Глава 3. Сапоги

Однажды ночью я проснулся, сам не зная — отчего, как бывает, когда сквозь сон ощутишь вдруг чей-то пристальный взгляд. Я говорю «проснулся» и полагаю, что так и есть, но все дальнейшее, конечно, вызывает сомнения в том, что я бодрствовал. Я знаю, что тот ужас, что я пережил, и одновременно совершенна ясность мысли, которая не покидала меня ни на мгновение, возможны лишь в полном сознании, а не в сонных видениях, но словами, увы, не передать всего, что я пережил в ту ночь. Мой сосед по комнате тогда уехал на выходные проведать родителей — уверен, в его присутствии ничего этого и не произошло бы, — а значит, свидетелей у меня нет.

Было полнолуние, поэтому я плотно задёрнул шторы, а погода отнюдь не располагала ко сну с открытыми окнами, так что я в первые мгновения после пробуждения был удивлен и озадачен, обнаружив, что моя комната залита желтоватым лунным светом и по ней гуляет ветер, врывающийся в настежь распахнутое окно. Впрочем, почти сразу же я нашёл иные и более веские поводы для недоумения и беспокойства. Хотя я проснулся там же, где и заснул, и несомненно узнавал свою комнату, она странным образом изменилась и казалась иной, чем несколько часов назад. Быть может, виной тому был лишь яркий свет луны, однако тени по углам и на полу лежали причудливо, будто переплетаясь в странные и чуждые узоры, и из-за этого геометрия всего помещения выглядела будто бы искажённой — я вспомнил, что похожее впечатление произвёл на меня дом деда, но сейчас оно было куда острее, и я никак не мог убедить себя, что это только игра возбуждённого воображения.

Вдруг одна из этих зловещих теней зашевелилась, и я понял, что это тот самый кот, с которым я познакомился в доме деда и которого так часто видел во снах. Медленно ступая, он приблизился к моей кровати — этот путь, казалось, занял довольно значительное время, хотя комната, которую я делил с соседом, была очень небольшой. Тень кота росла с каждым шагом, который он делал ко мне, и я с невыносимой ясностью увидел, что это вовсе не кошачья тень — кот отбрасывал на стену очертания высокой человеческой фигуры. Более того, этот силуэт казался мне смутно знакомым, хотя я и не мог бы сказать, где и когда я мог видеть человека с похожей фигурой — это скорее напоминало то странное и пугающее ощущение, что французы зовут déjà vu.

«Филип, — как и прежде, в дедовой спальне, голос раздался не в моих ушах, а прямо в сознании, — пришло время принять своё наследие». Кот вперил в меня свои сияющие зелёные глаза, в этот момент напоминавшие гнилушки, и вспрыгнул на кровать. Быть может, мне показалось, а возможно, тень, следуя за ним, и впрямь отделилась от стены и на несколько шагов приблизилась ко мне, при этом оставаясь всё тем же плоским чёрным провалом.

Вновь я ощутил, что не могу ни пошевелиться, ни закричать, и даже дышать удавалось едва-едва. А кот тем временем медленно приближался к моему лицу, ступая по одеялу, моим ногам, животу, груди. «Ты — наследник чего-то воистину великого, Филип. Это в твоей крови. От тебя скрыли это наследие, но кровь предков, текущая по твоим венам, помнит о нем. Пришла пора им овладеть. Ты не гидролог, а маркиз — и более того, наследник древней расы! Все твои желания — исполнимы, тебя ждут величие и торжество, превышающие всякое воображение, даже вечное существование станет твоим… Но ты должен принять отнятое у тебя наследство».

К этому моменту кот сидел у меня на груди, поставив массивные лапы мне на шею, и его рот почти касался моего. Я задыхался о невыносимого тухлого запаха, исходившего из пасти этого демонического животного, того самого запаха, которым был пропитан трижды проклятый дом Хирама Миллера, наследником коего мне не посчастливилось оказаться. То была не просто гнилостная вонь, а зловоние чего-то давно и безнадёжно истлевшего, распавшегося, запах полной и абсолютной противоположности жизни. Не могу выразить словами, какое сверхъестественное омерзение вызвали во мне эти миазмы.

В то же время я с ужасом осознал, что чёрный силуэт — теперь я был уверен, что он мне хорошо знаком, хотя также и убедился, что никогда в жизни ничего подобного не видел, — стоит прямо у моей кровати и склоняется надо мной, заглядывая мне в глаза поверх головы чудовищного кота.

