Начало

Malik Iztahgani

ИНИЦИАЦИЯ ПОЗДНЕГО ПЕРИОДА

завершено: март 2013г

Человек взошел по крутой каменистой тропке по склону холма. Пройдя ещё немного уже по утоптанной земле, с колеёй от машин «паломников», с чахлой травой по бокам, остановился на вершине скалы. Солнце томилось второй половиной дня и разломанная плоскость белого «меловика» с оспинами впадин была нагрета: камень источал тепло, отгоняя прохладу, идущую снизу, от реки. Перемен здесь не было, всё было узнаваемо: щербатая поверхность, кое-где поросшая мхом и жёсткой травой, крючковатый ствол дикой груши на одном из уступов — несколько плодов ещё держались на ветках с редкой листвой; в целом — неприхотливость естественной данности во всём.

Скальный массив был расколот на части, поэтому поверхность состояла из нескольких площадок со множеством уступов: широкие расщелины вели на внешние стены с узкими карнизами, усыпанными мелкой каменной крошкой. Свой наклон каждого «ломтя», неглубокие гроты и щели, свидетельствовали о долгой работе разрушительных сил, но всё же скалы стояли и имели кряжисто-уверенный вид. « Мы видели многое и несчетное количество раз! — могли бы сказать они. — Узри и ты за ту малость времени, что дано тебе! Не затем ли мы перед тобою и ты здесь?» Жаждущему и смиренному будут явлены тогда величественно-тихие закаты с последующими звездноглазыми ночами — заснуть не посмеет! — и рассветами, с развертыванием полотна ещё непознанного дня. И после попробуй усомниться в особенности этих мест, человече!

Когда человек прошлым летом впервые увидел картину издали, выйдя с сыном с сельской дороги на простор высокого берега — то был просто влюблен: неожиданно впечатляющим представало увиденное, не смотря на заочное знакомство по фотоснимкам. Как кость древнего монстра, выбеленная солнцем, выступал из берегового вала каменный массив, окружённый обильной растительностью. По мере приближения к ним, скалы выглядели чётче и привлекательней, тенями обозначились уступы, разломы и слоистость породы. Это было внове для человека: на своей родине, в Азии, он видел другое — огромные монолитные блоки коричневого и желто-бурого цветов, взгромождённые друг на друга, устремлённые ввысь. Мощная, подавляющая величавость! Здесь же была своя сакральность — спокойствие надежного приюта, будящие в памяти картины беззаботного детства. Человек был благодарен сыну: это тот напросился « в горы ». В начале пошарив по инету, затем направляемые здешними обитателями, они и открыли для себя эту место.

Тогда отец и сын поставили свою палатку в хорошем месте — почти под самой скалой, на поляне в травах, с родником в ложбине, и где ряд деревьев рос над речным потоком, корнями накрепко вцепившись в каменистую почву. Они прожили в палатке несколько летних дней, исследуя окрестности и наслаждаясь своим «побегом» от города. Сын рисовал этюды карандашами и пастелью: скалы, река, берега и дали. Человек просто бродил по окрестностям, и тогда ему впервые пришла мысль, что природа прячется здесь от людей. С трудом, но всё же сохраняя память о древней, забытой идее творения: сюда хотелось возвращаться за отдохновением.

Во время то в жизни человека только наметился иной путь, подобно разлому в скале, или вернее, стал уже заметен и давал о себе знать предощущением — нет, не беды! — но недуга. События жизни, где повинуясь воле человека, а где — удивляя неоднозначным звучанием ряда, в целом обозначали переход … или хотя бы решение. Человек был озадачен и искал пока еще не выход, но причину.

На этот раз он был один: рюкзак, палатка, «спальник», еды немного — пришёл он сюда ненадолго! Здесь может всё завершиться, а может, нет… Надо просто решиться сделать несколько шагов. Сегодня, но не сейчас, вечером, за которым придёт ночь. А пока ещё длился день.

Он прошел вдоль всего «плато», кое-где прыгая с одного уровня на другой, но не приближаясь близко к краю. Остановился на плоском, широким как стол участке с видом на запад, откуда текла река между двумя складками берегов. Уже издали, на одной из каменных приступок были заметны мазки разноцветной краски: вероятно, какой-то художник совсем недавно нашёл в этом месте нечто своё, им искомое. Человек и сел здесь как был, в шортах — уже недалеко от края — поджав колени и сложив на них руки.

Здесь было хорошо, здесь и в правду могло показаться, что он в родных краях, в юности — где-то в отрогах Тянь-Шаня. Увиденные раз в детстве, с тех пор горы пугали и… влекли его. Там, в далёкой юности, городской по сути житель, — но неспокойный, жаждущий открытий в МИРЕ и в себе, он немало прошёл горными тропами, но приближаться к иному краю близко всегда опасался: завидуя, восхищался теми, кто свободным стоял над обрывом. Величавые и надменные, множеством уступов и карнизов предлагая попытку преодоления, скалы «били в кровь», «рассекали» и «ломали» уже при взгляде на них. Такими человек хранил и их в участке памяти, залитом тягучим мёдом цвета солнца, где были места в которых, возможно скрывались ответы на многие вопросы стоящие перед ним.

…Ощущение казалось таким, что это — из ниоткуда: настолько вдруг случилось происходящее! Испуга не было, но он инстинктивно направил ладонь туда, где под изгиб ноги настойчиво протискивалось нечто пушисто-мягкое… живое. За рукой проследовал и отрешённый взгляд.… Кошка...

Кошка была чёрной. А когда на его изумлённое: — Ты-то здесь, откуда? — она подняла морду и глянула ему в лицо, глаза у неё оказались желтыми. Не яркими, а цвета табачной листвы — так стареет осень — с узким, как расщелина, черным зрачком. Ему захотелось, чтобы это была именно кошка. Пушистая её шерсть оказалась на удивление чистой, без свалявшихся комков и застрявшего сора: по этой причине тоже казалось, что это была всё же кошка.

Он вытащил пришелицу из-под ноги: та не сопротивлялась, но припала к поверхности камня. Всё ещё слегка недоумевая, стал гладить её от головы и вдоль спины. Реакция той заставила его внимательно приглядеться: кошка, медленно расставив задние ноги, держала их напряженными и когда его рука дошла до основания хвоста, тот вздрогнул. Человек ещё раз провел рукой вдоль её спины, уже делая нажим, слегка сдавив бока пальцами. Когда достиг задних ног, хвост кошки был откровенно поднят, сама она скребла камень. Ты жаждал понимания — изволь!

— Ах, ты дрянь! — сказал человек, едва разжимая зубы и вкладывая в голос всё мужское презрение. — Местная давалка, значит… Предлагаешь свою любовь? Ну-ну!

Он ещё и ещё раз проводил рукой по её спине, придавливая и сжимая тело. Прошла долгая минута пока он осознал вдруг борьбу в самом себе. Победивший протест заставили его остановиться, возвратил понимание: животное виновно ли?; кошка хотела вырваться из-под его руки причинявшей не ту боль… и хотела окончания.

Он оторвал взгляд от животного и окинул взглядом окрестность. Внутри у него всё было смято. « Это что — испытание? — подумал он презрительно. Да что же так мелко то? Или — "по Сеньке"? Вот прямо здесь — то самое место? Несбывшиеся мечты… потаённые желания. И это всё, чтО мне определено? Ответа не было. В окружающем всё также было безмятежно и день был, как день — сам по себе, без полунамёка даже на что-то вне, и уж, тем более, не свыше. Сам решай, человече! И он усмехнулся: бред всё это. Шалости игривого случая да бред. Бред онанизирующего самолюбия.

— Поняла? — обратился он к животному. — Ты тоже — игрушка!

Человек решительно поднялся и, не оборачиваясь, пошёл к месту спуска со скалы. Нет уж, уж с играми надо заканчивать. Не хочу больше игр.

В какой-то момент, оглянувшись, он увидел, что животное бежит за ним, не отставая.

Он же успокоился и сказал просто:

— Пошла вон!

Но кошка, на секунду остановившись и присев, вновь пошла за ним, когда он возобновил движение.

— Я сказал, пошла вон! — и человек сделал несколько шагов в её сторону — отпугнуть: она действительно развернулась в сторону камней, но когда увидела, что человек остановился, уселась и выжидающе глянула ему в лицо. Человек сделал ещё несколько шагов, а затем решил, что будет гнать её до тех пор, пока она окончательно не испугается. Кошка бежала в нескольких шагах впереди и когда, став прыгать с уступа на уступ и огибая валуны, стала спускаться куда-то в расщелину, человек вдруг осознал, что она не испугана, а ведёт его за собой! В своё пристанище… В дом? Человек остановился поражённый и краткое изумление уступило место рвущемуся наружу безумному смеху. Кошка села и ждала когда он успокоится.

— Мы слишком разные с тобой, зверушка, — отсмеявшись сказал человек, — и вряд ли всегда будем понимать друг друга… как сейчас. Ты права: дома у меня нет… и вряд ли уже будет. И хотя это верно, ключи от твоих дверей мне вряд ли надобны.

Последняя фраза «с ключами» показалась человеку знакомой: отголосок какой-то песни, но смутно и не к месту.

Он развернулся и пошёл вниз, к тропе: впереди ещё вечер...

________

Хр@нительница печатей

… на меня через одноклассницу нашу вышел Глебка Буков! У него теперь тоже комп и мы дружим. Он живёт в N…, в России. Представляешь, у него трое детей: дочь ещё в Таше родилась, а два сына — там …

Инга Панов@

Все его? Он не второй раз женат? Наверное, у него всё хорошо… Он так же, в школе работает?

Хр@нительница печатей

Дети его и жена — та же Галина. Он скинул мне свою фотку: ничего выглядит. Кудрей, правда, нет. Я перешлю фотки — скину тебе, посмотришь… Работает, кажется, по мебели… делает мебель… Ты же знаешь его руки!

Инга Панов@

Не ожидала, что у него будет столько детей… А она, Галина его, героиня: родить троих!.. Да он должен её ноги целовать!

Хр@нительница печатей

Подруга, ну ты что? Это я с сыном одна осталась… А при тебе муж и сын! Живы — здоровы! Что до Глебки — может и целует он жене ноги...

Инга Панов@

...........

******

Автобус миновал пригород, и оставалось всего ни чего до момента, когда трасса переходит в проспект совсем не далеко от его, Глеба, дома. Всё, почти конец пути! За спиной остался трёхсуточный перестук колёс по стыкам рельс, и быстрый, метеором, бросок к кассам междугородних автобусов, с отъездом без «прости-до-свидания» из Главного Города. Нечего ему было там делать, не любил он столицу! Ещё с «союзных» времён не любил, а тут ещё и повод с ерничать подвернулся, когда автобус, петляя, пробивался на автостраду сквозь задворки, уже через дремоту глянув за окно, Глеб подивился; почему это пчёлки на огромных рекламных щитах не в кепочках — ведь запорошит пепел недавних пожаров мохнатые головки их и закручинится мэр сердобольнопервопристольный!

Потом был сон, неглубокий, с перерывами, но всё равно спасительный в монотонности езды.

Глеб потянулся, провёл рукой по лицу, ото лба к подбородку, попутно помассировав глаза под очками, подхватил свою небольшую поклажу, составляющую два вместительных пакета со спортивную сумкой с перекинутой между ручками лёгкой демисезонной курткой, и двинулся по узкому проходу полупустого салона в сторону водителя. Сказав тому, где остановиться, сошёл на обочину. Дорога здесь широкой дугой сворачивала в нужную ему сторону. Проводив взглядом автобус, втягиваемый в центр перспективы проспекта простроченного очередью огней, возвращенец вздохнул, «хокнул», как тяжелоатлет и зашагал по дорожке. Мельком взглянул, не задевает ли курка землю: одевать её не пришлось — тепло ещё шло от земли после прошедшего жаркого сентябрьского дня. В верху, в размыве синих сумерек проявились уже и малые звёзды, и их мерцание предвещало такую же, не холодную, безветренную ночь.

