3.

Яр смотрит на меня с опаской, как будто не может поверить в то, что только что услышал, и я прекрасно его понимаю. Сама не думала, что хоть когда-то решусь на подобное, но так уж вышло, что именно сейчас признание нужно больше всего на свете. Нет ничего более тягостного, чем слова, которые отчаянно хочешь произнести, но не имеешь моральных сил это сделать.

Но если долго-долго хранить какой-то секрет, его непременно хочется рассказать, снять с себя бремя молчания. Да и толку скрывать чувства? Поберечь Яра? Не уж, спасибо, лучше разорву все тонкие нити между нами. Да, это любовь, но и такое можно исправить — временем, усилием, надеждой, но уж никак не молчанием. И не рассказав ему, чтобы мне пришлось делать? Годами надеяться, что Яр и Оля разведутся? Или еще лучше — надеяться стать извечной любовницей, в который нужно прятаться по отелями и кустам.

Нет уж.

— Почему ты молчишь? Разве тебе неприятно? Разве тебе это не льстит?

Говори, дурак. От следующих слов много чего зависит — например, мое спасение.

Знаю, что «лучшая защита — нападение» не всегда помогает, а иногда оборачивается не совсем приятными последствиями, но ничего не могу с собой поделать. Одновременно и страшно, и легко, и даже как-то хорошо от того, что невысказанное больше не будет терзать.

Он устало закрывает глаза, устало вздыхает и делает то, что я от него не ожидаю — подходит к стене и со всей дури впечатывает в нее свой кулак.

Злиться? Но на что?

— Какого черта ты это сказала только сейчас? — голос его звучит тихо, но очень злобно.

В нем столько ярости и гнева, что хочется спрятаться и больше никогда не вылазить, но я стоически терплю. Его просто трясет от чувств, и зрелище выглядит устрашающим. Конечно, понимаю, что поступила жестоко по отношению к нему, не дав спокойно наслаждаться семейной жизнью, но не могла иначе. Невысказанные слова и так годами душили.

Яр не смотрит на меня, кулак его по-прежнему прижат к стене. Упирается взглядом в пол и мелко дрожит от злости. Подобная реакция напрягает, не это я ожидала услышать. Что угодно, но не такие откровенно негативные эмоции. Да пусть бы хоть трижды жалел, лишь бы вот так, без причины не гневался. Это ведь всего только мои глупые чувства, и в них нет ничего ни позорного, ни плохого.

Можешь забыть, если тебе так неприятно.

— Почему молчала? — тихо произносит, не отрывая взгляда от пола.

— Что? С чего бы мне рассказывать про свои чувства? — удивляюсь.

Не решаюсь подойти к Яру, мало ли какую реакцию это может вызвать. Даже немного боюсь того, что он в состоянии сделать сейчас.

— Да к тому, что я тебя тоже любил как последний дурак! А ты просто не обращала внимания, вся такая из себя ледяная принцесса! — выдает на одном дыхании, едва не задыхаясь от злости и негодования.

Вот это поворот. Показалось или он действительно только что сказал, что мы мучились только из-за собственной трусости? Лучше бы показалось.

— Что ты мелешь? Да ты же со своей Оленькой три года носишься, как дурень с писаной торбой! — не думая, выдаю. Все еще не хочу расслабляться ни на секунду, чтобы не строить в голове гипотетических ситуаций; чтобы не прикидывать, как могло быть, но как не стало; чтобы не упасть без сил на пол, проклиная все на свете.

Поэтому стараюсь не задумываться ни о чем, а просто пороть чушь.

Он наконец-то оставляет в покое стену и опускает кулак. Замечаю, что эта его сублимация оставляет кровавые следы на краске и неприятные раны на костяшках. Яр поворачивается ко мне так медленно, что это настораживает. Губы его плотно сжаты в тонкую линию, в глазах — страх, кровь стекает по пальцам на пол.