Я встретился взглядом с этой чёрной пустотой — и передо мной будто на мгновение приоткрылся занавес, скрывающий память, о которой я не имел даже понятия, — не мою, но и не чужую. Я узнал, отчего род де Мёни вынужден был покинуть Францию, увидел мириады своих прямых предков, гладящих того самого чёрного кота — и совершающих вещи, которые я не в силах, да и не желаю описывать, обнаружил, что так увлёкшую меня книгу о кошках написал один из моих пращуров, руководствуясь такими же смутными видениями, и разделил с ним некоторые из них… И, наконец, на долю мгновения я прикоснулся к тёмной тайне Лемурии и — лишь отчасти — осознал, что же хранит наш род на протяжении тысячелетий и чемуслужит.

Не знаю, как скоро я пришёл в себя — казалось, все это не заняло и мгновения, но в то же время я соприкоснулся с памятью сотен поколений и объял взглядом целые эры (увы, не многое из этого видения я смог усвоить и осознать!). Я судорожно вздохнул — и закашлялся от зловонного, кисло-сладкого запаха тлена и распада — так я осознал, что кот всё ещё сидит у моего лица. А вот чёрный силуэт, который, как я теперь знал, в определенном смысле был кошачьей тенью, но в действительности являлся чем-то много большим, исчез.

«Мне нужны сапоги», — сказал кошачий голос в моей голове. К моему сожалению, я сразу же понял, о чём он — в «Cultes des Goules» упоминался обряд, призванный открыть духам умерших доступ в наш мир и свободу воздействовать на него, и назывался этот обряд «сапогами мертвеца». А в одной из самых старых на вид книг дедовой библиотеки, написанной на скверной латыни, титульный лист которой сгнил или был утерян, такой обряд был описан во всех омерзительных и богохульных подробностях. В этом томе, впрочем, ничего не говорилось о духах умерших, но лишь об открытии дороги «ex altera parte», что бы ни понимал под этим неведомый автор тех тошнотворных заметок. Теперь я начал осознавать, что кот отнюдь не случайно следил за тем, как я выбирал книги в библиотеке Хирама, не просто так и выжидал эти несколько месяцев, пока я не прочту их.

Мысль о том, что я должен буду сделать, заранее повергала меня в трепет, но и противоречить спутнику нашей семьи — и тому, что отныне связывало его и меня по праву рождения и по проклятию крови — я не мог, не мог! Я кивнул, и кот, не издав ни звука, выпрыгнул в распахнутое окно.

Почти неподвижно я пролежал в своей кровати до рассвета, дрожа, будто в лихорадке, и глядя на странную игру лунного света и теней на потолке надо мной. Не раз и не два я пытался убедить себя, что это всё было лишь кошмарным сном, игрой перевозбужденного чтением воображения, — однако я знал, что пережил самое реальное, что случалось за двадцать два года моей жизни. Не в силах в полной мере осознать эту перемену в своей судьбе — и в самых основах своих представлений о мироздании, — я лежал, вдыхая легкий запах тления, оставшийся в воздухе от ночного визитёра.

К закату я смог заставить себя подняться с кровати и кое-как одеться, хотя меня все ещё била сильная дрожь. Лишь весьма смутно я припоминаю, где и как добыл лопату, заступ, перчатки, не говоря уж о некоторых более диковинных вещах, необходимых для ритуала. Впрочем, за главными ингредиентами мне ещё только предстояло отправиться. Когда я вышел по направлению к старому городскому кладбищу, последние лучи гаснущего солнца окрашивали горизонт в тревожно-алые тона. Из подворотни по левую руку от меня проворно выскочил чёрный кот и затрусил рядом со мной, и тотчас меня пробил озноб от порыва ледяного ветра.

Ветер дул не зря — к тому времени, как мы — я и кот — добрались до кладбищенской ограды, разразилась сильнейшая гроза, вопреки всякому вероятию и стоявшей лишь несколько часов назад погоде. Я промок и продрог почти мгновенно, однако проливной дождь давал надежду, что никто не заметит моих неуклюжих попыток перелезть через ограду — даже в детстве я пренебрегал подобными упражнениями. Да и земля от дождя сделалась куда мягче…

Я не хочу и не стану описывать омерзительные и ужасные подробности той ночи — одно воспоминание о ней вызывает у меня нестерпимый стыд… Именно той ночью я в полной мере понял, отчего мой покойный отец бежал от своей семьи и своего наследства и никогда не говорил о них. О, если бы я мог поступить так же!.. Но чёрный кот сидел рядом и наблюдал.

И этот кот — то, что проявляло себя в обличии кота, — получил свои сапоги той ночью.

