед собой. — И Галя тут… Где это они? А куда смотрят все?

— В телевизор, а сидят на кухне. Телевизор на разделочном столе, — пояснил Глеб.

— У вас что — два?.. — спросила племянница, и лицо её замерло.

Глеб непонимающе посмотрел на неё и мысль вдруг: «Чужие… и я им чужой. Семейный… многодетный… благополучный … и далё-ё-ёкий. Россиянец новоявленный!..» Глеб почувствовал «лук» в глазах и сглотнул, сделав усилие: представилось — вот только сейчас — каким они видят его! Чистенького, « в прикиде не хилом», при деньгах… «Им помощь нужна! Не мне, а им! А что у меня есть?.. Деньги?.. Связи?.. Приют для них? Ни— ч-ч-чего для вас у меня н-н-нет, дорогие мои. Н И Ч Е Г О !»

Он увидел, как они суетливо поднимаются с места, и готов был извиниться за чушь, которую сейчас ляпнул, и дёрнулся за ними. Но нет: оказалось, к кафе подошёл азиат, лет тридцати, и уже начал что-то говорить в сторону женщин, что-то объяснял. Одет он был «по летнему», во всё светлое и отутюженное… и сам был весь — «гладким» таким.

Глеб с пустой головой медленно собрал снимки в пакет и сам поднялся, но вспомнил о задуманном накануне, достал ручку и записную книжку из нагрудного кармана рубашки. Написал короткую строчку, вложил в конверт и направился к входу в кафе.

То, что он видел, нравилось ему всё меньше и меньше, и дело было не в азиате — «хозяине положения», а в том, как вели себя родные. Ему было знакомо такое поведение по России — тамошняя пьянь так заискивала перед частником-боссом на «малых» предприятиях. Раболепная суетливость…

Когда он подошел к уже открытым дверям заведения, оттуда уже выходила племянница с ведром и тряпкой, и вид её был нарочито-сосредоточенным, деловитым.

— Ладно, крёска, мы будем работать… — сказала она, быстро скосив глаза в сторону идущих вдоль наружной стены «хозяина» с матерью.

— Есть куда положить? — Глеб протянул конверт.

— Нет… Положи там… ну… где были.

— Хорошо, только не забудьте! И вот ещё что: я вложил сюда листок с адресом моим в интернете.

В это время сестра и азиат поравнялись с ними, и «хозяин», услышав слова Глеба, обернулся с недоумением на лице. Глеб спокойно выдержал его взгляд.

— Это мой брат! — поспешно сказала сестра — Вы не беспокойтесь, мы всё сделаем!

«Гладкий», направляясь к иномарке, оставленной недалеко, на пустующем тротуаре, обернулся ещё раз — «для профилактики».

— Здесь адрес мой инетовский…— ещё раз, для сестры сказал Глеб.

— Да, я слышала! Хорошо, у нас Димочка такой умница, он компьютер знает!

Глеб кивнул и, поочерёдно обняв и поцеловав их, прошептал: «Будьте здоровы. Я — с вами всегда … и мы ещё увидимся».

Он стал пятиться, оказавшись у давешнего стола, бросил на стол жёлтый конверт, а две женщины, пожилая и молодая уже не смотрели на него, а переговариваясь, стали распределять работу.

Глеб сжал губы, развернулся к тротуару и уже издали ещё раз оглянулся, но не поймал ничьего взгляда.

Он шёл к остановке «маршрутки» и заглатывал, загоняя комок в самое нутро, стараясь не дать «луку» добраться до глаз. Хотя кто из редких прохожих разглядит за стёклами очков слёзы: ну, блестят стёкла очков… и в глазах… Солнце отражается!

… Вот он, двор меж двух типовых «хрущёвок», где он нашел по подсказке людей внучатого племянника, десятилетнего Димку, а в самих домах, в разных, чужих квартирах — тёмных, неухоженных — своих родных, сестру и племянницу. Состояние их было таким, что он взял их под руки — Димке приказал сидеть, ждать — и при вялом сопротивлении, повел к протекавшей недалеко речке, с синей водой, идущей с недалёких отсюда чимганских гор. Там он умыл обеих поочерёдно, одной рукой наклонив к прохладной воде, а другой, зачерпывая воду и моя-массируя им лица. И себе плеснул в лицо, чтобы успокоиться.

Вот она, речка: здесь они тогда уселись, нас берегу, на кривой ствол ивы и он, достав булку и разделив её поровну, сказал: «ну а теперь рассказывайте: что с вами произошло?» Кое о чём он уже был наслышан за два дня поисков — прежние соседи рассказал: о пожаре в квартире, да заявления на неспокойных мать и дочь в полицейский участок. А от рассказа сестры он всё больше входил в ступор…

Потом был побег племянницы: « крёска, я сейчас… быстро!», и всё, и нет её. А чуть позже ужасно противная сцена в забегаловке-чайхане, где сестра подрабатывала посудомойкой; она с застенчивой гордостью, взяв Глеба под руку — «это мой брат… приехал из России!» — стояла перед стойкой с дородной азиаткой за ней. Азиатка, улыбаясь, кивала и то, что она думала, было написано у неё на лице — «как же — брат!.. Похож прямо! Знаем, кого ты поймала… дурашка-барашка с деньгами для доченьки-подстилки. Вот он попал!

Потом был переход через дорогу в другую чайхану, где старый азиат сказал глядя мрачно на сестру, что « твоя дочь должна отдать долг: двадцать тысяч…»

Глеб в ответ на испуганный взгляд сестры вынул из кармана деньги и отсчитал, сколько было сказано, и услышал новое в адрес сестры: « и чтобы твоя дочь больше не появлялась…»

И расстались они в тот раз на остановке «маршрутки», где Глеб, в ответ на слова сестры: « ты так и не зашёл к нам домой!» ответил горькое; « у вас нет ДОМА! Мне рассказали люди ГДЕ вы живёте и я был там, когда искал вас! Это — не ДОМ!»

… Сегодня утром он был здесь, чтобы проститься — вечером ему предстояло сесть в поезд и выдержать обратный путь… домой? « Да, чёрт возьми, до — мой! Да, именно, вы — дер — жать! Потому, что… это очень похоже на побег! “ не стоит возвращаться туда, где был однажды счастлив!” Кто сказал? Кто-то из великих! Ты не поверил? Ну, так получай!»

***

Речная чайка скользила над рекой, но Глеб уже не любовался ею, он плакал. Очки были брошены на лежавшую справа от него на траве, рубашку и слезы совсем коверкали безмятежный пейзаж. Чтобы не перейти на рёв в полный голос, он едва сдерживался и не видеть бы его сейчас никому: не лицо — гримаса; губы растянуты непослушными мышцами, на шее жилы. Он только подвывал, при этом повторял и повторял имя сестры.

— Друг, у тебя кто-то умер, да? Жена, да? — голос был тихий и участливый шедший откуда-то с лева и выше. Глеб мгновение дико смотрел на, плохо, размыто видя незнакомца.

— Ты выпей лучше. Напейся водки — легче будет, — тот присел на корточки рядом, положив на колени старую, потрепанную джинсовую куртку, которую сжимал в кулаке. — У тебя бабки есть? Купим бутыль, угостишь? Помянем… — взгляд его был светлым и осоловело-выжидающим.

Глеб прикрыл глаза и мотанул головой, смаргивая слёзы, потом процедил сквозь зубы:

— Денег нет… — и поняв суть вопроса, добавил скоро, — Жива она. И не умирал никто…

— А-а, — человек ещё несколько мгновений всматривался в его лицо, потом сделал неопределённое движение своим и вытянув шею, оглядев растерянно пейзаж, спросил, — Слушай, а где это мы? Понимаешь, вчера с друганами работу доделали, бабки получили, выпили… ну, то-сё… Пили в одном месте, потом пошли к кому-то, там пили, а … дальше я не помню. Только что проснулся… здесь недалеко…

Глеб прикрыл веки, помассировал пальцами веки, потом перешёл на лоб. « Бред! — сказала ему мысль и повторилась, растягиваясь в торможении. — Чт-о-о за бре-е-ед …»

— И у меня теперь денег нет… Слушай, а ты не с нами был, а?

Глеб мгновенно опустил руку и открыл глаза. Незнакомец сидел всё так же, сбоку, на корточках, вытянутыми руками опираясь о колени: лицо его было повёрнуто к реке и дальнему берегу. Ощущение — горячая волна изнутри, образ — чёткое лицо отца, и мысль затем: « а ведь мне нет и пятидесяти, как ему тогда… Надо бить первым! Прямо сейчас!..»

В следующую секунду человек обернулся к нему лицом и задал совсем другой вопрос:

— А дорога здесь где? Как к мосту выйти?

Глеб был сбит с толку: того, что он ожидал — прищура недоброго, кривой усмешки — этого не было, лишь простоватое выражение растерянности и внимания. « Да что это я? — усовестил себя Глеб. — Дебилизм! С ума схожу… »

Он встал и указал рукой:

— Иди вот так, вдоль кустарника. Выйдешь на тропку и вперёд!

— Ага… Ну ладно — незнакомец поднялся и хотел было протянуть руку для пожатия, но увидел, что Глеб стоит без движения, развернулся и поплёлся в указанном направлении.

Глеб спрыгнул с небольшой насыпи к воде, зачерпнул полные ладони и с силой плесну в лицо потом ещё и ещё раз. « Так не хочешь? — спрашивал он себя, растирая лицо и сердясь на появившееся у себя чувство брезгливости, которое, может быть, почувствовал ушедший бедолага. — А может, так и надо? А ты мудрость какую-то — особую — выдумал! Вот она — в кустах валяется! Простая и ясная!» Глеб криво усмехнулся своему Я; « А ты с ней драться хотел!.. Что, не дали тебе?

Да, видно не судьба это !»

Мудрость… «… или, всё же, «судьба»? — Глеб подумал так, когда обернувшись увидел незнакомца: «мудрость» та стояла на прежнем месте.

