Наша юная героиня переживает Крушение Своей Жизни

В это время в каморке Охранного отделения на Фонтанке стояла страшная вонь. Перед Эрлом Найтом, переминаясь с ноги на ногу, маячили двое.

— Ну, что там у тебя? — голос Найта был тих, но в нём звенела сталь.

Юнец по кличке «Шельмец», сбивчиво начал, почесав грязной рукой затылок. От него несло вчерашним перегаром и чем-то гнилым.

— Так-с, ваше благородие… Вычифлили мы этих… Троих. Бякин, Терехов, и ещё один, Царицын что-ли...

— Цацырин? — Найт повернул голову. В его глазах мелькнул интерес, холодный, как сталь. — Он-то как к ним прибился? Вроде не из вашей шайки.

— Он, правда, теперча… В фтороне… — Шельмец замялся, его шепелявость усилилась от волнения. — Куда-то дальфе двинул, фам по фебе. А эти двое… И ф ними ещё кто-то… К Йоркам держат путь. К американцам, фначит.

Найт, едва заметно скривив губы, повторил: «Американцы».

— Что же, выходит, у тех вход свободный? Прям-таки проходной двор, а не дом?

— Так точно, ваше благородие! — юнец чуть осмелел. — У американцев нынче прафдник, день рофдения дочки! Всё открыто, говорят, в газетах фами родители приглашали гостей. У нас-то фвои люди фсё разведали, разумеетфя...

Второй, сутулый, вдруг поднял глаза. Его взгляд был мутен, и он забормотал, покачиваясь. От него пахло застарелым потом и дешёвой махоркой.

— Праздник… Праздник… Все танцуют и поют… А потом берут — бегут. Как с пожара. А я знаю. Я видел. Как они… Как они приходят за душами...

Найт лишь чуть заметно дёрнул уголком рта, не произнеся ни слова. Привык он к таким «особенностям» своих агентов. Чем безумнее, тем меньше вопросов задают.

— А этот… Кто с ними? Журналист, поди? Расолько, не так ли? — голос Найта был ровным.

— Он фамый, начальник. Идёт ф ними, будто бы фвоим фчитает, фсё фапифывает, фсё поглядывает… И по фторонам, и в лица. Гафета его… Вроде бы «Фанкт-Петербургфкие федомости»...

Эрл наконец отстранился от окна, подошёл к столу и, не торопясь, сел. Нога на ногу, руки сцепились на колене.

— Значит, — произнёс он, почти размышляя вслух, голос его был тих и ровен, — в городе, где каждый за каждым, где каждый вздох под контролем, появился некий господин Расолько. С блокнотом в руке. Исполняет роль и наружки, и доносчика, и, быть может, следователя.

Он сделал паузу, его взгляд, хоть и казался добродушным, проникал в самую суть.

— Прогуливается под ручку с теми, кого давно пора бы задержать. Да ещё и к американцам направляется, будто по приглашению. И всё это — без санкции.

Интонация его не изменилась, но в глазах мелькнула тонкая усмешка, холодная, как лёд:

— Интересно, как таким выражают признательность — грамотой, чашкой лимонного чая или премией за содействие по статье сто двадцать девятой? За несанкционированную осведомительную деятельность?

Босяки сдавленно хмыкнули. Смех их прозвучал приглушённо — как вздох, прерываемый опаской. Второй вновь забормотал, покачиваясь:

— Грамота… Да, грамота… А на ней кровь… Красная… Как томатный сок...

Найт не обратил на него внимания. Его голос стал жёстче.

— Слушайте сюда. Следить — за всей троицей, не мешая журналисту, но настороженно. Если станет уходить в сторону — сразу сообщить. И чтобы имя его, Расолько, было внесено в список. Немедленно. Любые ревности, не подкреплённые приказом, подозрительнее, чем закладка в фонарном столбе. Это касается любого, кто суёт нос не в свои дела. Поняли?

Оба кивнули. Шельмец, словно боясь открыть рот, лишь просипел.

— Поняли, ваше благородие.

Найт чуть расслабил плечи. Затем, уже тише, добавил, будто бы только для себя, его взгляд устремился в пустоту:

— Самые опасные — не те, кто кидают бомбы, а те, кто слушают. А этот, по моим ощущениям, слушает слишком внимательно. Он умеет находить то, что скрыто от глаз.

Сказав это, он потушил лампу. Каморка погрузилась в полумрак. Босяки, словно призраки, растворились в тени, оставив за собой лишь запахи перегара и страха.

...666...

К полудню у дома Йорков, что на Кирочной, толпа начала собираться, словно по волшебству. Едва разошлись с утра газеты, где незаметным абзацем сообщалось о «благотворительном приёме в доме уважаемого американского адвоката Юджина С. Йорка, известного своими связями с русским купечеством». Финт удался: городская публика, знающая, где хлеб мягче и разговоры безопаснее, откликнулась мгновенно.

Пёстрые шляпы, отглаженные сюртуки, восторженные гувернантки и благоуханные юнкера перемешались у калитки с приличными лицами из более взыскательного круга — особенно теми, кто хоть раз пересекался с Джином Йорком по делам. Среди последних, выделяясь тонкой осанкой и неуловимой светскостью, прошла Анна Львовна Головина — в светлом, тщательно скроенном платье, с воротником, отделанным кружевом, чуть затеняющим упрямый подбородок. За ней, на полшага позади, шёл Сергей Петрович Мальцев — высокий, сдержанный, бывший офицер, ныне управляющий фабрикой, с тем самым выражением на лице, которое мужчины носят в суде и на похоронах: уважение, досада, готовность ко всему.

Они шли медленно, будто не желая торопить день, но взгляд Мальцева выхватывал детали — не из любопытства, а скорее по привычке проверки. От всей этой неторопливости, от ощущения праздника, на душе оставался горький осадок: задержку с бумагами он Джину не простил. Тогда, в конце апреля, им обещали, что черновики будут готовы «через пару дней», — прошло уже больше двух недель.

— Приёмы, значит, устраивает с таким усердием, — пробормотал он себе под нос, так, что услышать могла только Анна Львовна, — а вот дела чужие оставляет незавершёнными. Непорядок.

В словах не было гнева, только настороженность — та самая, что Анна Львовна узнавала безошибочно. Ей не хотелось продолжения. Всё в этом дворе — голоса, ваниль, шум детей и запах горячих пирожков — будто принадлежало другой жизни. Той, в которую не надо было приносить усталость тяжб и расчётливые упрёки.

— Сегодня ведь праздник, Серёжа, — прошептала она, пытаясь сгладить напряжение. — Хоть раз бы без споров.

Он едва заметно кивнул, но взгляд остался холодным, устремлённым вперёд.

К калитке они подошли почти одновременно с новой волной гостей. Джейк, стоявший у входа, что-то заметил, кивнул, что-то сказал Джину, который как раз приветствовал какого-то почтенного купца. Тот обернулся, удивился, поднял брови, но сразу же взял себя в руки и пошёл им навстречу.

