Глава 4. Великан

Думаю, я всего раз или два слышал об Обадии Лавале до его кончины.

Он вёл свой род, как говорили, напрямую от первых основателей Аркхэма — быть может, даже слишком напрямую, поскольку слухи приписывали Лавалям склонность к кровосмешению. В мягком, пригодном для печати (пусть и в самой бульварной и ищущей скандалов газетке) изложении эти сплетни передали позже так: «никто не знал, откуда Лавали брали жён — во всяком случае, на протяжении уже нескольких поколений не из приличных семей Аркхэма». Каковы бы ни были их моральные качества, Лавали, несомненно, владели немалыми богатствами, источники которого также служили пищей для недоброжелательных слухов. Однако слухи не могли изменить того, что Обадия Лаваль, по всей видимости, последний из этой фамилии, владел в городе и окрестностях несколькими мануфактурами-потогонками, двумя или тремя доходными домами самого низкого класса, где проживали преимущественно рабочие тех же мануфактур, а также имел финансовые интересы в городском порту и в целом в речном сообщении по Мискатонику.

Биография этого влиятельного и богатого человека была, однако же, весьма туманной и тёмной. Так, газеты не смогли определить дату рождения мистера Лавеля, когда пришло время публиковать некрологи. Предполагали, что он очень стар, однако в те чрезвычайно редкие моменты, когда Обадия появлялся на улицах (а он жил затворником в пышном особняке в старом районе Аркхэма, почти не выходя на публику и ведя все дела через нескольких посещавших его секретарей), то поражал мощным сложением и энергичным шагом. Некоторые газеты утверждали даже, будто старика Лавеля прозвали Великаном за достигавший почти семи футов рост, но сложно вообразить, что у отшельника, которого посторонние имели хоть малейший шанс увидеть едва ли даже раз в полгода, вообще могло иметься прозвище. Впрочем, внешность Обадии Лавеля действительно была очень выразительной (правда, сам я ни разу так и не столкнулся с ним на улицах, и знаю о ней лишь из рассказов, статей… и, возможно, благодаря ещё одной причине, о которой я попытаюсь поведать ниже). Этот высокий и мощный старик обладал длинной, пышной и почти нечесаной бородой, какая была бы уместна скорее у одинокого необразованного фермера в новоанглийской глуши. Несмотря на богатство он, как говорили, десятилетиями носил одно и то же шерстяное пальто, совершенно утратившее с годами цвет и форму, огромные стоптанные сапоги и шляпу с обвисшими полями, одним словом, для случайного взгляда старик Лавель походил скорее всё на того же деревенского увальня, едва ли умеющего написать своё имя. Однако в действительности Обадия — и это подтверждали уже не одни лишь слухи, но его завещание, великолепная библиотека и записи, с которыми я потом, на счастье или на беду себе, имел возможность подробно ознакомиться, — был если и безумным, то никак не лишённым образования. Поместье Лавелей скрывало в своих пышных недрах библиотеку, сравнимую с той, что я обнаружил в доме деда, если не превосходящую её. Содержание её также имело по преимуществу оккультный характер, а книги, судя по всему, тщательно собирались многими поколениями с самого основания города. И старик Обадия был явно увлечён этим собранием — даже слишком увлечён, ведь, судя по целым томам записей и заполненным неровным, трудным для понимания почерком тетрадям, он не только всерьёз верил в описанные в этих книгах магические ритуалы, но и практиковал их и даже был убеждён, что к нему являлись создания из иных миров и что сам он обладал способностями к превращениям и возможностью переносить своё сознание в чужие тела. Конечно же, душеприказчик счёл те немногие бумаги такого рода, что прошли через его руки, плодом эксцентричности, простительной для пожилого джентльмена (ведь нельзя говорить о безумии в случае столпа города). Что до меня, то я, конечно, отнёсся к ним много более серьёзно — и с немалым беспокойством, ведь они слишком во многом совпадали с тем, что я предпочёл бы считать лишь сном и порождением разгорячённого сознания…

