Б.

Город спит. Он всегда спит. Крыши домов покрыты хлопьями нетающего снега, фонари не горят — соблюдают тишину. Спят улицы, автомобили, деревья, плотно зашторенные окна утомлённо вбирают в себя сонное пространство. Тают секунды, дни, годы, истончается век, а город продолжает спать… кажется, что этому не будет конца, кажется, восток больше никогда не окрасится в пурпур… И некому приблизить рассвет. В городе нет даже собак. Пустой, мёртвый город. Шарик, из которого выкачали воздух. Обескровленные вены проспектов.

Я — случайный гость. Ветер, шуршащий пожухлой листвой. Стучащийся в двери странник. Такой же иссохший и пустой…

Стакан с ядом был осушен мной ещё вчера. Вчера… Это было сейчас. Так близко. Можно дотронуться подушечками пальцев, пройтись по его влажной поверхности, вдохнуть полной грудью ломкий запах кофе с горьковатым привкусом миндаля. Протягиваю ладонь. Ощущаю стекло. Всё, что могу — наблюдать. Наблюдать и кричать. Крик бесполезен. В этом городе спит даже голос. Не спит только взгляд. Я превращаюсь в глазное яблоко, тёплое облако, холодный объектив беспристрастно-безличной камеры. Камеры Обскура… И никаких мыслей, никаких движений. Я пуст, обезвожен, обездушен, мёртв, я сплю. Я — одинокий взгляд, широко раскрытый глаз на фоне пепельно-серого неба, забытый иероглиф на расколотом камне, тщетная мольба свергнутым с небесного престола Богам.

А за стеклом тихая комната, укрытая от чужих глаз воздушным балдахином. Здесь ещё нет запаха кофе. Здесь ещё никого нет. Вот сейчас скрипнет, отворяясь в глубине квартиры дверь. Раздастся лёгкий, словно игристое вино, женский смех, холёная ручка отбросит ярко-красную сумку, на пол, укрытый верблюжьим ковром, беззвучно выпадет то, что делает женщину Женщиной: золотистое волшебство духов, матовая пыль пудры, тонкий, словно стилет, флакон с тушью… В воздухе разольётся плотный аромат желания, страсти… Поднеси спичку — вспыхнет, взрывная волна вынесет стёкла в окрестных домах, жадный огонь в поисках новых жертв уничтожит все следы.

Девушку зовут Анна. Мужчину — Павел. До этой минуты они виделись только один раз. В магазине. Она никак не могла выбрать между латуком и руколой. Он ни черта не смыслил ни в кулинарии, ни в ботанике, но властно взял пучок руколы и бросил в её тележку. Она пробормотала «спасибо». Конец истории.

Но звёзды столкнули их снова. Вернее, это она верила, что звёзды. Паша ни в какие звёзды не верил. И в совпадения не верил. И в случайности. И в судьбу. Он брал реальность за горло, хорошенько прикладывал головой о стену и беспрепятственно обирал карманы её тонкого плаща. Всё просто: не обделённый внешностью Паша очень хорошо знал цену своему телу и с первого взгляда вычислял изголодавшихся по мужской ласке дамочек, которых он цинично называл «мои коровушки». Схема была идеально отточена. Он находил девочку, дарил ей в зависимости от настроения и размеров куша от двух до семи ночей, затем обирал до нитки и исчезал. Судьба несчастных его мало интересовала. Он никогда не задумывался о возмездии, поскольку оно никак не вписывалось в его стройную систему мира. До этой ночи.

— Кто ты мне? Мать?! Какого дьявола я должна тебя слушать?!

И вот так всегда. Ссоры, ссоры, скандалы и снова ссоры. Нет, нормальная жизнь. Так миллионы живут и ничего. Родителей они потеряли давно. Строгая, слишком рано повзрослевшая Аня и Люда — колючий, злой, испуганный волчонок, скалящий пасть только для того, чтобы от него отстали. Сначала был детдом, но Аня не любила об этом вспоминать. Она предпочитала жить сегодняшним днём. Надо было работать, тащить на себе Люду, заботиться о ней…

— Можешь не слушать! Можешь закрыться в своей долбаной комнате, уткнуться в любимую подушку и распускать нюни. Как ты всегда это делаешь!