— Выручи, а… Может, дашь на дорогу… хоть десятку, а?

— Сказа-а-ал же, денег нет. — Глеб вытер руки о джинсы и вспрыгнул на насыпь, ещё раз окинул взглядом человека. Возраст — около сорока, не грубое, но помятое лицо, рубашка, выбившаяся из пыльных брюк, джинсовая куртка в одной руке, вторая в кармане — работяга, идущий по жизни так, как он, Глеб не желал ни за что...

— Сам пешком хожу и денег не беру с собой!

Бедолага вздохнул и ушёл, уже окончательно, оставив Глеба, в дополнение ко всему, с тяжким чувством неполноценности: то ли от того, что денег он и в правду не оказалось, то ли…

— Что, не дали тебе подраться, да? — обратился он к своему я. — В кои-то веки решил бич подраться и вот, на тебе — не удалось!

Глеб, рывком дёрнул ремень на джинсах, сбросил их и в плавках, в два прыжка достигнув воды, почти плашмя, нырнул в холодную и прозрачную, плотную невесомость, принявшую его разгорячённое тело.

*****

Хр@нительница печатей

Привет, Глебка!

… Ты помнишь Ингу Свиридову? Сейчас она в вашей столице. Работает в музее. Написала книгу о войне 1812 года. Живёт мужем и сыном: перевезла и родителей своих к себе, но после смерти мамы остался один отец. Сын у неё взрослый уже — учится и работает. В общем, она спрашивает о тебе. Ты «подружись» с ней! Найдёшь её на моей странице — она у меня в друзьях. И она очень хочет, чтобы ты ей написал! Да, ещё, она — под фамилией мужа! Впрочем, есть фото. Но смотри, Глебка, — её благоверный до сих пор ревнует к тебе! Сколько лет прошло уже, а вот…

Дервиш из Мавер@нахра

Надюша, здравствуй!

… Что касается Инги… Помню ли я? Забыть эту часть моей жизни, хоть и не очень большую по времени, но наполненную до краёв трепетными ожиданиями встреч, часов или минут с нею? Питал себя тогда надеждами на понимание и родство душ! О любви не буду говорить, к тому времени во мне всё было сожжено, и оставалась лишь надежда. На секунду допустим — я забыл … А то, что она была — и остаётся — твоей подругой и как ты переживала за наши отношения, желая счастья! Это тоже забыть? Пусть остаётся всё как есть!

— — —

Дервиш из Мавер@нахра

Наденька, привет!

Будь добра перешли Пановой эти строчки.

О. С.

Мадам,

Я не играю в преферанс!

Когда все карты

в рукавах,

а не в руках,

я — пас!

Давайте лучше…

«в дурака»!

Возьмите карты!

Что ж!

Он ПРЕКРАСЕН,

Ваш валет!

И бледность юности —

ему к лицу

Ах, значит,

мельче карты

у Вас нет…

Чем мне ответить

Вашему

ТЕЛЬЦУ?

Две карты «козырные» у меня:

Вот — 8,

вот — 13 лет!

Что вновь у Вас?

О-о,

не ужель?

Гусар!.. Лихач!..

и бабник .812-го года!

Да-а, тех была отменная порода!..

Я дамой бью!

Простите, нет!

Она — мадмуазель!

Берите карту…

Что теперь?

Чем будете мой

«козырь» отбивать?

(…чёрт, как бы затащить ей в постель ?!..

О, боги! Я сошёл с ума!

Ведь ей — не 25-ть!)

Вы положили короля!

Я признаю —

за вами сильный ход!

Хотя ему уже не малый год,

И он не козырной,

но тоже — сильный!

Хотел бы я с таким же точно

быть!

(… но холм могильный

давно успел мою защиту скрыть…)

… Ну, вот и всё!

Остались только карты на руках,

но шансов никаких…

______________________________________________

*****

Глеб уже взял в хлебном отделе супермаркета булку своего любимого — «прибалтийского: пшеничная и ржаная мука, да с пряными добавками — и ходил между стеллажами, приглядывая ещё что-нибудь к чаю вечером и утром. У колбасного прилавка задержался, выбирая, что взять: копчёную или полу-копченую, когда услышал сбоку игриво-проникновенное и слегка растянутое:

— Гле-ебка, при-ивет!

Голос и интонация были ему хорошо знакомы, да и обращался к нему так — исключительно — в этом городе только один человек: Роксана, Сана, Саночка… В целом — РОКовая женщина! Как всегда, в брюках — юбок она не признавала категорически — и в лёгкой, свободного покроя блузе с широким вырезом без воротника.

— Рокса-а-ана… — растянул в ответ Глеб своё сакраментально-значительное, — и тебе здравствовать!

— Ты ещё отдыхаешь? Что-то на работе тебя не видно… — лицо женщины с выразительными кавказскими чертами: дугообразно изогнутые брови высоко подняты над веками, под ними — карие с газа с лукавой искоркой, нос с небольшой горбинкой и пухлые щёки — в обрамлении вьющихся черных волос его можно было назвать на манер восточных сказок — луноликим. И лицо выражало искреннее дружелюбие.

— Ты собирался съездить на Родину! Ты был дома? Ну, расскажи!..

Так было всегда — вопросы высыпались перед человеком «горкой» и дальше — ожидание непременных ответов с последующим сочувственным или поощряющим дифирамбом в продолжение. С Роксаной было легко, с Роксаной было запросто, с Роксаной можно было быть собой до… известных пределов, конечно. И, не потому что у неё был муж Араик, о котором она говорила с придыханием «мой Араик» или « мой Арик» — это само-собой, ведь он « ревнив как Отелло»! У Роксаны был один существенный порок — Роксана была слегка «без тормозов»: для неё не существовало запретных тем, которые нельзя было обсудить! А в общем разговоре могла сказать что-нибудь грубое и даже, выругаться запросто, если считала таким эпитеты подходящими к ситуации, при этом была убеждена, что «друзья её поймут, а кто не поймёт, то это — его проблема». Но в беседе душевной, tet-a-tet, старалась грубости не допускать: tet-a-tet она считала делом интимным, почти святым — ну разве что, самую малость… добавить перцу.

Глеб вздохнул глубоко:

— Был я дома, Сана, был, — и выдохнул, — И вернулся…

— Ты так говоришь, будто мог не вернуться? — женщина вгляделась в Глебово лицо и понимающе покачала головой — кое-какие сюжеты его жизни были ей известны.

Служила Роксана в медицинском учреждении снабженцем и массовиком-затейником на общественных началах. А знакомство их произошло при знаменательном событии.

Глеб работал на новом месте уже с месяц, когда ему открылось, что его заметили, оценили и уже приготовили роль. При том не в переносном смысле, а в самом прямом. Однажды в дверях его мастерской появилась она, Роксана. Впрочем, тогда он ещё не знал её имени.

— Глеб… — начала женщина, стоя в проеме и занимая всю его ширину. — Ведь вас Глебом зовут? Так вот, Глеб, как интеллигентный человек вы должны нам помочь…

Глеб и скептически улыбнулся, вспомнив, как зовутся подобные ему люди ещё с советских приснопамятных времён, но кивком подтверждая своё имя, сказал:

— Да вы не стойте в дверях! Проходите! А как вас зовут?

Женщина вошла — внесла себя в помещение — и он отметил про себя, насколько изящно она это проделала, будучи довольно полной при невысоком росте. К тому же она была в брюках тонкой ткани и тонкой же обтягивающей трикотажной кофте, которые, так же тонко, подчеркивали «изящество полноты».

— Меня зовут Роксана, — с лёгким кокетством ответила она и продолжила, — Глеб, вы должны выступить на нашем конкурсе «Действуй, сестра!», который мы готовим. Нет-нет! — поспешила она развеять его немалое удивление. — Действовать будут медсёстры, а мы с вами будем открывать конкурс танцевальным номером и завершать сценками-миниатюрами…

« Небо моё, — подумал тогда Глеб — дай мне стойкости вынести то, что я изменить не в силах — мою натуру!» Каким-то внутренним чутьём он понимал, что ему уже не отвертеться. В памяти всплыл образ одного руководителя театральной студии при детском Доме Творчества, где Глеб некоторое время назад подвизался. Тогда, после одного небольшого тематического представления перед детьми, к которому он привлёк и Глеба, дав одну из ключевых ролей — ( «предводителя хулиганов» — и никого подходящего не оказалось! ) — этот фанатично увлечённый театром и своим делом мужик сказал всем: «Он — прирождённый актёр! — и, уже непосредственно, к Глебу, — Я-то, недоумевал, почему ты так дотошно расспрашиваешь о персонаже! Ты не хочешь попробовать себя на сцене серьёзно?» На дворе был последний год столетия, в стране во-всю шёл «театр абсурда» и, по мнению Глеба, всеобщего участия в нём — и Глебова в том числе — хватало вполне. От сцены он отказался.

… Конечно, Глеб и на этот раз откликнулся на просьбу, и «выручил» — изобразил танец эдакого «мачо» с двумя партнёршами, а затем они с Роксаной блеснули в «сценках» в заключительной части действа по окончании конкурса, сорвав свою долю аплодисментов. С тех пор у него с ней установились весьма дружеские отношения. Сближало их и то, что Роксана некоторое время назад со своей семьёй так же мигрировала из столицы одной кавказской республики, где вспыхнули беспорядки на национальной почве, потому и темы для бесед у них находились, и рассказывали они друг другу о себе чуть больше, чем другим. Основная же часть женского контингента учреждения мило улыбалась Глебу: но если и испытывали к нему жаркий интерес, то перейти за простое «здравствуйте», попыток не делали. Тут сказывалось влияние, по крайней мере, двух факторов: по недоступности он сравнялся со «звёздами» эстрады, да наличествовало бдящее око надзорного органа с названием «люди скажут…».