Однако стремясь поведать об Обадии Лавеле я отклонился от прямого и последовательного повествования. Итак, я готовился к переводу на кафедру древних языков, что меня почти нисколько не волновало, и к тому, чтоб сделать официальное предложение прекрасной Агате, что волновало меня чрезвычайно. Конечно, и она сама, и её отец явно мне благоволили, но оставалось ещё препятствие, которое добрым отношением было не решить: я не только не имел твёрдых доходов, не говоря уж о хоть каких-то накоплениях, но и был обременён требующей затрат и не дающей надежд на прибыль собственностью. О продаже дедова дома я даже не задумывался — если ранее я ещё мог бы забыть об уважении к предкам и отдать их могилы в чужие, случайные руки, то после той знаменательной ночи, когда я, к глубочайшему своему ужасу, узнал истинную историю своей семьи, об этом не могло быть и речи. Не знаю, что вызывало у меня больший трепет — мысль о вещах, которые мог бы найти там новый владелец, или о сущностях, которые могли бы найти его… Итак, продать дедово наследство я не мог, а на уход за ним не имел средств; заводить семью в таком положении было бы чистым безумием. И всё-таки я намеревался просить руки Агаты, сам не зная, что буду делать дальше, и равно трепеща при мысли об отказе и согласии.

В ночь накануне запланированного признания, когда я ворочался в постели, не в силах заснуть под грузом размышлений, в мою комнату вновь пришёл кот. И на сей раз мой сосед отсутствовал — кажется, его тётушка заболела, и он срочно выехал к ней ночным поездом. Конечно, сейчас я не думаю, что это могло быть случайным совпадением. Я также убеждён, что окно, по осеннему времени, было плотно закрыто, но теперь меня уже не удивляли способности этого сатанинского животного справляться с подобными препятствиями.

Кот сел на изголовье моей кровати, невероятным образом балансируя на этой узкой перекладине, как это в обычае у кошек. Он будто стал за прошедшие месяцы крупнее, шерсть лоснилась, а глаза не просто фосфоресцировали, как и у всякой кошки, но сияли собственным пульсирующим светом, зеленоватым и зловещим, будто вторгшимся из иного мира.

«Не спеши с предложением, Филип. Скоро ты сможешь сделать его подобающим маркизу образом, не заботясь о пропитании, сможешь восстановить своё родовое гнездо. Приготовления почти завершены, — этот бестелесный голос я слышал уже не впервые, но не думаю, что человеческое существо способно привыкнуть к подобному. — Ты, мой мальчик, наследник самых древних рас, и получишь своё наследство. Только будь терпелив пока… и не упусти то, что придёт тебе в руки. Жди, жди — и в нужный момент ты узнаешь, что делать».

Кот скакнул мне на грудь так, что у меня перехватило дыхание, в глазах потемнело… и, вероятно, я провалился в тяжёлый сон без сновидений. Во всяком случае, более я ничего не помню до того момента, пока не проснулся разбитый и обеспокоенный, на несколько часов позже запланированного. В таком состоянии нечего было и думать наносить Кингам визиты, а тем более делать официальное предложение, но, признаться, я и без того отказался от этой мысли. Как ни отвратительно признавать это, кот к этому моменту уже овладел моей жизнью, и смесь страха, надежд и впитавшегося, кажется, в самую плоть и кровь нашего рода почтения к этому чудовищному животному не позволила бы мне ослушаться его велений.

Следующие несколько недель прошли весьма тревожно для меня, равно как и для профессора Кинга и его прелестной дочери. Я не мог не видеться с профессором, ведь вопрос о моём переводе был уже почти решён, да и если б я слишком подчёркнуто избегал его общества, окружающие (а быть может, и он сам) могли бы истолковать это превратно. Но мне по понятным причинам были тягостны беседы, в которых этот учёный муж со всем присущим ему тактом подчёркивал, как рады мне все — решительно все! — в его доме, напоминал, что видит во мне сына, и в конце концов даже почти прямо говорил, что регулярные визиты в дом незамужней девушки налагают определённые моральные обязательства. Дать профессору определённый ответ я не могу, и «о дне том и часе» мне оставалось лишь гадать. Правда, определённые намёки я получал порой от приятелей — ведь если я отказался от чтения газет, то они нет, и порой сообщали мне последние известия; так я узнал, что обнаружено ещё два изувеченных тела: портового рабочего-негра и неизвестного. Последнего опознать не удалось, так как труп был обглодан. Полиция официально заявила, что первое убийство было совершено каким-то другим чернокожим на почве свойственного их классу пьянства, а второе тело принадлежало бездомному, умершему естественной смертью и уже затем ставшему поживой крыс и бродячих собак. В студенческой среде шли оживлённые споры о том, насколько можно довериться властям в этом вопросе. По понятным причинам я не распространялся о собственных догадках, но — увы, увы, как совестно и мерзко признавать это! — втайне даже радовался таким новостям, не без основания полагая, что они свидетельствуют о приближении дня моей помолвки.

