Узник крепости

II

Холод. Чертовский холод сковывает всё тело. Очень трудно почувствовать цело ли тело, ноги, руки, голова. Как же болит голова… Вдруг где-то справа, в дюймах десяти, раздался ужасный писк. Глаза не хотели открываться, а для шеи тяжесть головы была непосильной. Головная боль никак не отступала. Тяжёлое и прерывистое дыхание было единственным доказательством того, что где-то здесь, в холодной темноте, в ноющем от боли теле теплится жизнь. Писк раздался снова. До чего же отвратительный звук. Темнота понемногу начала уступать тусклому просвету, который постепенно заполнил собой весь объём. Наконец удалось поднять свинцовые веки. Прямо перед глазами под самым носом сидело отвратительное существо, которое своей мордой беспардонно вынюхивало, не идёт ли от тела запах гнили, свидетельствовавший о том, что тело начало разлагаться. Это была крыса. Человек с невероятным усилием издал ужасающий крик, от которого мерзкое существо шарахнулось и убежало куда-то в темноту. Внезапно накатившееся мучительное ощущение боли во всём теле заставило человека прокричать снова. С трудом он поднял голову и увидел, что лежит на полу какой-то комнаты. Тусклый свет от факела на стенке неподалёку слегка освещал её ужасающие очертания. Через какое-то время стало понятно, что это камера. Мощеный пол, на котором лежал человек, был сырым, и от него веяло холодом. Из-за холода всё тело тряслось в неуправляемых конвульсиях.

«Мне нужно встать… Я должен встать на ноги», — две этих фразы звучали в уме как барабанная дробь — замкнутым циклом с пульсирующей периодичностью. Превозмогая своё тело, каждый сантиметр которого сейчас был автономным очагом мерзких ощущений в виде глухой боли, человек поднялся на ноги, едва не рухнув от накатившего изнеможения. Удалось присесть на что-то в роде деревянной полки. В ушах стоял гул, и была слышна дробь бившегося с отчаянием сердца, которое упорно как мощная помпа разгоняла кровь по телу, чтобы скорее вернуть его к чувствам. Сейчас плоть как враг отстаивала перед рассудком своё право на независимость, никак не желая подчиниться. Через какое-то время взгляд стал более сфокусированным. Человек медленно осмотрелся. От темноты, навалившейся на всю камеру, и от теней, танцующих на стенах под ритм огня факела, помещение выглядело устрашающе и омерзительно. Свет из-за решётки не доставал дальних углов, в темноте которых всё время раздавался писк крыс. Он то отдалялся, то приближался вновь. Казалось, будто сама смерть своим противным голосом считает секунды, когда удручающее зрелище, сидящее на деревянной полке, рухнет в своём бессилии, и она, вцепившись в ноги, утащит его в свою полную мрака нору. В камере не было окон, выход преграждала стальная решётчатая дверь, отделявшая её от коридора. Размеры камеры были настолько малы, что в ней с трудом помещалось нечто, походившее на деревянный лежак, на котором сидел человек. Он осмотрел себя. На теле были какие-то лохмотья. Там, где истрёпанная одежда не закрывала тело, её заменяла сажа и грязь, под слоями которых находились множественные синяки и ссадины, и любое прикосновение к телу доставляло острую боль. Человек вновь закрыл глаза и облокотил голову на каменную стену. Всё это казалось сном и не могло быть реальностью. В голове беспорядочно крутились мысли. Каждая из них просто кричала о том, что именно она несёт в себе верные воспоминания о происходящем. Но концентрации не хватало даже на то, чтобы зафиксировать хотя бы одну из них и рассмотреть до мелочей. Поэтому этот балаган кружил в голове надоедливым вальсом, не неся в себе хоть какой бы то ни было пользы.

— Это не может быть правдой, — выдохнул человек. — Как я тут оказался? Кто я? — Тут всплыла картина, в которой было нечто вроде офиса, человека, рассказывающего что-то о выборе. — Что за чёрт? — еле слышно вымолвил человек. Голова снова стала тяжёлой, а всплывающие картинки обрывистых воспоминаний понесли сознание куда-то далеко за собой, лишая ощущения происходящей действительности.

— Мой господин, мой господин, очнитесь, — голос звучал очень расплывчато и глухо, будто кто-то над водной гладью пытается докричаться до утопающего. — Мой господин, очнитесь, вам нельзя спать.

Голос вызволил человека из плена стремительных мыслей и снова вернул к заточению во всё той же боли, в том же парализующем холоде и взловонье тесной камеры. Он резко открыл глаза.

— Придите в себя, мой господин, вам нельзя отключаться, — снова послышалось из-за пределов камеры.

Повернув голову, человек попытался посмотреть на того, кому принадлежит голос. Хотя свет в коридоре был тусклым, какое-то время резь в глазах не позволяла увидеть чёткие контуры тёмного пятна, стоявшего за дверью. Когда же силуэт проявил себя в полной мере, стало видно, что это некто в странном костюме, левая сторона которого была полностью чёрной, а правая — белой. Лица не было видно, потому как его скрывала странная маска с декоративной улыбкой, таких же цветов, как и костюм, но с противоположным соответствием сторон и цветов. На голове было нечто, напоминающее нелепую корону, состоящую из четырёх слегка свисающих бубенцов, один из которых был явно больше остальных. На его окончании был небольшой шар, который издавал мелодичные звуки каждый раз, когда голова неизвестного гостя приходила в движение.

— Кто же ты? — спросил человек, ощущая глубоко внутри себя попытку проявить удивление. Но текущее состояние не оставляло никаких шансов этой попытке подняться из глубины и стать искренним чувством.

— Я ваш покорный слуга, придворный шут. Меня зовут Сенсус, — ответил некто за дверью. Его голос едва ли соответствовал его профессии и тем обстоятельствам, при которых начался диалог — он был ровным, твёрдым и негромким, тон же его был спокойным и очень мелодичным. — Однажды вы соизволили попросить меня, если, вдруг, с вами случиться что-то неладное, прийти и помочь вам. Я здесь, чтобы выполнить доверенное мне. Боюсь, что нам нужно торопиться, — Сенсус затих. Человек был уверен, что через небольшие отверстия в маске, служащие в качестве глазниц, шут внимательно за ним наблюдал. Он больше не произносил ни слова, будто бы ожидая, когда человек сам обратится к нему. Ощущение боли понемногу отпускало то ли от того, что оно стало таким привычным, то ли от концентрации на диалоге с Сенсусом, стягивающей всё внимание от всех тяжёлых переживаний на объявившемся собеседнике. Неожиданно человеку показалось, что тот, кто стоял за решёткой, глядя на него, улыбался. Но маска на лице незнакомца не позволяла в этом убедиться.

— Я не понимаю, как я тут оказался. Я не помню, кто я и что я здесь делаю. Какого чёрта? Как же ты мне можешь помочь? — человек опустил голову. Чувства постепенно возвращались и несли с собой ясность, которая бы позволила максимально трезво оценить своё положение. Боль всё ещё напоминала о себе и время от времени проносилась по телу волнами, бьющими в мозг и несущими вслед за этим отупение и тревогу. Сил уже хватало на то, чтобы останавливать и не давать чёрному рукаву боли полностью накрывать собой сознание. — Как же ты мне поможешь? — чуть слышно повторил человек.