И было это ещё в тот, относительно безоблачный, период Глебовой семейной жизни, когда он, вне основной своей работы, после смены, почти всё свободное время, а бывало, и в выходные дни, работал на «дом и семью». Это также было подмечено и оценено окружающими людьми, хотя и не однозначно: Глеб принимал заказы только на вещи интересные ему по сложности, нестандартному дизайну, и конечно, немалой цене. Иные считали такое его отношение «слишком высокомерным», но сочувственно кивали головой, узнав, что у него трое детей. И кто бы знал — он или кто-то из всех тех, кто был ежедневно рядом, — что в семейной жизни именно в этот период начинается самый тяжёлый, разрушительный процесс. Причём изнутри.

Жильё, которое после трёх лет жизни на квартирах, приобрели по долевому участию в строительстве, нуждалась в обустройстве «под себя»: переделка некоторых строительных «ляпов», ремонт, отделка-покраска и так далее. Как и в случае с покупкой квартиры, когда недостающие деньги были взяты ссудой у миграционной службы и выплачивались ими, снова семья нуждалась в средствах. Требовались капиталовложения, а деньги не валялись на дороге. Деньги были у банков, и им не оставалось ничего другого, как многими другими людям взять в одном из таких «благодетельных заведений» кредит под сумасшедшие проценты. Ремонт делали в основном своими силами, в свободное время и летом, в отпуск: Глеб и здесь был за всех: проектировщик, дизайнер, исполнитель. А жена — на подхвате! Прошло несколько лет и квартира, по настоящему, стала домом. Он тогда и представить не мог, что, его тыл — дом — в скором времени станет «будкой». Такое было для него просто немыслимо!

Но уже появились первые признаки будущего раскола: жена Галина всё чаще стала упоминать в разговорах постоянную нехватку денег. Оба работали «на износ», но не являлся ли в нашей стране всегдашней темой анекдотов заработок интеллигентной семьи? И также, причиной драм… Ещё одной, «горячей», доводящей до раздоров, была — и тоже, не оригинальная — тема «родителей»: экскурсы в прошлое со «сравнительным анализом» предпринимаемые женой, больно задевали Глеба. А вечерами, когда укладывали детей, Глеб выслушивал долгие, порою слёзные, монологи жены о непонимании её коллегами и незаслуженные нападки со стороны непосредственного начальства. Он старался быть внимательным и снисходительным к этим её настроениям, в полной мере осознавая, что и она, ни разу не отсиживаясь дома положенные годы послеродовых отпусков, работая с большой нагрузкой, так-же испытывает колоссальный стресс. В те дни, когда он приходил домой раньше, забежав за детьми то в школу, то в детсад или к тёще, ему хватало энергии — спасибо матушке-природе! — постоять, не без удовольствия, у плиты чтобы приготовить ужин к её приходу. Она же почему-то раздражалась от музыки, которую он слушал, и песен бардов — всего того, что когда-то в юности пришлось ему по душе и соответствовало его мироощущению. Новенький музыкальный центр позволял Глебу вывести наружу, озвучить ту часть внутреннего мира, которую он, казалось, совсем утратил за годы «безвременья-лихоманки». Что касается самой жены, то будучи великолепным музыкантом-исполнителем, она редко садилась дома за фортепиано, чтобы сыграть что-нибудь для своих, домашних. Первое время Глеб просил её сесть поиграть, но перестал: она ссылалась на отсутствие времени, головную боль и на усталость.

Чаще стали происходить размолвки и ссоры, и на что времени действительно не хватало в их жизни, так это подумать, найти истинную причину. Тогда, вот другой вопрос: хотели ли они оба этого? К примеру, однажды, после очередных слёз жены, по поводу «непонимания коллег», Глебу пришла в голову мысль, что их младший сын обязан своим рождением подсознательному желанию Галины реализоваться хотя бы, как «хорошая мама», если не «успешный и выдающийся музыкальный педагог»! Мысль была не просто «неудобной», она была противной, так, как предполагала в основе своей некую сделку с жизненными обстоятельствами. К тому же Глебу и самому было неприятно вспоминать своё смятение и неуверенность, граничащую с трусливой паникой, когда он узнал о «той», последней, беременности от самой жены и её решении рожать, и как он повел умные «профилактические» беседы с нею о том, что им « двоих бы детей выкормить, вырастить-поднять». Когда же после рождения сына он осознал, что это не просто факт, а факт именно продления их молодости ещё на многие годы вперёд — так и никак иначе, и, следовательно, мир не рухнул и можно жить! — ему просто стало стыдно за проявленную ранее слабость.

Вот об этом своём «комплексе вины», а так же обстоятельствах, его породивших, Глеб и рассказал как-то Роксане на вечеринке с маленьким застольем. Они оба тогда «нарумянились» изрядно — благо, что закуски было достаточно — и разоткровенничались.

— Слушай, Глеб, она что — дура? — лицо Роксаны отразило гамму чувств: недоумение, сочувствие, а наиболее выразительная часть — глаза искрились неподдельным негодованием. — Она вообще не понимает, чтО имеет? Что ей надо? Работа есть, ты — рядом!.. Видела я её, когда вы младшего у нас лечили. Не шамаханская царица, прямо скажу! Она когда-нибудь пользуется косметикой?

— Сана, будь справедлива, — Глеб причмокнул губами, — я тоже не Апполон…

— Да при чём тут это, Глебка! Что я… да, все! — не видят что ты за мужик?! Ты знаешь, о чем говорят наши бабы после представления? А-а, не знаешь! Ты бы видел себя — в черной рубашке, в чёрных джинсах, гибкий, изящный! Ладно, не буду! А на работе? Летаешь пчелкой, мебель ремонтируешь качественно, для дома стараешься.

— Но она тоже…

— Молчи! Она знает, сколько вдов у нас, у которых мужики спились до своих пятидесяти? Косырёвское кладбище новое — уже мест нет! Дура — она и есть, что не ценит того, что имеет…

— Слушай… — Роксана слегка нахмурилась и иронично « набычившись», с заговорщицкими нотками, продолжала, — а давай мы сценку перед ней разыграем! В твоем подъезде! Я изображу умопомрачительный минет, когда она будет идти домой…

Далее последовал набросок сценария, которому можно было дать рабочее название: «фантастиш!» и это был как раз «тот самый случай» — тормоза Роксане отказывали. Не смотря на хорошие градусы в крови, Глеб удержал под контролем своё богатое воображение, не дав продолжения внутреннему «взрослому кино».

— Ты с ума сошла, Саночка, — печально глядя в пустоту, проговорил он. — И стану я после этого натурально бомжем… Ведь ты меня на жительство не возьмёшь! Тебе Араик не разрешит…

— Мой Арик — классный мужик! Он будет «в теме»!

Конечно, они не дали развития «теме» и оставили тот случай просто «забавной шуткой», но Роксана неизменно интересовалась состоянием его дел.

Сейчас, в супермаркете, у неё появилось загадочное выражение на лице и она спросила :

— Слушай Глеб, у тебя есть время, ты не торопишься домой?

Вопрос был неожиданным, и Глеб неуверенно показал металлическую сетку, где, прижимаясь друг к другу, лежали «прибалтийский» и копченая колбаса.

— Да-а, сладкая парочка… — наградила их эпитетом — в своём амплуа — сослуживица. — Ещё что-то берёшь?

Глеб мотнул головой и она продолжила:

— Ты мне нужен! Не бойся, я на тебя не покушаюсь — секс не предлагаю! Работу предлагаю, по твоему профилю. Мне вещь по случаю досталась: столик, то ли журнальный, то ли десертный… Старинный! Антиквариат, короче. С узорами и резьбой! Но состояние — ещё то! Пошарпанный, побитый какой-то, ножка сломана. Стоит у меня дома, в кладовке. Мы с Араиком хотели бы видеть его в своём зале! Посмотришь, а?

— Роксана антиквариат я ещё не восстанавливал… — Глеб перешёл на деловой тон.

— Вот и начнёшь с моего столика! Держи! — она отдала ему оду из своих сеток и подхватила его под локоть. — Пошли к кассе!

Они вместе вышли из стеклянных дверей, и его знакомая уверено направилась к стоянке с машинами. Глеб нёс все пакеты и представлял, как это выглядит со стороны: его разбирал смех.

— Ты чего? — спросила она электронным ключом отдавая приказ черному «опелю» — хэтчбеку.

— Представил, как мы выглядим. Как муж и жена?

— Как любовники! — Роксана подняла дверь багажника — Грузи, мой дорогой!

Далее эта женщина показала, как можно изящно выехать со стоянки и с достоинством вписаться в поток машин на проспекте.

— Ты расскажешь мне, как съездил? — напомнила она, легко держа руль и со спокойной сосредоточенностью, без лишних поворотов головы, только глазами оценивая постоянно меняющуюся мозаику в панораме обзора.

Глеб не сразу начал говорить — сказался утренний катарсис на реке. Он с минуту смотрел перед собой.

— Побыл у матери на могиле…

Вот! — перебила женщина, выявив свою горячую южную кровь. — Вот кому ты был нужен всегда! Матерям мы нужны в любой ипостаси! Вот твоей, — кивнула она в его сторону, и Глеб понял, что имеет она в виду жену, — не надо никуда ехать: вышла из подъезда, и зашла в другой — всё! И выслушают и приласкают! А тебе ехать — за тридевять земель. Вот поэтому ты и ходишь, как неприкаянный… Прощения просил?

— Просил, Сана…

— И молодец! Рассказывай дальше!

За те десять минут, пока ехали, сворачивали в переулки, парковались на свободном месте «кармана» — стоянки возле многоэтажки в которой жила Роксана, Глеб не спеша и совершенно бессовестно «вешал лапшу» — любимое выражение юности! — надеясь увести внимание знакомой далеко в сторону. Казалось, ему это удалось: женщина слушала, кивала и, похоже, сама вспоминала свой родной город, могилы родных — всё то дорогое, что пришлось покинуть из-за разнузданных национал-фанатов.