— Анна Львовна! Сергей Петрович! Какая приятная неожиданность! — Джин говорил с вежливой улыбкой, уверяя, что рад видеть, хоть и не ожидал. — Искренне рад.

Мальцев не ответил рукой на протянутую ладонь Джина, лишь коротко кивнул.

— Было бы ещё радостнее, господин Йорк, — заметил он, почти без интонации, — кабы дела не оставались подвешенными.

Джин, казалось, не обиделся. На его лице не дрогнул ни один мускул. Он лишь улыбнулся ещё шире.

— В праздничный день особенно важно укреплять доверие, Сергей Петрович. Дело под контролем. Первые бумаги обещают к концу недели. Это же главное, не так ли?

— Обещали к началу мая, — напомнил Мальцев, его голос был сух.

Джин усмехнулся — коротко, почти весело, словно этот довод был ему забавен.

— Ну, так и был ведь май! Восемнадцатое — вполне в рамках допустимого. Срок — дело тонкое, особенно в нашей бюрократической стране.

Анна тронула Сергея за локоть.

— Сегодня ведь праздник, Сергей Петрович. Остальное — потом.

Он не спорил. Лишь кивнул и пошёл за ней во двор, в гущу гостей, не оглядываясь на Джина Йорка, который продолжал стоять у калитки, приветствуя вновь прибывших с неизменной вежливостью. Праздник в доме Йорков на Кирочной уже набрал силу, подобно бурлящему котлу, из которого доносился многоголосый гул. В просторных залах и на веранде, среди ажурных узоров кованых перил и цветущих клумб, смешались люди разных сословий и национальностей, будто сошедшие со страниц толстого романа.

Графиня Воронцова, чьи бриллианты на шее искрились ярче, чем утреннее солнце, томно вздохнула, обращаясь к сиятельному господину, что, казалось, только что прибыл из Лондона.

— Ах, мистер Бернхард, — проворковала она на безупречном английском, едва прикрывая веером свои пухлые щеки, — эти американцы… Так необычно, не правда ли? Эта их… Эта их свобода нравов. Никаких формальностей!

Мистер Бернхард, представительный тучный джентльмен в летах, хмыкнул, поправляя манжету:

— Да, графиня. Зрелище впечатляющее. Но, надо признать, их гостеприимство… Бодрит. В отличие от наших крепких английских чаёв. Хотя я, скажу вам прямо, очень скучаю по настоящему крепкому чаю.

В другом углу, пожилой французский коммерсант, месье Дюбуа, с лицом, испещренным морщинами, как старинная карта, отхлёбывал шампанское и оживлённо беседовал с купцом второй гильдии Игнатом Савельевичем Пушкарёвым.

— Quelle ambiance! — восклицал Дюбуа, размахивая рукой. — Это же просто дивно! В Париже такого не увидеть! Все эти люди, такие… Такие живые!

Пушкарёв, кряжистый, с нафабренными усами, рассмеялся, отчего его живот затрясся.

— Живые, месье, — ответил он басистым голосом. — Особенно те, кто нынче с фабрик да заводов пожаловал. Нынче-то Йорк, говорят, со всеми дружен.

Анна Львовна Головина, стоя с Сергеем Петровичем Мальцевым у одной из мраморных колонн, едва заметно вздохнула.

— Право, Сергей Петрович, — прошептала она, стараясь перекричать гул голосов. — Кажется, весь Петербург решил удостоить Йорков своим вниманием. Неужели эти американцы так быстро вошли в милость?

Мальцев, с непроницаемым выражением лица, лишь покосился на шумную толпу.

— Милость, Анна Львовна, нынче переменчива, как погода. Скорее, дело в их… В их предприимчивости. Или в умении создавать видимость.

Именно в этот момент, словно по сигналу, во двор вошли они: Стариков, Бякин, Терехов и в самом центре — Расолько, шагавший с важностью полковника, прячущего под френчем бомбу. Только бомба у него была — бумажная: блокнот, карандаш, и взгляд, каким могли бы мерить расстояние до плахи.

Стариков — в ярко-белой рубахе, уже слегка потной на груди, — сразу направился к лакею у входа, отчего-то протягивая ему руку для рукопожатия.

— Приятель господина Йорка! — громко объявил он, словно давая знать о себе всему двору. — Нас, дескать, ожидают! Надеюсь, угощение будет не хуже, чем в «Медведе»!

Лакей, сдержанно кивнув, указал на веранду. Бякин мялся, оглядывался по сторонам, то и дело поправляя свой поношенный пиджак. Терехов, будто на даче, заложил руки за спину и стал изучать табурет с компотом, с видом человека, постигшего дзен и глубоко задумавшегося о сути яблок.

Расолько же молчал, его глаза-фотоаппараты впитывали всё: лица, жесты, выражения, расстояние между людьми и блюдами, часы на стене, книги на полке, угол наклона свечей.

Фабрикант Пороховников, стоявший у окна с бокалом шампанского, бросил взгляд в сторону Джина, который как раз беседовал с господином Смитом.

— Что же это, господин Йорк? — пробурчал он, скорее себе, чем кому-либо, но достаточно громко, чтобы услышали соседи. — Неужто вечер наш превратился в сборище кого попало? Кто вообще допустил такую вольницу?

Княгиня Звягинцева, подслушав, добавила, прикрыв рот веером:

— Я вижу, Йорк и правда решил распахнуть двери для всех. Непозволительная вольность! Где же правила приличия, Теодор Иванович?

В её тоне сквозил упрёк: то ли в адрес Йорка, то ли ко всем сразу — что же это, дескать, за праздник, если в доме появляются гости без породы, без манжет, без фильтра?

Анна Львовна чуть напряглась, лицо её словно на миг застыло; Сергей Петрович, державший в руке стакан, не отпил, только поставил его на подоконник. В зале пробежал лёгкий ропот — не слова, а движения, взгляды, шорохи ткани.

Йорк, услышав обрывки разговоров, вышел вперёд — спокойно, ровно, чуть вызывающе. Он не прятался, не извинялся: напротив, держался уверенно, с достоинством, как человек, знающий своё место. Светлый жилет — почти церемония, отсутствие шляпы — как жест. Он говорил негромко, но голос его заполнил зал, как если бы в комнате зазвучал медный инструмент — не гневно, но отчётливо.

— Господа! Дамы! — произнёс он, и его английский акцент придавал словам особый вес. — Мой дом сегодня открыт для всех. Мы собрались здесь, чтобы отпраздновать день рождения моей дочери Делии Йорк. А разве можно праздник омрачать условностями?

Он окинул взглядом собравшихся, останавливаясь на Старикове и его спутниках, затем на Пороховникове и княгине Звягинцевой.

— Я не считаю уместным взвешивать людей по воротничкам или происхождению. Нас приглашают не имена, а живые, мыслящие, чувствующие люди. Дом сегодня открыт, — повторил Йорк, — и, значит, хлеба никто не должен быть лишён. В этот день все равны перед духом праздника!