Дуга дороги выпрямилась и заметно забирала чуть вверх, где справа проступали перфорированные светящимися окнами силуэты многоэтажек. Сокращая путь, Глеб свернул с дорожки с плохо сцементированным гравием и двинулся напрямик, через пустырь с небольшим оврагом. Куртку взял подмышку, чтобы не запылить. Это место городские власти намечали в будущем облагородить, создать парк и, высадив деревца, даже стали сооружать грандиозный спортивно-развлекательный центр, но мировой кризис «сказал: нет» и стройку законсервировали.

Проходя мимо огромных остовов ажурных конструкций с едва поднятыми кое-где стенами из блоков, Глеб с удивлением и, что говорить, с одобрением, как ценитель, причмокнул губами, разглядывая цветные граффити, сотворенные, скорее всего, студентами местного университета. Идя вдоль стен, запинаясь о строительный мусор, он особо не следил за потоком сознания, но всё же отмечал знакомые символы и надписи, легко узнавая их: в поездке, вдоль железнодорожного полотна, на перегонах больших и малых городов он видел подобные в огромном количестве — эти галереи под небом в технике аэро-браш! То было ярким, запоминающимся новшеств в пути по железной дороге. Самолётом, конечно, хорошо — легко и быстро! Но цены другие — с надбавкой за скорость решения проблемы расстояния. А поездом — так впечатлений больше. Что ценнее?

Сколько же картин и эпизодов в его памяти! Но как воспроизвести те шедевры, видимые в дороге? Единственный их «семейный» цифровик оставался дома. Своего «мобильника» у Глеба даже не было — не признавал он этой цацки. А теперь сожаление его гримасничало ему же: а помнишь это,… а помнишь то,… а помнишь сгоревшие перелески вдоль дороги: черно на километры — это укор Земли-матушки Солнышку-батюшке! А переплёт рельсовых путей на разъездах — как нервные волокна? А маленькие ночные вокзалы — изнасилованные поездами? А восход Солнца над пустыней!.. Помнишь? Остальное в сравнении с тем — ничто!

Глеб шёл без тропки, запинаясь о бугорки, через берёзовый молодняк и подходил уже к краю дороги отделяющей пустырь от микрорайона, а досада не покидала его, обозначив определённую направленность его, как он называл, «раз-думах, два-думах». Если сходя с автобуса, он в лёгкости настроения был эмоционально нейтрален, то сейчас удивился мыслью тому, как фрагментарно остаются в памяти события, казалось бы — а впрочем, почему «казалось»? на самом деле! — единого, непрерывного действа жизни. Вот, пожалуйста; картина отъезда почти совпала с видимой им сейчас, благодаря той-же-самости домов, обтекающих его в данный момент с обоих сторон, а эпизоды самой поездки рассыпались как нарезки, а то и просто обрывки киноленты …

эпизод начальный

…Глеб уходил от дома по направлению к остановке, заставив себя не думать о демонстративно не вышедшей в прихожую жене. Даже ехидным замечанием про «другую бабу» пренебрегла, надо же! Дочь — старший, шестнадцатилетний ребёнок в семье, выражала свою солидарность с матерью, проходя поочерёдно, то на кухню, то, через минуту, из кухни, а по лицу было заметно, как за демонстративным вызовом скрывалось смущение.

Младший сын с тенью тревоги в глазах от не ясно осознаваемой неординарности события, вбежал в прихожую и спросил:

— Папа, а ты там останешься?

— Где? — Глеб сделал нарочито удивленное лицо, а затем улыбнулся.

— Ну-у-у… там, куда ты едешь? — сын старательно отводил глаза.

— Н-н-нет! — Глеб специально слегка растянул отрицание, чтобы ответ получился твёрдым и уточнил. — У меня ведь есть обратный билет.

И это была правда, которую знала и жена, да и вообще, он это не скрывал! Как и то, что будет встречаться — теперь уже в «отдельно взятой» азиатской стране — с друзьями и бывшими одноклассниками, среди которых, конечно же, будет та. Ну и, в конце-то концов, родственники там живут!

Младший получил отцовский поцелуй в щёку и удовлетворённый, убежал.

Глеб повернулся к старшему сыну и обнял его.

— Ну, ты— то помнишь о том, что я сказал тебе когда-то!

— Да, пап! Что ты будешь возвращаться всегда, — по голосу чувствовалось, что сын так же был чуть-чуть «не в своей тарелке». — Где бы ни был.

Глеб слушал его слегка сдавленный голос и чувствовал, как изнутри поднимается спрессованное его усилиями — чтоб не прорвалось! — беспокойство, тёплое и противное… как рвота. Что же он замутил такое, а? Один, да не в ближнюю деревню! Не нормально это! Всё ненормально! А с другой стороны: что в его бытии на текущий момент вообще нормально? «Стоп! — осадил себя Глеб. — В дороге перемну «непонятушки» бытия своего. А пропасть себе не дам, чай, не девяностые на дворе, как-никак. Полегче должно быть».

Глеб, держа за плечи, отстранил сына, посмотрел в глаза и сказал:

— Ну, давай! Ты — за «старшего», — и шагнул с дорожными вещами за порог.

Теперь он направлялся к остановке, чтобы сесть на троллейбус, идущий до вокзала, а там стать пассажиром «фирменного» состава до столицы, из которой, в свою очередь, отправится на «фирменном» же поезде… куда? Да домой же, куда ж ещё! Родина осталась там! И дом тоже там! А…. откуда же он сейчас вышел? Э-э, нет, так дело не пойдёт! Время сейчас не для таких вопросов! А для каких? Ну, вот, хотя бы…. И стал он баюкать внутреннего судию сказкой о том, что он не такой, как иные думают, не безответственный, а оставил жене пластиковую карту с вкладом пусть небольшим, но позволявшим кроме ежедневных расходов, также оплату для детей «школьного оброка» в начавшемся сентябре… О-о, эта часть ритуала системы образования: неминуемая, как потеря девственности и всеобщего, как национальный праздник. Ну там, цветы, музыка, торты и прочие радости. В общем, должно хватить пока вышедшая из отпуска жена не получит первый аванс. Всё лето работал, пока отпуск был у жены и не скрывал, что хочет поехать в родной город. Отпуск оговорил на самый конец августа и деньги на основные расходы — билеты на поезда, кое-что из гардероба — заработал на крупных заказах: эксклюзивные изделия всегда в цене. Да вернусь я, никуда не денусь! И обратные билеты у меня есть! … Да, Евгения, не смогу я остаться, даже если… О, Евге-е-еня-я-я…

Здесь вектор Глебовой мысли ушёл резко влево и он был уже не он — как бы муж, вроде бы, отец — а повеса-менестрель, скиталец, который после многолетних странствий встал, наконец на путь возвращения в родные края, где заждалась его любимая… Да — любимая, и не иначе! И свидетельство тому болталось на шее на шнурке в маленьком холщовом мешочке: изумительный и изящный серебрянная подвеска-медальон на цепочке, с барельефом мадонны и младенца. С днем Рождения, Евгения! Это подарок тебе, любимая… к тебе я шёл через пустыню.

… Троллейбус катил к вокзалу, а Глеб сидел у окна и безразлично смотрел на накрываемый сумерками, но одержимый цветным безумством электрических огней город, не ставший за полтора десятка лет жизни в нём, ни близким, ни, тем более, любимым. Чувства устали от скачки по кругу и разбрелись, спрятались, ненавидя друг друга и самого хозяина. А хозяин этот нашел выход: стал петь внутри себя любимые бардовские песни, и в каждой было несколько строк для каждого из повздоривших чувств, и чувства чуть-чуть успокоились, хотя к согласию не пришли. Да и как им было прийти к согласию, если делить им приходилось одного человека.

Вокзал со всеми своими атрибутами перевалочной станции: пропитанный равнодушием зал ожидания, содержащий, тем не менее, таинственное табло, привыкшее к изменам, которое, благодаря интимным связям со справочными, могло предложить вам по сходной цене запасные пути. Всё это приняло Глеба уже как бы подготовленного, а именно; человек с вместительной сумкой и пакетами, человек постоял у табло, приобщился и взглянул на часы — человек, следовательно, (тут никаких сомнений нет!) их клиент, пассажир. Вот только всё это было, мягко говоря, обманчиво — в нём самом, этом человеке, «ясности — с-нормой» ещё не было. И только где-то на двадцатой минуте тупого ожидания, с глубинных отделов сознания спустилось голосовое сообщение-«молния», и стало претендовать на шикарный комментарий к картине; « мужчина со взглядом « в-себя» в кресле зала ожидания железнодорожного вокзала города N». « Есенин это, — автоматически ответил про себя Глеб на голос « из-под», а затем повторил медленно и с расстановкой: «… с того и мчусь, что не пойму, куда влечёт нас рок событий!». И ещё пару раз повторил — как мантру. Ну, конечно, что же вам ещё: РОК над всеми нами! А посему, зачитайте оправдательный приговор, снимите с обвиняемого наручники и отпустите из зала суда!

И совсем Глебу стало легко и уютно, словно тайному кокаинщику, когда подали состав, и он оказался в вагоне, и вдохнул запах путей — ну которые; «сообщения— ожидния-и — возможного-единения-с-согласием»» — тогда улетучилась досада по поводу фальш-старта, прошедшего часом ранее. Да, была эйфория, да, были ожидания! И то был — РОК.

*****

«Да-а, ну, прямо «как в смешной старинной киноленте! » — подумал он строчками своих же стихов, которые являлись ответом на события ещё мало понятные, но уже свершившихся — и Глеб скривился: уже стоя у дверей своего подъезда и набирая номер квартиры на домофоне. — Смешной и глупой киноленты?» Так ли? Ну, нет, в этом ещё разбираться и разбираться!

Света в окнах не было, значит, уже легли, а ключей с собой он не брал. Послышались гудки вызова — значит, он кого-то непременно разбудит.

— Кто? — голос жены, молодой, как у отроковицы, что ему, Глебу, нравилось до сих пор, был тихим и пустым. На его «я», дверь подъезда со щелчком приоткрылась. « А ты что думал: распахнётся с бравурным маршем? — он ногой раздвинул проём. — скажи «спасибо» и на этом…»

Двери в квартиру так же, были открыты, и Глеб вошёл в тёмную прихожую. Освободил руки, включил свет и сразу бросился в глаза новый коврик, покрывающий напольную плитку в центре. Он был симпатичным и самое главное, в тон обстановке. « А не плохо, правда!» — сказал Глеб внутрь себя, туда, где появилось — нет, не раздражение, так, лёгкая тень его. Он разулся, выключил свет в прихожей и включил на кухне. Здесь его ждал настоящий сюрприз: кухня, вкупе с изготовленной им самим мебелью — его дизайн и исполнение в стиле «a’la уютный погребок» — со стенами в красный кирпич с остатками штукатурки с морскими камешками», бывшая его гордостью, перестала быть таковой. Мебель то осталась прежней, но новые обои цвета «беж», с нейтральными полосками, делали её светлее и просторней, при и так немалых размерах. Должно быть, это — тоже уютно… По своему.

Спустя полчаса Глеб, уже после душа, сидел за столом на своём обычном месте, спиной к окну, а ночь, приблизившись вплотную к стеклу, чёрными глазами с поволокой, да огоньками в бездонных зрачках, наблюдала за одиночеством мужчины: что дальше? А тот медленно пил чай и смотрел то на одну стенку, то на другую, то на дверь и всё понимал. Может быть, жена в это время не спала и прислушивается к звукам за стеной, из кухни: не будет ли он ругаться и раздражённо двигать предметы. Тогда она выйдет и выскажет ему всё, ЧТО думает по поводу его возвращения! « Не беспокойся, дорогая, я не раздражён… — думал он, — Нет, конечно, я раздражён… Но не очень. Всё понимаю! Представление продолжается! … И думай, что хочешь по этому поводу: где был?.. да, с которой — может быть — спал?… Будем жить с тем, что ест! И хватит об этом!