— В общем, ты — молодец, Глеб, — сказала она, отключила мотор, и уже открывая дверцу, обернулась к нему. — Но ты так и не сказал, почему мог не вернуться.

— Не мог, Роксана… — Глеб сделал паузу, — не мог не вернуться, даже если бы меня там хотели.

Женщина смотрела на него несколько секунд, затем проговорила:

— Ладно, не хочешь — не говори… Бери пакеты и … чует моё сердце, что Арик дома. Внимание, Глебка, сцена номер пять: «приходит муж домой, а жена...» и так далее, по сценарию! Пошли!

Дверь им открыл мужчина-кавказец: Араик — кто же ещё! Начинающая лысеть крупная голова, смуглое лицо с характерными чертами, где глаза выдавали проницательный ум; крепко сбитый и подтянутый, но начинающий полнеть, при этом поясной ремень находился на животе, а не под ним, что, в общем, делает честь любому мужчине. На нём была выглаженная темная в редкую полоску рубашка с засученными рукавами и отутюженные брюки, на ногах — домашние туфли. На Глеба он смотрел с видом заправского натуралиста-любителя и тот слегка смутиться за свой «демократичный» наряд — джинсы и футболку и хотя джинсы были не теми, в которых он был на реке, а оранжевая футболка — новой, но они явно проигрывали домашнему лоску мужа Роксаны. Глеб ещё больше настроился на «сцену».

Роксана своей неподражаемой игривой походкой вошла в прихожую, сбросила там босоножки и, сказав, небрежное — « привет», проследовала далее, надо полагать, на кухню. Оттуда она позвала:

— Глебчик, поди сюда, дорогой!

Глеб вошел, сказал « доброго дня», поставил пакеты у ног хозяина дома и, сняв туфли, вновь подхватив пакеты, пошел на зов. На кухне они с Роксаной заговорщицки переглянулись, а когда муж появился в дверях кухни, жена, вынимая продукты из пакетов, сказала с трагично:

— Араик, это — Глеб…

— И он будит у нас жить, да? — приятный баритон хозяина дома сопровождался выраженным кавказским акцентом. — Кстати, он савсем не пахож!

Глеб опешил и посмотрел на Роксану — она так же недоумевала.

— На Жиглова, гаварю, савсем не пахож.

— Да и вы не Шар-рапов! — неожиданно и для самого себя, голосом известного актёра сказал Глеб.

Араик виртуозно завершил интермедию.

— Володя? Ты-ы? — и то был уже не муж Роксаны, а «Горбатый» из того самого, «народного фильма».

Глеб понял, в какой дом он попал, и ему стало приятно и легко. Он с искренним удовольствием пожал протянутую ему хозяином руку. А Роксана сияла, Роксана смотрела на мужа: её Араик не устраивает сцен, её Араик — играет их! Скажите, ну разве им можно не восхищаться?!

Что касается Глеба, то он начал подозревать, что она знала, что муж был дома и вообще никуда не уходил в этот субботний день. Случайная встреча в магазине, подвигла её на импровизацию с чисто практической целью — показать столик, а уж мужчины — договорятся.

Ранее Глеб уже слышал от Роксаны, что её муж сравнительно недавно стал коммерсантом, тогда как ранее, по переезде в Россию, они вместе зарабатывали на жизнь своей семьи, организовывая, составляя сценариями и проводя торжества: свадьбы, вечеринки, юбилеи. Так как в основном в то время такое было доступно лишь полукриминальным кругам «новорусских», то подобного рода «бизнес» требовал умения быстро ориентироваться в обстановке и иметь «крышующюю» структуру: Роксана рассказывала о случаях, когда «тяжелые арбузы» непредвиденных ситуаций летели в них, и¸ где, ловя их, где — отбиваясь, они вместе тянули лямку жизни «свободных художников». Но выдюжили, оставаясь верными себе и принципу: жить достойно.

Знал Глеб и об их сыне: на сегодня — студенте университета, почти легендарном молодом человеке, живущем отдельно, на квартире. Легендарным, потому, что не многие из сослуживцев видел его, а кому посчастливилось, говорили: «парень как парень, не плохой…». По нынешним временам, когда масса молодых, в лучшем случае была «детьми пива», в худшем — « сидела на игле» или ещё на какой дряни, подобное мнение — не «как все»! — было схоже с добротной во всех отношениях характеристикой на показательного комсомольца во времена оны. Вот такая была семья.

Когда Глеба провели в зал с уютной обстановкой отдыха — не тесно и всё есть: телевизор на стене, музыкальный центр, два кресла, а за ними стеночка с книгами, хрусталём и баром — то из соседней комнаты, был внесён обещанный столик и предъявлен ему.

Присев, Глеб приступил к осмотру. То, что круглая, точеная ножка была сломана, он заметил сразу — ту заботливо скрутили скотчем, а что в целом стол — действительно антиквариат и почти произведение искусства — убедился, ощупывая резьбу и, сняв очки, вглядываясь в узор на поверхности стола. Геометрическая мозаика, сделанная в технике интарсии — ни миллиметра шпона, а всё из кусочков благородных сортов дерева — поражала одновременно и строгостью и мастерством исполнения! Ножки были скреплены резными царгами. Металлических деталей практически не было, лишь клей и дерево. Лак шелушился, и кое-где поверхность была поцарапана, обнажилось дерево. На месте выпавших элементов мозаики были лакуны. Глеб, бубня себе под нос и в голос задавая вопросы неведомым мастерам, вероятно, начала прошлого века, то осторожно опрокидывал стол на бок, то переворачивал его. Здесь же, на обратной стороне столешницы, он нашел клеймо некоей артели знатного города на Кавказе с годом производства: сто с лишним лет назад! Будучи почти в эйфории, Глеб не заметил, как хозяин дома, шепнув что-то жене, скрылся на кухне.

— Ну, что, Глебка? — с придыханием спросила Роксана.

— Соблазнительно, Сана… — вздохнул и он.

— Покруче, чем любовь?

— Роксана, дело серьезное!

— Вот сейчас мы это дело и обсудим… с любовью! — из кухни раздался голос Араика и Глеб прислушавшись, отметил про себя, что кавказский акцент, явленный в начале, был лишь элементом игры. — Я вас жду !

Когда Глеб с хозяйкой появились в кухне, то предъявленный сюрприз — для него, это точно — доконал его почти окончательно. Почему «почти» стало ясно через секунду, когда хозяин дома заговорил:

— Партия! Вы должны составить мне партию! — голос «штабс-капитана Овечкина» был вкрадчив и в тоже время настойчив. Сам Араик стоял, широко расставленными руками опираясь в углы стола, тогда как на том находились тарелочки с закуской: тонко нарезанный сервелат на одной и дольки лимона на другой, черный хлеб ломтиками аккуратно положен рядом, ваза на невысокой ножке с красовавшимися фруктами и кистью крупного винограда. Но пожалуй, самой главной была чуть початая, но не потерявшая от того своего достоинства бутылка коньяка с библейской горой на этикетке, в сиянии пяти звёзд: при ней, дробя дневеой свет на искрящиеся цветные черты и резы, на тонких ножках стояли три хрустальные рюмочки.

Глеб лишь развел руками.

— Ну, а я скрашу вашу суровую мужскую компанию! — Роксана ободряюще кивнула.

— Мадам, разрешите посиловатсь вашу ручку? — тут уж Глеб не растерялся, найдя нужную фразу и дйствие.

Когда сели за стол Роксана вдруг сказала:

— Глеб, кажется, он зарезал твою колбасу?

— Не беда, Роксана, дело то — богоугодное…

— Ты послушай, как он это сказал! — Араик поднял указательный палец одной руки, разливая коньяк другой. — Не «третейское», не «судейское» и тем более не «прокурорское»! А «богоугодное»! Слова мужа достойного! И цела твоя колбаса, дорогой! Есть будем здешнюю.

— Тогда — за мужей? — спросила Роксана, имея в виду первый тост и мельком глянув на Глеба.

— Нет, не так! За знакомство мужчин! — поправил муж.

Выпили первую за знакомство.

— Глеб, мне нравится твой подход к делу… — начал Араик и, отщипнув ягодку винограда, отправил её в рот.

— Мне же ваш — аналогично и даже более. — Глеб принял от Роксаны бутерброд с сервелатом. — Спасибо!

— Нет, дорого, так не пойдёт: говори мне «ты», хорошо? Что же наш столик?

— Хорошо, договорились! Буду с тобою откровенен! Он болен и случай весьма тяжелый…

— Что, удаление?

— Удаление, замена повреждённого… с последующим длительным реабилитационным периодом … — Глеб вышел на «медицинскую тему» и соответственно подстраивал тон.

Хозяйка дома начала мелко трястись.

— Надежда остаётся? — её муж был проникновенен.

— О-о, случай исключительный в широкой практике и если успех будет сопутствовать, то … потянет… на премию.

— Не уж то… нобелевка? — и Араик взялся за бутылкой с коньяком.

— Нет, но купить новую обувь своим детям я точно смогу!

Роксана не выдержала и прыснула смехом.

— Глеб, я прошу тебя, говори стоящую цену, ведь столик не простой! — Араик уже разлил коньяк по рюмкам и стал серьёзен. — И скорее всего, понадобится полностью его разбирать.

— И разбирать, и с каждой детали снимать лак. Это первое. Второе: подбор материала и замена утерянных деталей. Ну и так далее…

— Я так думаю, что цена будет сравнима с ценой современного эксклюзивного журнального стола, Правда? Так, что, думаю, и жене на подарок хватит, не так ли? — Араик улыбнулся, и оба супруга посмотрели на Глеба, и смысл вопроса в их глазах был разным.