— Мой господин, у нас очень мало времени. Чтобы меня выслушать, вам нужно собраться с силами. Всё, что от меня зависит, я сделаю, потому как однажды вы доверились мне и попросили меня о помощи. Но основное должны будете сделать вы сами. В противном случае вас убьют, — Сенсус замолк. Образовавшаяся тишина ворвалась в сознание человека, и как испуганная барышня в пугающих потёмках, будто провизжала в нём неистовым криком, вынуждая человека вернуться в себя. Глаза открылись. Давило спину и грудь, и каждый вздох давался с усилием, разрывая стягивающие жгуты наступающего ужаса.

— Прошу тебя, кто бы ты ни был, объясни мне, что происходит, — человек повернулся к Сенсусу, скрывая внутреннее отчаяние.

— Вы в крепости АмамД’ок. Вас зовут Сут Ирипс. Вы владели этой крепостью, пока вас не сверг ваш кузен Дурман. Сейчас все считают его царем, а вас незаконным владыкой и выскочкой. К сожалению, у него в плену находится ваша невеста, которую, похоже, Дурман ввёл в состояние глубоко транса, внешне напоминающее безумство. Сегодня день вашей казни, мой господин. — Слова Сенсуса звучали твёрдо и убедительно. На мгновение всё положение, в котором ощущал себя Сут, обратилось для него в иллюзию и перестало существовать. «Почему я всего этого не помню?» — подумал Сут Ирипс. И в этот миг случилось нечто невообразимое. Воспоминания мощным потоком хлынули в его память, как река, ломающая плотину забвения. Он увидел себя в детстве, полного сил и мечтаний. Вспомнил голос своего отца, говорящего ему о его будущем выборе и судьбе вершителя, судьбе свободолюбивого и справедливого царя. Глаза невольно закрылись. Область груди окутало невероятное чувство теплоты и комфорта. В неё будто проник свет. «Отец, — шёпотом произнёс человек, — отец». Слеза, соскользнув по щеке, ударилась о холодную кисть руки, отдавая ей частичку тепла. Голос отца, звучащий эхом, исходил откуда-то из сердца. Его мелодичность и возвышенность увлекли сознание далеко ввысь, сделав его ясным, а разум свободным от тяжести тревог. Этот голос был единственным, к чему хотелось тянуться по-настоящему. Затем Сут увидел свою невесту. Она была прекрасна и весела. Её молодость была подобно благоуханию весенних цветов, нежность которых будто неподвластна даже зиме, вынужденной отступиться от них. Девушка была полна жизни и чистоты, благородства и детского озорства. Она целовала ему руки, и благодарила за его верность и преданность. «Анима, — тихо сорвалось с уст Сут Ирипса, — что же с тобой произошло?»

— Рад, что вы вспомнили, мой господин, — спокойно произнёс Сенсус, возвращая человека к действительности. — Должна была состояться ваша свадьба с этой прекрасной девушкой. Но, к сожалению, её отчим не разделяет её стремлений стать вашей верной супругой. Он выкрал Аниму накануне вашей с ней свадьбы, мой господин. Эта крепость принадлежит ему. Будучи ещё достаточно юной, Анима склонилась перед его авторитетом и удалилась от вас, чтобы исполнить прихоть своего отчима. Вернув её в АмамД’ок владелец этой крепости удалился, оставив Аниму на попечение вашему кузену Дурману, который вступил с её отчимом в тёмный сговор. Это проклятое место. Но, несмотря на это, вы отбыли из собственных чертогов, чтобы вызволить свою невесту из плена, в котором она оказалась благодаря обману и давлению со стороны своего отчима, чей авторитет, к несчастью, для неё слишком значим, чтобы не подчиняться ему. Вы вторглись в АмамД’ок, заявив о своих законных правах как царя и будущего жениха Анимы. Но вас никто не признал, и ваше правление было недолгим из-за подстрекательств Дурмана. Его усилия в очернении вашего светлого имени оказались не так велики, учитывая, что сознание местных жителей пропитано ядом и раболепством перед отчимом Анимы. Вокруг вас сплотились союзники Дурмана. И вас приговорили к смерти, сделав Дурмана наместником их настоящего царя и повелителя. Вас было решено казнить сегодня, мой господин, — Сенсус вновь смолк. Его голос стал для Сута неким камертоном, звуки которого не позволяли ему отступать от натисков острой боли, каждый раз вызволяя сознание из мыслей о собственной беспомощности и безнадёжности. — Чтобы ни происходило, каким бы вам ни казалось всё происходящее с вами далее, мой господин, прошу вас, слушайте только меня, доверяйте мне. Я знаю, как вам помочь. Вам нужно только довериться мне, — шут произносил эти слова в спешке, будто стараясь не упустить ни единой секунды в предчувствии чего-то неизбежного. — Мой господин, знайте, что у настоящей тюрьмы прозрачные стены, в ней не видно оков и не заметно надзирателей. Внутри неё нет закрытых дверей, но выйти из них тюремщики не могут. Каждый из них и сторож, и каторжник одновременно. Лишь только перестав желать находиться в этой тюрьме, её можно покинуть. А сейчас мне пора, мой господин, — Сенсус исчез за стеной камеры. Сут снова остался наедине со своими мыслями. Тишина одновременно и пугала, тая в себе неопределённость, и манила, своим иллюзорным спокойствием.

Вдруг, человек услышал, как скрипнули ставни железной двери, закупоривающей темницу с каторжниками. Ворвавшийся свежий воздух, как ловкий озорник, заставил поклониться своей молниеносности и ловкости пламя каждого факела, освещающего коридор темницы, и одновременно пошатнуться тени, отбрасываемые ими на стены, которые пугались его силы, способной задуть огонь и прекратить их существование. Свежесть ворвавшегося воздуха пьянила и в то же самое время с новой силой заставляла вспыхнуть в каторжниках желание жить. В условиях, в которых находились заключённые, это желание было, скорее, проклятьем, врывавшимся в разум вместе со страхом, нежели чувством, придающим сил.

Сут услышал, басистый разговор двух человек, приближавшихся к его камере. Они смеялись и что-то громко обсуждали. Шум и шарканье каждого приближающего шага превращались в сознании человека в многотонную тяжесть, которая тянула его вниз, делая тело неимоверно тяжёлым. Ясность то и дело покидала Сута. Он точно знал, что это шаги его приближающейся смерти. Ещё никогда он не был так близко от неё. Никогда до этого момента она так властно, нахально и бесцеремонно не требовала Сута смотреть пристально в свои вечно голодные глаза. Через несколько секунд в проёме показались двое верзил. Один из них растянул отвратительную улыбку на своём лице, оголив полусгнивший прикус. Другой, отворив дверь, резко вошёл в камеру. Подступившая ярость заставила Сута встать. Тело покинула сила, но Суту казалось, будто он набросился на проклятого гостя, вцепился в его шею мёртвой хваткой, приговаривая его к смерти. Охранник, подойдя к человеку, усмехнулся. Схватив его за грудь стальными тисками одной рукой, он вымолвил: «Ну что, сучий потрох, вот и пробил твой звёздный час!» Вторая рука резким ударом в переносицу лишила человека сознания. Тело его обмякло, а в глазах потемнело.