Но прежде настал вечер полнолуния… По мере того, как сгущались сумерки, у меня всё сильнее начинала болеть голова; вскоре я не мог более этого выносить и покинул весёлую компанию, включающую, кстати, и моего соседа по комнате. Вернувшись к себе, я разделся, но понял, что не могу заснуть из-за мигрени. Повинуясь безотчётному инстинкту, я распахнул окно, и комнату залил болезненный и тревожный свет жёлтой луны. Я не знал, чем отвлечься от отупляющей пульсации под черепом, и не глядя взял со стола книгу в надежде, что она меня усыпит. Свет луны был так ярок, что мне даже не пришлось зажигать свечу, чтоб разобрать написанное. В моих руках оказалась «Cultes des Goules», хотя я определённо не обращался к этой тревожащей книге уже очень долгое время. Мучительное назойливое гудение где-то за затылком, какое порой сопровождает худшие приступы головной боли, не давало сосредоточиться на буквах, и я почти неосознанно начал бубнить их себе под нос… Или так я старался себя убедить. Что-то, что можно назвать голосом совести или интуицией, настойчиво подсказывает, что это гудение было в действительности хором моих бесчисленных предков, повторяющих нечестивые заклинания, и что я пусть смутно, но осознавал, что делаю, следуя их примеру.

Так или иначе, по мере того, как слова чуждого языка, срывавшиеся с моих собственных губ, убаюкивали меня, передо мной открывалась странная тропа или, скорее, воронка, затягивающая за пределы знакомого нам трёхмерного пространства и времени, в котором существуют «здесь и сейчас». Я двигался сквозь зыбкую и изменчивую пустоту — впрочем, слово «я» утратило своё значение, ведь я не только не ощущал своего тела и не мог повлиять на несущие меня загадочные силы, но и не осознавал себя; лишь слабый след воспоминаний и опыта, принадлежавших человеку по имени Филип Миллер, связывал этот квант воспринимающего, но не осознающего разума с моей прежней личностью. Никакими словами английского, да любого другого из созданных людьми языков, не передать этот опыт, напугавший меня до дрожи впоследствии, когда я пытался осознать события этой ночи, но тогда воспринятый мною с холодным равнодушием фотографической карточки.

Ветра хаоса перенесли то, что осталось от меня, сквозь эоны пустоты в незнакомый мне, но, несомненно, существовавший в известной мне реальности и по земным законам мрачный дом. Хоть и лишённый формы и бестелесный, я повсеместно наталкивался там на препятствия: узоры, амулеты и просто неприметно выцарапанные тут и там значки сияли, словно застывшие молнии, преграждая путь… Но тут и там эти зарницы трепетали и гасли под напором густой и шелестящей, воистину египетской тьмы, частью которой и оказался мой наблюдающий осколок. Эта тьма продвигалась всё глубже по закоулкам причудливо выстроенного особняка, пока перед моим бестелесным взором не открылось что-то вроде кабинета или библиотеки, где среди гор старых рассыпающихся фолиантов и записей восседал огромный старик с высоким лбом и дикой всклокоченной бородой. В тот момент я не узнал Обадию Лавеля, поскольку никогда в жизни его не видел, но позднее, на фотографиях в некрологах, а затем и на похоронах… Такое узнавание можно приписать любому трюку бессознательного, что так любят делать нынешние скороспелые знатоки человеческой натуры, но для меня это внезапное и вместе с тем несомненное опознание лица, виденного лишь в горячечном сне, стало едва ли не главным — и самым горьким — доказательством реальности всего, что я описываю на этих страницах.

Обадия поднял свои чуть выпученные, исступлённые глаза, и в одно мгновение стало ясно, что присутствие незримой и нематериальной ползучей тьмы для него так же несомненно, как вторжение любого гостя из плоти и крови. Будто в ответ на этот взгляд тьма сгустилась в одном из углов комнаты и просочилась в доступный людям материальный мир, приняв хорошо знакомую мне форму крупного чёрного кота. Старик принялся шептать что-то невразумительное, но вселившее слабое подобие трепета даже в бесплотный, почти лишённый всего человеческого осколок моей личности. В ответ кот зашипел и метнулся к нему, опрокидывая стопки пожелтевших от времени листов, а Обадия заслонился рукой со сложенными «козой», по обычаю суеверных деревенских старух, пальцами. Такого рода борьба показалась бы комичной, если б я не видел в те мгновения, что она происходит и на множестве недоступных простым смертным уровней, где мысль сталкивалась с мыслью, где слова языков, что были в ходу за миллионы лет до появления человечества, вспенивали грозный океан хаоса, а воображаемое рассекало сплетенные противников сети оккультных символов, подобно адаманту.