— Может быть… может быть … — Глеб был уже слегка под действием выпитого и хотя он осознал величину суммы, почувствовал прикосновение грусти. Алкоголь потихоньку исследовал его мозг, проходил его коридорами, и Глеб прислушивался к мелодиям из-за дверей тех коридоров. Необычный столик, конечно, был вызовом ему и он решил уже для себя, что примет его, но сейчас другое казалось ему существеннее…

Роксана стрельнула глазами по лицам мужчин и сказала:

— Теперь я предлагаю тост за мужей — классных мужиков!

Возражений не было. Выпили за мужей — классных мужиков.

— Ладно, со столиком я всё понял! Подробнее поговорим потом, а…

— Арик, лапочка моя, — Роксана положила ладонь на руку мужа, — помнишь, я тебе рассказывала, что у нас есть человек из Азии? Так вот это Глеб и есть. И он только что приехал из родного города, столицы…

— Вот как? — Араик шевельнул бровями — Ну и как там? Перемены большие?

— Перемены есть, Араик! Город перестраивают … — Глеб попытался найти сравнение, и в памяти всплыло только одно, — как после знаменитого мощного землетрясения! Но тогда это была природная, внеплановая стихия разрушения! Сейчас всё делается запланировано и целенаправленно.

— Стало хуже? А цель какова?

— Я читал, что Рахимов хочет, по крайней мере, не отстать от того же Зарбаева с его новой столицей! Ну, а в лучшем случае — сделать Таш Средне-Азиатским центром.

Город действительно становится более современным. Хотя не всем это нравится!

— Это понятно! А у тебя там кто-то остался?

Глеб прислушался к далеким оркестровым звукам с щемящей грустью: ну да, "Араухезский концерт" Родригеса — это о них, обо всех оставшихся, живущих там. Он кивнул:

— Родственники… Сестра с племянницей, друзья… и первая половина жизни, где мой дом, улица, друзья…

— И женщина… — добавила Роксана, не глядя при этом на Глеба, — Нет, я только предположила! Ну, любовь старинная, мальчишеская! Или она тоже уехала?

— Не уехала, Роксана! Живет там!

Глеб почувствовал, как внутри отрываются большие двери, и увидел тёмный зал, где только рояль в центре с сидящим за ним певцом-исполнителем и падающим на него мягким светом: не в силах слушать в одиночестве, нежную и щемящую «Мелодию Любви», Глеб решился спросить. — Можно я расскажу?

— Желание гостя — закон, дорогой! Возьми вот только яблоко, — мягко предложил хозяин дома.

Глеб взял яблоко и сразу забыл про него, стал рассказывать и очень старался, чтобы его рассказ был связанным, и призывал Небо себе в помощь.

Он рассказал, как подростком влюбился в одноклассницу друга, девочку по имени Евгения. Как три года Мир был свидетелем их юного романа с всплесками и плавным течением, со ссорами, обидами и примирениями. Как закончилось всё вдруг, как долгие годы перехватывало дыхание при случайной встрече на дороге… Как невольно сравнивал других девушек с нею и как снилась ночами ему, уже мужику взрослому и семейному: как, уже здесь, работая в арендованной неким «боссом» мастерской бывшего училища, в старом журнале учащихся, случайно найденном в развалах, прочитал вдруг её фамилию и имя, а рядом была фотография. Как вглядывался в лицо молодой девушки, ища знакомые черты, а, очнувшись и разозлившись на себя, зашвырнул журнал в дальний угол… Как нашёл её через годы на одном из сайтов и написал слова — те самые, что сказал при расставании тысячу лет назад… И ведь не надеялся на ответ, но она ответила что рада ему и они стали переписываться. И как, приехав в Таш, написал краской перед её подъездом стихи. И как произошла встреча… И как вернулся.

— Зачем же ты вернулся? Ну — и — ну-у-у… — протянула Роксана, когда он замолчал. — Нет не то я говорю! Я не думала, что ты до такой степени сумасшедший! Впрочем, знаешь, что скажу: могла бы она и помягче быть! Одинокая ведь! Что ей стоило внимательно посмотреть, выслушать тебя, приголубить, да и отпустить с миром в душах — своей и твоей?! Стихи на асфальте … Что ж она за женщина? Арик, дорогой, а ты не будешь против, если кто-нибудь напишет мне стихи перед домом?

— Я — то не против, да, — её муж сказал это, задумчиво глядя на Глеба, — но мне придётся его повесить перед домом, чтобы успокоить соседей! Таков закон жанра! Тебе ли не знать, Роксана?

— Интересно, какой ты в постели? — Роксана смотрела из-под припущенных век и была в глазах хитринка… или не хитринка… Араик взяв её за руку, сказал твердо:

— Сана, тебе уже хватит, правда? Тебе уже не наливать, да?

— Ой, дурами бабы бывают! — она перевела взгляд на мужа и подтвердила, — Да, дорогой, я больше не буду.

— А мы ещё по одной! — Араик оценивающе посмотрел Глебу в глаза. — Не возражаешь?

Глеб не возражал, лишь предложил выпить за Роксану, на что муж, тоже не нашёл возражения. Они выпили.

— Пойдём-ка на балкон! Ты не куришь?

Глеб покачал головой. Араик взял с полки пачку сигарет и вазу с фруктами со стола, а Глебу кивнул на свободные блюдца. Роксана, кивнула им и осталась убирать со стола.

Окна застекленного балкона были открыты и тихий осенний вечер, с синим небом, окрашенным закатным солнцем в мягкий оранжевый с позолотой тон, свободно проник внутрь и заполнял пространство. Мужчины сели в пластиковые кресла, за неширокий откидной столик.

Араик курил и глядел в небо, затем хмыкнул:

— Глеб, знаешь самую ценную черту в Роксане?...

— Не надо, Араик … — начал было Глеб. Легковесно сказал, не подумавши.

— Я не оправдываюсь перед тобой. — говоривший повернулся к нему и Глеб увидел его глаза и узнал, что в его баритоне могут быть железные нотки. — Она умеет находить не просто нужных людей, но людей с «подкладкой». Так я называю людей с внутренним «слоем» добротных качеств. Человеческих и профессиональных.

Чувство протеста предложило Глебу с ерничать, но он послал это своё мальчишество к черту, так как ему определённо нравился сидящий рядом человек.

Тот говорил:

— Твой профессионализм и отношение к работе я увидел и понял. Но когда любой человек, мужчина или женщина, кайфуют только от работы, это ненормально, ты согласен, да?

Глеб, согласно кивнул, и его грусть осторожно прислушалась: ей не хотелось ступать место «блондинке» — надежде.

— Ты — человек со сложной, «многослойной подкладкой». Работа, по-моему, сама находит тебя, и ты от неё не бежишь. Кстати, сколько тебе лет?

— Сорок шесть.

Собеседник вновь окинул его взглядом.

— Мы ровесники, но выглядишь ты моложе. У тебя семья и всё же ты — «в беге». Ты бежишь с целью: ты ищешь женщину. Не любовницу — за любовницами не едут на другой край света. Послушай, — он вдруг прервал рассуждения вопросом. — что случилось с твоим отцом? Он тебе давал мужские знания?

Глеб горестно улыбнулся.

— Не знаю, что там у вас с ним произошло, но судя по всему, не много у тебя было женщин и уж тем более, девушек до женитьбы. И первой была женщина старше тебя. Она была замужем?

Глеб прикрыл веки.

— Но она была кратко в твоей жизни: ласка, почти материнская нежность и осенняя грусть — и ушла оставив жемчужную россыпь впечатлений. Женская прихоть, но тебе повезло, товарищ, повезло несказанно.

Глеб ощипывал ягодку винограда одну за другой, наслаждался и молчал: было приятно, что рассказывает не он, а ему, хотел только примирить грусть с надеждой. Только бы его новый знакомый не солгал, только бы не солгал…

Собеседник между тем продолжал:

— Ты как мужчина, наверняка, нравишься женщинам, и я уверен, что любила тебя не одна. Но женщина хочет з а щ и т н и к а. Пусть нет непосредственной угрозы сейчас, но на будущее! Устроены они так, Глеба. Не все. Но тем, что справляются сами, таким мужики не нужны: они сам и себе мужики. Не надо путать с лесбиянками, настоящие, ухоженные лесбиянки — это, брат, наслаждение для глаз. А женщина, хотя бы забивающая дюбель в сену, уже делает шаги к тому, чтобы перестать быть женщиной.

— Ты что-то ищешь в женщинах, — Араик внимательно, как за столом, смотрел на Глеба. — А ты уверен, что всё знаешь про себя? Про себя самое главное знаешь? Да ты не «бычься»! Слушай, что тебе говорю. Вот ты о любови сказал: мол, любил подросток девочку. Ну да, были вы тогда розовенькими поросятами, тёрлись бочком друг о дружку, пятачками тыкались… А ты за неё в драку лез? Шрамов у тебя на теле много? На лице не вижу… Повода не было? Ну, допустим, хотя сомнительно… И вот однажды ты почувствовал, как она отдаляется… и вот она уже с другим. А ты ударился в стихи… Что? В горы пошёл? Ну и где твои шрамы? А в армии ты был? Что и не дрался совсем, не отстаивал свою правду? Во-о-от, приходилось, значит. После, как то, случилась в твоей жизни замужняя женщина и оставила тепло и нежность. Тогда ты этой нежностью захотел поделиться с каждой другой. Именно поделиться! Не отдать всю, а поделиться, оставив какую-то долю себе, ибо ты — художник и поэт. Творец! И только одной — той, в которую влюбился мальчишкой — ты хотел «подарить» нежность в укор. А она не виновата: это ты любил её до беспамятства, а ей лишь нравилось до поры-до времени, что её любят! Потом она переросла тебя, Глеб, и ушла в поисках своего счастья. Похоже, у неё тоже всё сложилось. А вот с женой у тебя не срослось — не поверила она тебе как в начале, так не верит и поныне, как бы там у вас ни было. Но в том не только ты виноват…

Араик похлопал Глеба по коленке и продолжил:

— Мне Роксана рассказывала о мужике с тремя детьми, работающем у них — бывшем учителе. Теперь я вижу его перед собой. Так вот, знаешь, есть особый тип женщин, способных стать исключительными женами, это — женщина-друг…

— Как Роксана, — на выдохе, едва слышно проговорил Глеб.