— Ну и ладно! Вот возьму и сдохну! Вспорю себе горло ножничками из твоей косметички! Повешусь на старой люстре в зале! Буду раскачиваться и гнить! Слышишь?! Буду раскачиваться и гнить как…

— Подумай тысячу раз перед тем, как сказать то, что хочешь…

— Как наша мать! Мать! Мать! Ма…

Звон пощёчины. У Люды носом идёт кровь.

— Пошла вон…

— С удовольствием! — шмыгая носом, размазывая по лицу кровь и слёзы, шепчет, — Чтоб ты сдохла, тварь.

— Я всё слышу, сестрёнка. Так. Пар выпустили, покричали… Иди ко мне, рассказывай, что у тебя опять случилось.

Волчонок успокаивается, подсаживается к девушке на широкий подоконник. Они курят одну сигарету на двоих, стряхивают пепел в распахнутое окно и говорят, говорят, говорят. Из-под небес за ними сочувственно следит Луна, а за Луной слежу я. Всё та же беспристрастно-безличная камера. Огромное глазное яблоко в небе над обезжизненным городом вечного сна.

Два белоснежных тела на ярко-красной простыни. Они уже неподвижны. О том, что было между ними секунду назад говорит лишь учащённое дыхание девушки и лёгкий румянец на её щеках.

— Понравилось?

— Ты, как всегда, прелестна, — голос мягкий, обволакивающий, бесчувственный, так может говорить машина, робот, автомат для удовлетворения желаний, самых необузданных, самых невыразимых. Это и пугало, и притягивало Люду одновременно. Она встретила Пашу два дня назад. Всего два дня. Он просто подошёл к ней на улице и сказал, забавно краснея, поправляя на переносице огромные очки, что любит и не может без неё жить. Вложил в её руку настоящий, тяжёлый, остро пахнущий смертью пистолет, просил убить сразу, не мучить отказом. Она естественно отбросила оружие и с криком побежала прочь от сумасшедшего юноши.

Бежала Люда, не разбирая дороги, неслась так, как будто за ней гналась свора адских гончих, а дорога всё равно привела в эту огромную, скользкую от пота и спермы, грязную постель. Она чувствовала, что далеко не первая жертва этого ненасытного хищника, но ничего не могла с собой поделать. За секс с ним девушка была готова отдать всё. Если бы он попросил украсть миллион, убить ребёнка, броситься под поезд метро, не задумываясь, сделала бы. Так, может, стоило тогда нажать на курок?..

Наверное, стоило, девочка. Наверное, стоило. Тогда бы я не оказался здесь. И не вынужден был бы смотреть этот безбожно затянувшийся, надоевший мне фильм с тобой в главной роли. Я, как тот несчастный зритель, которому до начала сеанса рассказали, кто убийца. Раскаяние? Нет. Разве может камера чувствовать? Чувства — это для живых. Мертвецы избавлены от них. Просто скучно, господа. Чертовски скучно.

— И он попросил?

— Да. А теперь исчез. Что я наделала, Ань? Я совсем дура, да?

— Честно? Ты не дура. Ты клиническая идиотка! Тебе даже лоботомия не поможет! Когда ты перестанешь думать своей пиздой и начнёшь включать голову?!

— Не ори на меня! Без тебя сдохнуть хочется!

— Где труп?

— В машине.

— Ты его сюда привезла?! У тебя мозги вообще остались?!

— Наверное, нет. Прости, что родилась, что побеспокоила. Сама справлюсь.

Люда щелчком большого пальца отправила окурок в далёкое плаванье с высоты девятого этажа, долго смотрела на медленно тающую в чернильной мгле искру.

— Как падающая звезда… — мечтательно произнесла девушка, — знаешь, а ведь падать — не больно. Ты просто летишь, а затем страстно целуешь землю… Так просто…

— Очень просто. Расскажи это санитарам, которым придётся отскребать твою тушку с асфальта. Пошли. Буду тебя из очередного дерьма вытаскивать. Дал же Бог родственницу!