Глеб допил чай и, выйдя в прихожую, достал из сумки подарки, купленные на одном из ташских рынков, и пошёл по комнатам раскладывать вещи там, где их заметят сразу. Последней была комната сыновей — «мальчишеская» — и он положил подарок на стол, прислонив к стене, предварительно сдвинув в сторону монитор. Задумчиво постоял немного, глядя на скраденный темнотой компьютер, реши: «Нет, завтра! » и, расправив кровать младшего сына — тот был с матерью — привычно улёгся, блаженно растянувшись под покрывалом.

Утром он проснулся легко — просто открыл глаза… В комнате было светло от яркого, почти летнего солнца, поднявшегося над крышей соседнего дома. На кухне разговаривали и звуки, свободно пройдя коридорами, присутствовали и здесь. Глеб осмотрелся: всё было привычным, всё было узнаваемо, и он был рад этому! Сделав в кровати несколько упражнений для поясницы и шейных позвонков — болеть стали, однако! — он встал, надел домашние шорты, которые носил накануне, после душа, и направился в ванную — чистить зубы и умываться. Но вспомнил, что его принадлежности всё ещё были в сумке. Прошёл дальше, в прихожую и увидел в проёме кухонной двери жену и сыновей за столом, за завтраком и традиционным лёгким «языковым проминажем» обо всём.

— Привет! — сказал Глеб, лучась улыбкой и оглядывая каждого поочерёдно. — Александра уже на учёбе?

Жена не смотрела в его сторону, предпочтя окно. Она была в обычном своём, домашнем: футболка со стразами и лёгкие шорты до колен. «Интересно, примеряла уже «мечту» или нет? — переключилась мысль на жену. — Ведь так желала !..»

— Привет, пап! — заулыбался старший его сын Добря-Добрынька — То, что на столе в нашей комнате — мне?

Глеб ещё шире улыбнулся: понял, что сын уже разглядел свой азиатский сувенир.

Младший, Ярик, Ярослав, Ярославчик, сначала пытливо разглядывавший лицо отца, так, как будто искал изменения, произошедшие за почти две недели отсутствия, тоже встрепенулся:

— А мне — что?

— Здра-а-а-асте! — протянул Глеб и, обхватив сына одной рукой подмышки, понёс в зал. Там, на выступе шкафа-«стенки», перед коллекцией альбомов по искусству, стояла небольшая сумка на ремне, с логотипом известной спортивной фирмы: как раз то, что с недавнего времени хотел иметь младший. Сынка взял сумку с удовольствием и сразу стал открывать «молнии» всех отделениях снаружи, а также тех, что внутри.

— Нравится? — Глеб спросил, лучась улыбкой. Сын кивнул, не отрываясь от исследования, и ответил:

— Уху! Спасибо, пап.

Когда Глеб медленно чистил зубы, умывался и обливался до пояса холодной водой, то говорил себе, что радость детей важнее всего остального.

Немного погодя он сидел на кухне один — на своём месте, — ел бутерброды с колбасой и сыром на вкусном «молодецком» хлебе, запивая горячим кофе без сахара. Тринадцатилетний Добрик принёс свой подарок и подсел к нему, разглядывая вещицу. Глеб пояснил, что её надо повесить на стенку, хотя ни крючка, ни петельки не наблюдалось. Ну что ты скажешь: АЗИЯ!

— Мы сами с тобой сделаем! — говорил он, держа на вытянутой руке небольшую рамку из связанных суровой нитью ровно обрезанных веток, с корой. Простая вещь! Но насколько незатейливым было само внешнее обрамление, настолько привлекала взгляд картинка, выполненная на обрезанном по кругу, «в лепесток», кожаном лоскутке, растянутом затем шёлковой нитью. Глеб помнил, как долго перебирал изделия в лавке базара и остановился именно на этой. Неброская, зато, сюже-е-ет! На зелёном фоне степной равнины с редкой травой на белом ишачке едет не абы кто, но странствующий поэт, мыслитель, философ-суфий. Колорит сюжета составляли не только живописная и характерная одежда скитальца: цветастый халат, тюбетейка на затылке, но и предметы восточной утвари, небогатого скарба, везённые ишачком; глиняные горшочки с провизией по бокам в цветастой торбе, фляги из тыквы на шесте. Сам путник не следит за дорогой, доверяя своему ушастому другу, а запрокинув назад и вверх голову, то ли разглядывает что-то в небе, то ли сочиняет песню во славу Творца.

— Немного не естественный поворот головы… да, пап? — сказал сын, сам наделённый даром от Неба, что позволяло ему учиться в двух школах; одной, вспомогательной, по живописи и средне образовательной, так же «с уклоном в ту же сторону».

— Ну, ты знаешь, что этим достигается! — подтвердил Глеб. — Как у Пикассо, помнишь?

Сын кивнул:

— Ну-у… Для создания напряжённого мгновения — жеста ли рук, или поворота тела в один момент равновесия.

— Точно! Отражение мимолётного мгновения… А это кто, знаешь? — Глеб кивком указал в центр композиции. — Это поэт-суфий — странствующий искатель мудрости. Эти странники придерживались философского направления в Исламе — суфизма. Довольно демократичного по взглядам, в рамках очень строгих правил Корана. Помнишь, что это?

Сын слегка обиделся:

— Ну, пап… Священная книга мусульман. Как Библия.

Глеб отдал вещицу сыну и, провожая его взглядом, снова подумал о том, что не вернуться он не мог: « Кладка в этом месте крепкая, мама. Фундамент ты заложила крепкий, по всем правилам домостроя. А с тем, что я накуролесил — разберусь. И не Женька тому виной — на неё не пеняй: тебе объяснять не надо, на твоих глазах весь тот период мой был — подростковый с переходом в юность. Пубертат… — Глеб хмыкнул. — Снится она мне… Снится так же, как и ты, мама. Потому и рванул в Таш за ответом. Ну, получил не то, о чём мечтал… Ну — да, ладно!.. Помню всё, что случилось, ни от чего не отказываюсь, надо всем хорошенько подумаю! А чем дело кончится, там видно будет».

И снова — мимолётно — вспомнился сон, приснившийся там, в Таше: его, пирующего с друзьями за столом на балконе четвертого этажа их старого дома, выдёргивает, подхватив подмышки, покрытая черным фигура: выдергивает, проносит над перилами, возносит над деревьями и летит… И знакомо то направление полёта, с детства знакомо: со смерти деда с бабкой — кладбищенский погост. Страха Глеб не чувствовал, просто твёрдо сказал: «Всё, понял! Отпусти!» — и был отпущен. То, не ты ли была, мама?

Дожевав в задумчивости бутерброд, он сделал себе ещё кофе, встал с чашкой у окна, отдёрнув занавеску. Подумал и открыл окно: вначале смотрел вверх, в продолжение мысли, а затем вздохнул глубоко.

Приятно-узнаваемая картина, где было много неба вверху и просторно ниже от отсутствия близких фасадов многоэтажек — всё это придало лёгкость восприятию. Думать и копать глубоко сейчас не хотелось. Может позже…

Глеб посмотрел на настенные часы: половина одиннадцатого, вторник. Есть ещё несколько дней отпуска. Будет время разложить всё по полочкам, а сейчас ему хотелось просто послать «письмо» — всего несколько строк. И он направился в «мальчишескую».

Проходя большим коридором квартиры, через арочный проем увидел сыновей; старший рассматривал альбом по искусству, а младший смотрел мультики — отдыхали перед школой. В ванной горел свет, там была жена. Глянув по пути в комнату дочери, увидел подарок, лежавший не так, как был положен: значит, смотрела, а может и примеряла платье.

Глеб свернул к комнате сыновей. Войдя, сразу подсел к компьютеру за стол старшего из сыновей: комната позволяла отделить каждому своё место — и привычно защёлкал клавишами. Пока шло соединение, ещё раз продумал первое послание к ней. То были перефразированные им высказывание большого писателя по поводу своей известной книги — трагичной и философской саги о детях, волею случая, оказавшихся без взрослых на острове в океане.* «Плагиат позволяете себе, милейший!» — сгримасничала шальная мысль. Нешто! Зато коротко и … красиво, черт! Да простит мне гений-писатель! Извините, сэр, мне самому что-то строчки не даются последние дни! А ваша фраза, ну прямо «в масть». Только внесу коррективу на предмет местоимений!

Глеб быстро пробежал глазами колонку новостей; угроза терроризма… мэр столицы высказался о своей жене, госпоже Тубариной, в том смысле, что « она очень умная женщина и достигла бы ещё большего, если ….» Хм… кто бы сомневался! Та ёщё барыня… …президент Грузии господин такой-то с визитом в США … Потом, всё потом! Вывел нужный сайт, набрал пароль и на своей странице, увидел зелёный знак многих писем. Так… ага, Володя, Марина, Озод… Всё, ребята, отвечу после! От Евгении… ничего?… Нашёл её аватарку в разделе сообщений и вышел на диалог:

« Ты защитила и спасла свой мир… Но кто спасёт меня?» Получалось неплохо! Глеб перечитал и нажал «отправить». В следующий момент он читал:

ВАШЕ СООБЩЕНИЕ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОСТАВЛЕНО. ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ ВНЁС ВАС В «ЧЕРНЫЙ СПИСОК»

Глеб взвился: снова «тупит»! Скопировал текст, отправил по новой — результат тот же: НЕ-МОЖЕТ-БЫТЬ-ДОСТАВЛЕНО… Бред! Глеб навёл курсор на фотографии женщины и вышел на её страницу…

ВЫ НЕ МОЖЕТЕ ПОСЕЩАТЬ ЭТУ СТРАНИЦУ, ТАК КАК ПОЛЬЗОВАТЕЛЬ ВНЁС ВАС В «ЧЕРНЫЙ СПИСОК»

Глеб с ошарашенным видом перевёл взгляд на фото: Женя, ты чего?

В проеме двери показалась жена; краем глаза видя её, Глеб среагировал на уровне подсознания: «мышка» сдвинулась и, нажатием клавиши любимую женщину унёс, скрыв с глаз, ярко-кричащая страница какого-то «жёлтого» сайта: …накрашенные губы, раскрытые рты¸ блеск чешуи и галстуки-«бабочки» на безукоризненно-белом… декольте, вырезы и разрезы… О-о-оу-у… Богема… гламур»: «мы-ещё-не-у-вас?!.. тогда-м— идём-к-вам!!!,,,»! О, да, вас ещё не хватало… для полноты и наготы чувств!

Жена подошла и положила на край стола прозрачный пакет, в котором переливалось яркими радужными цветами, с золотой нитью шёлковая ткань азиатского хан-атласа — обычное домашнее платье женщины Востока. Память о Родине… нагретая солнцем виноградная гроздь… шум и прохлада от вспененной воды фонтанов… бледно-голубое небо и запах дыни… Не сказав ни слова — глаза вниз, эмоций ноль — жена развернулась и вышла.

Глеб, страница за страницей, убрал всё с экрана, отключил компьютер, взял пакет с платьем и на кухне, бросил его в мешок с мусором.

______________________________________________

* У. Голдинг «Повелитель мух»

______________________________________________

*****

Хр@нительница печатей

Держись за стул, Инга: Глебка здесь, в Таше!

Инга Панов@

Что-о-о-о? Один? Или с семьёй?

Хр@нительница печатей

Нет, один. И не сообщал, ведь, жук! В последний раз он написал, что ему предстоит пустыня… Ну, он вообще пишет со странностями! Что в голову взбредёт. Неровный какой-то… О семье мало писал, о детях, в основном. О сыне-художнике… А о Галине … ну, вскользь, как-то. Скидывал мне фотки с инета…. Цветы, пейзажи и шикарно-гламурных баб! Не знаю, чему он своих пацанов научит?.. Ну ладно: старший у него художник, а младший что видит?.. Ну, так вот: а теперь является САМ!

Инга Панов@

Я так и знала: на сторону похаживает! Как он может при троих детях? Почему он ведёт себя так? И как жена позволяет и терпит?