Мы слишком долго молчали.

— Да потому, что я всегда тебя любил, вот только обязан быть с этой дурой, иначе ее папенька сделает мою жизнь невыносимой. Если бы ты хоть словом намекнула о своих чувствах, я бы бросил все и сделал бы все возможное, чтобы выбраться из этой грязи. Нет же, ты предпочла молчать, убивала сама себя на радость Оле.

Ага, это еще я виновата? То есть именно я должна была каким-то волшебным образом узнать о его чувствах? И это при условии, что Яр, вроде как, все это время был «занят», так что мои чувства в любом случае оказались бы не в тему. Очень хорошая позиция — обвинять другого человека в том, на что не мог решиться сам.

Теперь Ярослав стоит совсем рядом, приходится запрокидывать голову, чтобы смотреть прямо ему в глаза.

— Странно, но я думала, что после того, как скажу тебе правду, все наконец-то станет на свои места. Это было бы честно по отношению ко мне. Ты бы отпустил меня, и я бы попыталась стать счастливой где-то там, где чувства к тебе не разрушали бы. Но вместе тем я больше года мечтала о тех словах, что ты произнес несколько минут назад. Казалось, что они могут перевернуть весь мой мир. Теперь, когда все это произошло, я не чувствую ничего, кроме липкой грязи, которая, кажется, прилипла к телу вместе с тобой. Лучше бы сказал, что жаль. Лучше бы не давал надежды. Лучше бы послал к черту. Все лучше, чем это идиотское чувство, будто не все потеряно. Отпусти меня, — не прошу, умоляю.

Еще немного и упаду на колени.

Яр наклоняется еще ближе и прежде, чем коснуться моих губ своими губами, шепчет:

— Не могу.

Не знаю, сколько это длится, но складывается ощущение, что не меньше вечности. Он целует так, словно мечтал обо этом всю жизнь, и мне только и остается, что мысленно сказать «спасибо» Олегу, который заставил меня признаться в своих чувствах другу.

Он ласково шепчет мое имя, катает его по языку и пробует на вкус губы. Я растворяюсь в том ощущении, о котором мечтала ночи напролет, молю, чтобы никогда не кончилось, хотя и знаю, что у всего есть цена. Сегодня поцелуй, а завтра еще больней смотреть на то, как Яр ведет к алтарю другую. Люди не должны страдать из-за эгоизма таких людей как Оля — наделенных определенной властью. И, наверное, единственный способ не стать их жертвой — стать таким же, вот только я не хочу. Игры с человеческими жизнями оставьте для кого-то другого, господа.

— Алиса, — умоляет он, отрываясь на секунду от моих губ.

И я знаю, чего он хочет — чтобы я решила за двоих, что делать. Бежать или остаться? Только сейчас или навсегда? Я слишком много думала о нас, поэтому не могу адекватно принять решение, но и Яр тоже, видимо, думал достаточно. Никто из нас не может решить.

Его руки под моим теплым свитером, трогают живот и спину, и я отдаю себе отчет в том, чем это вообще все может закончится. Отдаю и принимаю как должное. В конце концов Яр был моей первой любовью несколько лет.

— Не пожалеешь? — лукаво спрашиваю, отрываясь от губ.

— Алиса, — снова умоляет.

И становится понятно, что нет, не пожалеет. Слишком долго ждал и слишком много сил потратил на то, чтобы забыть. Неважно, что будет завтра или послезавтра, когда есть сегодня.

Прерывает нас телефонный звонок, и приходится отвечать, хотя Слава и, на несколько секунд отрываясь от меня, хрипло простит забить. Я и бы забила, но возникает ощущения того, что этот телефон решит многое. Знаете, как это бывает? Чистая интуиция, странное чувство, которое почему-то оказывается верным.

— Да, мама, — парень все так же нависает надо мной.