Кто-то, недовольный, что-то пробормотал — слово вроде «пафос» всплыло и сразу же утонуло в общей тишине. Никто не возразил вслух. Княгиня Звягинцева лишь фыркнула, поправляя веер, и прошептала господину Смиту:

— Что я говорила? Чистый… Чистый американизм!

Пороховников лишь передёрнул плечами и отошёл к буфету, будто фыркая в сторону, но не желая обострять. Он взял ещё один бокал шампанского, отвернувшись, словно всё это было ему не по душе.

— О, что-то наклёвывается! — вдруг прошипел Расолько, достаточно громко, чтобы вздрогнула стоявшая рядом баронесса фон Штралендорф, с лицом, похожим на сушёное яблоко.

— Что вы сказали, милостивый государь? — пробормотала она, поправляя свой ридикюль.

— Ах, баронесса! — Расолько склонил голову, его улыбка была елейной, как прогорклое масло. — Я лишь восхищаюсь. Восхищаюсь тем, как тут… Как тут всё необыкновенно! Словно не в Петербурге, а где-нибудь в Америке, где, говорят, и кухарка может обедать с князем!

Баронесса фыркнула, её ноздри затрепетали.

— Вот уж! Кухарка? Ну нет! Это уж слишком!

Расолько игриво подмигнул ей.

— А взгляните-ка, баронесса, — он еле заметно кивнул в сторону чайного стола, где Бякин с видом голодного пса отхлёбывал кисель прямо из черпака, а Стариков, чавкая, набивал рот пирожным. — Это, часом, не те ли самые… Самые демократические нравы?

Княгиня Воронцова, подслушавшая этот разговор, поспешила присоединиться.

— Боже мой, да это же… — она запнулась, не находя слов. — Это же просто… Это же просто непозволительно! Что подумают о нас, мистер Бернхард?

Мистер Бернхард лишь буркнул:

— Да уж, графиня. Необычное зрелище.

Расолько повернулся к Бякину и Старикову, чуть склонив голову, и голос его зазвучал, как скрип не смазанной телеги.

— Позвольте представиться! Журналист Расолько. Я собираю материал для статьи о… О прогрессивных веяниях. Скажите, господа, — он чуть склонил голову, его голос был елейным, — вы, стало быть, из числа… Из числа тех самых, кто ратует за равенство? Что же, похвально, похвально! А чем вы, собственно, занимаетесь? Какие у вас идеи, кроме… Кроме употребления киселя?

Бякин, оторвавшись от черпака, оглядел Расолько мутными глазами.

— А тебе чего, милок? Чего привязался? Кисель, он и есть кисель. Душа от него радуется. А идеи… Идеи, они в голове, не на языке.

Стариков, дожевав пирожное, вытер губы рукавом и громко ответил.

— Идеи? Да самые что ни на есть! За народ мы! За справедливость! Чтобы всякий, как мы, имел право тут жрать, сколько влезет, а не поклоны бить этим… — он махнул рукой в сторону фабриканта Пороховникова, который, заметив жест, ещё больше нахмурился.

Расолько радостно потёр руки.

— Прекрасно! Просто прекрасно! А то ходят слухи, что некоторые из вас, — он понизил голос до заговорщицкого шёпота, но так, чтобы все вокруг слышали, — и вовсе не за мирные идеи ратуют. Неужто поклеп?

Терехов, оторвавшись от дверной ручки, которую он скрупулезно изучал, вдруг повернулся, его глаза горели.

— Поклеп! — хрипло произнёс он. — Мы за народ. А кто против народа, тот и...

Он не договорил, но его взгляд был красноречив, а кулак сжался. Несколько дам, стоявших поблизости, испуганно отшатнулись.

Расолько удовлетворённо усмехнулся, бросив взгляд на Пороховникова, который нервно поглаживал усы, и на княгиню Звягинцеву, чей веер дрожал в руке.

— И кто кого здесь больше боится — эти купчишки троицы, или троица купчишек? — едва слышно пробормотал он, но так, чтобы стоявшее рядом господа, среди которых был и купец Пушкарёв, услышали.

Пушкарёв, кряжистый, с нафабренными усами, хмыкнул.

— Нынче, господин журналист, иная публика пошла. Не то что раньше.

Месье Дюбуа, пожилой французский коммерсант, поддакнул ему, отхлёбывая шампанское.

— Oui, monsieur! C'est la vie!

Расолько отошёл от них, направляясь к окну, где Джин Йорк всё ещё беседовал с Пороховниковым и Зарецким.

— Я, конечно, понимаю, мистер Йорк, — говорил Пороховников, стараясь говорить тихо, но его негодование сквозило в каждом слове, — но ведь… Но ведь это уже переходит все границы! Эти люди… Их же в приличное общество и на пушечный выстрел нельзя подпускать! Что подумают… Что подумает княгиня Звягинцева? Она же немедленно уедет!

Зарецкий, согласно кивая, оглянулся на приближающегося Расолько, но тут же отвёл взгляд.

— Репутация, — пробормотал он, — это же не пирожок с капустой, её заново не испечёшь.

Расолько, подойдя вплотную, словно случайно, резко остановился.

— Ах, репутация! — воскликнул он, глядя прямо в глаза Пороховникову, его голос зазвенел, привлекая внимание. — Как же это верно, уважаемый Теодор Иванович! Ведь она, репутация, такая хрупкая вещь. Стоит лишь подуть ветру… Или, скажем, правде, — он сделал многозначительную паузу, наслаждаясь выражением ужаса на лице фабриканта, — и она рассыплется в прах! Особенно, если в доме уважаемого адвоката вдруг обнаруживаются… Неблагонадёжные элементы, не так ли? Что скажут газеты, а? О «благотворительности» и «равенстве»?

Джин Йорк, до этого сохранявший спокойствие, чуть заметно нахмурился, его взгляд встретился с ледяным взглядом Расолько. Пороховников побледнел, как мел. Зарецкий оторопело смотрел на него.

Расолько, наслаждаясь произведённым эффектом, повернулся и окинул взглядом весь зал, словно осматривая поле предстоящей битвы.

— Вижу, вижу, господа, — громко произнёс он, обращаясь ко всем. — Какой простор для пера журналиста! Столько… Столько новых лиц! Столько… Столько неожиданных встреч! Ах, этот Петербург!

В глубине дома мелькнула Карен — лицо натянутое, жесты быстрые, хозяйственные.

— Пелагея! — позвала она служанку, её голос звучал напряжённо. — Где пирожные? Почему стол не поправлен? Всё должно быть под контролем, иначе развалится всё!

Расолько ухмыльнулся, его глаза блеснули холодным, мертвенным светом.

— О, миссис Йорк, — пробормотал он себе под нос, но так, чтобы стоявшая рядом баронесса фон Штралендорф услышала, — недолго вам осталось прятать своих скелетов в шкафу. Скоро все узнают, что за змею вы пригрели на своей американской груди! И ваш дом, ваш грёбаный праздник, будет вонять позором так, что ни одна лаванда не перебьёт!