На дворе стояла середина июля — самая знойная пора. Даже ночью термометр редко опускался ниже +25. Что творилось днём, лучше даже не думать. Создавалось ощущение, что ты медленно плавишься, как сталь в мартеновских печах. Мертвецам не слишком приятен тропический климат. Скажу больше — он для них крайне вреден. Когда девушки спустились во двор, от машины уже изрядно попахивало. Ветер разносил зловоние по распахнутым окнам соседних квартир.

— Давай поторапливайся, киллер в юбке. Ещё немного, и весь дом будет знать, что у тебя в багажнике труп.

— А если ты не заткнёшься, люди узнают об этом гораздо раньше. Давай поскорее покончим с этим.

— Хотя бы одна здравая мысль за всю ночь! Ты ключи не забыла?

— Совсем за идиотку держишь?!

— Вот и замечательно. Иди — открывай багажник.

Взору прекрасных дам открылась преотвратнейшая картина: скрючившись в неестественной позе, на пропитанном кровью ковре лежал старик с проломленной головой.

— Ты бы хоть завернула его, что ли…

— Я его в ковёр закатала. С Пашкой вынесли, в багажник запихнули…

— Стоп! Хочешь сказать, что этот старикан у тебя в машине два дня кантовался?

— Ну да.

— Садись за руль. Поехали.

— Я туда не пойду! Там пахнет!

— Только истерики мне тут не хватало. Ладно. Иди домой. Буду через несколько часов. Меня не жди, ложись спать. Ну, что стоишь, как вкопанная?! Давай ключи и вали отсюда!

Сколько раз потом Аня проклинала себя за то, что оставила свою сестрёнку одну! Но, что сделано, то сделано. Пути назад нет никогда. Тому, кто говорит обратное смело можно ставить клеймо «лжец» на лбу. В тот момент главной задачей было спасти Люду, отвести от неё возможные подозрения. А для этого необходимо было избавиться от тела. И чем быстрее, тем лучше.

Старика звали Франц Абрамович Бирнбаум. Историк. Анктивар. С весьма странной логикой: всякую дрянь вроде разбитых чашечек и искусных новоделов он продавал в салоне, а подлинно ценные вещи хранил у себя дома. Его квартира была похожа на сокровищницу сошедшего с ума фараона. Сам Франц Абрамович ютился в маленькой, тёмной комнатке, освещаемой изменчивым огнём керосинки. Обстановка комнатки была поистине спартанской: старая, немилосердно скрипящая кровать, едва не рассыпающийся стол.

За этим столом в тот день нашли приют трое. Один из них — антиквар, увлечённо рассказывавший спутникам что-то из истории Древней Греции. Слушатели заинтересованно кивали. Мужчина даже что-то записывал в потрёпанный блокнот, девушка же нервно теребила край сумочки и старалась не смотреть на старика.

— Франц Абрамович, — нагло перебил учёного мужчина, — извините, но вы обещали небольшую экскурсию по своему персональному музею.

— Ах, да, — обиженно бросил антиквар, но тут же, сменив гнев на подобострастную улыбку, произнёс, — простите старика, я, наверное, утомил вас… Просто у меня не так часто бывают подлинные знатоки и ценители древностей. Прошу за мной…

Он тяжело поднялся из-за стола и практически вышел из комнаты, когда увесистое каменное пресс-папье с хрустом опустилось на его затылок. Франц упал как подкошенный. Тёмная кровь грязным потоком полилась на растрескавшийся паркет.

— Что стоишь? Оттащи этого дебила вглубь комнаты. Я совсем не хочу пачкать ноги в его крови. Одень перчатки, дура! Теперь тащи. Давай помогу тебе. Ты за руки, я за ноги.

— Аургх! — старческая костлявая рука вцепилась в белоснежную блузку девушки и потянула на себя. Девушка, не удержав равновесия, упала прямо на старика.

— Твою мать! Он ещё жив! Добей его. Держи, — мужчина протягивает девушке то самое пресс-папье, которое секунду назад обрушил на голову старика, — Держи, я сказал и бей!

— Я не могу, Паша!

— Ты совсем идиотка?! Какого чёрта светишь моё имя?!

— Пожалуйста, — подаёт голос старик. Он не понимает, что происходит. В глазах только боль. Боль и страх. — Не надо!