Сут открыл глаза и сразу почувствовал острую головную боль. Басистый голос и вонь, которую он почувствовал от охранников во время их прихода в камеру, позволили понять, что это именно они куда-то волокут его в конец ослабшее тело, держа его за руки. Багровые капли падали с лица Сута, помечая дорогу пунктиром. Словно нить Ариадны этот кровавая прерывистая линия на каменном полу коридора могла бы привести Сута обратно туда, откуда его забрали охранники. Могла бы, если человек был бы в состоянии идти. Ног не чувствовалось. Но по звукам было понятно, что они балластом волокутся вслед за телом.

— Мой господин, — неожиданно прозвучало прямо над правым ухом, — я с вами, мой господин, — тот же самый голос раздался теперь над левым ухом. Сут сразу узнал его. Это был шут. На какое-то мгновение Суту даже показалось, что на его раненом лице появилась улыбка. «Друг мой», — мысль, пронёсшаяся в его разуме, казалась запредельной и не соответствовала происходящему. И от этого она была так дорога Суту. Краем глаза Сут видел, как рядом с ногами охранника, вышагивают другие ноги в знакомом костюме. Человек что-то попробовал сказать. Но мышцы лица сковывали каждое движение, причиняя острую боль.

— Не нужно говорить, мой господин, я услышу вас и без вашего голоса. Вы просто думайте, и я услышу, — хихиканье шута, раздавшееся после этой фразы, слегка ошарашило Сута. Оно было таким детским и непосредственным, что никак не вписывалось в текущую ужасающую действительность.

— Но как же, как ты идёшь рядом, и они тебя не видят? — подумал Сут.

— Эти дурни не видят ничего кроме своих прихотей. Я для них недосягаем. Слишком лёгок, если хотите. Смотрите, я покажу вам кое-что. Это всегда меня забавляет.

Суту показалось, что его голова стала легче. Он смог приподнять её и чётко увидеть, как шут, забавляясь и смеясь, догнал одного из охранников и нанёс ему своей худощавой ногой сокрушительный удар по ягодицам. От чего охранник подпрыгнул и издал громкий крик. Второй, от неожиданности прекратил своё нудное бурчание, которое, по всей вероятности, было рассказом его прошлых военных подвигов.

— Что с тобой, — прорычал он.

— Всё в порядке, всё в порядке. Споткнулся о камень, — оправдался первый, незаметно массажируя свободной рукой поражённое место. Затем, как ни в чём не бывало, он подхватил Сута за руку, и волочение тела заключённого продолжилось дальше.

— Видите, какие они тупые, мой господин, какие они тупые?! — раскатистый смех был единственной помехой, мешавшей шуту произнести эту фразу целиком. Он буквально давился со смеху, успевая вымолвить очередное слово в те моменты, когда набирал в грудь порцию нового воздуха, чтобы вновь издать залп звонкого хохота. Вдобавок ко всему он приправлял этот праздник забавным танцем, напоминавшим движения собаки, которая задними лапами загребает место своего облегчения, согнув руки перед грудью, которые, по всей видимости, имитировали передние лапы. Через какое-то время представление прекратилось. — Прошу простить меня, мой господин, — произнёс серьёзным тоном Сенсус, — я не смог удержаться.

— Нет, нет, — безмолвно произнёс Сут Ирипс, — если бы я мог, я бы подбавил и другому. Эти двое с крысиными физиономиями заслужили это. — Человек почувствовал, насколько же ему хотелось смеяться. Он был не в силах сдерживать свой смех, который буквально рвался из его тела, ударялся о стены и снова возвращался в тело через чуткие уши принца. В этот момент человек сам стал смехом. Ему самому на несколько мгновений удалось покинуть ту оболочку, которую несли где-то там двое здоровенных, неуклюжих и косолапых мешка с землёй, оболочку, которая постоянно ныла от боли и изнемогала от бессилия. Отсюда, издалека из-за пределов оболочки вся развернувшаяся перед взором сцена казалась нереальной и смехотворной.

Приближающийся гул вернул сознание в тело. Громкие звуки, доносившиеся откуда-то спереди, были похожи на множественные рёвы диких животных, голодных и свирепых. Приложив определённые усилия, Сут распознал в них крики людей, требовавших какого-то представления. Эти крики сливались в один ужасный голос — голос толпы, которая, почуяв кровь, одурела в своём неистовстве и жажде жестокости.

— Слышишь, — обратился один из охранников к Суту Ирипсу, бросая его тело рядом с большими дверьми, похожими на высокие округлые ворота, — смерти твоей хотят. — Сквозь оскал послышалось нечто, напоминающее истерический гогот. Тем временем второй охранник с заметным напряжением принялся открывать двери, отделявшие коридор от большой залы, наполненной криками.

Сут Ирипс поднял голову, чтобы осмотреться. Открыв глаза, он почувствовал острую боль. Свет, ворвавшийся из залы в коридор, слепил, и подобно бешеному волчку ввинчивался в зрачки, причиняя страдания. На глазах выступили слёзы, а взгляд не поддавался фокусировке. Всё было залито ослепляющим светом.

— Помните, мой господин, единственный ваш пленитель — поток ваших желаний. Осушите его, иначе его течение лишит вас рассудка и жизни, — знакомый голос послышался прямо над правым ухом.

Лишь только голос утих, тут же стало слышно невероятный ор. Это была толпа, ярость которой кружила в зале как стая скалящихся голодных волков, ожидающих свою жертву, чтобы наброситься и с жадностью растерзать её на части.

— Вот он! Смотрите, вот он! Заколоть его! Убить! Проклятье АмамД’ока! — это были и мужские, и женские голоса. Все люди спешили выразить свою ненависть, проклиная человека, тело которого тащили в центр залы. Страх сковал тело Сута. Оно напряглось, а дыхание стало частым и тяжёлым. Зубы сжимались с невероятной силой. Пока двое охранников волокли его через всю залу, Сут успел заметить, что масса людей в основном представляла собой скопище оборванцев. Их тела казались невероятно смуглыми то ли от грязи, то ли от злости. Все люди кричали. Некоторые из них поднимали руки вверх и жестами выражали свою неприязнь к пленнику, оголяя тем самым лохмотья, которые служили им одеждой. В зале были и такие, чей внешний вид напоминал зажиточных крестьян. Они выглядели намного опрятнее подавляющего большинства. На них была одежда, сшитая из шелков, окантованных чем-то, напоминающим блестящую бахрому. Эти крестьяне вели себя более спокойно и лишь наблюдали за происходящим процессом. Сут чувствовал и будто точно знал, что они смотрят на него с глубоким сожалением и словно разделяют его участь, но, так же как и он, являются только лишь пленниками сложившихся обстоятельств, приговорённые страхом на бездействие.

Неожиданно Сут увидел, что в центре большой залы его ждал Сенсус. Было похоже, что всё происходящее никак его не касается. Все вокруг не придавали никакого значения шуту, игнорируя его присутствие. Та смелость и та свобода, которую излучал Сенсус, ставили под сомнение действительность всего происходящего. Оно будто опасалось и предпочитало его не замечать. Сенсус находился здесь, посреди огромной залы, но в то же самое время, был как будто недосягаем для любого, кто осмелился бы с ним взаимодействовать.

— Да кто же ты такой? — подумал Сут Ирипс.

Двое охранников, тащивших Сута, остановились рядом с шутом. Толпа неистовствовала в своей ярости. Зал был наполнен шумом, отвращением и злостью, плотная смесь которых выдавливала из помещения последние капли какого-либо сочувствия и сострадания. Тело Сута рухнуло на пол. Он едва нашёл в себе силы, чтобы приподняться и немного осмотреться. Людей было очень много, и все они выглядели как одна большая серая масса, которая двигалась, дышала и постоянно рычала. Зрелище было отвратительным.