Становится неловко. Его дыхание у меня на коже. Его дыхание у меня на сердце. Его дыхание у меня в душе. Его дыхание — начало и конец всего. Почти не слышу того, что говорит мама, так сильно бьется сердце.

— Алиса, случилось ужасное. Света разбилась на машине, — мама плачет на той стороне телефонной связи.

Вырываюсь из плена по имени Ярослав, роняю телефон на пол, чтобы через секунду поднять его и дрожащим голосом произнести:

— Держитесь там, я выезжаю на вокзал.

Мама снова всхлипывает, ее рыдания рвут душу, но все, что могу сейчас делать — попытаться не сойти с ума раньше времени. По крайней мере, пока не увижу родителей.

И не увижу ее.

— Хорошо, мы ждем.

В оцепенении нажимаю на «закончить вызов» и сползаю на пол. Все попытки сохранить здравый рассудок опадают на пол мертвыми листьями.

Нет.

Только не это.

Почему всегда случается что-то плохое?

— Что случилось? — Ярослав опускается на колени передо мной, бережно берет лицо в свои руки и вытирает тыльной стороной ладони слезы.

— Света разбилась, — едва слышным голосом произношу.

Сами эти слова — жуткая правда, от которой не убежать, но их нужно произносить, чтобы принять. Вообще психологи даже, кажется, утверждают, что людям потерявшим что-то или кого-то надо говорить об этом, чтобы они могли смириться.

Разбилась, — первый шаг к принятию.

— Блядь, я должен поехать завтра к родителям этой идиотки. Что же делать? — Ярослав прижимает меня к себе и успокаивающе гладит по голове.

Вот только все почему-то не так, как должно быть.

В голове проносится мысль, которая первые секунды кажется безумной.

— Нужно позвонить Олегу.

Слава недовольно морщит лоб.

— Это твой парень? — раздраженно спрашивает.

— Нет, но он представился им, — дрожащими руками ищу его номер телефона среди контактов.

Как хорошо, что он не послушал меня и все-таки вбил свой номер.

Длинные гудки бесят, а томительное ожидание наедине с человеком, который вызывает столько неоднозначных чувств, выводит из себя. Пытаюсь не думать о Свете, спихивая все мысли в русло под названием «Яр».

Олег берет далеко не сразу, но голос у него радостный. Явно не ожидал, что я ему позвоню. Наверное, на что-то надеется, ну и пускай — не до этого сейчас.

— Ты что-то хотела, Алиса? — он даже будет рад помочь.

— Мне нужна твоя помощь.

Голос сейчас сиплый, и поэтому Олег сразу догадывается, что я говорю сквозь слезы.

— Почему ты плачешь? — вся его радость мгновенно исчезает.

Теперь Олег сама серьезность и сила, которой так не достает Ярославу. И снова та же фраза, которую нужно принять, с которой надо смириться и научиться жить:

— Моя сестра погибла.

Нужно научиться говорить эту фразу так, чтобы голос не дрожал и чтобы слезы не лились сразу рекой.

— Буду через семь минут, — тут же отвечает, и я слышу, как закрываются двери его квартиры. Наверное, уже выходит.

— Тут Яр, — почему-то решаю сообщить.

Он недовольно хмыкает.

— Я понял.

Смотрю прямо в его небесные глаза Ярослава и говорю:

— Уходи.

Слезы по-прежнему стекают по щекам.

Слишком больно.

Пытаюсь отвлечь себя чем угодно, но только не Яром. Он — это еще одна боль, которой больше не будет места в моей жизни. Достаточно и того, что уже никак не исправить.

Нужен кто-то безболезненный.

— Олег приедет, — шепчу и на негнущихся ногах добираюсь до дивана, чтобы упасть на него, опустив голову на ладони.

Холод. Самый холодный холод в мире. Невозможно. Непонятно. Все тщетно.

В уме умножаю числа. Триста двадцать восемь на восемнадцать.