— Да, как Роксана. Но и мужик должен со-сто-ять-ся! Мужик должен знать чего он хочет, тогда и женщине будет легче понять его. А начало состоятельности мужика начинается с…. Кстати, ты — историк, ты должен знать: есть такое понятие и-ни-ци-а-ция. Знаешь? Хорошо! Инициация — это испытание и выявление потенциала, того, что сокрыт. В древности инициацию проходили все — детство через это заканчивалось. О девочках не будем говорить, а вот мальчиков протаскивали через все мыслимые и немыслимые страхи. Ты понимаешь, о чем я? Страх должен испытать тело: или физической болью, или ломать энергетику — столб энергетический, который волей зовётся. Тело должно было испытать боль, а мозг — вынести эту боль. Да так, чтоб «крыша» не поехала. Кто проходил через это — становился воином и мог спать с женщиной, а послужив на защите рубежей и повоевав, мог жениться, иметь детей. Извини, вопрос глубоко личный: что тебя страшит больше всего? Реально!

Глеб с минуту глядел в розовое небо и нашел.

— Всегда боялся края. Не высоты, — высота захватывает и манит — а именно подойти и встать на краю.

— Уверенно встать, да? Твёрдо стоять! И пройти вдоль края!..

— Нет!.. Сковывает всего.

— Тебе надо это сделать: подойти к краю и встать, постоять. Посмотреть вниз, оглядеться. Пройтись. Только так ты реально оценишь, что у тебя за спиной, а что впереди.

Глеб минуту молча смотрел в одну точку.

— А у самого-то — что было? — этот был последний вопрос, который он уступил своему самолюбию.

Мужчина взглянул на него и положил сигарету в пепельницу. Расправив правый рукав, задрал его, затем до верха и Глеб увидел на смуглом предплечье белые от давности три длинные, до сгиба локтя, полосы жестоких шрамов.

— Этот — первый раз, а есть ещё здесь и здесь, — Араик прикасался к рубашке в двух местах, — почти такие же, но глубже.

Далее Араик просто рассказал о том, как он, двенадцатилетний мальчишка из горного аула случайно встретил на тропе снежного барса, зверя красивого и редкого, раненного браконьерами, но сумевшего напасть из последних сил — отбивался палкой и не дал тому себя убить. Затем уже подростком, приехал в город и жил в окраинном, неблагополучном районе, где пришлось защищать себя в молодёжных драках. Тогда и лезвия ножа попробовал.

Глеб слушал и вспоминал свои три-четыре случая в жизни, когда он один или с парой друзей, попадая в переплёты, старался словами умиротворения предотвратить драки, а потому всегда пропускал первые удары, чем иногда подводил товарищей. Никогда не понимал, почему агрессию надо выплёскивать на людей! Зверь — другое дело! Зверь, да ещё раненный — это обнаженный инстинкт. Лишь будучи учителем, с расстояния возраста, стал понимать, чем ушиблены подростки да иные великовозрастные олухи. И тогда удивился отсутствию в себе той зависти. Вот и сейчас, глядя в небо, вновь возблагодарил за то Небо и свою кровь.

— Молишься? — спросил заметивший это собеседник. — Хорошо это! Не думаю, что ты просишь о чем-то плохом — ты не такой человек! — встал, засучивая рукав, добавил:

— Рад нашему знакомству. До дома знаешь, как добраться? Доедешь?

И он показал с балкона тротуар за деревьями и как по ней выйти на проспект с остановками.

Глеб простился с супругами и на последний вопрос Роксаны, про впечатление о доме, сказал; « Что дом и вещи в нём? Вы оба — самые крепкие его опоры! » Он был искренен, с сильными чувствами шел к остановке и грыз одно из пары яблок, которые оказались в его пакете с продуктами. На душе у него было легко и радостно всю дорогу домой. Надо же, какие люди ему сегодня попались! Надо рассказать об этих людях. Надо рассказать жене о них...

Но видимо, этому длинному дню не дано было завершиться тихим синим вечером и жена совсем по другому начала с ним разговор.

— Я знаю, где ты был! — сквозь зубы, остервенело, сказала ему она, закрыв дверь кухни, где он пил чай. — И с кем ты на машинах катаешься!

Глеб подивился чьей-то оперативности и рассмеялся снисходительно:

— Перестань! Это не тот самый случай!

— А-а, те самые случки был там, куда ты ездил¸ да? — не собиралась униматься Галина.

Глеб не в растерянности и не понял, какие «те случаи» она имела в виду: В Таше или сегодняшний, и просто решил не отвечать.

— Не успел приехать, как уже за какими-то бабами с машинами пакетики таскаешь…

— Да прекратишь ты или нет?! — Глеб почувствовал, что закипает и больше всего — от несправедливости в сказанном женой. — Эта женщина — сослуживица. В конце концов, мне предложили работу, и я ездил смотреть!

Глеб замолчал и нахмурился: ему вдруг стало отвратительно от представления, как могут исказятся его слова в голове жены.

— Слушай, прекрати нести бред! Дети ведь не спят ещё, услышат!

— Пусть узнают, какой их папаша! — сказав это, она открыла дверь и мелькнула длинной домашней юбкой через прихожую в коридор.

Глеб встал, и закрыл было дверь, но жена, услышав щелчок замка, появилась вновь и распахнула её.

— Не смей закрывать двери в моём доме! — снова прошипела она.

— Дом так же и мой! — возмутился Глеб и с нажимом добавил, — Наш дом. Для всех.

— Знаешь, что я тебе скажу? — жена подняла к его лицу туго стянутый побелевшей кожей кулачок. — Как только найдёшь себе бабу, сразу собирай свои манатки и уходи.

Она вновь развернулась и исчезла в коридоре, ведущем в зал. Глеб решительно направился за ней и с налёта, в зале, освещаемом только светом коридорного бра, не сразу сориентировался в ситуации. Лишь секунду спустя увидел силуэт дочери, сидящей на пуфе возле изголовья, застеленного к ночи дивана.

— Ты почему здесь, доча? — спросил растеряно.

— Вот, полюбуйся на своего пьяного папашу. — жена успела снять юбку и говорила это укладываясь и укрываясь покрывалом. — Я тебе не говорила, а ведь он когда ещё жили в Таше, стал гулять.

— Что-о-о? Да как… — Глеб замолчал так и не сумев закончить фразу.

Суть происходившего ломилась к нему в сознание, но он отметал её раз за разом. Он не был пьян, «коньячный дух» успел выветриться за время дороги и то, что она говорила, было ложью. А обвинения в измене в самый светлый период жизни с нею — это было за рамками! Ведь он и она ещё никогда толком и не пробовали разобраться в причинах своих ссор.

— Что, правда глаза колет? — ехидно спросила между тем жена. — Да, Александра, мы жили на квартире у моей подруги и…

— Александра, выйди! — жестко и строго сказал дочери Глеб.

— Папа, я уже взрослая и всё понимаю… — с решительными нотками в голосе начала своё возражение дочь.

— Ч-что т-ты понимаешь? — расстановкой в произношении Глеб попытался сбить её «неуместную» спесь. — А ты? — он слегка наклонился к жене: был без очков и хотел видеть её глаза. — Как ты можешь всё переворачивать с ног на голову? Не сама ли твоя подруга предложила нам жить в пустующей своей квартире с условием ремонта с нашей стороны?..

— Вот ты с ней и делал! — продолжала ерничать жена.

— Не с нею, а с тобой всё красили и клеили обои! Ты… ты просто дрянь!

И здесь произошло совсем неожиданное.

В полутьме, из-за плеча жены появилась голова с бледным овалом лица. Это младший сын Ярик, с худеньким своим телом незаметный под боком у жены, лежал со стороны стенки и теперь восстал. Восстал, чтобы плюнуть в отца, несмело, но решительно.

Глеб отпрянул, не веря в происходящее с окончательно рухнувшим внутри него домом. Он стремительно развернулся и… очнулся на минуту лишь в темноте «мальчишеской» комнаты, где услышал как приглушённо плачет тринадцатилетний его Добрыньчик, уткнувшись в подушку. Глеб протянул руку к его голове, но отдёрнул руку и, обернувшись, решительно открыл дверь на балкон.

Снова очнулся Глеб, когда стоял, сжимая побелевшими пальцами рук стальной уголок балконного бордюра и смотрел вниз, на тротуар. Образ некоего места стал медленно вырисовываться во внутреннем взоре, и Глеб постепенно узнавал его. Решение пришло с последним штрихом, и он вернулся в уже тихую и не освещенную квартиру.

Собирался он не спеша, стараясь не шуметь и зная, где лежит необходимая ему вещь: рюкзак на полке в межкомнатной кладовочке, палатка там же, коврик туристический, спальник и вся его походная амуниция. Утро он встретил на кухне у открытого окна, с бокалом чая в руке, уже одетый «по походному»: любимые джинсы цвета травы, «камуфляжная» футболка и такой же расцветки армейская кепка.

Перед тем как выйти за порог, обратился мысленно к детям своим: Простите меня! Простите за то, что вызволил вас из небытия в жизнь не по праву. И пример я для вас к жизни порочный.

Входные двери прикрыл не тревожа замок, ключей не брал.

***

( из непрочитанного сообщения в электронной почте пользователя Дервиш из Мавер@нахра)

Птица Иволг@

Я создала эту страницу и это «имя» чтобы обратиться к тебе один единственный раз:

Талантливый, смелый и дерзкий хам!

Жаль, что ты так ничего и не понял...

..............................................................