Баронесса, услышав это, округлила глаза и поспешно ретировалась.

Карен, заметив взгляд Расолько, вдруг остановилась. Её глаза, полные какой-то скрытой печали, встретились с его. На долю секунды. Ей показалось, что она увидела в его глазах не просто любопытство, а что-то холодное, хищное, и на секунду по её телу пробежал озноб. Она поспешно отвернулась, поспешив к слугам.

Расолько же, поймав этот мимолётный испуг, удовлетворённо усмехнулся.

— Да-да, бойтесь. Все вы будете бояться. Иначе и быть не может. Ведь я, Расолько, вижу вас насквозь. Вижу всю вашу гниль. И я её вытащу наружу, чтобы вы ею подавились. — Он сделал ещё шаг, приближаясь к центру зала, словно хищник, выбирающий добычу, или палач, приближающийся к эшафоту, выбирая, кого бы ещё спровоцировать.

Тем временем Делия, главная виновница всего этого торжества, с у старинного пианино. Вокруг неё собрались девочки, их лица светились предвкушением.

— Диля, ну сыграй же! Вторую рапсодию Листа! Ну, пожалуйста! — умоляла одна из них, с длинной косой и бантом.

Делия села, положила тонкие пальцы на клавиши, но не сыграла ни ноты. Просто вздохнула — тяжело, почти по-взрослому.

Расолько, словно тень, возник рядом.

— О, что это мы? — громко произнес он, обращаясь к девочкам, но так, чтобы слышал весь зал. — Неужели юная барышня так скромна? Или, быть может, музыка Листа слишком… Слишком бунтарская для нашего общества?

Баронесса фон Штралендорф, проходившая мимо, остановилась.

— Что за чушь вы несете, милостивый государь? — прошипела она, её лицо-яблоко сморщилось ещё больше.

— Ах, баронесса! — Расолько склонил голову, его улыбка была елейной. — Я лишь восхищаюсь. Юная мисс Йорк так серьёзна. Никакой истерики, никакого дурашливого лепета. Подозрительно умна, не так ли? Небось, не сказки Пушкина читает, а что-то потяжелее?

В этот момент Карен, подойдя к дочери, тихонько позвала:

— Диля, тебя ждут. Прости, дорогая, но нужно отойти.

Делия встала, тихо извинившись перед девочками, и последовала за матерью.

Расолько обернулся к Джину, который стоял у окна с фабрикантом Пороховниковым.

— Мистер Йорк! — громко окликнул он. — Какой пронзительный взгляд вы бросили на свою дочь! Прямо как… Как будто вы ожидаете чего-то важного! Не так ли?

Джин Йорк, нахмурившись, лишь покачал головой.

— Господин журналист, вы, кажется, слишком много воображаете.

— О, неужели? — Расолько усмехнулся. — А мне вот показалось, что вы с дочерью понимаете друг друга без слов! Не как отец с ребёнком, а как… союзники! А если союз — то в нём, возможно, есть цель, не так ли?

Пороховников, скривившись, отвернулся.

— Да что он несёт? — пробормотал он Зарецкому. — Сплошные домыслы!

Расолько проигнорировал их, подойдя к книжному шкафу, притворяясь, что осматривает резные узоры.

— Ого! — воскликнул он, вытащив наугад какой-то томик. — Вот это да! Герцен! Неужто американцы так полюбили нашу русскую литературу? Или, быть может, это не просто литература, а… А руководство к действию? Что скажете, господа?

Месье Дюбуа, стоявший рядом с купцом Пушкарёвым, пожал плечами.

— Mon ami, littérature et politique, c'est pas la même chose.

Пушкарёв, кряжистый, с нафабренными усами, хмыкнул.

— Книги нынче всякие читают, господин журналист. Иные и вовсе не для добра.

— Вот именно! — подхватил Расолько, сверля взглядом томик Герцена. — Особенно, если речь идёт о «свободе» и «равенстве»! А это, как известно, легко можно перевернуть в газетном заголовке — и предъявить как подрыв общественного порядка! Не так ли, мистер Йорк?

Джин Йорк, подошедший ближе, выглядел крайне раздраженным.

— Господин Расолько, кажется, вы слишком увлеклись своими фантазиями.

— Фантазиями? — Расолько притворно возмутился. — О, нет, мистер Йорк! Только факты! И ваши гости, между прочим, подтверждают мои… Мои наблюдения!

Где-то рядом громко засмеялся Джейк, хлопая кого-то по плечу.

— Да бросьте вы! — воскликнул Джейк. — Какие могут быть секреты в таком прекрасном доме? Только добродушие!

Расолько посмотрел на него с презрением.

— Добродушие, говорите? — прошипел он. — А что, если это лишь прикрытие, мистер Мэдисон? Что, если этот дом — не просто место для праздника, а… А центр, откуда исходит влияние на умы? А?

Он встал у буфета, достал из бокала кусочек лимона и с деланным равнодушием бросил в рот.

— Если мистер Йорк действительно связан с Женевой, — громко произнес он, обращаясь к Зарецкому, который стоял поблизости, — это открытие. Дело большое. Уж слишком ловко он балансирует между приличием и тенью. Слишком многое позволяет себе на глазах у власти. Не находите?

Зарецкий, бледный, отшатнулся.

— Я… Я ничего не знаю!

Расолько усмехнулся.

— О, вы знаете! Все вы знаете! — Он бросил взгляд на дверь, за которой скрылись Карен и Делия. — Дочь подозрительна. Сам — сладкоречив. К ним идут клиенты со всех концов города. Прикрытие? Весь этот дом — одно большое прикрытие!

Он не улыбался. Его лицо было холодным и неподвижным.

— Дом на Кирочной, — громко произнес он, словно диктовал кому-то невидимому. — Где под видом семейных торжеств собираются лица сомнительных убеждений...

Княгиня Звягинцева, подслушавшая эти слова, ахнула и поспешно отошла.

— Господи, какой ужас! — прошептала она своей компаньонке. — Этот человек… Он же просто дьявол!

Расолько, стоявший у буфета, поймав её взгляд, лишь ехидно подмигнул. притворяясь занятым крекером с анчоусом. Внимание его было обострено до предела.

— О, что это мы тут видим! — громко произнёс он, так, что несколько голосов смолкли, а головы повернулись в его сторону. — Смотрите-ка! Неужто это новые веяния в светском обществе?

Баронесса фон Штралендорф, с лицом, похожим на сушёное яблоко, вздрогнула.

— Что вы такое говорите, милостивый государь? — пробормотала она, её тон был полон тревоги.

— Ах, баронесса! — Расолько склонил голову, его улыбка была елейной, но глаза светились злорадством. — Я лишь восхищаюсь! Смотрите, смотрите!

В этот момент в поле зрения Расолько попал мальчик — слуга без ливреи, с металлическим подносом, полным чайных чашек. Лицо у него было худое, загорелое, лоб — в напряжении. Он шёл неровно, волновался, но держался.