— Надо, старый пердун, надо! Слушай, — голос становится мягче, приобретает те самые нотки, которым невозможно сопротивляться, — если мы сейчас оставим этого ублюдка в живых, он обязательно сдаст нас ментам. Он видел наши лица. Дошло, наконец?! А если я окажусь за решёткой и не отдам деньги Плешивому, он убьёт мою дочь, а потом тебя. Будет медленно разрезать на куски и скармливать своим собачкам. Ты при этом будешь ещё жива. Этого хочешь?

— Н-н-н-ет.

— Тогда бей.

Старик попытался защититься, подняв в воздух руку, но мощный удар проломил череп чуть пониже макушки, обдав брызгами крови и мозгового вещества несчастную девушку.

— Я убила его… Я… убила… Убила. Пашка! Я убила! Убила! Я убийца! Убийца! Ты сделал меня убийцей! Зачем?!

— Ничего, ничего. Успокойся. Всё уже практически кончилось. Кончилось. Детка, иди в душ, приведи себя в порядок, а я пока осмотрюсь здесь. Плешивый говорил, что у старика есть одна очень ценная вещица…

Аня гнала старенький автомобиль во весь опор. Летней ночью дороги были практически пусты, и ничто не могло помешать осуществлению её плана. Очень быстро Аня выехала из города. Её путь лежал на старую дачу родителей, в заброшенный коттеджный посёлок. В своё время там сдавали в аренду небольшие домики и Аня с Людой часто проводили в посёлке лето.

Ничто не вечно на этом свете. В тяжёлые перестроечные времена народу стало приезжать всё меньше, а однажды поток посетителей иссяк совсем. Так и остались эти дома брошенными, никому не нужными. Они потерянно смотрели выбитыми стёклами в небо и тихо жаловались скрипящими, гниющими половицами на несправедливость бытия.

Дорогу Аня знала наизусть. Через некоторое время сквозь заросли дикой крапивы показались прохудившиеся крыши, ещё немного и машина пересекла проржавевшую насквозь арку с держащейся на честном слове вывеской «Коттеджный посёлок «Соловки».

Родительская дача встретила стойким запахом человеческих испражнений, алмазным крошевом битых бутылок, в котором причудливо отражалось смеющееся лицо Луны. Девушка с трудом выволокла тело из багажника и протащила его в дом. Затем с заднего сидения машины взяла канистру, открутила крышку, удовлетворённо хмыкнула, принюхавшись к содержимому.

Щедро полив бензином труп старика и протянув высокооктановую дорожку к салону машины, не забыв при этом, остатками топлива окатить само авто, Аня жадно затянулась сигаретой, сделала пару вдохов и щелчком отправила окурок в сторону старого железного коня.

Подъезжая к дому на попутной машине, с владельцем которой уже расплатилась и далеко не деньгами, Анна чувствовала то самое свербящее ощущение, когда маленькой девочкой открывала тяжёлую скрипящую дверь залы…

Ощущение только усиливалось, пока девушка пешком (лифт как всегда закрыт на вечный ремонт) поднималась на девятый этаж. Руки дрожали, как у запойной алкоголички, ключ никак не хотел попадать в замочную скважину. Анна каким-то шестым чувством уже знала, что ждёт её за дверью, но наперекор всему продолжала надеяться, что ошибается.

— Люд, Люда! Я дома. Всё в порядке. Сестрёнка! Ты где?

Молчание вместо ответа. Абсолютное, тугое. Как струна. Или натянутая верёвка, обвивающая шею. Скрип. Тихий, едва различимый. Как будто кто-то или что-то раскачивается в воздухе. Аня вбегает в комнату и начинает кричать.

Маленькая детская ручка осторожно поворачивает золочёную ручку двери. Неделю назад девочка слышала, как в зале что-то упало, потом кто-то долго хрипел, а потом оттуда вышел папа, сказал, что маме очень плохо и к ней заходить нельзя — можно заразиться очень страшной болезнью. Потом папа исчез. Они с сестрёнкой долго его ждали, а он всё не возвращался и не возвращался. Еда в доме кончалась. Денег папа не оставил. Наверное, думал, что скоро вернётся. Аня знала, где взрослые держат деньги — в зале, в большой супнице. Она решила, что нужно попросить деньги у мамы и сходить в магазин, раз уж мама так разболелась, что сама никуда идти не может. Заразиться девочка не боялась. Она боялась, что им с Людой нечего будет есть.