Хр@нительница печатей

Хочешь, задай ему эти вопросы сама. Я не знаю… Ну, так слушай: Мы с сыном — он меня встретил с работы — только что поднялись на этаж. Стоим у дверей, я в сумочке ключи шарю. Тут краем глаза вижу мужскую фигуру, уже поднялся и стоит на ступеньку ниже: « Привет!» — говорит. Обычно так, как сто лет назад. Я автоматом: «Привет..», а потом соображаю потихоньку, что в реале действо. «Ты откуда?» — спрашиваю. « Я, — говорит — снизу.» Понятно, что четыре этажа под нами, но всё у нас, в Таше, дело происходит. И с какого он такого «низу»? Ваша Россия вообще, надо сказать, с другого боку… Думаю себе: пересёк, значит, пустыню,! А мой Сашка Глеба не помнит, маленьким был, когда с ним играл — смотрит на это явление и понять не может: что за мужик меня в щеку целует. Мы вошли, он сразу в зал, к маме… я ему писала, что она уже не встаёт. Ну, она его, естественно, не узнала. Он то не знает в каком она состоянии: ошарашен, целует её в лоб, по имени называет… Мне показалось расплачется сейчас… нет, сдержался… Зову на кухню, а мне угощать нечем… знаешь, ведь нашу жизнь, писала тебе… Спросила его: при деньгах он? И послала за продуктами и пива попросила купить для себя. А он и бренди принёс. Приготовила на скорую руку. Сына накормила и к матери отправила, а мы остались вдвоем на кухне. Господи, как будто не было полтора десятка лет! Дежа-вю сплошное!

Инга Панов@

Его ностальгия замучила, да? Слёзы лил?

Хр@нительница печатей

Нет, он стихи читал … Весел был! Да и не тянет его на слёзы, Инга! Стихи — да, любит! И читать умеет…

Инга Панов@

Я и говорю: не может он без этого! Есенина своего любимого, да?

Хр@нительница печатей

Представляешь — свои! О нас, о Таше… И красиво и правда. Вот не ожидала у него таких талантов! Ну, рисовал-то он всегда: помню, как он твою улыбку никак не мог «схватить»… а вот меня, не помню, чтобы пробовал рисовать…

Инга Панов@

Да, у меня его рисунок сохранился … один. Только не я там… А ты попроси свой портрет: если он не разучился, почему бы ему не исправить своего просчёта? Где он остановился, кстати? У сестры?

Хр@нительница печатей

Ну и вряд ли ему сейчас до портретов. Скорее всего он по городу бегает, скучал поди… Живёт у друга: учительствовали вместе когда-то, дружат и сейчас. Тот в разводе, может, и ходят на пару…

Инга Панов@

Извини, мне пора… Сын вернулся, машину ставит. Ты скинь мне стихи его, если они у тебя есть: почитаю на досуге.

*****

Все три дня по возвращении, Глеб делал попытки осмыслить «что было, что будет и чем сердце успокоится»: соотнести цели и итог, хоть что-то наметить на дальнейшее. Получалось не очень. Его не гнали, он ел-пил, делал домашние дела, читал, смотрел телевизор: жена с ним привычно не разговаривала, дочь Александра поблагодарила за подарок — тоже платье из шёлка, но фасон и расцветка другие, молодёжный стиль — и повесила в свой шкаф; сказала, что джинсы или шорты с блузой удобнее. Пацаны, совершенно не зная далёкого края, бывшего для них экзотикой, считали Глебов вояж глубоко личным делом отца и удовлетворились его возвращением. Ну, рассказал он о своём детстве и азиатских прелестях: об обилии дешёвых овощей-фруктов, каникулах с солнечными днями, слившимися «в один до бесконечности», о купании в городских парковых озёрах. И поведал, кстати, о волдырях от солнечных ожогов на спине сестры Светланы, зазевавшейся однажды в юности на пляже — долго заживало у неё потом, оставались отметины. Этим фактом привёл дочь и сыновей в состояние ступора с дрожью на выходе. Ничего: переживали, расширили кругозор, заодно, ещё раз вспомнили, что у папы есть старшая сестра, их родная тётя. Сам Глеб помрачнел, вспомнив что-то, и молчал потом долго.

У Добрыньки в набросках и картинах вновь обозначился «восточный» мотив. В общем-то, горы и цветущие сады он рисовал и раньше когда прочитал великолепные повести о похождениях Ходжи Насреддина*, а сейчас появились голубые, с бликами солнца, купола мавзолеев и стройные башни минаретов. Глеб лишь грустно улыбался: да позволят СИЛЫ НЕБЕСНЫЕ, всемогущие, милосердные и милостивые, увидеть сыну это всё воочию! Дайте, в конце концов, хоть детям моим быть не последними в этих «скачках по жизни». «Плодитесь, мол, и размножайтесь?! Знамо, КТО начал эти игры, забавы ради!.. — с силой бросал он мысль вперёд себя, за предел. А для себя выпрашивал. — Мне же дайте посидеть в сторонке на травушке: «коней отпустив на выпас», а? Обдумать всё прежде…»

Ну, для начала необходимо был признаться себе в том, что появилось у него сомнение в правильности некоторых своих решений и действий. Немудрено, с учётом того «груза», с каковым он вернулся из поездки: естественные и мучительные «что?», « как же так?» и « почему?»… — «джентльменский» набор рефлексирующего бича** И довёл себя! Оставшись в один вечер допоздна на кухне, поставил перед собою бутылку со спиртовой настойкой на травах и решил напиться. Не вышло… Не умел он пить: с первой рюмки стал заедать зверский аппетит тем, что в холодильник нашёл; вторая рюмка призвала к тихому диалогу с совестью, у которой были материны серые глаза, а после третьей рюмки мать велела ложиться спать, но прибрать при этом — чтобы дети, не дай Господь, не увидели ночного пьянства.

На завтра острое чувство вины заставило Глеба остановиться днём у дверей дочериной комнаты, откуда доносились звуки скрипки — дочь уже вернулась с занятий в колледже и музицировала. Он приоткрыл дверь:

— Новая вещь? — слова эти были ритуальными: таким образом им проверялось настроение дочери.

Дочь Глеб любил не меньше пацанов, а то и больше: первая, как никак, из детей и имя для неё выбрал сам. Но любовь свою держал глубоко и нежно берёг воспоминания о том, как был поглощен вознёю с нею: играми и прогулками, уходом за нею, переживаниями, когда она, годовалой, болела сильно Не было улочек, дворов, и песочниц на детских площадках, где бы они не побывали и не полазали по вертикальным лестницам: это когда была его «смена» оставаться с нею — он приходил, а жена в свою очередь, уходила на работу.

Лишь школьные годы дочери внесли напряжение в отношениях: очень Глеб был требователен к ней. Камнем преткновения стали точные науки. Иногда, при объяснении домашнего задания Глеб просто выходил из себя. Жена Галина активно вмешивалась, когда Глеб доходил до точки кипения. Смирился тогда, когда дочь добилась успехов в занятиях по музыке, со скрипкой: жена взяла Александру в свою музыкальную школу. Прошли «трудные» годы и отношения между ним и дочерью вышли на новый уровень: в целом — уравновешенные, но без видимой близости. Это слегка задевало его за живое, да к тому же, за свою охлаждённость к жене Глеб комплексовал в большей мере перед дочерью, чем перед пацанами. Почему и сам не знал, а разбираться не хотел, считая это постыдным.

Не смотря на некоторую неровность в их отношениях — естественное отражение напряжения между родителями — дочь не противилась отцовскому присутствию, когда удавалось исполнение, и музыка звучала. Иногда же у Александры что-то не получалось: скрипка ещё не улавливала указаний её тонких пальцев, а смычок недоумевал над смущёнными струнами: музыка тогда расстраивалась и рассеивалась. Что уж тут показывать отцу?

На этот раз, на его вопрос дочь кивнула, и он был благосклонно допущен сидеть

*Соловьев. В «Повести о Ходже Насреддине»

**бич(сленг.)бывшийинтеллигентныйчеловек. ________________________________________________________________________________

тихо и слушать. Больше всего Глеб любил наблюдать за руками дочери: кистью — повелительницей смычка и пальчиками, задающими струнам начало целого каскада тонов сливающихся в гармонический ряд.

«Вот, мама, и здесь пока не всё у меня потеряно… А за внучку со скрипкой — это Галины заслуга… Я не против, ну, а ты-то скрипку всегда любила!.. Послушай, мама! Через меня послушай!»

Смычок извлёк последние звуки и дочь опустила руку.

— Хорошо, — сказал Глеб. — Что это?

— «Испанский танец» Скорика, — ответила дочь. — Кла-а-асс, правда?

— Да, мне понравилось! А вот то, что ты разучивала незадолго до моего отъезда — что было?

Александра нахмурилась.

— А-а, это был Бах! — она опустила голову: но было заметно, что ей приятны слова отца. — Тоже, здорово!

— Я потому и спросил, — кивнул Глеб — Спасибо, доча.

Уже умиротворённым он вышел на балкон, залитый солнечным светом. «Ишь ты, — подумалось ему, когда он, сел в старое кресло, сладко потянулся, — Кажется, я солнышко азиатское с собой привёз!» И всё же, по едва уловимым признакам: легкая прохлада воздуха, опавшие листья берёз, высушенные необычно долгой жарой и видно было — природа расставалась с удивительным летом.

Глеб посмотрел в небо и вернулся к тому, что пришло в комнате дочери — мысленному обращению к матери: склонность, появившаяся у него с некоторых пор. Возраст? И это — тоже! Но основная причина, пожалуй, была в другом: не было сейчас в его жизни никого, к кому можно было… исповедаться? Пусть так! Тогда правильно будет: не было кому исповедаться… От Церкви Глеб был далёк… А мать… Мать заполняла собой первую половину его жизни: детство, юность, холостую молодость. Воспоминания же об отце у Глеба были разрозненными и смазанными; он не имел на его жизнь сильного влияния в отличии от матери, и удаление его из жизни семьи было инициировано той, когда Глеб и его сестра становились подростками.

«Он променял нас на рюмку!» — сообщила им мать, а знакомым и родне говорила. — Да, нам будет трудно! Ничего! Зато детям не будет стыдно перед соседями за отца-пьяницу, лежащего у порога.» Родные отцу сестра и брат, приходили выяснять: не собирается ли мать выйти замуж за другого мужчину. Их опасения оказались напрасными: мать стала работать и по вечерам — бухгалтерские отчёты стопкой лежали на столе их гостиной, а всё свободное время проводила дома с детьми. Отец пить не бросил и тоже не завёл новой семьи, жил где придётся. Иногда он приходил пьяным, по привычке, встречал дочь или сына во дворе и начинал рассказывать… О чём? Да обо всём: о своей жизни, вспоминал прошлое и что-то мечтал о будущем. Иногда матери удавалось застать его за этим «красноречием» и в таком случае она говорила решительно: «Ты зачем пришёл? Ты здесь не живёшь!» И уводила детей в дом. Даже придя с армии, и узнав о трагической смерти отца, Глеб считал мать правой.

… Глеб сидел в кресле прикрыв глаза: «Ты снишься мне, мама! Как и Женька, снишься, но разговора главного у нас как-то не происходит. Суета одна: стояния на каких то остановках трамвайных, переезды, подземные переходы, пустые комнаты, слова пустые. Устаю я и тогда иду к Женьке… во сне. Как успокоение! Две части во мне: часть взрослая, а другая часть — подросток. И она во снах как-то понимает это, веришь? Но и ей мне не удаётся рассказать — про самое-самое. И там, в Таше не удалось: не приняла она меня!»

Он нашел её, на дном из известных сайтов: «девчонку из соседнего дома» — любовь первую, незабываемую! Искал давно, как только компьютер появился в доме. А на фото узнал сразу: да разве могло быть иначе! Долго смотрел, не решаясь написать, а когда решился — через несколько дней, то были горькие, отчанные те слова. Слова, сказанные много-много лет назад, при расставании. А она просто ответит, что рада встрече… И не подозревали ни он, ни она, к чему это приведёт.