— А вот и ещё один «прогрессивный» элемент! — воскликнул Расолько, указывая на мальчика. — Смотрите-ка! Слуга, кухонный мальчик! Без ливреи! И что вы думаете? — он понизил голос до заговорщицкого шёпота, но так, чтобы все вокруг его услышали, — Я видел! Видел, как он встретился глазами с юной леди Йорк!

Несколько дам, стоявших неподалеку, ахнули.

— И что же? — спросила княгиня Звягинцева, не в силах сдержать любопытства.

— А то! — Расолько злорадно улыбнулся. — Она ему… Она ему улыбнулась! Мягко, как взрослые, когда не знают, что сказать! Не свысока, не «по-доброму», как детям снисходят, — нет! На равных! И что-то тихо сказала ему! Очень просто! Но в этом коротком диалоге — жесте, взгляде, ответе — было всё, чего не должно было быть!

По залу пронёсся шепот.

— Мезальянс! — громко произнёс Расолько. — Малолетняя барышня и плебей! Идеальный материал для памфлета! Или доноса! Не так ли, господа?

Купец Пушкарёв покачал головой.

— Да уж, времена...

Расолько, наслаждаясь произведённым эффектом, продолжил.

— Как он осмелился! Маленький кухонный шнырь! Видно, подобрался — по-щенячьи! Не родственные они, значит! Не крестник! Просто… Просто глупый, убогий сынок бедной грязной прислуги! И она с ним как с ровней! Вы одобряете такие нравы, господа?

Он повернулся к Джину Йорку, который стоял неподалеку с Пороховниковым.

— Мистер Йорк! — прошипел он. — Что вы скажете на это? Ваша дочь! Ваша репутация!

Джин Йорк, бледный от гнева, сжал кулаки.

— Господин Расолько, это… Это не ваше дело!

— О нет, вы ошибаетесь, оно моё! — воскликнул Расолько. — И не только моё, а всей России! Если это — их будущее, то пусть хоть сейчас гремит кара! Ведь это… Ведь это же грязь! Болотная, липкая, омерзительная в своём «не по чину»!

Княгиня Звягинцева, прикрывая рот веером, прошептала господину Смиту.

— Что я говорила? Чистый… Чистый американизм!

Расолько, поймав её взгляд, ехидно подмигнул.

— Вы правы! Ведь это слуга, и он близок к дочери! — провозгласил он, словно давая указания невидимому писцу. — Обратить внимание! Потенциальный рычаг давления!

Он обернулся к Карен, которая появилась из глубины дома, её лицо было натянуто.

— О, миссис Йорк! — громко обратился к ней Расолько. — Неужто не знаете, что происходит под вашим носом? Ваша дочь… Ваша дочь беседует со слугами как с равными! Что это, если не позор для такого дома?

Карен вздрогнула.

— Что вы несёте, господин Расолько?!

— Я несу правду, миссис Йорк! — выкрикнул он. — Правду о том, что недолго вам осталось прятать своих скелетов в шкафу! Скоро все узнают, что за змею вы пригрели на своей американской груди! И ваш дом, ваш проклятый праздник, будет вонять позором так, что ни одна лаванда не перебьёт!

Карен, заметив его взгляд, вдруг остановилась. Она поспешно отвернулась, поспешив к слугам.

Расолько же, поймав этот мимолётный испуг, удовлетворённо усмехнулся.

— Да-да, бойтесь. Все вы будете бояться. Иначе и быть не может. Ведь я, Расолько, вижу вас насквозь. Вижу всю вашу гниль. И я её вытащу наружу, чтобы вы ею подавились. — Он сделал ещё шаг, приближаясь к центру зала, словно хищник, выбирающий добычу, или палач, приближающийся к эшафоту, выбирая, кого бы ещё спровоцировать.

В этот момент, Джейк Мэдисон, стоявший у выхода на веранду с бокалом пунша, повернулся.

— Эй, господин журналист! — крикнул он, его голос был громким и добродушным. — Чего вы так разволновались? Просто ребёнок разговаривает со слугой! В этом нет ничего особенного!

Расолько повернулся к Джейку, его взгляд стал ещё более острым.

— Ничего особенного? — прошипел он. — О, мистер Мэдисон! Вы, должно быть, очень наивны! Или… Или вы тоже в этом замешаны? Что скажете, а? Американцы, они ведь все заодно, не так ли?

Джейк расхохотался.

— Мы, господин Расолько, заодно только в одном: в желании повеселиться и не лезть в чужие дела! Чего и вам советую!

Расолько лишь презрительно фыркнул.

— О, мы ещё увидим, кто куда не лезет! И кто кого потом в порошок сотрёт! — Его голос понизился, но был слышен каждому. — Все эти «равенства», «свободы»… Это ведь лишь прикрытие для чего-то более грязного, не так ли?

По залу пронёсся новый шепот. Некоторые гости начали нервно переглядываться.

— Он же несётся, как помешанный! — воскликнул Пороховников, бросив взгляд на Джина Йорка. — Что же мы будем делать?

— Этого человека… Его нужно остановить! — прошипела княгиня Звягинцева.

Расолько, услышав их, громко рассмеялся.

— Остановить? Меня? Ха! Не на того напали, господа! Я — глас правды! И пусть она будет горькой, как этот лимон! — Он откусил ещё кусочек. — Где тут ещё гниль притаилась? Покажите!

Он обвёл взглядом зал, его глаза горели.

— О, неужто это я ослышался? — вдруг громко произнес он, и несколько голов повернулись в его сторону. — Или мне показалось, что тут воздух… Затрещал?

Баронесса фон Штралендорф, с лицом, похожим на сушёное яблоко, округлила глаза.

— Что-то случилось, милостивый государь?

— Смотрите-ка! — воскликнул Расолько, указывая на лестницу. — Кажется, кто-то решил испортить праздник!

От лестницы донёсся чужой, излишне отчётливый голос, с тем неудобным акцентом, каким произносят неприличные слова на чужом празднике.

— Что?! — резко переспросил кто-то из толпы, не поверив, что услышал правильно, или не желая услышать повторно.

Расолько обернулся. Картина была почти нелепа: Бякин — с рюмкой, с вилкой, со своим фирменным полусмешком — говорил с человеком, перед которым даже тишина должна была стоять смирно. Позади застыла дама с расстёгнутой перчаткой, кто-то уронил бокал, кто-то, напротив, слишком старался не выронить ни взгляда, ни дыхания.

— Это же… Это же министр! — прошептала княгиня Звягинцева, прикрывая рот веером.

— И что же он там говорит? — спросил купец Пушкарёв, вытягивая шею.

А Бякин — как бы между прочим, без нажима, с тем самым своим налётом иронии, за которую легко прятать подрывной смысл, — якобы заметил:

— Ваше превосходительство, позвольте заметить, ваша гимназическая реформа вышла не более чем картонная вывеска, бутафория из циркуляров, отчёт ради отчёта!