Три тысячи двести восемьдесят минус шестьсот пятьдесят шесть — две тысячи шестьсот двадцать четыре.

Плюс еще три тысячи…

— Алиса, зачем ты его позвала? — он мягко касается моего плеча, присаживаясь рядом и заглядывая в глаза.

Неужели из всех вещей в мире тебе интересно только это? Если позвала — нужен.

— Уходи, — только и мог ответить, чтобы не прервать вычисления в голове.

… Двести восемьдесят.

Пять тысяч девятьсот…

— Но почему? — теперь мое плечо сжимают.

Эгоист. Чертов эгоист. Даже в такой ситуации мелочно ревнует, пытается узнать важную для себя правду, игнорируя чувства других. Ничтожный человек, которого я все еще люблю.

Мы одинаковые — ты и я. Эгоистичные ублюдки.

— Просто уходи, — освобождаю плечо.

Четыре.

Яр не встает, даже не двигается. Его рука так и остается застывшей в воздухе, упрямо сжимающей то, что ускользнуло. Таким я его запоминаю в тот день, и это даже чуточку больше, чем-то, каким он есть на самом деле.

Утрачено.

В дверь звонят, и я, шаркая тапками, иду открывать.

Пятьдесят девять на одиннадцать — шестьсот сорок девять.

Олег перепуган. Он быстро осматривает меня не предмет увечий, и только через пять минус четыре минуты понимает, что я в квартире не одна. Немая сцена застывает как есть. Нас девяносто три на тридцать один человек и каждому есть за что недолюбливать друг друга — почти ненавидеть.

— Уходи, — повторяю еще раз, но он как будто не слышит этих слов.

— Так, значит, ты выбираешь его? — ярость, злость и даже немного зависти.

Мне не хочется отвечать, и вместо меня это делает Олег. Мужчина окидывает «соперника» презрительным взглядом, мягко притягивает меня к себе, и я ощущаю запах его дорого парфюма. Концертирую все внимание на нем. С запахами все просто — на них легко концентрироваться, разбирать по частям, мысленно запоминать. В них просто раствориться.

— Чертов эгоист, она психически нестабильна, — он не кричит и даже не повышает голос, в этом просто нет смысла.

Повторяешь мои слова.

Не вижу выражения лица Ярослава, но слышу его шаги и звук закрывающейся двери. Как только он покидает квартиру, наконец, расслабляюсь и начинаю рыдать, сжимая пуловер Олега. Он теплый и очень приятный на ощупь.

— Ее больше нет, — шепчу.

Он ничего не делает и ничего не говорит. Хочется верить, что я не останусь одна со своей всепоглощающей болью. От мысли о том, что Олег может просто так взять и уйти, ведь по сути ничем мне не обязан, буквально впиваюсь ногтями в этот несчастный пуловер. Терзаю его на части, будто дурацкий кусок ткани виноват в том, что люди время от времени умирают.

Олег начинает осторожно и очень нежно гладить по волосам, будто боится поранить, но мне все равно, в голове только одна воспаленная мысль: «Ее больше нет». Это проносится вновь и вновь, сшибая все ощущения, не помогает даже попытка начать снова считать числа.

Нет.

Грустно от того, что два года потрачено на «вечную» любовь, и даже не нашла времени позвонить и извинится перед сестрой. В любой из этих триста шестьдесят пять на два дней могла просто нажать кнопку вызова и услышать ее голос, но теперь уже поздно. Думала, что найду время потом как-то, когда разберусь с собственными проблемами, но, видимо, так и не нашла. Наверное, родители воспитали очень плохого человека, которому сейчас нет прощения.

Гореть тебе в аду, Алиса.

Все это глупости. И максималистское заблуждение о том, что однажды полюбив, уже никогда не полюбишь заново; и мысль о том, что когда-то найдется время для тех, кого мы обидели; и даже то, что все люди заслуживают уважения.

Все это софистика — вот, что я скажу.