Сильное чувство, десятилетиями выдержанное глубоко внутри и настоянное на солнечном меду азиатского лета… Да разве в цвета только этого времени года была окрашена его любовь к ней, воспринимаемая такой естественной и закономерной! В памяти хранились полные чувственности картины осени и зимы, весны, наконец! С живыми красками и соками юности, они вернули желание — казалось бы давно утерянное желание творчества более высокого: писать стихи, рисовать, а не только чертить чертежи. И стихи были написаны и отправлены «на адрес»:

Вечного как не было, так нет...

Но меня не испугала бренность!

И в воспоминаниях прошлых лет

Я храню тебя, как драгоценность...

И рисунки были нарисованы — не пропали навыки!: стопкой лежали альбомные листы на столике в домашней кладовочке-кабинете.

Очаровывающим дурманом было пропитана влюблённость в женщину, которой вдруг стала «девчонка из детства», и которую он не воспринимал, как чужую! Это явилось открытием и для него самого: надо же! Чувство же и стало основным импульсом к решению о поездке: произошло всё так, как будто предшествующие события жизни готовили его к тому!

В комнате за спиной послышался разговор, а затем голос дочери — близко совсем произнёс:

— Пап, мама, спрашивает, когда ты выходишь на работу?

Глеб оглянулся. Дочь стояла на высоком пороге балконной двери, а в окно он увидел по ту сторону, в комнате, силуэт жены, скраденный полу-прозрачной занавесью.

— На работу мне в следующую среду, доча, — сказал и вновь отвернулся к пространству двора.

… Жена и он давно перестали понимать друг друга: скандалы, порою очень громкие, перекрыли доступ к тихому доверительному разговору. Как могло случиться такое? Вот так, как у многих в прошлом, настоящем и, видимо, в будущем. Но кто думает, что это произойдёт именно с ним? И кто бы из тех, находящихся рядом, знающих людей, кто заметил бы вовремя их ошибки и разъяснил к чему это может привести, подсказал им как вести себя. Не нашлось таких… А сами, он и жена Галина, оказались не способными улаживать ссоры так, чтоб не оставалось обид.

Нельзя сказать, чтобы Глеб валил всю вину на супругу. Совсем нет! Склонность к анализу, позволяли видеть ему себя со стороны: импульсивен, иной раз резок, слегка самолюбив… Но разве он сам не подшучивал над этими своими качествами? Да и детей учил тому же: не зазнавайтесь, не лелейте в себе плохие черты, не скрывайте их прежде всего от себя, умейте иронизировать над собой. Сколько раз, совершив на их глазах какой-нибудь бытовой промах — опрокидывалась ли вещь, разбивалась ли посуда, не получался ли мелкий ремонт — они слышали его укоризну себе: эх, батя-батя, торопишься, не зномо куда! Исправляй теперича! И исправлял ошибки и их последствия.

Но то были бытовые мелочи! А когда на работе, коллеги или неизвестные люди рядом? Ведь они оценивают тебя со стороны и надо уметь с выходить из трудных положений не роняя достоинства. Люди-то, они все разные, и быть милым всякому не получится, да и вряд ли для душевного здоровья полезно. Тогда спасала ирония. Лёгкая и тонкая, он была хороша как средство защиты — а в нападении на недруга, так и вовсе бесценна: не всякий распознает в ней, порою, скрытый смысл.

У жены было не так: молча, сосредоточенно, начинает убирать результат несуразицы в действиях. А если на «взводе», то и в депрессию впадёт. Как дома, так и на работе: Глеб знал об этом — было время удостовериться. По началу, Глеб утешал, мягко советовал, как поступить. Как ребёнку, прямо! Но видел, что её «взрослость» не позволяет ей принять его «методу». Что ж, нет так нет...

Жизнь по съёмным квартирам, ощущение «бытовой неполноценности»: первые совместные годы у них не было многих нужных вещей! Один лишь старый, добрый, советский холодильник «Москва» — в азиатском климате нет вещи нужнее! Если было, что положить в холодильник в те годы — считали за удачу… Но без телевизора, или хотя бы магнитофона с любимой музыкой, как снимать напряжение и усталость?

Потом встал вопрос переезда, поисков жилья и работы на новом месте: накопились проблемы быта да обиды… В особенности, как заметил Глеб, проявлялось ревнивое отношение к детям — стали чаще возникать споры по поводу их воспитания, со сравнениями «родовых и семейных ценностей» его и её сторон. Зашло это так далеко, что стал муж для неё чуть ли не врагом, так как оставался притягателен для детей: и они ещё имели впечатление образа отца. Он мог и принять участи в разговоре, поспорить, дать совет, да и наказать за проступок — они это понимали и принимали. К ним любовь Глеба не исчезала вовсе: других чувств, более сильных к кому либо из окружения — даже дружеских — Глеб не испытывал: все былые привязанности остались в прошлой жизни… и в другой стране. А к жене отношение постепенно стало прохладным. Лишь ночь иногда и не надолго делала их близкими друг другу, но и это было всё реже и реже, и, кажется… Когда ж это было то, в последний раз? Похоже, что и «мудрое время», расставляющее всё по своим местам, стало обходить их стороной.

Тогда Глеб стал действовать сам, на ощупь, набивая шишки. Впрочем, нечто подобное он и предполагал, начиная, как сам называл — «ВОЗВРАЩЕНИЕ-К-СЕБЕ». И не предполагал даже, а знал, так как воображением был одарен богато. Только не сюра Глеб хотел, с выворачиванием смысла, да со временем, струившимся сквозь мозг сухим песком, а простого разговора, без ханжества, чтобы ложь не выглядела правдой. И чтобы жена Галина тоже участвовала в этом, не уклонялась. Как он этого хотел! Но пока всё вдруг стало как в неисправном калейдоскопе: не выкристаллизовывалась в узор новый. Внутри — дыхание срывается от безысходности и снаружи ничто не радует, а восхищаться подавно уж нечем.

Что же касается его «вояжа»… Ладно, допустим, саму необходимость поездки на Родину Глеб под сомнение не ставил: дом, могилы родителей и предков с обоих линий … Но, неоднозначность результата не давала ощущения удовлетворения и целостности к которой он стремился.

Глеб вновь и вновь делал попытки соединить всё воедино, приладить один фактор поездки и впечатлений к другому, одну часть себя — к другой, но заканчивалась это ничем. Одно лишь уязвлённое самолюбие вносило такой разлад, что просто «туши свет»; она, Евгения, «девчонка из детства», — центр, точка отсчёта, которую неспроста выбрал, отказалась от общения в какой бы то ни было форме: когда Глеб позвонил ей на домашний телефон, после неприятного сообщения в инете, трубку положила не сказав ни слова. …Это перебор, Евгения! Согласись, что после полугодовой переписки в инете — это перебор!.. Мне необходимо стало действие: пусть разрушительное в чём-то, но нужное, поверь! Да, не сообщил о приезде — так, в этом и весь сюрприз: да появился, как стихийное бедствие: « Женя, я люблю тебя!» — так я всегда был «стихией»… Ты забыла, Женя? Впрочем, не лукавь: всё же тронул пространство и почву вкруг тебя: сама призналась; «голова закружилась» — эдакое маленькое зиль-зиля по нашему, по восточному. Не по шкале Рихтера, конечно, но всё же! Неужели нам стало не о чем говорить? Ответа с её стороны не было и Глебово самолюбие сникало, и поворачивалось спиной. Тогда он просто тупо погружался в такой день в домашние дела: исправлял протёкшие краны в ванной и на кухне, ходил в магазин, что-то покупал; менял сгоревшие лампы как дома, так и на лестничной площадке, ремонтировал машинку младшему сыну или наушники-мини к плееру дочери.

Что же, справедливости ради, да по трезвому размышлению признать было необходимо, что там, уже в Таше, дальше — было всё. Дальше был перфоманс с девизом «всё как надо и всё под контролем» на жёлтом, как смайлик, воздушном шарике, который он, Глеб, никак не хотел замечать в своих руках. На самом же деле Евгения решительно отправила выласканный им сценарий встречи «в корзину».

Эпизод с рваными краями…

… Евгения предложила зайти в кафетерий, узенький, на несколько столиков, но чистенький: в стиле модерн — пластик плюс хром. Глеб смутился: денег с собой у него было мало, так как он не рассчитывал на такой ход событий: небо моё, я в джинсах, футболке, с полиэтиленовым пакетом в котором банка краски!.. И денег — только на маршрутку.

По его лицу она поняла его смущение.

— Пустяки! У меня хватит, мне потом в магазин надо зайти, за хлебом, — и шагнула в проём раскрытых стеклянных дверей. Глеб вошёл следом, по пути заметив у стоечки двух девушек-азиаток из обслуги: миленькие, стройненькие, да в мини-юбочках. О, Омар Хайям, мудрейший из мудрых, приди мне на помощь в этот миг, когда я у ног другой! И была то сущая правда: он мог отметить мимоходом любую изящную линию, умопомрачительный изгиб женского тела, но сейчас был сосредоточен на той, что была в двух шагах впереди — притягательная… как точка родинки на коже… « Е в г е-е-е н и-и-я-я…» — вкусно, как сок ароматного персика на языке.

— Итак, ты — здесь, — сказала она, когда они сели рядом за дальним столиком и одна из девушек, принявшая заказ — два безалкогольных коктейля — отошла к стойке, где стояла вторая. В кафе по случаю раннего времени больше никого не было.

— А что ты подумала, увидев стихи на дорожке к своему подъезду? — игривостью вопроса к-той-что-уже-превратилась-в-реальность Глебу хотелось скрыть, хотя бы неуместность чёртова полиэтиленового пакета с банкой краски в своих руках, не говоря уже о том, что хотелось при первой встрече быть… ну, если не в костюме и при бабочке, а хотя бы в приличествующих брюках и рубашке. Да и цветы бы не помешали!.. Черт, и почему я не оставил этот пакет там, под кустами живой изгороди?

— В начале, было… ну, недоумение. Потом мысль, что ты попросил кого-нибудь из друзей… Спасибо! — она поблагодарила девушку, придвинув ему и себе принесённые бокалы. — Но я тут же поняла, что это абсурдно. А затем соседка с первого этажа сказала, что… в общем, она описала мне человека … — тут Евгения прищурилась и посмотрела на Глеба: тот медленно и с удовольствием выпадал в осадок, — да, похожего на тебя. Вы мило с ней познакомились, не правда ли?

— Да! Представляешь, она активно протестовала моей работе и хотела… грозилась, вызвать местного царандоя. Кстати, сейчас, как они у вас зовутся?

— Представь себе, «полиция». Но она хорошая женщина, добрая соседка и, не стала бы делать этого. Ну, что ж… — она подняла бокал на уровень глаз и сказала своё всегдашнее и знакомое, которым начинала все свои инетовские послания. — Привет-привет!

— Однажды, много лет спустя, — Глеб ответил строчками стихов, написанных для этого случая — «для неё», — когда уже прошло полжизни …

«Бодришься? Ну-ну! А всё идет не так… НЕ ТАК!» — голос был таким знакомым, не раз слышанным, но Глеб всё гнал голос. Сделав усилие, чтобы продолжить по-прежнему ровно и со значением …

— Что ж дальше? — спросила женщина, делая маленькие глотки.

— … Им встреча суждена! — ему удался проникновенно-интимный тон.

Она молчала, а он смотрел на неё и ждал. Чего? Хотел уловить тот момент на который была надежда.

— Ты приехал к сестре? — вопрос был рассчитан и Глеб принял вызов. «Спокойно! Это её ход …»»

— Я приехал к тебе, — ещё более проникновенно сказал Глеб.

Она отпивала глоток за глотком и молчала, глядя перед собой.

— Скажи, ты сторонник принципа; «всё или ничего»? — неожиданно спросила она.

— …Я люблю тебя.

— Я уже слышала и читала это, — и Глебу стало понятно, что едва уловимая заминка его с ответом была замечена ею, и она уже приняла решение.

