Глава 8 - От ума

— Аксюта, а вот посчитай-ка: справит папенька иконостас, да получит за него тридцать пять целковых, купит тебе платье, Кируше платье, нам с Тришанькой по картузу да Паше алую ленту в волосы, да шесть целковых останется. Скажи-ка мне, в какую цену та лента, ежели платья стоят одинаково да картузы тако ж, только платья против картузов на три целковых дороже выходят, — девятилетний Матвей Караваев придумал задачу на ходу и едва ли мог решить её сам.

— Ты маменьку не счёл, — робко ответила вместо Аксюты Кира. Они были очень похожи с лица и не разлей вода, но всякий пообщавшийся с сёстрами хоть десять минут научился бы различать их весьма уверенно: Кируша была тихоней и воплощением всемирной справедливости, а Аксюта — озорным огоньком.

— И что с того? Маменьки в той задаче нет. Хоша говорю ж, шесть целковых у папеньки осталось — чай хватит на маменьку-то.

— Дюже сложна задача, — сказала в конце концов Кира, как будто спрашивали у неё, — помилуй, братец, мне десять годов всего.

— А сам-то сочти, — засмеялся Фаддей Александрович, — коли вумный такой.

Матяша наморщил лоб, засопел, примолк.

Дорога спускалась к Волге, некоторое время шла по самой кромке берега, а затем круто уходила в гору. Там, на холме над рекой, выпил свои белые стены дальний монастырь, Воскресенский, куда семья плотника Караваева ходила молиться по великим праздникам и особым дням, чтобы не толпиться с детьми в и без того переполненной Корсунской церкви, да кроме того, ради прекрасного хора. Сегодня был Троицын день, а значит, как раз такой случай.

Спустившись к реке и пройдя ещё шагов тридцать, Фаддей Александрович остановился, снял картуз и, опустившись на колени прямо в грязь и пыль, стал беззвучно молиться. Так ему завещала сестра. Здесь много лет назад в весеннем водовороте сгинул Матвей Григорьевич Безуглов, муж его любимой сестры, а Машин дядюшка.

— Да, дядя Матвей золотым человеком был, упокой Господь его душу, — Мария Арсеньевна перекрестилась, — но зачем же, Фадюша, одежду-то праздничную портить? Как же мы теперь в обители-то покажемся?

Фаддей Александрович неспеша положил земной поклон, поднялся и посмотрел на жену добрым, спокойным, но непонимающим взглядом.

— Матвей Григорич меня ро́стил как сына. Уму-разуму учил да плотницкому делу, которое до сих самых пор нас кормит. И тебе свистульки вырезывал да папеньке твоему с тобой допомогал...

— Я знаю, знаю, — обиженно и как-то зло даже ответила Марья Арсеньевна, — я и сама дядю Матвея очень хорошо помню и каждый раз в этом месте поминаю. А только рассуди сам: вот придём в обитель, станут все глазеть на нас, перешёптываться: "У плотника Караваева порты грязью выпачканы. Плоха хозяюшка, сталбыть, Марья Арсентьевна, коли мужа в чистоте не блюдёт". Решат, что и плотник из тебя никудышный, раз ты грязный такой. Да и не станут у тебя брать ничего — на что жить станем?

— Пущай болтают, коли любо, — отмахнулся Фаддей Александрович, — Господь, чай, всё видит, не оставит, не даст пропасть.

— А то и хуже подумают, — продолжала женщина, — раз отец неряха, значит, и дочки такие же. И никто замуж не возьмёт.

— Дядя Матвей меня как сына ро́стил… — повторил Фадюша одними губами. Марья Арсеньевна подошла совсем близко, носовым платочком отёрла ему лоб, взяла за лицо обеими руками и заглянула в самую глубину его простых, добрых серых глаз:

— Ты прямо как тётя Кира. Она тоже ни на что не смотрела, когда молилась о ком-нибудь или дело делала.

— И за ефто её все любили — и Матвей Григорич, и папенька твой, и отец Тихон...

— А у меня только ты один и есть, — примиряюще поцеловала мужа Марья Арсеньевна.

— А у тебя только я один и есть, — повторил Фадюша, — ты ефто думаешь? А только кажется мне, что я, хоша и простой плотник, неграмотный да грешный, да тех троих сто́ю, всмысле любви, конеша, — он тоже поцеловал жену, в лоб и большие тёмные глаза.

— Как ты можешь! — прошептала Мария Арсеньевна. — Дядя Матвей за тётушку жизнь отдал, отец Тихон и папенька мой всё равно что отдали — один свою юность на монастырь перевёл, другой столицу променял на Углич...

— А я за двенадцать лет ничаво для тебя не сделал, — мужчина смеялся, но на душу тяжёлой болью лёг камень. Вся его жизнь посвящена была жене и детям, но она была настолько размеренной и спокойной, настолько в ней ничего не происходило, что за повседневными заботами все внешние проявления любви куда-то терялись. По правде сказать, он в этих внешних проявлениях и смысл-то особого не видел. Для Фаддея Александровича вся любовь и забота сводились к самым обыденным вещам — всё делать вместе: есть, играть с детьми, дышать одним воздухом и вместе решать все проблемы. И он непременно оценит, как ровно Машенька заштопала продранный локоть на его рубахе, и непременно покажет ей, как ладно он сработал иконостас.

— Папенька, маменька, опоздаем ить! — воскликнула Аксюта, окликая родителей. Когда оцепенение прошло, и вся вереница двинулась дальше, девочка продолжала болтать:

— А задача твоя, Матяша, решения не имеет. Ты, верно, цифры подобрал не подумавши. Никак не сойдётся.

— Вумная, — кивнул Фаддей Александрович на старшую дочь. Потрепал её по голове и договорил куда-то в пространство:

— Можа, зря мы баб уму-разуму учим?

Честно говоря, именно за это, как он думал, всё и любили его сестру: за то, что не знала ничего дальше грамоты, а значит, не умничала где не надо.