Первое, что увидела девочка за приоткрытой дверью — посиневшие, разбухшие, раскачивающиеся в воздухе ноги. С них что-то капало и тяжёлый запах гниющей плоти бил в лицо, скрадывал дыхание. Девочка открыла дверь шире — отступать ей было некуда — и вошла в комнату.

На люстре, мерно покачиваясь, висело тело. Вывалившийся, почерневший язык, заострившийся нос, неестественно вывернутая шея.

— Мама? — испуганно прошептала девочка. Преодолевая страх и отвращение, Аня подошла и дотронулась до ступни матери, кожа показалась ей неестественно холодной, а палец глубоко погрузился в мягкую студенистую массу, живущую, казалось, собственной жизнью. Девочка отдёрнула руку.

— Мама! Папа ушёл. Нам с Людой нечего есть. Можно я возьму немного денег и…

Из левой ноздри трупа невозмутимо выползла муха, посидела на верхней губе, потёрла друг о друга передние лапки, бросила взгляд фасеточных глаз на застывшего в изумлении ребёнка и скрылась во рту покойницы. Аня с визгом бросилась вон из залы, схватила в охапку младшую сестру и выбежала из дома.

Эту сцену Анна прокручивала едва ли не каждую ночь. В кошмарах лицо покойницы менялось. Она тянула к Ане руки, говорила как хорошо после смерти, увещевала, развязывала узел, падала на пол, ползла к дочери. Медленно, неумолимо. А Анна не могла сдвинуться с места… В последний раз труп широко улыбнулся и мягко произнёс: «Ты мне больше не нужна. Я соскучилась по Люде»… В тот день она проснулась от собственного крика. А теперь кошмар стал реальностью: в петле из ремня, привязанного к люстре, висела сестра.

Сначала был ужас, потом отвращение, потом злость. На Люду, что выбрала самый простой выход (она всегда так делала — не боролась), на себя, что оставила её этой ночью одну. А потом родилась ненависть. Чёрным огнём она заполняла пространство её души. И объект у этой ненависти был. Паша. Она знала, что должна найти его. Найти и убить. Может быть, тогда она сможет начать жить.

И она нашла меня. Чёрт её знает, как! Я никогда не ошибался. Не рассказывал бабам лишней информации. Они знали только моё имя. И то не всегда. Я никогда не выбирал знакомых друг с другом женщин. Откуда?! Откуда появились эти тонкие невидимые нити, ведущие от мёртвой соплячки ко мне?! Эта дрянь, как гончая, вцепилась в одной ей ведомый след и судьба моя оказалась предрешена.

Детский дом устало скрипел рассохшейся дверью. В парадной воняло мочой и собачьим дерьмом. Стены были исписаны скабрезностями и философскими монологами, где цензурными были лишь междометия и то не всегда. Да, именно здесь нашли приют сестрёнки Васнецовы, Аня и Люда.

Первое время они пытались дружить с собратьями по несчастью, но очень быстро поняли, что дружба здесь не приветствуется, поскольку друг запросто может воткнуть в спину нож, когда ты отвернёшься.

Время закаляло их, убивало всё человеческое внутри, ожесточало сердца. Они жили в разных группах, но всегда были вместе, словно связанные неразрывной нитью. Каждая из них чувствовала, когда другая была в беде, когда другой нужна была помощь. Заступались друг за друга постоянно и очень скоро завоевали себе мрачную репутацию убийц. Их боялись, перед ними заискивали. Даже воспитатели.

Кличку «Волчицы» они получили после одного весьма занятного эпизода: Людке уже было двенадцать. Созрела она рано, и тело, заключённое в тесные оковы одежды, неудержимо манило прыщавых юнцов воплотить в реальность свои поллюционные мечтания.

Их было трое. У одного был нож. Люду прижали к холодной кафельной стене туалета, зажали потной рукой рот и, угрожая ножом, сорвали одежду. Она пыталась кричать, лягаться, её начали бить. Парень с ножом прошипел ей прямо в ухо: «Замолкни, дрянь, иначе последним, что ты почувствуешь в жизни, будет адская боль от непреодолимого желания моего железного друга познакомиться поближе с твоими кишками. Усекла?» Она лишь затравленно кивнула.