Но Обадия, пусть и вооруженный, как я убедился, немалыми и при этом весьма редкими познаниями и тайнами, не мог противостоять явившейся к нему в образе кота предвечной силе долго. Дёрнувшись, он покинул своё тело и в том же бесплотном, бесформенном образе, что и я, пытался бежать на иные планы бытия. Ползучий хаос преследовал его сквозь невообразимые пространства, от плато Лэнг до усеянных выбеленными костями улиц Талариона, а я наблюдал за этим, безучастный и бессильный; старый колдун пытался найти пристанище в чужих телах, от обитателей сумрачного Юггота до омерзительных тварей морских глубин, ведь для путешественников по тропам бестелесности расстояния в трёх измерениях значат меньше, чем ничего. Но повсюду неустанный враг настигал Обадию, пока его измученный и истративший все собранные за века семьёй Лавалей уловки дух не укрылся в теле мыши, жившей между стенами его собственного дома. В мгновение ока чёрный кот метнулся к ошалевшему в этой непривычнйо физической форме колдуну и проглотил мышь. Казалось, я услышал удаляющийся вопль ужаса и отчаяния старого Обадии, заглушаемый мерзким грохотом чуждых барабанов и всхлипыванием безумных флейт из невероятного далека…

Затем под взглядом сыто облизывающегося кота опустошённое тело Обадии Лаваля поднялось, подвинулось к столу и взяло перо и бумагу…

А я с воплем ужаса, будто все естественные человеческие чувства, замороженные так надолго, разом вернулись ко мне, пришёл в себя в своей комнате. Луна сдвинулась, но её свет всё ещё обильно лился в окно, а значит, моё астральное путешествие продлилось не более двух или трёх часов. Я дрожал, но, вероятно, лишь оттого, что слишком долго сидел у распахнутого окна. С трудом я добрёл до кровати, разделся и провалился в тяжёлый сон без сновидений.

Осталось рассказать немногое.

Полторы недели после той памятной ночи я провалялся в лихорадке — вероятно, действительно простудился. Когда я немного пришёл в себя, то узнал, что на восьмой день моей болезни Обадия Лаваль скончался, а его душеприказчик разыскивал меня, ведь, согласно завещанию загадочного старика, Филип Миллер-младший был объявлен единственным и полноправным наследником всего его состояния. Это шокировало меня, но не удивило: как бы ни пытался я приписать визиты кота и прочие странные происшествия последних месяцев причудам подсознания, в действительности я давно слепо руководствовался этими видениями, так что не должен был и удивляться, что увиденное мною воплощается в жизнь. Нотариус утвердил изменения в завещании, конечно же, тем же утром, когда меня разбила лихорадка. Старик объяснил ему столь экстравагантную последнюю волю тем, что некогда поступил с моим дедом очень несправедливо и хотел очистить совесть перед смертью; это посчитали вполне разумной причиной.

Таким образом, я получил источник постоянного дохода, с лихвой покрывающий затраты на содержание дедова дома, а также чуть более пригодный для жилья особняк и оккультную библиотеку, сравнимую с так и не распроданным наследством старого Миллера. Ещё до завершения всех формальностей по вступлению в наследство я сделал мисс Агате Кинг официальное предложение, а она с несколько даже смущающей поспешностью его приняла. Два месяца спустя мы сыграли свадьбу и переселились в прежний дом Обадии Лаваля.

Сейчас я готовлюсь к получению магистерского диплома по филологии под руководством профессора Кинга. Старый дом Миллеров подвергается бережному косметическому ремонту, но я тщательно слежу, чтоб рабочие не спускались в подвал, а главное — держались подальше от фамильного склепа. Наши отношения с Агатой нельзя назвать тёплыми, но она хорошая жена, а плачет лишь когда думает, что я этого не услышу; она сама ещё не уверена и не говорила мне, но несложно догадаться, что у нас будет ребёнок.

Именно для него я пишу этот сумбурный дневник. Подобно анонимному автору «Chats divines et démoniaques», моему пра-пра-…-деду, я втуне стараюсь разгадать тайны более древние, чем человеческая история, и предупредит о соблазне, которого не сумел избежать, о проклятии, от которого не смог укрыться.

Однажды, когда моё нынешнее физическое тело займёт полагающееся ему место в фамильной усыпальнице, к моему сыну явится чёрный кот, а с ним — тайны и ужас, в которые я никогда не решусь посвятить его при жизни.

Сынок, сможешь ли ты простить мне это наследство?..