— Мой господин, Вам лучше сосредоточиться на себе, — произнёс шут, слегка наклонившись к Суту, — все они хотят уверить вас в вашей безысходности. Самое плохое, что вы можете сделать — пойти у них на поводу. Прошу вас, соберитесь.

Внезапный звон фанфар предотвратил попытку Сута обратиться к сопровождающему его подсказчику. Вдруг в зале всё неожиданно замерло. По всей видимости, звуки фанфар должны были сообщать всем присутствующим о чём-то торжественном, но они показались Суту ужасным набором высоких и низких тонов, больше походивших на скрежет ржавого металла. Звучавшая мелодия была подобна завыванию ворчливой старухи, потерявшей рассудок от недостатка внимания. Голоса людей стихли за несколько секунд.

— Его величество и покровительство Дурман! — раздался эхом громкий голос.

Затаившись на мгновение, а затем, превратившись в мощную волну, накрывающую собой весь зал, ор вновь начался с невероятной силой. Все приветствовали своего господина. Тем временем свита, возглавляемая неким горбатым человеком в богатых одеждах, неспешно двигалась по направлению к одному из концов зала, где стояли два трона, сделанных из жёлтого металла. Среди шествующих была женщина, которую обступили несколько человек и, взяв под плечи, несли вслед за Дурманом. Вид женщины был удручающим. Ноги её волочились, цепляясь друг за друга. Было очевидным, что идти самостоятельно она не могла. В тоже время эта женщина была очень знакомой Суту, но, несмотря на все свои попытки, он не мог понять, почему, глядя на неё, в нём вспыхивали странные чувства, напоминающие боль и глубокое сожаление.

— Это ваша жена, мой господин, — вдруг произнёс голос Сенсуса, стоявшего в нескольких шагах от Сута. — Мне очень жаль.

— Анима?! Не может быть, — произнёс Сут. Вдруг человек почувствовал, как тело его начало неметь. Каждая его клетка мгновенно наполнилась яростью. Но в тоже самое время отчаяние мощным ударом атаковало рассудок. Сут почувствовал, как внутри вспыхнул пожар, сжигающий последние остатки трезвости и моральных сил. Немощность и нависшая безысходность угнетали, действуя подобно яду, парализующему тело. Хотелось кричать и броситься на этих людей. — Моя дорогая, что же они сделали с тобой? Как же так? — На глазах человека наворачивались слёзы.

Сенсус, приблизившись к Суту, произнёс:

— Мой господин, вы должны сосредоточиться. Чего бы вам это сейчас не стоило. Вы должны понимать, что происходит. Иначе вы погибните, потеряв себя. Пусть ваша злость станет для вас помощником. Будьте предельно бдительны, вместо того, чтобы стать заложником своих обманчивых переживаний. Трезвость и чуткость — сейчас ваши лучшие друзья. Только так вы сможете помочь и себе, и вашей жене. Обуздайте свои чувства.

Стоило огромных усилий, чтобы совладать с собой и не дать мощным тискам эмоций раздавить себя. Контроль давался с огромным трудом. Видя в каком состоянии находится пленённая Дурманом Анима, Сут чувствовал глубокую боль. Но слова шута смогли уверить его в том, что любая попытка пойти на поводу у своих ощущений может стать роковой. Поток переполняющих эмоций был похож на лживый монолог предателя, постоянно бубнящего о слишком малом к нему внимании и уверяющего, что его речи — единственный светоч, способный рассечь окружающую тьму. Пользуясь доверием, как и подобает предателю, этот поток способен довести до того места, где поверхность жизни обрывается смертью и превращается в тёмное глубокое ущелье, дно которого хранит в себе забвенье. И при первой же возможности предатель непременно толкнёт своего подопечного в обрыв, злорадствуя и потирая руки, как и велит ему его прогнившая насквозь сущность.

Некоторое время Дурман молчаливо восседал на своём троне. На другой трон, находившийся рядом, посадили Аниму, которая была в бессознательном состоянии. Весь зал притих в ожидании. Смуглые и грязные от копоти люди жадно поглощали Дурмана глазами, в то время как он лениво бороздил своим взглядом всю залу. Сут успел заметить, что Дурман странным образом внешне был похож на него самого. Он был словно испорченной копией, того, кто сейчас находился перед ним в центре залы, измученный болью, и над кем склонилась безысходность. В полной тишине Дурман поднял правую руку и промолвил:

— Здравствуйте, мои дорогие!

И через мгновение толпа, обделённая стремлением скрывать своё безумство, вновь взорвалась криками и грохотом.

— Да, здравствует наш царь! Истинный и единственный царь! Мы любим тебя! — доносилось со всех сторон. Бешенные, безумные глаза вожделенно смотрели отовсюду на своего кумира, а их обладатели корчились в неистовых судорогах, поднимая руки вверх или направляя их в сторону трона в нелепых попытках дотянуться до того, кто на нём восседал.

— Тихо, тихо, мои любимые! — прокричал Дурман. Шум через несколько мгновений иссяк. Кое-где доносился бас, то тут, то там среди толпы барабаном выбивая ломаный ритм. — Ну что ж вы так, не уважаете покой нашего гостя из темницы. — Лишь только сказав эту фразу, Дурман наигранно взорвался в истерическом хохоте. Его тело вместе с горбом неуклюже затряслось, и в этой тряске оно выглядело ещё более уродливым, чем за минуту до этого.

Сут Ирипс вновь заметил необычайную схожесть Дурмана с собой. Никогда человек не придавал этому значение. Но сейчас, в минуты напряжения, он ясно видел и осознавал, что его кузен был будто бы его уродливым братом-близнецом, за изъянами лица которого скрывалась необычайная схожесть на лицо Сут Ирипса. Но, казалось, вся пагубность кузена, его порочность, вырвавшись однажды наружу, заставили его тело согнуться и скрючиться, покрыв лицо Дурмана болезненными изъянами и превратив его самого в подобие плода, сорванного и оставленного в сырости и тени, чью оболочку более не касаются лучи солнца, и чей удел гнить изо дня в день до тех пор, пока гнилость не поглотит самую сердцевину, забрав из неё последние остатки жизни.

Мысль о том, что Анима находится во власти Дурмана и что остаётся всё меньше шансов ей помочь, ещё больше отнимала силы. Сут Ирипс прикрыл глаза, стараясь отстраниться от шума в зале, отстраниться от своего положения и от всего происходящего. «Мне нужно сконцентрироваться. Во что бы то ни стало я должен сконцентрироваться,» — подумал Сут Ирипс, приглушая внутренне шум толпы. «Шут, где шут? Он мне должен помочь». Сут открыл глаза и увидел, что Сенсус находится в нескольких шагах от него. Он был повёрнут в сторону трона и сидел, скрестив ноги и подобрав их под себя. Его спина была идеально ровной. Оказалось, что всё то время, которое продолжалось жалкое представление Дурмана, изображавшее его лживую любовь к своим подопечным, Сенсус неподвижно сидел в полном молчании. Весь его внешний вид вселял в Сута уверенность и несокрушимость. Шут, как и раньше, был недосягаем для обстоятельств, будто присутствуя в зале лишь внешне. Сут смотрел на Сенсуса с упованием. Казалось, что мгновения, из которых слагалось время, тянулись неимоверно долго.