*****

Человек продвинул сухой сук в затухающий в каменном очаге огонь, и рыжее пламя вновь стало видно в еще ясном вечереющем дне. Думы человека текли вяло, с немногими редкими всплесками, когда мысль, подобно костру с подложенной сухой веткой, получала эмоциональный импульс. Вот и сейчас внутри него всё как будто тронул мягкий розоватый свет закатного азиатского солнца!

… Солнце, жаркое и родное солнце Азии совсем недавно светило ему в его пути к… Чему? Надежде? Или то был мираж? Видимость, ни чего не имеющая общего с реальностью… Видимость, которую он сам и сотворил. Сотворил, но сам же спасовал, прикрываясь своими детьми, пытаясь увлечь ею ему незнакомую женщину, поразительно похожую на «девчонку из соседнего дома» — юношескую любовь. Бросил последнего родного ему человека — сестру...

« Сейчас бы исчезнуть… А может… Может прямо… прямо в детство?» — глаза у человека стали расширяться, и взгляд застыл. …Солнце… солнце там почти такое же, как сейчас, но во сто крат ласковее! Осень и зима там — краткое отдохновение от переизбытка весеннего душного дурманящего жасмина, с последующим приходом летнего звёздно-солнечного коловращения суток и изнеможением неги: дневной воздух летний схож с тягучей нугой — так настоен на смеси запаха трав с пыльцой цветов и ароматом сладких подов — персика, абрикоса и дыни… и завораживающее журчание кристально-чистой горной воды в арыках…

Картина почти живая, воссозданная из тончайшего шёлка воспоминаний заставила человека скривиться как от боли.… Нет, и этого не хочу! И туда не хочу! Там сладко, там вкусно и сытно, но не хочу всего снова! Удушающего страха осознания конечности своей жизни возле дедова гроба … скандалов матери с пьяным отцом … подростковых прыщей… подглядываний за девчонками, чтобы узреть сорытое… пятен на своих простынях … и гораздо позже — отчаянной мысли: « Небо упаси от Афганистана» — вперемешку со стыдом! Н Е Х О Ч У Я ВСЕГО ЭТОГО С Н О — В А !»

Человек стал глотать из кружки горячий чай и потихоньку успокоился. Через некоторое время он встал и залил остатки костра водой из пластиковой бутыли. Еще с пол часа у него ушло на упаковывание вещей в рюкзак из которого предварительно вынул чистую футболку, джинсы, носки. Спустился к реке и умылся не спеша и с удовольствием. Вернувшись, переоделся, прежнюю одежду сунул в рюкзак и с туристическим ковриком оставил его в палатке, которую закрыл на замки-молнии. Теперь он был в любимых джинсах и красной футболке. Всё!.. Ах, да! Он снова открыл палатку и рюкзак, порылся и достал паспорт. Снова всё закрыл, прошёл к предварительно вырытой среди травы ямке, положил в неё книжицу, и забросал землёй и добавил сверху травы. Не оглядываясь, пошел через травы к подъему на меловую скалу и стал легко, на носочках кед, подниматься по неровной тропе по которой уже поднимался сегодня днём к поверхности меловых скал. Когда был почти у цели, на верху, но ещё издали подходя, стал оглядывать местность, ища давешнюю зверушку. Кошки нигде не было, и губы человека тронула улыбка: презрение?.. сожаление?.. А по мере приближения к каменной платформе его лицо приобретало всё более сосредоточенное выражение. Внутренне сдерживаясь, он всё же приказал действовать без длител ьных остановок, поэтому сразу направился на то место, где сидел днём. Но теперь он если хотел остановиться, то на самом краю, а затем пройти по кромке неровного ноздреватого камня. По мере приближения к краю, человеку пришлось преодолевать своё всё нарастающее напряжение, одеревенелость всего тела. Вот красочные мазки на камне, а тут сидела зверушка… При последних десятках сантиметров он с трудом заставлял свои ноги двигаться. Но всё же встал на краю и, сделав неимоверное усилие, оторвал взгляд от линии обрыва. Стоял не шелохнувшись и медленно оглядывал знакомый пейзаж.

По небу медленно, с северо-востока на запад, громоздясь и меняя очертания, всей массой передвигались груды облаков. Лёгкий теплый ветерок, собрат сильных верхних потоков — они ж, махины облаков тянут! — дул и над скалами. Солнце в небе, катящееся к закату, было протерто этой небесной «ватой» до первозданной яркости и прострачивало небо светлыми иглами лучей.

Человек почувствовал, как напряжение отпускает его и улыбнулся. И всё же, когда он стал разворачиваться, чтобы идти вдоль обрыва, мышцы вновь стянуло струнами. «Может, закрыть глаза?» — подумалось ему, но тут же решил, что это трусость. Шаг за шагом он проходил по неровному краю и наконец достиг того места, где разлом образовал нижнюю ступень с широкой площадкой — туда можно было спрыгнуть и человек сделал это с широкой отчаянной улыбкой. Он распрямился после прыжка, пресёк площадку и оказался у того разлома, куда его «приглашала» кошка. Человек решил пойти сейчас именно туда, но оглядел всю окрестность. Выше места где он находился, метра на два, на следующей скале стояла полузасохшая, с корявыми ветками дикая груша с частью сгнивших плодов, не сумевших оторваться от веток. Груша росла у самого края и человек усмехнулся такой «смелости».

Сторонних наблюдателей, кто бы взглянул человеку в лицо, не было, а то увидели бы за стёклами очков глаза открытые, с выражением решительного отчаяния. И может быть, какому незнакомцу, случайно оказавшемуся тут, удалось бы разговорить человека и стать ему добрым собеседником у костра вечером, после захода солнца. Но не было в тот момент на скале никого, и человек направил свои шаги в разлом. Он спрыгнул на нижний уровень, прошел чуть влево, огибая нависающий над узким местом каменный выступ. Здесь перед ним открылась панорама с противоположным берегом реки: та несла свои воды, скрытая кронами деревьев метрах в пятнадцати ниже узкого выступа, на котором оказался скиталец. Он прошел еще немного вперёд, и ему пришлось теснее прижаться к камню спиной и раскинуть руки, продвигаться так, боком, перебирая пальцами сантиметры неровностей. Сердце билось предчувствуя нехорошее, но повлиять на мысль ему не удавалось: человек игнорировал тревогу сердца. Вот он остановился и с трудом посмел оторвать взгляд от места под ногами и поднять голову. Изменений в увиденном не было, лишь угол обзора стал иным, а когда он решил посмотреть вверх, то смог сделать это, наклонив голову в бок — иначе затылок упирался в камень. Затем, вытянув шею, заглянул вниз. Сейчас он стоял на довольно ровном участке выступа, сузившимся до размера в полторы ступни. Ниже острого края, на размер роста с вытянутыми руками, к скале прилепился довольно уютный овальный карнизик, на который, похоже можно было даже присесть. Чем не то самое место и человек весь дрожа, сполз спиной, и осторожно спустив сначала одну, а затем другую ногу, сел. Руками упираясь о край рывком повернул тело на пол-оборота и, оказавшись спиной к внутреннему страху сполз, стирая кожу на лице, с едва удержавшимися очками. Что-то, сильно выступающее из породы больно прочертило ему по телу, от паха до рёбер. Стальной штырёк сантиметров пяти, с резьбой и гайкой, был вбит в камень в метре с лишним от поверхности карниза: он то и проделал длинную ссадину на животе. Всё еще держа руки вверх, человек повернулся лицом у миру и закричал долго и мощно. Потом подогнул колени и сел, свесив ноги вниз. Всё вокруг было красиво и всё ему нравилось. И била его дрожь. Саднили ссадины на лице и на животе, но стоило ли то внимания! Сейчас он был тем, что прошёл по узкой тропе до края: свободным. Позади камень запирал прошлое, а впереди развёрнут был простор и выбирать не было необходимости, да и не хотелось уже. Пилигрим для самого себя единственного, он стал петь песни любимых бардов, пел с душой, пока не выдохся. А когда выдохся, уставился в небо.

Усталое светило сходило с неба. По какому-то древнему, обоюдному согласию высших сил оно садилось в здешнем крае почти точно в седловину, обозначенную на горизонте сбегающими к устью пологими склонами холмов, которые тянулись вдаль, образовывая берега реки. Сейчас солнце было скрыто тучками: не плотными, разрозненными, видимыми отсюда, где небо над странником свободно, совсем не грозными — в них мало было влаги. Почти у каждой тучки — там, где она бугрилась, вздувалась там ярко выделялась тонкая окоёмка: серебряная тесьма, простроченная светом. Взгляд человека был прикован к участку, где непрерывное движение на короткое время создало картину: полосовой луч солнца отвесно падал из-за скрывшей его тучки, задевая и ярко освещая по своей ширине, участок низ лежащей тучи, делая его ярким до белизны ваты. Какое же это было место! Тоже — то самое! Там положено было КОМУ-ТО сидеть! Хотя бы ангелу!

Но не было н-и-к-о-г-о на том месте, и человек закрыл глаза. Он почувствовал великую усталость и к нему пришёл сон.

… Стоит он поодаль от ворот из витых и скрученных в причудливые вензеля чугунных прутов. На нём красная, прорванная местами футболка, джинсы в пыли, в таком-же состоянии кеды на ногах: стоит он с обнаженной головой и разбитым телом и лицом, держа в руке кепку. Ворота открыты и из них, от дверей высокого храма с ярко горящим на солнце золотом куполов, идет к нему женщина, которую он никогда не видел прежде, и не знает почему любит её. У неё овал лица, выдающий предков-степняков, короткая стрижка волос цвета светлого пепла, она легко улыбается и от того на щеках её ямочки. Она вышла из храма и у неё чистая душа… Она идёт, смотрит в сторону и он хочет видеть её глаза… Не желает, но в то же время хочет, чтобы она посмотрела на него. И она смотрит: у неё серые глаза, внимательные и понимающие. Она идёт к нему и когда подходит, протягивает ему руку, то ему кажется, что в ладони её горит маленькое солнце… золотая иконка-оберег.