Перед рассветом я, вымокший и грязный, измученный физическими усилиями, но ещё более того — кошмарами и угрызениями совести, добрался до общежития и погрузился в тягостный и не дающий успокоения сон. По сей день я нахожу удивительным, что, хотя мой сосед по комнате, вернувшись из поездки, застал меня крепко спящим в пропитанной кладбищенской грязью одежде, он удовлетворился данным мною при пробуждении объяснением, будто я занял выходные импровизированной вылазкой на холмы, где меня и застала гроза. Однако, как бы невероятно это ни было, меня даже ни разу не допросили в связи с происшествием на кладбище, наделавшим тогда в Аркхэме немало шума.

Не менее примечательно, что всего через несколько дней я вполне — или, по крайней мере, почти что — оправился от впечатлений этих двух ночей, которые, казалось бы, могли сломить и разум много более сильный и закалённый, чем мой. Я почти не вспоминал о событиях этого уикэнда и даже чувствовал себя более спокойно — отчасти благодаря тому, что кошмары с участием чёрного кота после той ночи совершенно прекратились. Правда, я потерял охоту к чтению привезённых из дедова поместья книг — но, как я обнаружил в беседах с профессором Кингом, несмотря на это я стал разбираться в их содержании едва ли не лучше, чем прежде, и порой с моих губ невольно срывались цитаты, которых я совершенно определённо никогда не читал.

Собственно, визиты к профессору Кингу, несомненно, также были одной из причин, по которым я чувствовал себя столь бодрым и полным надежд, и едва ли не главной из них. Не столько благодаря самому профессору, хоть он проявлял ко мне большое внимание и симпатию, а с некоторых пор стал мягко, но настойчиво, намекать, что преступно было бы тратить такой талант к толкованию древних текстов на гидрологию, сколько благодаря его дочери. Случилось так, что всего через неделю после той ужасающей ночи на кладбище Агата впервые проявила ко мне некоторое внимание сверх того, что отпущено всякому визитёру правилами гостеприимства. Теперь она садилась не в отдельное кресло на противоположной стороне журнального столика, а на ту же софу, что и я, более охотно поддерживала разговоры со мной и порой даже обращалась ко мне первой. При этом Агата казалась несколько нервозной, но это я отнёс на счёт природной девичьей стыдливости и даже ощущал себя польщённым, ловя обеспокоенные взгляды девушки, ведь они казались мне проявлением робкой влюблённости. Так это были или нет, но отец Агаты все чаще оставлял нас наедине, отправляясь якобы принести печенье к чаю или отыскать книгу, которая будет мне интересна, и пропадая под этими предлогами весьма подолгу.

Таким образом прошло ещё около двух месяцев с моего визита на кладбище. Как-то незаметно вышло так, что профессор Кинг уже вёл переговоры с моим деканом о моем переводе на кафедру древних языков, где прочил мне блестящее будущее, а наша помолвка с Агатой, хотя о ней не было ещё объявлено официально, и я впрямую не говорил на эту тему ни с девушкой, ни с её отцом, казалась всем — и в особенности мне самому — делом уже решённым и как бы очевидным. Всё это занимало мои мысли без остатка, так что переполох, вызванный сперва тем, что обнаружил однажды утром после грозы кладбищенский сторож, а затем — несколькими необычайно жестокими убийствами животных и, в одном случае, человека (какого-то мигранта-разнорабочего), во многом прошёл мимо меня. Конечно, за завтраком и между лекциями я порой пролистывал «Аркхем Эдвертайзер», который поспешил связать эти события с известным — но официально не подтверждённым статистикой — представлением о регулярно пропадающих в нашем городе детях, которых якобы похищает некий подпольный культ. Какой-то особенно ретивый журналист даже заявил, что убийств может быть много больше одного, ведь изуродованный и (впрочем, этого коронер официально не подтвердил) частично обглоданный труп нашли лишь случайно, а пропажи людей среди подобного рода нелегальных приезжих, которые, конечно, не станут обращаться в полицию, могут долго оставаться незамеченными.

Хотя какая-то часть меня приходила в ужас от мысли, что журналисты могут быть правы, а я в таком случае хотя бы отчасти знаю, что послужило причиной этого убийства или убийств, голос рассудка напоминал — или уговаривал меня — что кот никак не мог совершить описанные в статьях преступления, для которых попросту потребны руки. В итоге, чтоб сберечь собственное спокойствие, я вовсе перестал читать газеты, а разговоры, затрагивавшие эти трагические события, старался всякий раз перевести на другой предмет…