Вокруг сгустилось ожидание. Воздух словно стал гуще. Министр сказал что-то глухо, больше как стон.

— Кто… Кто это?! — воскликнул он, его голос дрожал от негодования.

Бякин, не теряя этой своей покладистой весёлости, ответил:

— Я? Я, ваше превосходительство, народ. Один из. И вот, видите, какой между нами и диалог выходит!

С этими словами он резко развернулся и ушёл, даже не выйдя — вырезав себя из сцены, оставив за собой хлопок двери и пустоту.

На несколько мгновений воцарилась тишина. Затем чей-то голос, женский, высокий, удивлённый, произнёс вопрос, который, видимо, витал у всех на языке:

— Кто это был?!

Джейк Мэдисон, нехотя пробормотал, словно оправдываясь:

— Да так, студент какой-то… Случайно сюда зашёл.

Расолько, побледнев от осознания, громко произнес, обращаясь ко всем:

— Он! Это он! Это я… Это я их привёл! Сам сказал, что Йорка стоит послушать, фигура, мол, интересная! Сам описал приём как тихую возможность проникнуть — в среду, в обстановку, в речь! Сам в уме отметил, что, может, удастся выудить что-нибудь полезное!

По залу пронёсся новый шепот. Несколько человек изумленно переглянулись.

— Ну вот и выудил! — выкрикнул Расолько, и его голос сорвался на хрип. — Бякин — обычно самый сдержанный, тот, кто предпочитал говорить в цитатах и недоговорённостях, — вдруг выстрелил фразой, из которой другие могли бы собрать передовицу! А министр ушёл, как герой провинциальной трагикомедии, с оскорблённым пафосом и комической пунктуальностью!

Джин Йорк, стоявший неподвижно, вдруг сделал шаг вперёд. Его взгляд стал колючим.

— Что это значит, господин Расолько? — спросил он, и в его голосе прозвучала угроза.

— А то! — воскликнул Расолько. — С этим ушло равновесие! Всё! Ничего нет!

Карен что-то собирала с пола.

— Это осколки! — воскликнула она, подняв разбитый бокал. — Всё разваливается!

Музыка застывала в девичьих пальцах, как вода в полынье.

— Диля! — прошептала одна из девочек у пианино. — Куда она подевалась?

Саша проскользнул в кухню, растворившись в ней, как в служебной двери театра.

Расолько стоял посреди зала.

— Вот тебе и театр жизни! — выкрикнул он, его голос был полон горечи. — Всё случилось мимо! Слишком резко, слишком нелепо, слишком узнаваемо!

Княгиня Звягинцева, всплеснув руками, прошептала:

— Он с ума сошёл!

Расолько повернулся к ней, его глаза горели.

— Все вы! — выкрикнул он. — Все вы — мои куклы! А одна — вывалилась из роли! Выбила декорации! Сломала иллюзию!

Он посмотрел на дверь, за которой скрылся Бякин, и его лицо исказилось.

— Если бы не привёл… — прошептал он, но тут же осёкся, не договорив. Просто отвернулся.

И — впервые за весь вечер — кто-то из гостей заметил, как по лицу Расолько пробежала тень, словно ему стало… Ему стало стыдно. Но тут же это выражение исчезло, сменившись привычной гримасой.

— Он какой-то… Какой-то странный, — пробормотал Зарецкий.

— Да уж, — согласился Пороховников. — Но что теперь делать?

Разговоры в зале начинали скатываться в ленивое, почти семейное бормотание. Вдруг с прихожей донёсся глухой стук двери — слишком решительный, чтобы быть случайным. Сапоги, ещё влажные от улицы, зашаркали по паркету. В помещение вошло трое жандармов — в шинелях, с уличным холодом в складках ткани. Один держал список, второй осматривал лица с холодной настороженностью, третий молча прикрыл за ними дверь.

Расолько, стоявший у буфета, громко произнес, обращаясь к ближайшим гостям:

— Смотрите-ка! Какие гости! Неужто за нашим праздником решили присмотреть?

Баронесса фон Штралендорф, побледнев, прошептала:

— Боже мой… Жандармы!

Первый жандарм уже просматривал строки на бумаге, как будто сверяясь не с реестром, а с приговором.

— Артём Стариков! — произнес он, и имя прозвучало без вопроса — скорее, как установленный факт.

Стариков, державший чашку чая, только что взятую из рук гувернантки, замер. Похоже, хотел что-то сказать, но второй жандарм уже стоял слишком близко — не оставляя пространства даже для удивления.

— Вот и настал час расплаты, господа! — воскликнул Расолько, его голос звенел от злорадства. — Неужто кто-то из наших «прогрессивных» друзей оказался не так уж и невинен?

— Тише вы! — прошипела княгиня Звягинцева. — Нас всех пересажают!

— Денис Терехов! — произнес первый жандарм.

Терехов, не отрываясь от тарелки с ягодами, поднял взгляд — медленно, будто знал, что за этим подниманием не будет уже возвращения. Он не задал ни одного вопроса. Только что-то пробормотал себе под нос, слишком тихо, чтобы услышать.

— Что он там бормочет? — спросил купец Пушкарёв. — Прощается с жизнью, что ли?

— Конечно! — выкрикнул Расолько. — Свобода кончилась, господа! Равенство закончилось! Теперь только… Только казённый дом!

Кто-то среди гостей, возможно, из тех, кто наблюдал из-за колонны, недоумённо шепнул:

— А что с третьим? Бякин, кажется, тот самый, что спорил с министром у закусочного стола?

Лакей, стоявший неподалеку, припомнил, как тот ушёл минут двадцать назад, бросив что-то резкое на прощание.

— Да, барин, — пробормотал лакей. — Ушёл он. Резко так.

Один из жандармов, всё так же глядя в список, заметил:

— Тот, похоже, исчез. И очень жаль.

— Вот так всегда! — воскликнул Расолько. — Эти «борцы за народ» — первые бегут, как только пахнет жареным! Не так ли, мистер Йорк? Ваш «друг» оказался трусом!

Джин Йорк, до этого сохранявший каменное выражение лица, вдруг сделал шаг вперёд.

— Господин Расолько, прекратите! Вы выходите за рамки приличий!

— Приличий? — Расолько рассмеялся, неприятным, скрипучим смехом. — О, мистер Йорк! Какие уж тут приличия, когда речь идёт о безопасности государства!

Лиза Розелли, гувернантка Йорков, всё это время стоявшая вблизи, поправила манжету с тем видом, как будто делает это машинально. Она кивнула в сторону задержанных.

— Она что, одобряет? — прошептала одна из дам.

— Или просто понимает, что это должно было случиться, — ответил кто-то другой.

— Неужто и гувернантка в заговоре? — выкрикнул Расолько, его глаза горели. — О, этот дом полон сюрпризов!

Жандармы, тем временем, повели Старикова и Терехова к выходу. Стариков, сгорбившись, шёл молча. Терехов, казалось, даже не сопротивлялся.