Реально только то, что происходит здесь и сейчас. И нет ничего более настоящего, чем забота Олега в данный момент, и не существует ничего более лживого, чем пафосный уход Яра.

— Сейчас мы поедем в аэропорт, так быстрее доберемся до твоего города. Там ведь есть аэропорт? — ласково спрашивает.

— Угу.

— Вот и славненько, — Олег легко целует в макушку. — Теперь ты переоденешься, и мы спокойно поедем, но перед этим зайдем в аптеку и купим успокоительных.

Он все это говорит таким тоном, словно объяснят неразумному ребенку, что запихивать пальцы в розетку — плохо. Олег мягко отстраняет меня, и, беря за руку, подходит к шкафу. Его ладонь большая и теплая, а я прячу в нашем касании все свои ощущения, внушая, что за пределами него ничего не существует. Но это не длится слишком долго, ведь через несколько секунд Олег отпускает меня, чтобы найти подходящую одежду в шкафу. Это рушит все мои установки, и от мгновенного падения в бездну спасает самый неожиданный вопрос:

— Где твой паспорт?

Странное слово «паспорт».

— В сумке, — удивленно отвечаю.

Олег тут же находит взглядом в углу комнаты сумку и отправляется к ней, когда он возвращается, я снова на грани истерики.

— Ну же, Алиса, возьми себя в руки, пожалуйста. Я с тобой и никуда от тебя не денусь, — мужчина легко касается моего лица, и снова в его прикосновении нахожу утешение и спасение.

Оно кажется таким правильным и настоящим.

Киваю, глотая слезы.

— Умница, — он улыбается, и я замечаю, что на одной щеке у него ямочка.

Олег боится отпускать меня, но это приходится делать. Со шкафа достает джинсы и футболку, и, не заботясь и моем мнении, быстро помогает переодеться.

Не чувствую смущения.

Вообще ничего не чувствую.

Когда с одеванием окончено, он быстро осматривает квартиру на предмет не выключенных утюга или воды. Странно, в моей квартире он ориентируется прекрасно. Возвращаясь, вновь берет за руку и очень крепко сжимает, протягивает сумку, телефон и ведет к выходу. Двери закрывает тоже Олег невесть откуда взявшимися ключами, но я не обращаю на это внимания.

Идти все еще больно, но эта боль дает мне немного спокойствия, это то, что можно пережить, в некоторой степени она становится даже приятной. Хромая и неожиданно радуясь своей травме, дохожу до машины, где Олег открывает дверь и уходит, чтобы вновь лишить спасительного тепла своей ладони. Когда он садится за руль, смотрю в одну точку перед собой, дрожащими руками пристегиваю ремень, и чтобы снова не сорваться, ногтями впиваюсь в ногу. Джинсы в полной мере не передают остроту ощущений, но и этого достаточно, чтобы прийти в себя.

Внезапно Олег сжимает мой кулак, таким образом лишая меня возможности причинить себе вред. В салоне его машины пахнет грейпфрутами, окна немного приоткрыты, а сидение, кажется, до сих пор хранит тепло с прошлого раза, когда я на нем сидела.

— Алиса… А я ведь тоже знал твою сестру.

И в его словах слышу боль — она тоже ему была дорога.

Была.

Как же ужасно звучит это слово.

В голове крутится только глупые вопросы. Кто ты? Откуда знаешь мою сестру? И почему-то самый страшный я и произношу вслух:

— Ты любил ее? — голос хриплый и какой-то совсем чужой.

Ревность — глупое чувство, тем более, когда для этого и повода нет. Да и кто ы зравом уме будет ревновать к мертвым? И все же — снова та же злость, что и заставляла два года упорно игнорировать сестру.

Довольно.

Приходится смотреть в упор на лобовое стекло, чтобы не расплакаться снова, чтобы опять не утонуть в боли, чтобы не захлебнуться в злости.