Уже дома, вернувшись, он поймёт, что та заминка — ей это оказалось достаточны — его заминка и породит «смайлик», но тогда слова, произнесённые им, казались ему «такими ожидаемыми».

И был её ответ:

— Я уже слышала и читала это. Не скрою, мне было приятно. Ты написал мне о многом, в том числе и стихи — необыкновенно трогательные, — женщина повернулась к нему всем корпусом, перенесла даже локоть на спинку стула. Положила ногу на ногу и Глеб стал смотреть на её коленки. — Но ты никогда не умел слушать — ты слышал только себя. Я представляю, что было бы, дойди у нас всё тогда до свадьбы! Мы всё равно разбежались бы, ненавидя друг друга. Тебя много, Глеб, очень много, как тогда, так и сейчас. Ты богато одарён и не можешь понять: то, что можешь выдержать ты, другим не под силу.

— Не умею я так остро чувствовать, как ты! — "бывшая девочка» слегка смягчила тон. — Никогда не могла. Но я не бесчувственная — Я не то, что ты думаешь, Глеб! Бегала я тогда от вас всех: и от себя, дурочки, и от вас — ты знаешь, о ком я говорю — и от матери заодно.. Даже замуж первый раз выскочила, чтобы убежать. Себя нашла со вторым мужем. Теперь его нет, но он меня на такой пьедестал поставил, о-о! И не кому не давал мне перечить. Ты помнишь меня Латкиной, но, я проснулась однажды, и мне представилось, что я всегда была Ковалёвой. Тогда я окончательно поняла, что выздоровела. И мама моя совсем смирилась и рада, что у неё два прекрасных внука — мои сыновья…

— А теперь Эделия Ивановна ещё и прабабка… — вставил Глеб.

— Да, это так и ты не иронизируй. — она сделала лёгкое ударение, а затем повторила сказанное. — Так вот: я не то чтО ты постоянно обо мне думаешь. А ты, Глеб, должен навестить сестру, сходить к маме на кладбище … и возвращайся.

Глеб смотрел на неё: видел кожу на её предплечье, тронутом загаром — горячее и, вероятно, если провести по нему рукой, возбуждающее; видел лицо ставшее, истинно женским, красивым по принадлежности к этой тайне — до извечного желания поэта и художника понять. И ему показалось, что он понял… или хотелось верить, что понял, потому, что причислял себя — немного! — к тому и другому. Он снял с шеи шёлковую нить с медальоном в мешочке и надел ей через голову. Она приняла дар спокойно, и не противясь.

— С днём Рождения, Евгения.

— Пойдём, я провожу тебя, — просто и мягко сказала она.

Затем он ехал в маршрутке, в его глазах была она, единственная реальная, стоящая на остановке средь снующих, призрачных, проходящих сквозь неё фигур людей: и было тесно в пространстве мини-автобуса, и не к кому обратиться за советом: МИР жил своей жизнью. МИР был сам по себе. А ему хотелось выпрыгнуть, вылететь, оказаться рядом, обнять её… но кто он и где она?

«… Кто Вы? — ещё и ещё раз спрашивал Глеб, направляя эту мысль вперёд и с силой. — Зачем игра такая? В чем вина моя? В том, что помню? А на чтО она, память, мне дана? Бороться с нею? Нет-нет и нет!!! И сны мои останутся со мной! И ОНА — тоже!»

И уже переходило в нереальность недавнее утреннее его блуждание-поиск заветного места, где она, смеясь в объектив, на фоне всего лишь маленького участка — полисадника с частью стены и подъезда своего дома! И, поместив это фото «аватаркой» на сайте, даже представить не сумела, что он найдёт тот дом по кусочку из фото и её. А ведь она лишь обмолвилась однажды, в каком районе города сейчас живет! Найдёт и на дорожке, перед домом выведет строки стихов, масляной краской из банки, любезно дарованной ему другом, у которого остановится, приехав накануне. Не уйдёт, а сядет на подвернувшееся брёвнышко у соседнего дома, как ему казалось, вдалеке и будет смотреть, боясь моргнуть, в сторону её подъезда. А она совсем неожиданно — как только такое могло произойти! — выйдет из-за куста живой изгороди … Господи, красивая, стройная — это в наши-то годы! — и с глазами полными немого вопроса! Ой, не так всё Глеб планировал, не так. А теперь всё готово было стать просто сном… И летело всё …

…да нет, не летело! За окном маршрутки был город, пытающийся его утешить узнаваемыми местами! …Выйди, просил, пройдись. Сядь вот здесь на скамеечке и знаешь, прочти мне, пожалуйста, строчки, которые, знаю, у тебя уже есть …

… О, город мой,

ты стар и мудр,

и ты меня поймёшь!

В моих словах ты не услышишь

ложь

И отзовёшься…

если снизойдёшь…

Ответь:

— Я был совсем-совсем не в радость

ЕЙ?

Такой была их первая встреча через сто лет.

Глеб тогда ещё всё надеялся на импровизацию: были розы, в её день, разбросанные рано утром по лестничной площадке перед дверью. Было её решительное «нет» ему, ввалившемуся чуть позже с ещё одной охапкой роз: был звонок её маме, незабвенной Эделии Ивановне и тост для неё в телефонную трубку по поводу дня рождения её дочери… Ну, последнее, положим, было совсем уж мальчишеством! Сливочным нежным мороженным таяла надежда с каждым новым днём, солнечным и жарким… На что надежда? А вот это Глеб хранил глубоко в себе и хотел сказать только лишь ей, Женьке. Совсем-совсем наедине. Безумство недостойное взрослого человека, скажете вы?

*****

Хр@нительница печатей

… и у меня та же история, подруга — раздача книг по классам и чтобы всем хватило. Суматошные дни! Я писала тебе, что мне помещение библиотеки не успели достроить к сентябрю. А вчера к концу работы пришёл в школу Глебка, нашёл меня в спортзале, где у меня книги временно хранятся. Сын со мною был и втроём мы кое-что рассортировали. Говорю Глебу: оставайся, будешь вести информатику, раз компьютер освоил, программы разные. У него глаза на лоб: я ж учитель истории, да ещё труды вести могу. Ничего, говорю, по учебнику теорию расскажешь: у нас человека на «информатику» нет, понимаешь? Смотрю, а он задумался и тоска в глазах.

Инга Панов@

Так он ещё не уехал? У сестры был?

Хр@нительница печатей

Он сестру с трудом нашёл. Там история не приятная: она теперь не в самом Таше живёт; квартиру каким-то образом потеряла и с дочерью — на каких-то выселках — страшное дело: Глеб сам не свой. Говорит, хотел с нею на кладбище к родителям сходить, но почему-то не вышло, был один.

Инга Панов@

А у тебя он часто бывает?

Хр@нительница печатей

Инга, ты забыла? Мы — одноклассники, и ходили к своим друзьям, в гости… Он там хорошо так выпил и под это дело снова читал нам « своё». Пара стихов была «посвящением» и ещё одно… Так я чувствую — по горячим следам: ну там, представь: диалог с ангелом-хранителем: что, мол ОНА не приняла ЕГО, а ангел разъясняет как может отношение-в-соотношении… Мне потом один одноклассник шепнул, что припоминает какую-то давнюю, ещё школьную историю… По тому как он читал, понятно: дело там тусклое… Глебка потом так «разрумянился»! Я опасалась, что домой меня с сыном не сможет проводить! Нет, он голову под кран с водой сунул, встряхнулся и — нормалёк…

Инга Панов@

Он не у тебя остался?

Хр@нительница печатей

Подруга, ему есть, где ночевать.

Инга Панов@

Извини. Пока!

*****

Глеб, более-менее в-себе, сидел за монитором, в «мальчишеской». Жена на кухне смотрела сериал, из комнаты дочери доносились звуки скрипки, мальчишки на полу за его спиной, справившись со школьными заданиями — Глеб лишь спросил, не нужна ли помощь, а они; «уже» — и что-то конструировали из «лего». В общем, из старенького букваря картинка: «моя семья вечером на отдыхе». Только дедушки на диване с газетой «Правда» не хватало. Что ж, обойдёмся без дедушки… «Рассмотрим картинку: ну-кась, деточка, расскажи, что делает папа?» «Папа сидит за столом!» « А что делает папа? »

А папа Глеб отстукивал на клавиатуре комменты на фото или отвечал по прямой связи. Друзья сообщали о себе, делились новостями, иногда весьма печальными… Сами они и кое-кто из родни, «что далече», интересовались поездкой в родной город: Глеб не особо расписывал; самому ведь было — хоть в петлю, и чувства тех, разбросанных во все стороны, он не хотел бередить. Тосковали и скучали все! Все были родом из детства и не они были виноваты, что пуповину рвали им грубо, немилосердно, варварски. Словом, как писали ещё древние; … «с ослаблением закона, исчезнет любовь в сердцах…» Отшатнулись тогда многие кого он знал и любил. Иные очень далеко отшатнулись… К чужим. Языки подучили-выучили, но свою речь да место рождения разве забудешь… Вот и тосковали за океаном обитатели хаусов.

…Тесть появился в проёме двери тихо, почти незаметно из-за полутени в коридоре. «Долго же ты шёл через два подъезда, — подумал Глеб, кивнув в ответ на приветствие. Тесть, деликатно обогнув одну из кроватей, прошел и остановился возле внуков, а те стали показывать ему свои конструкции. Минуту спустя младший сын коснулся плеча Глеба:

— Пап, дедуля хочет с тобой поговорить.

Глеб и так догадался, что тесть, живущий в их доме через два подъезда, всё же не удержался прийти, расспросить о новостях, а потому все переговоры в инете были свёрнуты и место за монитором уступлено пацанам для «игры-бродилки».

На кухне, куда они прошли, жена уже заварила зелёный чай, любимый тестем, налила отцу в чашку, добавила холодной кипячёной воды, чтобы не обжёгся и вышла. Через минуту стало слышно, как она за какую-то провинность распекает сыновей.

О том, что у дочери с Глебом отношения испорчены, тесть в общих чертах знал, но предпочитал не вмешиваться; ему было уже за семьдесят, и он был сухопарый, внутренние болезни давали о себе знать: то давление упадёт, то желудок побаливает. А в целом человеком он был мягким и покладистым, своё время занимал немалые должности в строительных организациях республиканского значения: умение идти на компромисс, договариваться с местным контингентом сослужили ему верную службу. Он лично был причастен к строительству дорог и мостов, послуживших развитию среднеазиатского региона, но будучи на вторых должностях и хорошим исполнителем медалей и орденов не получал, довольствуясь материальным поощрением, надо сказать, весьма не малым: и машина была своя, и дача построена садом и бассейном — крохотным, а всё же! Родившись в России, но попав по распределению после института в Азию, тесть прожил там с семьёй лучшие годы, по своему любил тот край и нелегко принял распад Большой Страны и «национальные» амбиции местной номенклатуры. Но дело шло к пенсии и он, по привычке, держал в себе, какие бы то ни были — «свои мысли». Будучи всё же прагматичным человеком, переезд в Россию одобрил и сделал всё от него зависящее, чтобы прошло всё для них — две небольшие семьи — с наименьшими потерями. Глеб не сомневаясь доверил ему продавать свою ташскую однокомнатную квартиру, а некоторые «чудачества» тестя списывал на немалое влияние тёщи. Ну, и Бог с ним, переживём, как нибудь!

Глеб налил себе чай сам — горячего, как любил. Степенно посидели друг против друга, прихлёбывая чай и не спеша начинать беседу. « Интересно, а тёще расскажет потом? — думал Глеб. — Или она и не знает о том, то он зашел к нам? Господи, ну почему всё у нас так исковеркано! Где ваша-то мудрость? Или вот такая она и есть — тихо-конформистская?»

— Как они там живут, Глеб? — начал, наконец, тесть, нетвёрдой рукой поднося чашку с чаем ко рту и поглядывая на зятя глазами, в которых светился неподдельный интерес. — Слышал, Таш по-новому отстраивают! Совсем у нас мало о том пишут и говорят!