— Ну что, господа, — произнес Расолько, когда дверь за задержанными закрылась. — Праздник продолжается? Или теперь будете праздновать… Будете праздновать аресты?

По залу пронёсся вздох облегчения, смешанный с напряжением. Некоторые гости стали поспешно прощаться.

— Какой кошмар! — воскликнула княгиня Звягинцева. — Я немедленно уезжаю!

— И я! — подхватила баронесса фон Штралендорф.

Расолько, довольный произведённым эффектом, громко рассмеялся.

— Бегите, бегите, господа! Но от правды не убежишь!

...666...

Снаружи дома у подножия крыльца стоял Эрл Найт, глядя вверх, туда, где за портьерами всё ещё мерцали окна — беспокойно, как свечи на ветру.

— Ну вот и всё, господа, — негромко произнёс он, чуть поводя плечом под шинелью, — праздник окончен. Хотя я, как видите, на нём так и не побывал.

Рядом с ним топтались двое из филёров — облезлые, взмокшие, один даже в пальто не по росту, и оба с жалкой готовностью посматривать на особняк, будто надеялись, что их вот-вот пригласят внутрь, по кусочку пирога и по глотку «настоящего чаю».

— Жалко, конечно, — пробормотал один, тот, что помоложе. — А ведь у них там… У них там будто бал. И пунш, говорят… С ромом.

Найт медленно повернулся, взгляд у него был тёплый, почти добродушный — только рот не улыбался.

— Пунш, говоришь? — переспросил он, прищёлкнув языком. — С ромом. И пирожки, небось, с лососем? Ах, вы, эстеты в подмётках. Вы туда зачем, интересно, напроситься хотели? Для наблюдения? Или чтобы, извините, посидеть между графиней и гувернанткой и рассказать, как вы однажды арестовывали аптекаря в нижнем белье?

Босяк вздрогнул, виновато спрятал руки в рукава.

— Да не то чтобы… Мы же по делу… Если что...

— По делу вы — вот тут, — Найт ткнул пальцем в воздух между ними, будто пронзая невидимую черту. — Здесь и стойте. А наблюдать за праздниками — дело, как видите, тонкое. Вот Расолько справился. Без пунша. Без ромовых булочек. Просто — пришёл, заметил, и привёл. Как дрессировщик.

— Пастух, ваше благородие? — осмелился старший, не то в тон, не то от глупости.

Найт сощурился.

— Пастух… Нет, слишком благородно. Я бы сказал — крысолов. Из Гамельна. Дунул в дудку — и пошли за ним, кто с листовками, кто с бомбой за пазухой. И ведь идут охотно.

Карета хрюкнула тормозами — Стариков и Терехов уже были внутри, один из жандармов закрыл за ними дверцу, не громко, но решительно.

— Будут ли с них сведения? — поинтересовался помощник, чуть потупив взгляд.

— Со всех что-нибудь будет, — отозвался Найт. — Один заговорит — из упрямства. Второй — из испуга. Главное — слушать правильно. И не перебивать.

Он сделал шаг вперёд, скользнул взглядом по фасаду особняка.

— Интересно, Йорк, — произнёс он, будто в воздух, — когда вы вызывали своих гостей, вы ожидали кого угодно. Кроме нас. Но мы — как тени в доме: не зовут, а приходим.

Потом, не меняя интонации, обратился к босякам:

— Пишите отчёт. Без риторики. Без эпитетов. Слова «торжественно», «паника» и «холодный ужас» вычеркнуть. Напишите лучше: «Гости несколько обескуражены». Пусть читающий сам додумывает. Это безопаснее.

Он помолчал, затем снова тихо, почти ласково:

— А Расолько… Пусть продолжает до поры до времени. Он грязноват, но талантлив, о, чудо как талантлив!

Карета с задержанными тронулась, скрипнув рессорами, и глухо покатилась прочь. За ней — вторая, с помощниками и офицером охранки, который ещё в дверях обменивался короткими фразами с кучером. Эрл Найт не обернулся — он никогда не оборачивался, когда дело уже было сделано.

...666...

В доме, как после удара в большой барабан, наступила неловкая тишина, которую вдруг прорезал странный, подавленный шум — не гул, нет, скорее скупое шевеление тел и взглядов. Кто-то закашлялся, один мужчина опустил в чашку ложку так громко, что все вздрогнули. В дальнем углу зазвенела посуда — официант, дрожащими руками, пытался унести поднос с пирожными, но один из тарталеток соскользнул на пол.

— Безобразие! — выдохнула баронесса фон Штралендорф, уже стягивая перчатки. — Это просто… Это просто безобразие!

— Аресты, на детском празднике! — подхватила другая, прижав платок к губам. — Кто этих людей вообще пригласил?

— Это что, заговор? Прямо у нас под носом? — донеслось от колонны, где жались двое юнкеров.

— А я ведь говорила, — обиженно буркнула княгиня Звягинцева. — Ещё утром говорила, что этот Стариков мне подозрителен. Глаза у него бегают.

— Да это… Это всё из-за этого Расолько! — рявкнул купец Пушкарёв. — Он же водил с ними хороводы! Что-то подозревал, верно?

— Расолько?! — переспросили сразу двое. — А где он?

— А он… Он исчез, — заметил кто-то, — после того, как ушли жандармы.

Карен, стоявшая у подноса с остывшим чаем, не отвечала. Она смотрела вперёд, на пустую середину зала, где только что стояли жандармы. Её пальцы сжали край скатерти так крепко, что суставы побелели. Джин тихо подошёл сбоку и положил руку ей на плечо — осторожно, словно проверяя, не хрупкое ли стекло. Но она не шелохнулась.

— Лиза, — произнесла Карен, глядя в никуда, — объяснись.

— Миссис Йорк… — начала гувернантка, и в голосе её была странная смесь формальной мягкости и сухой определённости. — Полагаю, вы имеете право знать. Моё пребывание здесь… Оно имеет не только воспитательные цели.

— Что? — Карен резко обернулась, — Что ты хочешь этим сказать?

— Что мне было поручено… Было поручено наблюдать, — чётко произнесла Лиза, — не доносить. Наблюдать. Мною никто из гостей не был обозначен. Никто не был скомпрометирован лично. Но моё назначение — отнюдь не только педагогическое.

— Боже… — выдохнула Карен, — Ты хочешь сказать, что ты шпионка?

— Нет, — спокойно сказала Лиза. — Я представитель. Временно введённая. По просьбе… По дипломатической инстанции. Это не тайна, миссис Йорк. Только недосказанность.

— Ты лгала мне. — Голос Карен стал глухим. — Всё это время...

— Я работала, — отозвалась Лиза. — Ваша дочь здорова. Ваш дом в порядке. Всё остальное — вторично.

— Это предательство, — Карен отступила на шаг, как от плевка. — И ты даже не стыдишься.

Джин не проронил ни слова. Он смотрел на Лизу долго, будто что-то вспоминал. Потом тихо проговорил:

— Значит, всё это было не случайно. И всё уже началось. Нам остаётся догонять.