Он долго молчит. Где-то на подсознании ощущаю, что Олег напряженно всматривается в мой профиль, и думает-думает-думает. В этот момент почему-то отчетливо осознаю, что он — взрослый, а я по сути еще ребенок, и совсем не хочу расти.

Максималистка, как и многие в этом возрасте. А еще почему-то думаю, что знаю все и понимаю тоже все, хотя на деле — всего лишь слепой котенок, пытающийся неловкими шажками пробраться к двери. Как это лечится? Да никак, только опытом прожитых ситуаций. Возможно. Но далеко не факт.

И все же молчание не кажется тяжелым, в теплом салоне автомобиля, все, что происходит, выглядит таким правильным. Теплая сильная рука Олега, все еще сжимающая мой кулак, является последним якорем.

Не повода для ревности, есть только повод для грусти.

— Она была из тех, кого любят все. Но ты и сама это знаешь, — голос преподавателя звучит грустно и как-то обреченно, а я инстинктивно киваю. — Мы с ней вместе учились. На философский факультет я пошел только после бакалавриата, который, не поверишь, закончил по специальности «статистика». Ничего не напоминает? В группе абсолютно все относились к ней хорошо, все преподаватели ставили Свете оценки, которые, как тогда мне казалось, она не заслуживала. Это ранило… Все, что бы я не делал, я делал хуже нее. Никто меня не любил и не общался со мной, я был изгоем. Денег вечно не хватало даже на еду, не говоря уже про модную одежду или даже какую-то технику. Годы шли, а вместе с ними и моя неприязнь к Свете, но вот однажды она подошла к моей парте, молча поставила на нее судок с какой-то едой и также молча ушла. В тот момент все смотрели на меня, и сдержать себя от того, что бы с позором выбежать из аудитории, оказалось невероятно сложно. Но задрот-ботаник пересилил себя и открыл злосчастную коробку у всех на виду. В ней была гречка, несколько котлет и кусок пирога. Звучит тупо? Это и правда выглядело тупо, но только не для меня. Тогда я спрятал эту коробку к себе в рюкзак и с нетерпением ждал, когда можно будет убежать в общежитие и съесть это все. На следующий день Света снова принесла еду, я хотел отказаться, но ей было все равно. А после пар она поймала меня в коридоре…

— Воронцов, идем я приготовлю тебе что-то, — Света хамовато смотрела поверх своих стильных очков.

Казалось, что ей совсем плевать на то, что думают другие, и если она решила сделать что-то, то все. Она была из тех, кто буквально давил всех собой, уничтожал своей яркостью. Люди смотрели на Свету, как на единственный источник тепла. Почти боготворили, обожали.

Руки почему-то потели, пришлось преодолеть себя и посмотреть прямо в глаза девушке:

— Не стоит…

Нет, и правда, тогда очень неловко почему-то стало — как такая девушка может помогать изгою вроде меня?

Она только громко фыркнула и схватила меня за запястье. С того момента и началась наша дружба. Именно Света сделала меня таким, какой я есть сейчас. Именно она помогла обрести уверенность. Именно она помогла мне найти работу и натолкнула на магистратуру на философском. После университета мы не общались, она вышла замуж и куда-то пропала, а я стал тем, кем должен был быть. Ты спрашиваешь, любил ли я ее? Конечно, но не так, как кажется с первого взгляда. Она заменила мать, которой всегда было плевать на меня…

А потом я увидел тебя — такую же яркую и такую же невероятную, как и она. И понял, что помогу точно так же, как и Света помогла мне.

Олег замолчал, становится еще грустнее, слезы сами наполняют глаза. Хочется упасть на землю и рыдать. Хочется пить дешевый джин и рвать на себе рубашку. Хочется…

Жаль, что я ненавидела ее за то, что не могла быть такой же. Зависть и злость умноженные на собственные комплексы.