Её бросили на пол и пустили по кругу. Над несчастной измывались полчаса, и это были самые долгие полчаса в её жизни. Аня нашла сестру в луже крови, плачущую, свернувшуюся в клубок, старающуюся обрывками ткани прикрыть свою наготу.

— Кто? — тихо спросила Аня.

— Я… Их… Не… Знаю…

— Если покажу, узнаешь?

— Д… Д… Д… а. Сестрёнка, мне очень больно…

— Потерпи немного. Давай, поднимайся. Скоро станет легче. Легче. Слушай меня. Никогда нельзя распускаться, позволять себе быть слабой. Нам с тобой никто не поможет. Никто и никогда. Слышишь? Всё, что у меня есть — ты. Всё, что есть у тебя — я. Это немного, но этого хватит, чтобы проучить пидарасов, вздумавших совать свои хотелки, куда ни попадя.

Аня провела сестру в старшую группу и спрятала в своей комнате. То, что творилось потом, может спокойно лечь в основу самого экстремального романа ужасов, который когда-либо писался на этой земле. Пытками и уговорами, что подчас страшнее пыток, она вызнала имена обидчиков её сестры. Виновных Анна крепко привязала к стульям в зале, привела осунувшуюся, слегка припухшую от слёз Люду с кровоподтёками на лице и торжественно вручила ей обычные канцелярские ножницы.

— Сделай с ними тоже, что и они с тобой!

С хищной улыбкой, подойдя к парню, что держал у её горла нож, Люда тонким голоском пропела: «А теперь мой железный друг хочет проверить, из чего состоит твой одноглазый змей…».

Было, однако, в том полуразрушенном здании и что-то хорошее. Первая любовь пришла к Ане именно там. Его звали Игорь. Маленький веснушчатый мальчик с неукротимой копной волос цвета жареного каштана. Его лицо было добродушным, открытым. Такими рисовали херувимов на древних иконах. Анна ласково называла его Ангелочком.

Ангелочек трогательно ухаживал за своей дамой сердца: под покровом ночи пробирался по водосточной трубе в палату девчонок и осторожно, стараясь никого не разбудить, оставлял букет обычных ромашек на тумбочке у Аниной кровати. Девчонки при этом едва сдерживали смех, наблюдая за комичными перемещениями Игорька по комнате, а Аня заливалась краской с головы до пят и пряталась под одеяло, подсознательно пытаясь скрыть улыбку, против воли искривлявшую рот. Всё объяснялось просто — труба немилосердно грохотала и скрипела под тяжестью ангельского тела, поскольку вовсе не была задумана, как мост, соединяющий сердца влюблённых, и поэтому задолго до появления в распахнутом настежь (Жара. Июль.) окне фигуры Ромео все Джульетты комнаты уже знали о его предстоящем визите.

Чувств своих Игорь не скрывал, но и афишировать не стремился — слишком уж мрачная репутация была у его избранницы. Особенно после той истории с изнасилованием Люды. Дальше ромашковых букетов и «тайных» ночных свиданий дело не заходило. На самом деле тогда он просто боялся подойти к ней и заговорить первым. Может быть, пригласить в кино, купить мороженое, угостить конфеткой. Игорь всё ждал шанса, а он не наступал и не наступал. Наконец, однажды, уже на закате лета первый шаг сделала Аня.

— Эй, Ангелочек! — Игорь даже не понял, что обращаются к нему, — Ты что, глухой?! — прямо перед ним, словно чёртик из табакерки, выскочила Аня, её глаза метали испепеляющие молнии презрения, ненависти и глубоко запрятанной (в самых укромных уголках души, куда нет хода никому, кроме собственного отражения) нежности.

— Нет, — выдавил из себя Игорь.

— Держи! — Анна решительно сгребла не слишком упирающегося Игоря рукой и крепко прижала к себе. Их губы легко нашли друг друга, как будто были созданы из расколотых половинок одной чаши, сошедшей с гончарного круга Творца и в чём-то не угодившей ему.

