Убежище

Закат только начинал разгораться, и нежно-розовые лучи солнца освежили серость обветшалого склепа. Когда-то он закрывался, но от дверей ныне остались лишь проржавевшие петли. Кто был упокоен в склепе, о том не помнили даже старожилы. Поговаривали, что какой-то купец. Буквы на надгробии давно уже стёрлись.

Склеп находился на старом деревенском кладбище. После войны задумал председатель снести и само кладбище, и церквушку, дескать, давно уже никто на нём не хоронит, для этих скорбных нужд есть другое, новое. А место красивое — пригорочек, внизу речушка. Вот и решил могилы срыть, и построил дом культуры, а вокруг сквер разбить, не то парк. Да только не успел воплотить задуманное — лишь частично церквушку разрушил, да срыл треть могил, после чего занемог неожиданно, вся правая сторона отнялась, лицо перекосилось. Днём лежал неподвижно, а к ночи будто тревожиться начинал, глаза пучил и всё пальцем на что-то указывал. Так и помер. И больше уже никто не тревожил покой оставшихся мертвецов. Кроме троицы одной: Стёпки, Даньки и Коляна. Облюбовали друзья безымянный склеп. То с уроков сбегут и спрячутся, то от гнева родительского в нём же спасутся. А постарше стали, так приходили покурить, а то и выпить, если удавалось стащить спиртное, в картишки, опять же, перекинуться, да про жизнь поговорить.

А нынче свадьба в деревне. Всей деревней и гуляют. Столы длинные на улице поставили, разве ж изба вместит столько народу? Ребят тоже за стол посадили, но те всё переглядывались, момент выжидали, чтобы улизнуть. Для них свадьба — дело скучное, да и стыдное, это поначалу всё чин-чинарём, а как глаза начинают блестеть, да языки заплетаться, так с этих языков, что только литься не начинает — и мат, и шуточки сальные.

Выждали момент, бочком-бочком из-за стола, снеди по карманам распихали, даже бутылочку красного незаметно прихватили, да и припустили в своё любимое убежище.

А надгробие чем не стол? И свечи всегда в запасе имеются, правда, в склепе пока не так темно, закат только-только разгораться начал…

Выпили, закусили… Колян из тайничка папиросы достал, спички и свечу — снаружи пусть пока и не тёмно, да в склепе сумерки шибко уже сгустились. Зажёг свечу — и заплясали тени по стенам. И не страшно троим, даже уютно.

— Интересно… — нарушил молчание Данька, — а он на нас не серчает? — как-то прежде такие мысли никому из них не приходили в голову.

— Кто он? — отозвался Стёпка.

— Да, вот тот, кто тут лежит.

— Так он же мёртвый! — хохотнул Колян. — что ему сделается-то?

— Ну не скажи… — протянул Данька, — помните, у бабки Нюры в прошлом году муж помер? Так, она клялась и божилась, что он к ней по ночам приходит. Дед Евсей-то безбожник был, перед смертью приказал ей, чтобы она к попам его не таскала, чтобы не смела отпевать. Она и не посмела. Может, потому и таскался?

— Нашёл, кого слушать! — сердито бросил Стёпка. — Бабку Нюрку! Забыл, что ли, как она на нас поклёп возвела, что это мы у неё яблоню обчистили? И ведь знала — кто! Сынок председателев со своей компанией, да только куда ж она супротив них? А меня мать потом совсем запилила: «Как ты мог! Она же вдова, едва концы с концами сводит, яблочки на продажу готовила…» А ты… божилась!

Разговор вновь смолк, в тишине до них донеслись звуки гармони, невнятные громкие голоса, женский то ли визг, то ли смех…

— Скорей бы школу закончить, — неожиданно зло проговорил Колян, — сразу уеду в город.

— Я тоже, — поддакнул Стёпка.