А в зале по-прежнему шевелились гости — одни уже выходили, не прощаясь, другие шептались, переглядываясь, и все вдруг стали очень маленькими, чужими, и даже рояль в углу, накрытый скатертью, казался нелепым. Праздник исчез.

Саша, прижавшись к углу колонны в холле, всё слышал — не целиком, обрывками, но достаточно. Кто-то вздыхал, кто-то сдерживал раздражение.

— Ну уж нет, мы не для этого пришли...

— Позор какой...

— А детей-то зачем сюда, к политике...

— Кто бы мог подумать...

Он смотрел в щёлку между портьер и обоями, замирая всякий раз, когда кто-то проходил мимо. Он чувствовал — Делия там. Стоит. И молчит. Он знал это так же точно, как то, что у него в кармане — маленькая коробочка с засохшими цветами из палисадника. Он хотел было выйти, но не решился. Потом всё-таки шагнул — тихо, как мышь. Она стояла у окна, прямо, как взрослая, и лицо у неё было какое-то… Какое-то другое. Не расстроенное, не печальное — просто совсем не детское.

— Ты видела, как он… Того… Студента, — прошептал Саша, подойдя ближе. — За шиворот прям. А тот даже слова не сказал.

Делия не обернулась. В уголке её губ будто застыло что-то похожее на усмешку, но не весёлую, а такую, как у отца, когда он слышал вздор.

— А ты чего прячешься? Боишься? — спросила она. Голос звучал устало, будто ей только что пришлось подолгу сидеть на скучном собрании взрослых.

— Не боюсь, — буркнул Саша. — Просто… Просто я думал, тебе лучше одной. Ну, не среди этих всех. Они как мухи, жужжат и жужжат, а потом — хоп, и улетели.

Делия посмотрела на него наконец — не с улыбкой, не с упрёком, просто посмотрела, как на единственного, кто остался настоящим.

— У меня был день рождения, — сказала она. — А потом его забрали.

Саша переминался с ноги на ногу. Он не знал, что сказать, и от этого только злился. Наконец, протянул руку, сжал кулак и вложил ей в ладонь что-то тёплое. Она разжала пальцы. Там было два лепестка, сухих, почти прозрачных, и ниточка.

— Это… Это не подарок. Просто чтобы… Ну, чтобы не забыть. Я думал, ты обрадуешься, но сейчас — может, не время.

— Спасибо, — сказала Делия. Спокойно. Почти шепотом.

А где-то в углу валялась раскрытая коробка, небрежно отодвинутая ногой кем-то из гостей. Позолота с открытки сбилась, но надпись всё ещё была читаемой:

«Счастья, любви и свободы. Ты достойна большего».

Кто написал — не знал никто.

— Саша… — сказала вдруг Делия, медленно, будто не решалась. — А ты… А ты веришь, что люди… Что они могут быть не такими, какими кажутся?

Он пожал плечами.

— Не знаю. Но ты — ты всегда настоящая. Даже когда злишься. А она… — он скосил глаза на зал, где по-прежнему стояла Лиза, — она как мыльный пузырь. Вроде блестит, а тронешь — и всё.

Делия тихо усмехнулась.

— Я не стану плакать, — прошептала она. — Пусть они думают, что хотят. Только… Только не уходи, хорошо?

— А куда же я? Я тут. — И добавил, словно сам себе: — Всегда тут буду.

Они стояли рядом, чуть касаясь плечами. В комнате пахло остатками булочек, душным парфюмом гостей и чем-то ещё — новым, как будто с улицы, от будущего, которое только собиралось войти.

— Саша, — вдруг сказала она. — У меня ведь и свечей не было. Ни торта, ни свечей.

Он огляделся. Потом ухмыльнулся, наклонился к ней и прошептал:

— Тогда давай загадаем желание просто так. Без свечей. Только ты скажи — вслух не надо.

Делия зажмурилась. На секунду. И вдруг стало тихо. Даже зал, где бормотали гости, будто отодвинулся куда-то далеко.

— Загадала, — сказала она. — Но никому не скажу.

Саша кивнул. А потом добавил, глядя ей в глаза:

— Я всё равно знаю.

Делия не ответила. Только посмотрела на Сашу с таким выражением, будто не верила — не в его знание, не в свои слова, а в то, что всё это происходит на самом деле. Как будто весь день — вырезанная сцена из чужой жизни, которую ей велели сыграть. Она опустила глаза, провела пальцем по складке платья, едва заметно качнула головой. Потом, не говоря ни слова, села на край низкой банкетки и замерла.

— Хочешь, я принесу тебе воды? — спросил Саша. Голос у него стал каким-то очень осторожным.

— Не хочу. — Она даже не повернулась. — Я хочу, чтобы всё было как раньше.

— Ну, если бы я мог, я бы...

— Ты не можешь, — перебила она. — Никто не может. Даже папа.

Он стоял, не зная, что делать с руками. Сунул их в карманы. Достал. Опять сунул. Хотел что-то сказать — глупое, смешное, но всё, что приходило в голову, казалось фальшивым. Как у взрослых. Как у Лизы.

Шум в зале стал гуще и громче. Кто-то вслух сокрушался:

— Не понимаю… Звать на детский праздник и устраивать такое…

— Йорки, конечно, американцы… Но всё же…

— И полиция, и провокации… Это уже...

Делия вдруг резко выпрямилась.

— Сейчас будет что-то, — прошептала она. — Я уже чувствую это.

Саша уже хотел переспросить, но в этот момент голос Джина прорезал воздух — неожиданно резкий, твёрдый, как стук двери, за которой всё уже решено:

— Мы уезжаем.

Это было сказано не громко. Даже не во весь голос. Но именно так говорят, когда ничего не собираются объяснять.

Саша застыл.

Делия не вскочила, не ахнула. Только взгляд её медленно поднялся к лестнице, будто она пыталась расслышать не саму фразу, а всё, что в ней спрятано: границы, билеты, чемоданы, тишину после станции. Она знала — всё: и тон, и смысл, и последствия. Никто не обсуждает такие решения. Их просто совершают.

Саша чуть подался вперёд.

— Он… Он это всерьёз?

— Да, — сказала Делия. — Уже всерьёз.

В зале наступила тишина, неловкая, дрожащая. Платье какой-то дамы шелестело о край кресла, кто-то слишком быстро допивал чай. Несколько человек — один из соседей, жена фабриканта, гимназический инспектор — переглянулись. Говорить никто не решился.

— Диля, — снова тихо сказал Саша. — Ну, если вы и правда… То...

Она посмотрела на него. И в её взгляде было что-то невыносимо взрослое — почти жалость. Но она не сказала ничего. Только поднялась — спокойно, медленно, и шагнула в сторону лестницы.

— Мне надо наверх, — бросила она. — Если уж уезжать, то не с пустыми руками.

Саша двинулся за ней, но она обернулась:

— Нет. Останься. Мне надо самой.

Он замер на полпути. Только прошептал:

— Тогда я тут. Пока ты спустишься. Я тут.