— Успокойся, все наладится, — Олег с силой притягивает меня к себе, обнимать его совсем неудобно, и все же…

Хорошо, что он рядом.

— Я не успела ей сказать, как сильно ее люблю, — только и могу прошептать своим осипшим от рыданий голосом.

Воронцов целует в макушку и говорит именно то, что нужно:

— Поверь, она это и так знала. Просто знай, что я с тобой.

Иногда знать недостаточно.

***

Родной город встречает унылой погодой и убожеством. Забитый аэропорт, обшарканные автобусы, печальные люди. Никто никуда не спешит. Закрываю глаза и вдыхаю запах дома. Олег куда-то меня ведет. Шаг. Шаг. Шаг. Но все это не имеет значение, когда ты мертв. Боль снова и снова впивается в кожу тысячами иголок, и я не знаю, как ее можно пережить.

Внезапно накатывает осознание жестокого обмана. Несмотря на спешку, все же останавливаюсь. Почему-то в этот день хочется знать только правду и ничего, кроме нее.

— Зачем ты соврал? — тихо спрашиваю, пытаясь не смотреть в глаза.

Олег непонимающе хмурит брови, видимо, пытаясь понять, о какой именно лжи идет речь.

— Когда?

Значит, это случалось больше одного раза. Занятный факт, нужно запомнить.

— Когда сказал, что любишь.

Все же решаюсь и теперь замечаю в шоколадных глазах чистую, незапятнанную боль.

— Потому что только так ты смогла бы мне довериться.

— Это жестоко, — едва слышно говорю.

Он крепче сжимает мою руку.

— Прости.

Ему и правда очень жаль, знаю. У Ярослава много недостатков, но есть и одна самая замечательная в мире черта — моментально прощать близким, то что нужно простить. Чему-чему, а этому стоило бы поучиться у него.

— Хорошо, — киваю.

***

Таксист ничего не спрашивает и ничего не говорит, это дает дополнительное время для того, чтобы подумать. Из открытого окна немного дует, хочется укутаться в теплый плед и забыть обо всем на свете. Но вот только таких чудес не бывает, эту боль надо пережить.

Звонит телефон, на автомате отвечаю, даже не смотря на экран.

— Алиса, все нормально? — на том конце провода четко улавливается обеспокоенный голос Яра — человека, которого я все еще люблю.

Вспомнил?

— Зачем ты звонишь? — голос все еще сиплый, и сейчас меньше всего на свете хочется слушать нелепые заверения в любви.

Там — Ярослав молчит, тут — Олег сжимает ладонь, слыша каждое слово этого странного диалога.

— Только сказать еще раз, что я безумно счастлив от того, что ты со мной случилась. Я так тебя люблю, Алиса.

— Это не к месту, Ярослав, — сухо отвечаю.

Олег не выдерживает и выдергивает трубку из рук:

— Послушай меня, если бы ты ее любил, то был бы сейчас рядом, а не звонил и распускал нюни. Твои слова ни к чему.

И вешает трубку. Он ничего не говорит, только смотрит-смотрит-смотрит. Наверное, прикидывает, насколько сильно ранил этот разговор его нерадивую студентку, но не замечает одного — мне абсолютно все равно. Потому что эти глупые чувства ничего не значат, и потому что этой детской любви пора закончится.

— Я любила его как звезду, как какой-то осколок величия, до которого теперь не дотянуться, — только и говорю, а затем отворачиваюсь.

Ударяюсь в патетику с головой, так как эта строчка вот уже несколько часов крутится в голове. Во всем мире остается только тепло чужой руки. Кажется, что Олег понимает все на свете и знает, что именно в этот момент больше всего я нуждаюсь во взрослом. Потому что пока не готова взять это тяжкое бремя ответственности на себя, а никто другой не поможет. И это значит куда больше, чем какие-то глупые чувства и бесконечные «люблю». Потому что это гораздо важнее, когда речь идет о реальной жизни, а не о детских играх в отношения.