Глава 7 - Тени прошлого

— Кто это, Глаша? — четырнадцатилетний княжич Артемий Игнатьев указал на портрет, изображавший благородного юношу с вытянутым породистым лицом, на котором очень гармонично располагались длинные миндалевидные глаза, узкий нос и тонкий аккуратный рот.

Единственная русская нянюшка Игнатьевых, приставленная к детям старым князем, всплеснул руками от удивления:

— И, барин, нешто Вы не знаете? То ж дядюшка Ваш, Его Сиятельство Роман Павлыч Щенятев. Маменьки Вашей, сталбыть, братец родный.

— Отчего же мы его не знаем? Отчего он совсем не навещает нас?

— Да полноте, барин! Как же не знаете? А хто давеча Иван Петровичу, братцу Вашему меньшему, сталбыть, лошадку-то прислал деверянную? Да сестрицам Вашим сукна на платьица? Да Вам с братцами — книжков всяких? Всё он, отец-благодетель наш, светлый князюшка Роман Павлыч!

— Оттого, Артёмушка, — договорил нечаянно услышавший весь разговор отец, — что живёт князь теперь в Париже.

— Отчего ж? — продолжал спрашивать мальчик. Князь Пётр Артемьевич взглядом показал Глаше, что она может быть свободна. Приобнял сына и ответил, чуть помолчав:

— Оттого, что здесь, в России, скончалась его жена, Елена.

В четырнадцать лет было ещё не совсем понятно, почему кончина жены — веский повод уехать, и Артемий, раздумав, заявил:

— И всё-таки дядюшка — нехороший человек. Знает ведь, что мы есть на свете — и за столько лет не приехал ни разу!

— Париж от Прыткого очень далеко...

— Тулон, чай, подальше будет, а для маменьки недалеко!

Мама, Нина Павловна, была кумиром детства Артемия. Она приезжала на праздниках — в Пасху и Рождество, да ещё на дни Ангела всех детей — и оттого казалась волшебным, сказочным существом. Очень красивая, всегда нарядная и подчёркнуто любезная, она входила, сияя украшениями, в душистом ореоле — позже Артемий узнал, что это духи, но в детстве этот аромат казался сказкой, чарами.

— Маменька… — вздохнул старый князь. Глаза его погрустнели, — ты на неё не серчай никогда, потому что мать обидеть — страшный грех перед Богом, а только помни: не тот любит тебя, кто говорит, а тот, кто делает.

— Это как же, папенька, понимать прикажете?

— А ты у меня уже большой, Артёмушка, размышлять умеешь… вот поразмысли на досуге да рассуди.

Но, как ни размышлял Артемий по этому поводу, всё выходило, что и маменька тоже делает, а не только говорит. Ведь от Тулона до Прыткого тоже, почитай, далеко, а приезжает же, неуклонно, во все семейные праздники. Вот и через три дня быть должна: у сестрёнки Александрины день Ангела; значит, уже и выехала, наверное. Княжич прошёл в комнату, где седовласый серьёзный мсье Жюст обыкновенно занимался с ним географией, подошёл к глобусу, в задумчивости покрутил его, но там всё было слишком мелко, и Артемий развернул на столе большую карту. Отыскал Москву — от неё, должно быть, Прыткое предположить проще, чем от Санкт-Петербурга — нашёл Тулон и Париж, пометил, растопырив пальцы, и задумался. И никак у него не получалось, что маменька их бросила, а дядюшка заботился, а не наоборот.

Озарение пришло через три дня, на именинах сестры.

Маменька вошла, как обычно, весёлая и нарядная, обдавая пряным ароматом духов, с любезной улыбкой кинула по паре фраз каждому из детей, имениннице, которой в ту пору было пять с небольшим, вручила очаровательную маленькую подвеску с настоящим изумрудом и сказала подходящие к случаю слова. Но Артемий был уже достаточно взрослым, чтобы отличить искренность от формальности и настоящие чувства от тщательно скрываемого равнодушия. Поздравив Александрину, маменька ещё раз обвела взглядом всех детей — одиннадцать человек — и протянула небрежно ленивым тоном, как будто только что проснулась:

— Какие вы, детки, все хорошие… Но я, к сожалению, никак не могу остаться на праздник, прошу меня простить. Я обязательно ещё приеду: в июне целых четверо иименинников у меня.

И тогда в сердце княжича Артемия вместо обожания матери незаметно сползло презрение к ней. И вовсе не потому, что она не могла остаться на праздник, а потому что и не хотела, и не собиралась — никогда не оставалась. Спасибо, хоть помнила, что у него и трёх его братьев — Пьера, Поля и Жана, как их звали в семье, дни Ангела в июне! Вообще, то, что маменька, несмотря на явное пренебрежение собственными детьми, безошибочно помнила их именины, ещё больше злило Артемия. Хоть разок бы забыла! И была бы в тысячу раз убедительнее, чем так.

Едва за маменькой закрылась дверь, с другой стороны дома вошли две служанки со свёртками. Следом за ними, держа в руках какое-то письмо, чинно прошествовал старый князь. Обнял дочь-именинницу.