— Ну, ты же знаешь, пап, — Глеб, не смотря ни на что, тестя называл папой, — Рахимов не очень с нами дружит. Ещё с гальцинских времён.

— Гальцин сам виноват! — эмоционально сказал тесть. Брови его взлетели вверх и глаза округлились, рука при этом задрожала сильнее, и он поставил чашку на стол. — Глупости делал, и с Азией в том числе! — лицо тестя, сухое и морщинистое, выражало обиду.

— Что да, то — да! — согласился Глеб и продолжил, — Согласись, что ни смотря, ни на что, Рахимов сумел уберечь республику от войны! Сам!

— Ну, сам или с помощью России — ещё неизвестно! Многого нам не говорят… Ладно. А как там они сейчас? И наши.

Глеб, конечно, понял кто «они» и кто «наши» и тестю также решил не приукрашивать и не лгать. Рассказал о таможенных досмотрах при пересечении границ, о том, как в столице за деньги некие личности ставят в паспорта «палёные» визовые штампы и как на этом попадаются при проверке доверчивые люди. Рассказывал то, что видел.

попытка художественно-документального монтажа из обрывков «ленты событий»

Глеб с годами не утратил любознательности — как губка впитывал новые впечатления, услышанное да увиденное. Давно же он не был в положении пассажира, диктовавшее ему ограниченные возможности в действиях. Что ж, и он полностью превратился в слушателя и наблюдателя. Припас для себя и «дорожную» тетрадь: старался выбрать момент и сесть за столик, записать впечатления и мысли — по привычке не развившейся в потребность. Иначе, стал бы писателем!

Ну, что там было у него, в «запомни-записях»?

… В столице моросил противный мелкий дождь: он как-то навязчиво демонстрировал свою уместность, хотя ненужность того была очевидна; дым от недавних окружных пожаров давно рассеялся, и запаха гари не осталось. Разве что пропитанный сыростью воздух придавал резкость восприятию красок прошедшего лета: на дорожках, на газонах с цветами, на брусчатке главной площади — везде дождь нанёс «глянец».

С давних времен Глеб воспринимал Город как «островную империю»: «арбатский остров», «таганский остров». Обидно было за « ваганьковский остров», в тихой гавани которого теперь стремились забросить якорь, и «джентельмены удачи» всех мастей: ещё при жизни лелеяли жажду упокоения под ореолом великих.

Не смог Глеб на сей раз побывать там, у последней обители тех, чьи песни наводили хоть относительный, но порядок внутри него: к Рвущемуся — до хрипа! — из стягивающих его тенет… К тому, с чёрной лентой вдоль лба — обещавшему, что вернётся «через сто веков»… К Есенину … Лишь « в синий троллейбус» Глеб заскочил и ехал, а сойдя, долго шёл по Арбату — к бронзовому «часовому».

…Вечер на вокзале, перед подачей состава, Глеб коротал в неуютном зале ожидания: где потолок традиционно высок, а коммерческие ларьки с попугайской «крикливостью» красок нелепы; где людское вынужденное томление тягостно, граничит с нервозностью и грозит сорваться в истерику. Признаки головной боли появились как реакция на ощущение зряшности пребывания в этом месте. А затем головная боль перестала намекать на своё присутствие и потребовала серьёзного диалога. Припасенная таблетка цитрамона убаюкала её как раз перед объявлением о посадке.

Проводник-азиат взглянул на билет и кивнул в дверной проем вагона. Глеб, пребывая слегка в эйфории, шёл в обычной толкотне и искал своё место. Нашёл, и оно оказалось в открытом купе снизу. Но он тут же, без сожаления, с ним расстался, галантно предложив молодой симпатичной соседке-азиатке поменяться на верхнее место, чем расположил к себе другую соседку — женщину-татарку, может быть чуть старше. Третьим спутником в купе оказался юноша, мало говорящий по русски.

Была пред-отправочная суета с первой проверкой билетов, возня с багажом и получением постельного белья… И наконец Глеб, забравшись к себе наверх, переодевшись в тесноте, уснул убаюканный размеренным покачиванием поезда.

Утром он поднялся со свободной головой почти первым, прихватив принадлежности для утреннего моциона, быстро юркнул в начало вагона. Ну, а после родная Азия в лице проводника — не привычно толстого и мало поворотливого — нормального сложения, но тем не менее, ленивого. Долго не мог уговорить «служивого» разогреть титан с водой для утреннего чая:

— Дорогой, чай душу возвышает!

— Э-э-э, какой же ты не спокойный! Потерпи немного, будет…— и не хотел тот подниматься со своего места в служебном купе, почёсывая голе ступни. Но встал, когда Глеб заверил, что поможет ему в его благородном деле.

Затем события сменялись одно другим, где веселя, где заставляя задуматься. Присутствовавший ранее в настроении тон настороженности потихоньку сошел на «нет»: Глеб пребывал в приподнятом настроении, без труда войдя в дорожный быт, и уже не вспоминал тревожные мысли суточной давности. Просто сидело в памяти малоприятное воспоминание о «переселенческом» периоде: ни дать ни взять, эпизоды из времён гражданской войны начала XX века где — вот они, гляди, историк! — «мешочники» и торговцы! Поезда — не поезда, а базары на колёсах: коробки с продуктами: макароны и крупа, помидоры и огурцы, дыни в несколько рядов на всех полках и их тонкий аромат вперемешку с запахом турецкого мыла. Одежда развешивается в проходе на каждой остановке, а остановки порой и между станциями, на разъездах. Кошмар! И, конечно, переселенцы-беженцы… Эх, гуляй народ — Велика Рассея! Выбирай где лучшее и живи! Протащили люди свою жизнь по годам «вялотекущей шизо— лихоманки Боргачёва-Гальцина» с почти ежедневными стрессами на почве синдрома «семейно-быто-неурядиц-на-фоне-угрозы-полного-выноса-мозга» Выбрали где осесть — осели: стали прорастать. Приросли… стали приобретать … приобрели… а было, что и теряли… иногда большее, чем здоровье.

… Потянулись километры пути, наглядно воплощая собою связь времени и пространства, и служа, тем самым, подтверждением мудрёным писаниям о сложных взаимосвязях в структуре мироздания. События сменялись одно другим, где веселя, где заставляя задуматься. Глеб доставал свои блокнот и ручку, садился у окна, больше смотрел и запоминал, немного писал — для себя, для памяти. Привычка юности, когда было очень много эмоций, были стихи, зарисовки, небольшие этюды-наблюдения.

На больших остановках в крупных городах Глеб выходил на перрон: размяться и поглазеть на то, что изменилось. И действительно, в иных городах над привычными постройками советского времени высились весьма заметные своей необычностью здания-башни. Иные из них украшали многометровые тонкие шпили, а у других на крышах красовалось нечто похожее на опустившуюся там летающую тарелку. И дома те были жильем, отнюдь, не простых граждан, а недвижимостью принадлежащей тому, что называлось модным словом «корпорация». Особенно впечатляюще подобные строения смотрелись вечером, когда их многочисленные выступы и ниши освещались разноцветной подсветкой. До этой своей поездки, Глеб бывал в столице и имел представление о масштабах построек. А вот теперь наблюдал похожие признаки на периферии. В общем, соревнование между регионами в области напыщенности и помпезности — в «период построения капитализма с «человеческим лицом» — шло полным ходом. Не отставай, провинция! Только не забывайте, власть имущие, что Отечество начинается «с полей, лесов и рек» и спасать при бедствиях — и стихийных в том числе! — необходимо в первую очередь их, а не «личное подворье». Без «масс» и ваше существование обесценится.

И ещё об одном было в записях у Глеба: что с каждым столбиком километражным, не просто убывала за горизонт Россия, а именно переставала "империя" прирастать теми землями, которые некогда признали её право на главенство; землями с обитателями своими, которые долгое время привыкали, учились вместе переживать трудные времена, и наконец, поверили и во всеобщую правду солидарности. Но сберечь и укоренить веру потомкам тех, старых, не удалось — размежевались молодые и началась сказка… «о трёх поросятах» с тем же сюжетом: постройкой «индивидуальных домов» из того, «чего обрели». А теперь — иди, примири РОДИНУ с ОТЕЧЕСТВОМ! Что, плохо выходит? Женившиеся на «Родинах» «отчимы» активно мешали, пользуя раскрашенную во все цвета радуги «независимость».

********

— Я думал, ты — доктор! — сказал Юсуф, прижимая к глазу кусочек бинта смоченного чаем.

— Ты о рубашке? — Глеб оттянул за край выреза воротника свободной, с короткими рукавами льняной рубашки, в которой был в поезде и пояснил, — Да, в таких доктора ходят, а у меня она вроде пижамы.

— Ну… Ты вот — помогаешь, советы даешь… — Юсуф отнял руку от глаза.

— Ты держи, держи! — прикрикнул Глеб. — Держи, пока глаз совсем не успокоится. А советы давать нас ещё в советское время учили.

Сосед-гастарбайтер замолчал и стал смотреть одним глазом в окно.

Он появился в вагоне в Самаре, на боковом, в походе, месте, оставленном вышедшей русской женщиной. Он был коренаст и широкоплеч, почти как сказочный палван, одет просто, чисто и опрятно, хорошо говорил на русском. Доброжелательность его проявилась уже в том, что он не держал свою постель разостланной, а собирал матрас утром и закидывал его на верхнюю полку. Столик же раскладывал и приглашал посидеть, а сам уходил к землякам в другое купе. Ещё в первое время знакомства, выяснилось, что он где-то забыл свою кружку и Глеб отдал ему свою, решив пользоваться одной косушкой-пиалой для завтрака и для чая: не в «графьях», ведь, ходим, всякое в жизни случается! Юсуф — так он представился — проникся к нему доверием; с забавной, почти детской наивностью, перед пограничным контролем очередной независимой республики, пряча купюру в несколько долларов в носок на ноге, спрашивал у Глеба:

— Не полезут, ведь, сюда, верно?

Теперь вот он пришёл с воспалённым левым глазом, ещё и тёр его при этом. Оказалось, что он где-то, через приоткрытое окно, с потоком воздуха, словил крупную соринку, ну и давай тереть глаз. Глеб спросил, промыл ли он его. Тот ответил, что промыл, но натёр до красноты и и припухлости. Тогда Глеб достал из своей дорожной — привычка туриста — аптечки бинт, оторвал кусок и, смочив его зелёным чаем посоветовал приложить к веку, пока воспаление не пройдёт.

— Вообще-то, лучше компресс из крепко-заваренного черного чая, — уточнил Глеб, глядя, как старательно и послушно сосед держит примочку.

Юсуф долго молчал, одноглазо глядя в окно, потом сказал:

— Не знаю, как теперь будет?

— Не волнуйся, пройдёт сейчас! — заверил Глеб. — Только не три так больше.

— Да я не о том! — досадуя, сообщил парень. — Понимаешь, я еду домой и обратно в Россию уже не вернусь… Там у меня, дома, дядя умер, а в нашей семье я теперь старший. У меня сёстры и брат — все меньше меня.

— Младше, — уточнил Глеб и осторожно спросил. — А отец?

— Отца давно нет, давно умер, — Юсуф все больше грустнел. — Дядя тогда остался за старшего в родне. Своя семья и нас с мамой поддерживал, а нас четверо… я, две сестрёнки и брат. — Юсуф перевел взгляд на Глеба и сказал со значением, — Дядя меня учил, как работать, кирпичи класть, штукатурить. Мы — он, его сыновья и я — ездили по области, работали…

— А у него два сына больших, — продолжал Юсуф помолчав ещё немного и Глеб понял, что «взрослых» и ещё понял, что не навязываются ему, а делятся с ним, не просят совета, просто доверяются: и он сидел и слушал.

— …Поссорились из-за машины! Сначала вместе работали, старший деньги накопил, женился… Младший в армии отслужил, тоже хочет жениться, но сначала денег заработать, а старший машину держит, не даёт. Машина старая, много раз чинили…

— Грузовая?

— Да, крытый кузов. А мы все живём в одном дворе. Только старший сын дяди пристроил себе гараж рядом.