— Виновен ли подсудимый? — голос Дурмана вернул Сута к происходящему.

— Виновен! Гнить ему! Он чужой! — раздавалось эхом вокруг.

— Тихо! Тихо, мои дорогие, — громко бросил Дурман, подняв свою правую руку. В мгновенье толпа умолкла. — Конечно виновен, а как же иначе? — усмехнулся он. Некоторое время сидевший на троне молчал, разглядывая Сута. Прищурившись, он пристально обсматривал подсудимого, словно подбирая подходящие слова. Вдруг, тело его напряглось, а на лице выступила ужасная гримаса, сложенная из протянувшихся по всему лицу морщин. Дурман вытянул руку, указывая указательным пальцем на Сута Ирипса. — Чужой ты здесь! — прокричал он с ненавистью в голосе. — Чужой! Слышишь?! Какого чёрта ты о себе возомнил?! Неужели ты считал, что сможешь здесь установить свои порядки? Тот, кого я по праву считаю своим отцом, тот, кто построил эту прекрасную неприступную крепость Амам Д’ок, считает меня истинным царём. Меня! Слышишь?! — после этих слов толпа взревела, подтверждая слова Дурмана.

Сута не покидало ощущение того, что толпа буквально упивалась своей ненавистью к нему. Чувствуя себя участником событий, каждый, кто пришёл на суд и не чурался выражать своё недовольство, считал своим долгом ненавидеть Сута. Ненависть позволяла чувствовать единение со всеми остальными. Это лжесплочение и мнимое единство разъярённых людей теряло себя с каждой минутой всё больше, отдаваясь общей ярости и становясь слепым и отравленным эмоциональным ядом, которое оно само же продуцировало.

— Очевидно, что кто-то сегодня умрёт, — не унимался Дурман. — Кто же это мог быть? — он изобразил искреннее недоумение на своём лице, подперев пальцем свой большой кривой нос, напоминавший клюв стервятника. — Давайте-ка подумаем. Может быть он? — Дурман указал на одного из своей свиты, того, кто стоял ближе всего к его трону.

— Нет! Нет! — хором прокричали собравшиеся в зале.

— Быть может он? — искривился Дурман, указывая на другого приближённого.

— Нет, не он! — вновь раскатистым ором прозвучало в зале.

— А быть может я?! — взревел Дурман, тыча себя пальцем в грудь. Каверзный смех эхом промчался по залу. Всем присутствующим за исключением немногих представление Дурмана казалось забавным и неимоверно весёлым. — Стойте! Стойте! Я знаю наверняка, кто умрёт сегодня, — произнёс он. Все притихли, ожидая кульминационной развязки выступления своего покровителя. — Он! — Дурман встал с трона, вытянув руку и указывая на Сута Ирипса. При этом он согнулся в корпусе и топал на месте своими ногами, изображая наивную радость ребёнка, избалованного вниманием окружающих. — Он умрёт сегодня! — истерический смех, прерывавший реплики Дурмана, не позволил отчётливо расслышать Суту остаток адресованного ему послания. Зал наполнился криками, смехом, стуками и хлопками. Толпа не унималась. Каким-то образом Дурману удавалось раззадоривать присутствующих и доводить их каждый раз до состояния полного безумства. В свою очередь, внимание публики, казалось, льстило Дурману, и его речь становилась всё более громогласной, а движения яркими и наигранными.

Когда истерика закончилась, Дурман снова уселся на своё место. Он выглядел усталым. Вновь поднятая правая рука указывала всем на то, что в зале должна наступить тишина.

— Вы только посмотрите, какая красота, — Дурман взял пальцами локон волос Анимы. — Красотка, не так ли? — он пристально рассматривал Аниму, которая восседала на троне в бессознательном состоянии. Лицо Дурмана настолько приблизилось к лицу Анимы, что ещё одно движение позволило бы ему коснуться Аниму своим носом. К Суту подступила злость. Его скулы стали походить на стольные тросы, сжимавшие челюсть. На несколько секунд перехватило дыхание. Лишь только слова шута вынуждали его сохранять самообладание, в противном случае Суту суждено было бы умереть ещё до начала казни. — И что она нашла в этом горе-романтике? — Дурман вновь язвительно ехидничал. — Вот зачем ты сюда приехал? Слышишь, Сут? Зачем? Тебя сегодня казнят, и что будет с твоей невестушкой? Ты думал над этим? — Дурман резко отвёл взгляд от Анимы и перевёл его на Сута. — Что тебя вообще привело сюда? Она?! — горбатый царь яростно указал на девушку. — Она?! Посмотри, кем ты стал! Ты думал, что то, что ты ощущал, находясь у себя дома, будет справедливо и здесь, в АмамД’оке? Да, ты глупец, если так самонадеян! Амам Д’ок был построен отцом-основателем по принципу свободолюбия и братства. Каждый кирпичик, каждая брусчаточка выстроена здесь лишь для того чтобы все жили в счастье и радости, — Дурман развёл руками, обозначая присутствующих людей. Они кричали ему в ответ, благодаря за его слова. — Каждый, кто живёт в этой прекрасной крепости, желает мира и добра, не так ли? — люди буквально ликовали, поддерживая монолог Дурмана. Он, прикрыв глаза, неожиданно встал с трона и начал дирижировать руками, направляясь маленькими шагами в центр залы, где находился Сут, словно перед ним собрался огромный хор первоклассных и разумных музыкантов. На лице Дурмана появилась колкая улыбка. — Ты слышишь? Они не дадут мне соврать, — веки Дурмана поднялись, оголив ошалевший взгляд, который пытался пронзить Сута Ирипса насквозь. — Изо дня в день весь уклад жизни в этой крепости складывался по велению этих людей таким образом, чтобы их жизнь становилась лучше. — Люди в лохмотьях начали аплодировать в знак своего согласия с говорящим. — А что сделал ты, глупец? — Дурман приблизился к человеку и сжал его подбородок своими пальцами. Он наклонился к человеку и, пристально глядя ему в глаза, едва слышно повторил:

— Что сделал ты, я тебе говорю? — горбатый царь выждал некоторое время. Затем он продолжил, произнося слова громко, обращаясь тем самым также к присутствующим. — Этот человек пришёл в нашу непреступную крепость, чтобы разбить сложившиеся устои! Этот человек взял на себя миссию управления народом Амам Д’ока, провозгласив себя законным царём в нашей крепости! Этот человек считает, что может лучше понимать и знать то, что необходимо жителям Амам Д’ока! Этот человек — враг! А что делают с врагами в Амам Д’оке? — Дурман обратился к в конец озверевшим наблюдателям. — Правильно, мои дорогие! Врага в Амам Д’оке уничтожают. — Дурман посмотрел на Сута. После этого, вновь наклонившись к нему, он, чтобы окружающий шум не заглушил его голос, прошептал на ухо:

— Сегодня твоя голова сосчитает ступеньки на плахе. А твоя невеста станет моей пленницей, и я буду властвовать над ней, как над своей рабыней. — После этих слов Дурман выпрямил насколько это было возможно свою спину и добавил, обращаясь куда-то вверх:

— Отец мой, я исполню то, что ты предрёк и поручил мне. — Резко обернувшись, горбатый царь направился быстрыми шагами в сторону трона. В зале творилось безумие. Паника и кураж охватили присутствующих. Они были в бешенстве и, как стая голодных акул, почуявшая кровь своей жертвы, предвкушали момент её смерти.