— Смотри, Александра, какой подарок тебе дядюшка прислал!

Служанки стали разворачивать свёртки один за другим, и вскоре извлекли на свет большую куклу в роскошном платье и шляпке, с белокурыми, как у именинницы, локонами, крепкий мячик, в который можно было играть на улице, а для куклы — миниатюрные прелестные саночки, запряжённые деревянной лошадкой, гнедой в яблоках, и отрез хорошей ткани, из которой можно было, при должном умении и помощи, сшить кукле новое платьице.

И вот тогда, глядя на счастливое лицо сестрёнки, сразу же прижавшей к себе куклу и задумавшейся об имени для неё, Артемий понял всё, что хотел сказать ему отец. Да, дядюшка никогда не навещал их, но в тщательной обдуманности его подарков чувствовалась забота. И тогда старший племянник проникся к незнакомому дядюшке искренней симпатией. И, чем больше он начинал любить князя Романа, которого видел лишь на портретах, тем сильнее росло в нём презрение ко вполне реальной матери. Как будто одно неизбежно вытекало из другого, как в математической задаче вроде тех, которыми терзал своего ученика мсье Бёв.

Недели три спустя после именин Александрины Игнатьевой старый князь слёг. Он был уже в почтенном возрасте. Напутствованный отцом Дамианом из угличской Корсунской церкви, он с миром отправился в путь всея земли, искренне оплаканный одиннадцатью детьми и дворней. Артемий, всего четырнадцати лет от роду, принял имение, стал именоваться по имени-отчеству и значительно вырос даже и в собственных глазах. Управляющий попался толковый, и, прежде, чем юный князь вошёл в ту пору, когда думается о чём угодно, только не об управлении имением, было сделано много полезного.

Ещё несколько лет спустя, в один прекрасный погожий денёк, в гости к Игнатьевым как-то заехал угличский приятель покойного старого князя, Арсений Григорьевич Безуглов. В тот день праздновали помолвку старшей Игнатьевой, Натали, и дочь Арсения Григорьевича, Маша, дружившая с княжной и её братьями и сёстрами, никак не могла пропустить такое событие.

Они вошли запросто, по-свойски. Маша была в дивном, хотя и простого фасона, летнем розовом платье, прекрасно оттенявшем нежный цвет её лица и сочетавшемся с тёмными волнами волос. Маша Безуглова в ту пору до одури нравилась князю Артемию, но, по сравнению с Игнатьевыми, была бедна, а долгая жизнь вдали от столиц сказалась на её воспитании и манерах, а потому князь не давал ходу этой симпатии, предпочитая любоваться Машей издали, как картинкой.

В тот раз от этого приятного занятия князя отвлёк Арсений Григорьевич.

— Ваше Сиятельство, у меня письмо. Не смотрите, что адресовано оно мне, прочтите, сделайте милость. Оно имеет касательство и до Вас.

Мужчина протянул Артемию письмо, и тот пробежал его глазами. Это была коротенькая записка витиеватым слогом и вычурным женским почерком, по-немецки:

"Получите же весть о постигшем всех нас печальном событии. Зять Ваш, бывший некогда мужем покойной и приснопамятной Вашей сестры, Его Сиятельство князь Роман Павлович Щенятев, вчерашним вечером был найден разговаривающим в голос с самим собою, да к тому ж слова его, русские вперемежку с французскими, складывались в нечто невразумительное и не имеющее касательства ни к чему вообще; из чего мною и досточтимою маркизой де Соссюр, сестрой Его Сиятельства, с прискорбием заключено было, что сей выдающийся и драгоценный для обеих нас разум помутился, если не вовсе угас, а посему дражайший наш супруг и брат был отвезён в лечебницу Сент Карите, сиречь, святой любви, в которую милостиво принят был начальником ея, досточтимым господином де Бошоном, за счёт сиятельной маркизы, ибо нынешнее положение дел в лечебнице не дозволяет принимать туда больных на полный пансион.

Вообразите, какою болью отпечаталось сие прискорбное событие в сердце моём, привязанном к сердцу супруга моего крепко и навсегда! Вообразите и разделите скорбь сию со мною хотя б немного, чтобы мне легче было понести её.

Засим позвольте засвидетельствовать Вам моё всегдашнее искреннее почтение,

Юлия, княгиня Щенятева".

Известие оглушило князя Артемия Игнатьева. Не потому даже, что ему было жаль дядюшку, или тётю Юлию, или маменьку, а оттого, что, холодными и колкими мурашками по спине, Артемий Петрович понял, что, несмотря на большое количество братьев и сестёр, остался в целом свете совсем один, потому что нет под луной ни одного человека, которому было бы до него дело.

Следом закралось другое чувство: недоверие. Слишком уж внезапно пришло известие, слишком аккуратным для женщины, переживающей помешательство мужа, было письмо. И Артемий Петрович дал себе обещание: непременно разобраться во всём самому, когда наступит подходящее время.