— Возьмите, это вам. Почему вы стоите здесь, а не там?

— Нельзя мне входить в храм.

— Да отчего же?

— Я убил человека… Себя...

— Да нет же! Вам ведь сказано было: берегите храм в себе...

— Он отпрянул: кто она? откуда знает про то?

— Вы сейчас уйдёте, — говорит она. — Но вы приходите после...

— Вы будете ждать? — спрашивает он и добавляет— Я люблю вас.

— А вы не разочаруетесь?..

Ответить он не успевает: на дереве над их головами, начинает мяукать кошка. Когда они поднимают головы, то не могут разглядеть, где та в золотой от солнца осенней листве, а кошка мяукает всё сильнее, настойчивее и жалобней...

… Человек вздрогнул и проснулся. Солнце зашло и прохлада тихо окрашивалась в цвет фиолетовых сумерек. Жалобный зов кошки раздавался всё также сверху, перейдя из сна в явь. И там были ещё голоса… Кто-то смеялся, нехорошо смеялся, гадостно и кто-то ругался, кто-то грозился. Человек недоумевал и вдруг ветерок принёс ему фразы заставившие его остро насторожиться и вслушиваться в каждый звук.

— Ты, харя, бля, делай петлю по шустрее. Она меня, бля, исцарапала! — это был голос не взрослого и не ребенка. Высокий голос, но с окончанием в произношении слов твердым, приказным.

Второй голос был не таким высоким, но больше детским:

— Из провода петля хреновая, Михан! Как её затянуть?

— Лёха, помоги, бля, этому козлу, как петлю делать, бля!

Человек дернулся всем телом и ощутил свое сердце с глухими, но сильными ударами. Там, навеху находилось зло. И оно было вселенским потому, что, ублюдки рода человеческого, похоже, расправлялись с почти беззащитным существом — кошкой. Давешней его кошкой? Петлю?.. Протяжное, утробное «мяу» заставило человека, подтянув к подбородку коленки и уперев ступни в края площадки, подниматься, елозя спиной по камню. Стал отчетливо виден провал вниз и только в этот момент он вспомнил зачем здесь. Горячая волна хлынула от низа живота и к горлу и инстинкт припечатал его к камню за спиной: штырь из стены толкнул его под лопатку, обратно к краю. «Не хочу! Хочу быть!» Сродниться с камнем, навечно стать его частью и быть! Быть!

Снова взвыла кошка и очередная порция брани хлынула на него, облила грязью мятущуюся душу. Человек застонал в бессилии… «Ты, тварь, встань ровно! — вдруг сказал голос: голос не снаружи — внутри него! Он произносил тихо и гневно — так, как было должно в этот миг. — Пока ты только тварь, а можешь стать падалью! Решай! Сейчас решай!» Человек устыдился голоса, глубоко вздохнул и вытолкнул воздух из себя: «Что я могу?» «Взойди!» — и вслед за словом пришло действие: всё ещё слыша глухие удары сердца, он развернулся к стене лицом. Теперь штырёк с гайкой уперся ему в солнечное сплетение. « Что же делать, а? — спросил себя ещё и вдруг вспомнил женщину из сна, её иконку-оберег: и стало вдруг понятно, что в этот момент и далее делать. И он уже знал, как будет подниматься. Руки уже переместились к животу и пальцы тянули ремень из пряжки. В один момент он не осторожно сделал головой движение вниз и очки, задевая за неровности сбились на бок, а когда он хотел поправить их, сорвались и стукнувшись о самый край карниза, скакнули в пустоту низины. Человек стал осторожно ослаблять пояс и высвобождать его из джинсовых петель. Пояс был льняной, армейский, когда-то служивший ремнём к автомату АК. Вшитая пряжка позволяла сделать петлю-стремя. Конец же пояса солдат — "ведь я теперь уже солдат! Верно? " — крепко затянул узлом на стальном штыре. Гайка на нём надежно упреждала пояс от соскальзывания. Подтянув левую ногу, он одной рукой помог себе вставить носок кеда в «стремя». Вздохнув три раза, он с силой подал тело вверх, пытаясь ухватиться за верхний карай давешнего выступа. Сорвался и лишь пояс, который он ухватил левой рукой, позволил ему не опрокинуться назад и вниз — за очками. Сосредоточился, унял дрожь снова вздохнул и повторил бросок, теперь более удачный. Упираясь руками о края узкого выступа-тропы, стал подтягивать тело и почувствовал, что петля «стремени» не пускает ногу, держа самый носок. Человек-солдат задёргался стараясь свободной ступнёй содрать пояс с носка кеда. Лицом он упирался в шершавый камень и нещадно ссаживал кожу на носу и щеке. Вверху тоже происходила борьба, и голоса несли в вечернюю тишину гогот, ругань и утробный смех. «Ты сделаешь это ей, бля! Или мы сделаем это тебе!» и снова смех, да и не смех даже… И голос кошки уже не протестовал, а просил о пощаде.

Наконец ремень соскользнул и солдат перебирая руками, продвигался к тому месту на выступе, где можно было, подтянув ногу, опереться коленом и взлезть на достаточно широкий участок, по котором был уже часом ранее.

… Когда он, дрожащий от напряжения, с сводимыми судорогой икрами ног, почти на четвереньках поднялся на поверхность скалы, сумерки уже скрадывали даль, а в небе он смутно различил крупные звезды и ярчайшую среди них, там, где ещё светлел горизонт — Венеру. Он выпрямился, глубоко вздохнул. "Жив! Я жив!» Затем сощурился и вгляделся туда, где справа дергался луч фонаря, мельтешили тени, и откуда слышалось приглушённое завывание кошки: « Кошка там, всего лишь, кошка… » И сделал движение, в сторону; уйти… «Что ты сказал, тварь? — голос всё также оставался гневен — Всего лишь?..» И стыд вновь обжёг нутро: « Вперёд, если ты — солдат!»

… Видел он неважно: фигур было три-четыре… а может, третья слились с четвёртой, а та — с пятой? Так сколько?.. Его приближения никто из сидящих на корточках не услышал: их оказалось четверо. По виду — подростки, но один явно здоровее всех — он держал фонарь, хрипло отдавал указания и был к подошедшему в пол-оборота. В следующую секунду понимание происходящего вспышкой прожгло мозг и солдат с силой рванув за плечи, опрокинул ближайшего ублюдка на спину. Тотчас послышался удар кости о камень и вскрик с дальнейшим матерным причитанием. Он узнал « детский голос», но внимание его на миг сосредоточилось на жалком положении маленького животного: две передние лапы кошки были стянуты петлями, видимо, сделанными из электропровода с желтой изоляцией. Два мучителя, сидя поодаль, растягивали лапы зверушки в стороны так, что морда её, вывернутая на бок, прижималась к поверхности меловика. Задние ноги животного скребли камень, как и давеча и хвост был откинут на бок и похоже сломан, а из-под него на камень вытягивалось нечто: толщиной с палец, темный скрученный жгут. Вторая, ближняя фигура, та которая держала фонарь, стала подниматься, и приказное: «Сидеть!» — заставило её застыть. Солдат перескочил через животное и встал на провода обоими ногами — рванул один из рук сидящего, и сразу же, другой. Наклонился и приподнял кошку — сзади за ней потянулся липкий и дурно пахнущий жгут и солдат, поняв что это, мгновенно осатанел. Подхватив обоими руками животное и её кишки, он подскочил к фигуре пытавшейся подняться и коленом ударил в пятно лица. Отпрыгнул, развернулся, спрыгнул на уступ ниже и, найдя место ровное и тёмное положил притихшее животное. Попробовал растянуть петли на лапах и не смог, а когда приподнимал морду обессиленного животного, ему показалось, что её язык коснулся его запястья.

… — Полежи тут, киса, отдохни. — сказал Глеб нежно, на выдохе и услышал с боку звук стукнувшегося о поверхность уступа камня. В это мгновение луч фонаря осветил его со спины. Он провел ладонью по спине кошки, распрямился и развернулся к стоящим поодаль силуэтам.

— Ты чё, бля, козел творишь? — сказал — Ты Толяну череп расколол! Ты чё не по делу развлекуху пацанов обламываешь?

Фигуры приближались к нему, расходясь и фонарей у них было уже два и яркие пятна света били ему прямо в глаза. Глеб сильно сощурился. « А ведь и вправду — пацаны! — подумал Глеб. — Лет семнадцать вот этому. И тому, кажется, тоже. А первому — тринадцать-четырнадцать. Деревенские? Да, какая разница: и в городе ублюдков хватает. Значит трое… а четвертого я вырубил. Не убить бы!»

Камень, прилетевший из-за светлого пятна ударил его в плечо и боль ворвалась внутрь...

— Ну, что, пацаны! — сказал Глеб с улыбкой, тогда как ноздри его хищно подрагивали. Глеб дернул руками вниз и тут же поднял их, уже с кулаками, перед собой. — Сейчас всем будет весело! Вижу, иначе с вами нельзя...

… Рассвет был тихим и ясным. Звёзды гасли одна за другой и когда погасла последняя, то в небе на востоке оставался лишь неполная луна. Первые лучи солнца добрались до поверхности скалы — листья дикой груши затрепетали от их прикосновения стали нежиться под ними. Тени серыми мышами юркнули в глубокие щели. К мазкам краски на каменной палитре за ночь добавились пятна красного и бурого цветов. Солнцу не было ведомо произошедшее в ночь, а луна знала и была бледна...

На одном из уступов сидел Глеб. Он щурился близорукими глазами на восход светила и ладонью с разбитыми костяшками пальцев медленно и коротко— тупая боль сковывала его движения — гладил бок чёрной кошки, лежащей у него на коленях. Вторая его рука бережно поддерживала голову животного и та, время от времени. лизала запястье руки шершавым языком.