Дойдя до трона, Дурман рухнул в него как уставший зверь. Затем он хлопнул два раза в ладоши и жестом позвал к себе одного из своих сопровождающих, в руках которого был большой свиток.

— Тихо! Тихо! — вырвалось из уст Дурмана. Голос горбатого царя звучал истерично. Было похоже, что вся процессия доставляла ему неимоверное удовольствие. Через несколько мгновений в зале настала тишина. — Согласно правилам, установленным в Амам Д’оке, я должен зачитать приговор подсудимому. Потому как у нас, здесь, в Амам Д’оке — величайшем из прекраснейших мест, властвует закон и порядок! — произнося эти слова, Дурман поднял вверх указательный палец. Лицо его напряглось, а глаза открылись неестественно широко. — Закон и порядок! — протяжно взревел он.

— Да! Мы вас любим! Судить его! Голову с плеч! — отвечала толпа.

— Тихо! — Дурман прошёлся по публике пристальным взглядом, а затем с важным видом принялся разворачивать свиток, который держал в руке. — Приговор! — крикнул он. Сут Ирипс почувствовал, как увеличилось его сердцебиение. Подступивший страх связал его тело подобно стальным прутьям. Человеку отчётливо казалось, что ещё немного и сознание покинет его. Чтобы продержаться, Сут Ирипс сжал насколько возможно кулаки. Тело в ответ на это сильно напряглось. Благодаря этому напряжению удавалось сохранять осознание происходящего.

— Властью, данной мне основателем Амам Д’ока, — не унимался Дурман, впившись взглядом в документ, — отцом этих стен и покровителем страждущих и обездоленных, заступником неимущих и немощных и их защитником от ненавистников, царём единого и безупречного королевства Амам Д’ока и владыкой его несметных богатств, я, Дурман, верный слуга своего господина и наместник его величества, признанный его подданными и помеченный их доброй волей представлять интересы их единовластного повелителя и владыки, в этот важный день удостоен чести излечить наше королевство от заразы, прокравшейся к нам незаметно. — Слова громко, прерывисто и тяжело срывались с его уст. Одна половина лица Дурмана казалась парализованной и никак не повторяла мимическое действо, захватившее вторую часть лица, которая напряглась и покрылась множеством глубоких морщин. Внешне лицо выглядело перекошенным. Зрелище было поистине отвратным. — Сего дня, сего же часа и сию минуту мы, жители замечательнейшего из всех королевств, собрались здесь, чтобы судить изменника! — толпа вновь взревела. Ор заполнил всю залу. Дурман, казалось, не торопился с процессией, чеканя каждое слово и позволяя эху его голоса усиливать произнесённое им несколько мгновений назад. Всё это походило на грандиозное и, в то же время, весьма глупое шоу — всё в нём было чересчур натянуто и наиграно. Но, безусловно, оно было смыслом существования многих из тех, кто принимал в нём участие.

— На основании ниже следующего постановляю, — громкий голос царя заставил всех замолкнуть, — Сут Ирипс, изменник и мошенник, захвативший власть в Амам Д’оке и потревоживший устои и порядки, по которым живут его жители, лицемер и лжезаступник интересов отца-основателя этого замечательнейшего из всех королевств, предатель и интриган, возомнивший, что его чувство привязанности к своей суженной есть самое драгоценное в этих стенах, и лишь оно является его истинной целью, а не блага жителей Амам Д’ока, отступник и червь, пожирающий умы граждан и сеющий в них смуту, говоря о каком-то чувстве, которое он сам называет любовью, глупец, замахнувшийся на традиции, консерватизм которых — единственное, что служит гарантом долгих лет нашего королевства, глупец, решивший сменить престолонаследника Амам Д’ока его величества Дурмана, должен предстать сегодня перед честным судом из всех возможных, дабы свершилось правосудие в назидание живущим и потомкам. В свою очередь суд, чьё решение не подлежит апелляции в виду его непререкаемого авторитета в делах замечательнейшего из королевств, обязуется судить изменника в назидание живущим и потомкам. — Дурман оторвал глаза от свитка и кинул небрежный взгляд на Сут Ирипса. Он продолжил уже без бумажки. — Но, исходя из прозрачности дела и благородства намерений судебной коллегии в лице меня, суд уже готов вынести вердикт, — на лице Дурмана появилось нечто, выглядевшее очень неуклюже и, скорее всего, выражавшее улыбку и умиление. — Но прежде суд спрашивает подсудимого, есть ли ему, что сказать в своё оправдание?

Больше всего Сут Ирипс хотел, чтобы происходящее оказалось чем-то нереальным, миражом, который бы пропал в один миг, лишь только стоило приглядеться к нему пристальнее. Насколько же заманчива сейчас была эта мысль! Только она способна всё расставить на свои места и придать всему правильные очертания. В то же время Сут Ирипс чувствовал, что мысль эта подобна забродившему вину, вину, которое манит своим запахом, но опьяняет и лишает рассудка своим сладким вкусом. «Всё это происходит. И никак иначе», — подумал человек, смирившись с бесполезностью иллюзорного мысленного укрытия в виде навязчивой идеи. «Что же они сделали с тобой, Anima, любовь моя?» — это был ударивший в голову голос боли, которая охватила сердце и сжимала его каждый раз, когда Сут Ирипс смотрел на свою возлюбленную.

— Эй, ты думаешь, мы должны тебя ждать вечно? — заигрывающе и с упрёком кинул Дурман. — А быть может предложить тебе чаю и кусочек замечательного торта, чтобы ты с радостью и со вкусом провёл последние минуты своей жизни, а? — истерический гогот Дурмана едва дал ему закончить сказанное. Дурман наслаждался собой. Его смех был апогеем выражения собственной надменности и себялюбия. Как никогда он был во власти своего тщеславия, которое легло на его глаза мрачной тенью, обменивая и без того дурное зрение на полную слепоту. Слабость и безволие горбатого царя ещё более сгущали охватившую его черноту. Родившись во вне и объединившись, именно они и стали пороком тщеславия, забравшим у самого Дурмана единственное, ради чего он жил — власть. Азарт и вкус вседозволенности вконец овладели царем.

— А впрочем, мы пропустим формальности, — толпа своим криком одобряюще поддержала Дурмана. — Суд, учитывая волю и пожелания жителей Амам Д’ока — безупречного из безупречных королевств, постановляет: «Сут Ирипса, лжецаря и изменника, отступника и саботажника, чьи намерения остаются тёмными и непонятными по сей день, а значит, являют собой истинное зло, считать виновным. Самого Сут Ирипса суд приговаривает к высшей мере наказания — смертной казни», — после прочтения последних слов Дурман резко швырнул свиток в сторону. Его взгляд как бешеный пёс с дикой злостью вцепился в человека.

Горбатый царь смотрел на Сут Ирипса из-под лобья, язвительно ухмыляясь. Весь гнев Дурмана, вся ненависть к человеку сейчас атаковали его через глаза обвинителя. Поработив разум горбатого царя, они были теми истинными судьями, которые, убив милосердие в их переносчике, любой приговор при любых обстоятельствах готовы были довести до максимального меры пресечения — лишения жизни. Это переплетение как ядовитый плющ через отравленный смертью взгляд перебиралось от одного сердца к другому, сея свои семена и намертво к нему прикрепляясь. Оно с лёгкостью находило слабый разум, не гнушающийся мыслительной немощи и лени, чтобы, очаровав своими лживыми властью и силой, отравить его и осушить в нём родник творчества и воображения. Ревущая толпа озверевших свидетелей была подтверждением эпидемии подобной бесчувственности. Как сухая охапка молодого хвороста она всё больше и больше сгорала в пламени бессмысленного гнева, превращаясь в прах, который, оседлав потоки бушующего ветра, улетает прочь и не оставляет после себя ничего.