— Ну что ж, они не дружат? — спросил Глеб.

— А-а… — Юсуф презрительно скривил губы. — Дядя их ещё держал, а теперь его нет.

Слушая это не совсем гладкое откровение, Глеб испытывал некоторое неудобство: ведь он хотел дистанцироваться от этих людей — другая страна теперь, другая нация, ментальность, как принято говорить сейчас, другая. А вот надо же: взрослый, но наивный, как ребёнок молодой мужик делится с ним переживаниями! Почти как у барда: «давай с тобой поговорим...».

Зная жизнь тамошних жителей, Глеб вполне представлял себе всю картину. Общий двор в окружении домов из самана, где от центральной дорожки к каждому идёт своя выложенная кирпичом или зацементированная тропка. Кусты роз под окнами и айван*, где-то под раскидистым деревом или виноградником. Такой двор — собственность рода и при таком укладе жизни старшие решают все вопросы работы и быта. Вот унаследовали два брата этот двор, жили, помогали друг другу. Один умер и оставшийся, согласно традиции, взял на попечение его семью с женой и детьми: обучал, одевал, советовал и решал проблемы. Выросли дети, свои и племянники, каждый — индивидуальность, что-то по-своему понимают, трудно сходятся. Бывает и так, что племянник почитает дядю больше, чем родной сын того. Теперь дяди нет, и Юсуфу предстоит как-то ладить отношения с двоюродными братьями, а в своей семье он — старший мужчина при пожилой матери и брате с сёстрами.

Обычная житейская драма, каковых и в прошлом было достаточно. Вот только в настоящем условия жизни стали суровее.

Небольшая среднеазиатская республика, хоть пребывала в относительной стабильности унаследовав, в общем-то, методы, органы управления и экономику времён позднего Союза, всё ж была далека от процветания. Впрочем, так же, как и ближайшие соседи, бывшие советские республики. Тысячи молодых, и уже зрелых, семейных, мужчин ехали на заработки в относительно близкую и более благополучную Россию и пересылали заработанную нелёгким трудом валюту к себе на родину, в семью, где деньги рассасывались в бытовых проблемах. «Иностранная», русская валюта наряду с заокеанскими «зелёными», являлась одной из немаловажных статей дохода в казну республики, что и позволяло руководству балансировать при кризисе промышленном и денежном дефиците.

Но самым неоспоримым достижением тамошнего руководителя — несменяемого и демократичного настолько, насколько позволяла «местная специфика» — было искусство управлять тем, что он имел, избегая роковых столкновений интересов и войны: в то же время в соседних республиках то и дело вспыхивали вооруженные конфликты. Да взять хотя бы недавние события этого лета: вооруженный инцидент у границ двух некогда «братских» республик. Были жертвы, беженцы. Конфликт удалось затушить. Но какой ценой: и с той и с другой стороны осиротели люди и дома.

И как же иронизирует над людьми рок-судьба: два поезда из российской столицы вышли с одного вокзала почти в одно время — с разницей в несколько минут. Весь путь они стояли на разъездах и остановках на соседних путях и люди смотрели из окон друг другу в лицо. Но, истины ради, надо сказать, что враждебности не было и злобных слов в адрес друг друга, угроз Глеб не слышал. И было так пока, две ветки путей не разошлись где-то уже в Азии, ближе к своим землям бывших союзных республик, между которыми не было когда-то границ.

Знакомство с Юсуфом, общение с ним не только скрасило монотонность поездки в поезде, но и не обмануло ожиданий Глеб: новизны впечатлений хватало. Люди, подобно иголкам — каждый со своей нитью-судьбой продетой через сердце — пронзали ткань бытия, вышивая, кто узоры, а кто иероглифы. Письмена...

… Далее два дня пути тянулась степь с пустыней; казалось бы: тоска! — но Глеб часами наблюдал плавное изменение линии горизонта с таким же плавным покачиванием всей картины простора; опрокинутый над пескам и океан неба, и пылающий комок солнца в нём. А однажды утром Глеб, проснувшись засветло, неотрывно наблюдал величественное действо, определённое матери-природе вселенским законом и способное насытить лишь жаждущих видеть и знать.

… На востоке розовело — назревал восход. В одной точке светлеющего горизонта вспухал розовым нарыв, всё больше и сильнее. Но вот появился горизонтальный надрез, из которого не сразу, постепенно, стала выдавливаться горящая солнечная масса. Она росла, увеличиваясь и превратившись в шар, наконец, оторвалась от лини раздела и начала своё торжественное восхождение вверх. И столько утверждающего, но сдержанного величия было в этом действе, что любое сомнение в обоснованности права Солнца на соитие с Небом становилось кощунственным…

Потом за окном вагона было много жаркого солнца, плескавшегося против всех правил физики в высоком и широченном своде дна чаши: опрокинутой голубой — азиатской — чаше неба. Была жара и томление… « Нам будет жарко, Женя. Очень жарко, когда найду тебя! А я найду тебя обязательно…»

… По прибытии поздно вечером в родной город, на вокзале, Глеба встречал бывший коллега по учительству, друг Вадим: были крепкие объятия с товарищем, было тёплое прощание с попутчиками, Юсуфом. Потом недолгий проезд по вечерним проспектам почти неузнаваемого города, затем — освежающий душ дома, и стол с вином и лёгкой — по причине ночи — закуской, да задушевной беседой. « Слушай, Вадим, у тебя не найдётся белой краски? Желательно, масляной!» « Да была с прошлого ремонта кабинета!» « Ты не одолжишь мне для одного важного дела? Надо, понимаешь...» « Отчего не понять: три тысячи километров, да через пустыню Кызыл-Кум, за банкой белой краски — это нормально!»… И был копание в кладовке на веранде, и извлечение банка на свет Божий...

И был утренний поиск, и выведение строк на асфальте, и была встреча...

Глеб?! ГЛЕБ! Глеб, черт тебя возьми!

… Что? А…. Да вернулся я, вернулся уже. Обещал же и вот — вернулся!

***

Глеб поймал себя на том, что смотрит на дно давно пустого бокала: чай был им выпит, а молчание затягивалось.

Тесть молча наблюдал за ним. Глеб потянулся за чайником и снова налил себе до

краев.

— Вот так живут, папа. Кстати, ты, может, его помнишь друга моего, учителя — он был свидетелем на нашей с Галей свадьбе. Так вот, им, учителям, тоже выдали пластиковые карты, они и за зарплатой идут в банк. Так, представь себе, что брать за один раз они могут только сорок процентов находящихся на счету денег.

У тестя вновь вытянулось лицо, рука с пиалой остановилась у рта, но он сделал глоток и кивнул:

— Ну да! Вероятно, для вида; зарплата высокая, — мол, уважаем профессию! — но снять все деньги нельзя! Иначе инфляция, рост цен.

— Именно! — подтвердил Глеб. — Крупной промышленности почти никакой, лишь средняя, да лёгкая. А основная часть дохода со средней и мелкой торговли. Налоги огромные, но крутятся, черти! Кто не торгует, те едут к нам на заработки — кормят тем семьи свои.

Поговорили ещё, и беседа как-то расклеилась сама-собой, сошла на «нет». Тесть, видя, что Глеб не хочет говорить подробно ни о сестре, ни вообще, о близких и друзьях, встал, но прежде чем уйти, завёл разговор с дочерью в соседней комнате.

Когда тесть вышел, Глеб оставался на кухне и слышал постепнное нарастание тона в голосе жены из зала и, наконец, до него долетела фраза, сказанная с раздражением: « Да какое мне дело до его сестры-алкоголички!»

Глеб вышел из кухни, встал в проёме дверей в зал и сказал, играя желваками:

— Моя сестра не алкоголичка.

Тесть сделал попытку сгладить нелепость произошедшего, расширил глаза и залопотал:

— А кто так сказал? — и перевёл взгляд на дочь, демонстративно отвернувшуюся. — Ну бывает, ну выпьет она… Им сейчас там трудно…

— Я тоже выпиваю, когда всегда бывает трудно! — с вызовом всё так же сказал Глеб.

— Ну, это иногда можно … — тесть заулыбался. — Это можно… кто ж запрещает… — замолчал и пожевал губами: видно, дошло то, что сказал зять.

Жена вскочила с дивана, где сидела с отцом и метнулась мимо Глеба на кухню. Из своей комнаты показалась дочь: она была знакома с признаками надвигающихся ссор.

— Ну, вы это… не ссорьтесь … при детях. — смущенно промолвил тесть и тоже минуя Глеба прошёл в прихожую, выйдя тихонько щёлкнул дверным замком.

— — — — —

…. В ночной сон его пришла к нему мать: на балкон вышла из кухни их старой ташской квартиры, села за круглый стол, руки вытянув, положила на поверхность, взглянула с прищуром, и Глеб понял, что будет разговор … И день стоял погожий, и азиатское солнце пробивало насквозь листву дикого виноградника, тянущего свои лозы из деревянных ящиков. И Глеб, убрав руки с перил бордюра балконного, шагнул к столу и присел на крепкую, ещё дедом сработанную табуретку…

***

Хр@нительница печатей

… Инга, у меня умерла мама… поэтому меня не было… Вот написала «не было» и действительно эти дни, как в тумане… Теперь пустота… Глебка только уехал, а ночью это произошло … я ему не сообщала, но кто-то из наших, видимо написал… Получила от этого жука «послание»…

подруге-однокласснице...

Всё было так,

как много лет назад:

Я — вновь на кухне,

за твоим большим столом!

Нам, одноклассникам, знаком твой дом,

Как шёрстка мамы-кошки

— для котят!

Подруга, милая, мы —

до сих пор, как дети!

Хотя у каждого свой дом, своя семья,

Ташкент — он общий «дом»,

а кухонька твоя,

Как огонёк свечи на этом свете!

…

Ужо, пристало мне «за многих» говорить!

И «бегать» в рамках «замкнутого круга»…

Сейчас я далеко! Но искренним побыть

Ещё раз хочется издалека, моя подруга.

…В одну далёкую

ташкентскую весну…

Я помню: было совестно — стоять,

молчать…

«Ты — не орёл…» —

так за тебя мне попеняла мать

твоя!

Имея наши отношения в виду.

Я всё пытаюсь для себя понять:

Мы Книгу Судеб пишем сами, или … кто-то?

Не ощущал я крыльев для орлиного полёта,

Когда меня «на поводке» держала мать!

«Туда нельзя, сынок!» и «Этого — не смей!»

И не было отца такого рядом,

Который-бы учил; «Не ползай гадом!

Влюбляйся смело! Будут бить — ты тоже бей!»

Так в жизни у меня теперь: ни-то ни-сё...

и даром наделило меня Небо даром!:

ничью я жизнь не напоил нектаром!

Лишь поводок сменил… и это всё

… Я выпивал … и «куролесил»…

Если б не инет!..

Ну, в общем, я подумал:

« Нет уж, братцы, дудки!

Я должен возвратиться в наш Ташкент!

Чтоб видеть всё...

не из «собачьей будки»!»

Инга Панов@

Сочувствую тебе… Я плохо знала твою маму, ведь была у вас считанные разы, но судя по тебе, она была неплохим человеком… Я тебя понимаю и знаю, каково это, сама держала за руку умирающую мать… Это он тебе написал? Это он оправдывается так? Это сочувствие? Вот гад!..

Хр@нительница печатей

Не надо так… Он так изъясняется… Просто я делюсь с тобой, а что касается того, что было, так вот, мы были и остаёмся с ним всего лишь друзьями. Вероятно, он чувствует какую-то вину за собой… Мне дороги его слова! И я не сомневаюсь в том, что так было: мама могла так сказать, но я не помню того случая побудившего её к этому: у Глебки не было даже влюблённости по отношению ко мне. Он не увидел во мне того, что видел потом в тебе, и мне не пришлось выбирать между ним и моим Серёжей — земля пухом ему и маме. Как тебе пришлось однажды выбирать: между ним и твоим благоверным…

Инга Панов@

Я поняла. И прости, пожалуйста…

***

(продолжение во второй части)