Данька промолчал. Он понимал друзей. Оба без отцов остались. Отец Степана по пьяни под поезд попал, как раз в тот год, когда Стёпка пошёл в первый класс, у Коляна отца шабашники какие-то убили. Убийц так и не нашли. А Даньке повезло. Хороший отец, добрый, и на все руки мастер. А уж как их с матерью любит. Одна беда, тоже пьёт, пусть не часто, но… Пока трезвый — и сдержан, и спокоен, но стоит выпить… будто и не он. Злой становится, безудержный. И всё же, вспомнив отца, Данька незаметно улыбнулся. Данька лучший для отца вытрезвитель. Когда это произошло в первый раз? Давно, как говорят, он тогда ещё под стол пешком ходил. Подошёл к отцу, за рукав дёрнул: «Бать, что кричишь-то?» И всё! Отец сразу угомонился, даже вид изменился, стал каким-то смущённым, что ли… с тех пор так и повелось. Может, и уедет Данька с друзьями, только уедет — не сбежит. И домой часто будет приезжать…

— Ну что умолкли-то? — прервал его мысли голос Стёпки. — Этак со скуки сдохнем и рядышком с ним уляжемся. Тебя, кажется, на страшненькое потянуло? — обратился он к Даньке. — Ладно, будем вам страшненькое.

И замогильным голосом начал.

— Ночь, кладбище… старое, страшное, прям, как это. И вдруг, на могиле зашатался крест, и из неё восстал мертвец.

Вышел, идёт… а навстречу ему ещё один мертвец топает.

— Эй, друг, — обратился к нему первый, — ты из какого века?

— Из шестнадцатого…

— А я из семнадцатого…

Идут вдвоём…

Тут навстречу им выходит ещё один мертвец.

— Эй, друг, — спрашивают они его, — а ты из какого века?

— Из восемнадцатого….

Идут дальше…

Голос Степана становится всё тише и вкрадчивее.

— И… тут появляется ещё один, страшнее первых трёх. Бледный-бледный, и ноги еле передвигает.

— Эй, друг, — обращаются они к нему, — а ты из какого века?

— Да идите вы к чёртовой матери! Я с третьей смены домой иду!

Ребята, ожидавшие резкого движения или крика, на миг оторопели, а потом покатились со смеху.

Стёпка тоже смеялся. А потом вновь повисла тишина. О такой говорят — тихий ангел пролетел. Кто знает? Место подходящее.

Как, вдруг, тишину взрезал дикий, женский крик. Протяжный, полный боли. Ребята вскочили.

— Это что? Это там, да? — Данька в испуге посмотрел на Степана.

— Видно, совсем перепились, — сплюнул тот, — ладно, пора по домам. Давай, Колян ещё по одной закурим и пойдём.

Колян трясущимися руками раздал папиросы.

Ребята затянулись, прислушались. Нет, всё тихо. Ни криков, ничего, да и гармонь умолкла.

Разве что шорох какой-то снаружи. Никак чьи-то шаги? Точно! Кто-то шёл к склепу. Друзья засуетились, потушили окурки, смахнули остатки пиршества, задули свечу… и сразу же склеп погрузился во мрак. Впрочем, тут же стали появляться и очертания. Ночь была светлая, лунная. И в этом лунном свете в проёме возникла фигура.

— Данька, — тихо позвал мужской голос, — Данька, ты тут?

Отец! Данька вскочил, но не откликнулся. Никак трезвый.

— Эх, Данька… что же ты ушёл-то? — голос будто шелестел, был едва слышен, — ступай домой, мать ждёт. А Гордея Дмитрича больше не беспокойте, дайте мирно спать…

Фигура повернулась, стала удаляться.

Стёпка высунул голову, пригляделся… никого!

— Дань, — обратился он к другу, — а что за Гордей Дмитрич? Этот, что ли? — он ткнул пальцем в надгробие, — откуда твой отец имя-то его узнал?

Но Данька молчал. Что-то тяжёлое, тяжелее этого надгробия навалилось на него.

…

Отца хоронили тоже всей деревней. Приезжала милиция, арестовала дядьку Фёдора, хоть тот клялся, что не ударял, лишь оттолкнул отца в целях защиты. А тот уже сам упал и головой об стол ударился.

В склеп ребята больше не ходили, один раз только зашли — прибраться после той своей пирушки.