Дурман вновь поднял свою руку. Весь зал в мгновенье затих. Не скрывая своего ехидства, он не торопливо и отчётливо хлопнул в ладоши два раза. Два коротких звука как два стервятника пролетели по всей зале, извещая всех о приближении своей кормилицы смерти. Одновременно из углов к центру двинулись четыре охранника. Им предстояло провести Сут Ирипса к палачу.

Мгновенно человек почувствовал невероятной тяжести ощущение нависшей угрозы. Кровь, казалось, застыла в жилах. Слух пропал, и всё происходящее выглядело как немое кино с замедленным действием. Сут Ирипс ощутил, как его тело сжимается с невероятной силой. Он также чувствовал, что сознание разбилось на множество частей подобно хрусталю, ударившемуся о каменный пол. Каждая такая часть жила своей обособленной жизнью и с жадностью выхватывала последние моменты ускользающего времени. Вместо консолидации в единое усилие, способное вернуть трезвость восприятия, они разбегались как крысы с тонущего корабля, готовые грызть друг друга за своё стремление существовать. С каждым шагом идущих охранников страх пленял человека всё больше и больше. Толпа бесновалась, и почти каждый присутствующий что— то гневно выкрикивал как одержимый, поддерживая тем самым общее отупение и бешенство. Но проклятий не было слышно. Звуки, казалось, не доходили до человека. Они будто ударялись о невидимый стеклянный колпак, под которым находился Сут Ирипс, и стремительно разлетались по сторонам. Уши заложило писком. Человек зажмурился от неприятного ощущения, чтобы заглушить режущие ноты. Но писк не пропадал. Открыв глаза, Сут вновь посмотрел на немых одержимых, которые изо всех сил пытались что-то ему прокричать.

— Мертвецы, — возникло в голове у человека, — вы же все мертвецы…

Всё это время сквозь беззвучный смертельный спектакль ощущались приближающие шаги охранников. Под их тяжестью, казалось, сама земля мучалась и треслась от наступающего ужаса несправедливости. Каждый из шагов как копьё вонзался в тело человека, отчего оно немело и лишалось чувств. Вдруг Сут Ирипс ощутил, как разом на нём захлопнулись четыре пары тисков. Охранники крепко руками сжали тело человека. Кто-то из них схватил его за шею и разом поднял на ноги. Сут Ирипс почувствовал, как мощный захват только креп от секунды к секунде, всё больше сдавливая горло. Голова человека запрокинулась назад. Перед глазами возник чёрный потолок залы, вобравший в себя всю черноту помыслов присутствующих. Воздуха катастрофически не хватало. Жизнь была напугана и покидала тело человека тихим и тяжёлым посапыванием от возрастающего давления на шее. Силы иссякали. Отчаяние пленило разум. Всё происходящее начало расплываться в глазах, и создалось впечатление, что перед взором мелькают зафиксированные картины, изображение которых вышло из фокуса.

Человек почувствовал, как к нему с коварством убийцы подкрадывается безысходность. Подобно измученному жаждой путнику, который, игнорируя вкус и частоту вод, припал к источнику, чтобы утолить свою муку, человек проникся потоком равнодушия, дающего обманчивое чувство свободы. Но свобода эта заключилась лишь в том, чтобы смириться с участью жертвы. С каждым мгновением всё больше Сут Ирипс терял себя. Надвигающееся забвение казалось чем-то, наполненным смысла.

В какой-то момент, когда сознание почти полностью покинуло человека, он ощутил необычайную лёгкость и свободу. На некоторое время Суту показалось, что он находится вне пределов своего тела. То, что происходило с ним, было чем-то чуждым и далёким и не имело никакого смысла. Осознание этого остановило непрекращающийся поток мыслей, которые мутной взвесью кружили в его сознании. Сквозь мысленную тишину Сут почувствовал нечто необычное в своей груди. Каждый удар пульсирующего сердца нёс в себе заряд неведомой силы. Струясь откуда-то из глубины, она была подобна стремительному лучу света, который пульсировал мощными ударами сердца в ноющей от боли груди. Он проникал во всё тело и, как река, текущая по пустыне и орошающая её безжизненные просторы, оживлял его. Проявляя себя всё больше, сила возвысила сознание. Она подобно взмывшей в воздух птице зацепила его в своём клюве, как если бы сознание было птенцом, выпавшем из гнезда. Там, на высоте полёта, птица показала сознанию истинную свободу, вольный полёт в необъятных просторах, о котором, находясь в тесном гнезде, оно доселе ничего не знало. И птенец сразу же полюбил высоту. Каждая его часть чувствовала с ней единение. Она приняла его и звала всё выше и выше. Там, внизу, маленькой серой точкой мерцала измученная оболочка, находящаяся среди таких же серых стен. Но всё это было незначительным. Птенец сейчас был свободен. Был силён. Он был дома. Клюв птицы раскрылся, дав возможность птенцу распустить свои крылья. Каждое их движение как слово из сказки о силе звучало в просторе небес. Вольный полёт птенца говорил простору о великолепии и величии высоты, о благоговейности перед её необъятностью и больше расправлял крылья измученной клеткой птице. Воля скопилась на кончиках её перьев и подобно чернилам при каждом взмахе превращалась в размашистые строчки оды о свободе, ставшей судьбой птенца.

Вдруг со всего маху он спустился и решительным ударом вонзился в тело. Человек почувствовал невероятный прилив сил. Чувства обострились. Моментально вернувшееся зрение яркой вспышкой озарило всё происходящее, казавшееся ещё несколько мгновений назад видением поражённого лихорадкой человека. Сут Ирипс вновь увидел перед собой чёрный как смоль потолок. Но сейчас он не был чем-то нависшим и угрожающим, но, скорее, напоминал детский страх, который однажды покидает созревшее сознание и не вызывает у него больше ничего кроме смеха.

Неожиданно человек прокричал с неимоверным надрывом. Его крик волной на несколько шагов откинул от тела охранников. Оцепенение захватило их и заставило замереть в испуге. Шум толпы пресёкся. Люди притаились и затихли, как стая зашуганных шакалов, ещё мгновение назад скалившаяся и шипящая, замолкает при рёве могучего льва. Выражение лица Дурмана исказилось от неожиданности, застигшей его врасплох. Он оторопел и напрёгся. Вся его напористость вдруг куда-то ушла. Громогласный и тянущийся крик действовал подобно прессу, прижимая тело Дурмана к трону и скручивая его в напряжении.

— Попробуй взять меня! — едва человек прокричал эти слова, как сразу рухнул от усталости на колени. Он смотрел в пол и тяжело дышал. Сут чувствовал, как вся его злость высвободилась из тела и с хлёстом ударила по каждому, кто присутствовал в зале. Всем своим существом человек ощущал уверенность и несокрушимость. Струящаяся из него Сила как солнечный свет распространилась по всему пространству помещения. Отражаясь от стен, потолка и пола залы, она вновь и вновь бичевала тех, кто недавно был пленён злом ненависти и гнева к подсудимому на самом подлом из всех судов. Сила была союзницей и покровительницей человека и, как чудотворница едва уловимыми волшебными прикосновениями исцеляет порезы раненого и от бессилия рухнувшего к её ногам воина, она избавляла от боли Сута Ирипса, наполняя его ощущением безмерного могущества и глубокого покоя. Границ, отделявших человека от проявляющегося великолепия, более не стало, как и не стало более приговорённого прихотью горбатого царя.

Проникающее ощущение свободы завладело Сут Ирипсом. Никогда прежде он не чувствовал себя так легко. Ощущение лёгкости казалось ему неописуемо родным и знакомым. Он парил над всем, что его окружало, и одновременно был недосягаем для всего. Умиротворяющее чувство свободы, бывшее ещё несколько минут назад таким далёким и непонятным, стало единственным, что наполнило жизнь чувствами, придав ей смысл. Как руки умелого горшечника, омытые в воде, сглаживают трещины на опалённом солнце кувшине, так это чувство избавляло от глубоких ран тупого лезвия прошлого на поражённом памятью сознании. В раз всё стало мелким и незначительным.

Сут Ирипс встал и огляделся. Вся зала была наполнена ослепительным светом. Он был повсюду. Переливаясь и сверкая, будто игривое дитя, свет звал к себе человека и манил своей детской непосредственностью. Но в то же время он был подобен безбрежному океану, наполненному своими прекрасными и неизведанными тайнами. Только сейчас человек понял, что все находящиеся в зале замерли и стояли неподвижно. Позы тел, жесты рук и выражения лиц были зафиксированы. Весь застывший момент непрерывно проходящего спектакля был будто украден у самого времени с такой быстротой и ловкостью, что буквально застал его врасплох. И от этого оно как будто не успело расставить композицию происходящего в сколь-нибудь привлекательном виде, выпячивая на показ всю неуклюжесть присутствующих.

Неожиданно заиграла музыка. Это было очень странным, потому как единственными инструментами, способными издавать какие-либо звуки, были фанфары в руках застывших герольдов. Ни на что непохожая мелодия звучала со всех сторон и становилась всё громче от мгновения к мгновению. Её красота была сказочной и гипнотизирующей. Сут Ирипс с упоением слушал прекрасный перелив звуков, которые с каждой нотой вносили жизнь в залу, охваченной смертью. Человек уже не мог представить, как всё могло существовать без этой льющейся симфонии.

Вдруг в центре залы появилась фигура человека. Она начала плавно и неспешно двигаться. Движения следовали одно за другим и складывались в нечто напоминающее красивый танец. Его грация и стройность выдавали в исполнителе умелого танцора, чьи жесты украшали и дополняли музыку. Мистичность и таинственность танца были завораживающими. Сут, человек искушённый дворцовой жизнью и её нравами, никогда прежде не видел подобного. Магия происходящего была незнакома ему, но сам Сут не мог противостоять красоте танца и, как слуга, смиренно подчинившийся своей владычице, отступил перед её величественной силой.

Танцор исполнял в центре залы и был похож на таинственного вестника, прибывшего издалека. Он, двигаясь под прекрасные мотивы, с помощью танца рассказывал о другой, неведомой жизни, о далёком мире. В нём красота — это единственный восседающий на троне повелитель. А ей благоговейно служат честь и добродетель и самым ценным среди жителей считается искренность и верность долгу

Сут узнал вестника. Им был его преданный слуга. Сенсус будто парил в воздухе, а его стройные и слегка худощавые ноги двигались настолько плавно и легко, что, казалось, они и вовсе не касаются мраморного пола залы. Танец длился несколько минут. Но каких минут! Их полнота и насыщенность были бескрайни. Эти минуты были самой вечностью в её величии. Они рассказывали о победе человека над Дурманом, окутывавшим его душу. Иссушенная и измученная душа в плену Дурмана никогда не сможет быть супругой человека и его верной помощницей. Ей суждено стать пленницей мёртвого царства предрассудков и быть приговорённой навечно оплакивать своего глухого и слепого мужа, которого она однажды потеряла. Только танец чувств способен вернут человеку зрение и слух, несправедливо им обесцененные. Начинаясь небольшим вихрем, они в состоянии окрылить человека, превратить его в птицу, чьё призвание быть свободной и парить над отныне над чёрным и отвратным болотом человеческих сомнений, над царством холода и пустоты, над королевством нелепой смерти. Только с помощью танца чувств, рождающегося на кончиках пальцев и жаром врывающегося в горячее, смелое и готовое к приключениям и откровениям человеческое сердце, он, человек, сможет видеть и осязать красоту, голос которой однажды умолк и вовсе исчез из его мыслей. Именно так к слепцу приходит смерть — с судом, которым правит Дурман на публике тупых импульсивных эмоций и краткосрочных побуждений. Дурман их порождает и ими же правит словно нищими в лохмотьях, кому не ведомы сочувствие и удовлетворение и кто гоним вечным голодом к черноте царства Дурмана. Но, если не человек должен бороться за свои чувства, за свою свободу, то кому суждено окрылённым орлиным криком прокричать о ней высоко за пределами королевства лохмотий и криков тощих и голодных? Кому суждено стать солнцем в мире, где его теплота и свет являются смертью для его верных слуг, и потому воспринимаемых ими как проклятье? Но это проклятье для мёртвых, бездушных глиняных оболочек. Для человека-орла свет солнца — его вечный зов в его вечный дом, откуда он пришёл до того, как коснулся ногами глины чёрного болота.

— Мой хозяин, — произнёс Сенсус, едва приблизившись к Сут Ирипсу. — Наконец-то мы снова вместе. Всегда был рад вам служить, даже когда вы перестали меня слышать. Красота вашей невесты Анимы давала мне силы и, служа вашему с ней вечному союзу, я вещал вам мире, который находится за этими стенами, которых никогда не было. Вам пора сделать ещё кое-что, — Сенсус едва заметно указал рукой на красивую девушку в свадебном наряде, восседающую на белоснежном троне в начале зала, и которая всё ещё не открыла свои глаза. После этого Сенсус иронично вытянул свои губы, имитируя поцелуй, и зажмурил глаза так, что они очень забавно и мило покрылись маленькими морщинками.

— Вы будете смотреть на меня или, всё же поцелуете свою красавицу, хозяин? Если вам угодно, то можете и меня, но лучше, — он снова указал на девушку на троне. Сут улыбнулся, то ли от кривляний Сенсуса, то ли от переполняющей его радости. И, не теряя большее ни минуты, он просился в начало залы к белому трону. Приблизившись к спящей красавице, Сут склонился и замер в нескольких сантиметрах от её белоснежного и живого лица.

— Как же я мог, любовь моя? — едва слышно прошептал Сут. — Разве я могу жить без тебя, моя единственная? Ты мой светоч и источник, моего вдохновения. Ты моя песня о свободе, мои крылья и мой полёт. Ты и есть моя свобода, вечная, прекрасная и неисчерпаемая. Ты пульс моего огненного сердца. — Сут стремительно преодолел оставшиеся сантиметры и прикоснулся к губам Анимы, которые тут же налились багрянцев. В ответ её лебяжьи руки обвили могучее и уставшее тело Сута, согревая его теплом, от которого отступил лёд долгой разлуки.