Больше не было ничего. На следующий день Аня уехала из детдома со стареньким чемоданчиком, в который уместилась вся её не слишком весёлая и красивая жизнь. Чуть позже уехала Люда. А он остался. Потому что уезжать мальчику с волосами цвета жареного каштана было некуда.

— Эй, фраер, чё ты тут трёшься?! Какого хера вынюхиваешь?! Я твою харю срисовал. Ещё увижу — убью.

— А может я? Не допускаешь?

— Чё ты сказал? Хавальник-то закрывай. А то пиздобольство так и хлещет! Да я таких клопов, как… — удар был резкий, хлёсткий, злой. Ребром ладони. В шею. Громила не успел хоть как-то среагировать. Только, страшно захрипев, осел в осеннюю грязь. Игорь улыбнулся. Оттащил тело в пропахшую дешёвым вином подворотню и методично обыскал. То, что было ему нужно, лежало в потайном карманчике прямо напротив сердца. Молчаливого сердца. Простая, ничем непримечательная флешка. Игорь победно сжал ладонь в кулак, склонился над трупом и прошептал в холодеющее ухо: «Дружеский совет. Никогда не стоит недооценивать своего врага».

— Это я, — бросил Игорь, — всё сделано. Ключ у меня.

Новый, только что купленный «сенсорник» обречённо полетел на асфальт. Тяжёлый каблук неотвратимо опустился на мигнувший в последний раз экран.

Ностальгия по Советам буквально захлёстывала каждого, кто переступал порог закусочной «На семи холмах». Гранёные стаканы, разбавленное пиво, в котором воды больше чем хмеля, разлёгшиеся с тупым безразличием на оцинкованной витрине под заляпанным мухами стеклом чебуреки, столики, где не предусмотрены удобные кресла и приходится стоять, опираясь локтем на израненное пивными да чайными пятнами дерево, и тянуть бесконечный разговор о смысле бытия. А о чём ещё говорить в советском общепите?..

Игорю было не до ностальгии. Он ждал. Заказчика. Неожиданно к его столику подплыла с грациозностью акулы эффектная леди в кроваво-алом платье и надвинутой на глаза шляпе. От неё пахло роскошью и дорогими сигаретами.

— Зачем этот маскарад? Я же сказал, ключ у меня.

— По-твоему я должна была прийти в расхристанной, продранной куртке, измазанных грязью джинсах и кроссовках, что просят каши?

— Я не привык думать за двоих. Тебе не стоит светиться. Да и мне тоже. Урод за стойкой тебя точно срисовал. Я молчу про гардеробщика. И это стадо дебилов!

— Не ори на меня, Ангелочек. Я давно не та маленькая девочка, что уезжала из приюта с потёртым чемоданчиком. Той Ани больше нет. И больше не будет. Если хочешь остаться со мной, запомни это.

— А если не хочу?

Анна задумалась, потом подняла на Игоря обжигающе холодный взгляд.

— Твоё право. Ты мне ключ, я тебе деньги. И разбегаемся.

— Ты уверена, что другого пути нет?

— Решил стать моей совестью?

— Чёрт с тобой. В конце концов, мы взрослые люди. Ты — клиент, я — продавец.

— Раньше ты не был таким циничным, каштановый мальчик…

— Каштан давно опал, как видишь. Вот ключ. Будь осторожна. И… Прощай?

— Прощай.

Она вышла из кафе также стремительно, как вошла.

«Какого дьявола я делаю?! Она же сейчас уйдёт! И я больше никогда её не увижу. Никогда!». Игорь произнёс это слово по буквам и, осознав всю его неохватность, всеобъемлемость, рванул следом за Аней. Не успел. Увидел лишь приветливо моргнувшие сигнальные огни её старенькой «шестёрки». Чертыхнувшись, Игорь грузно опустился за руль своей «Ауди», педантично собранный немецкий мотор завёлся с полоборота. Вдавив газ в пол, Игорь помчался навстречу своей судьбе, оставляя за собой ярко-чёрные следы и запах горелой резины.

На той долбаной флехе было всё. Вся чёрная бухгалтерия Плешивого. Адреса, явки, пароли. Сколько пришло, от кого. Вашу ж мать! Да там была вся моя грёбаная жизнь. На этом куске пластика я был как на ладони! Словно голый дебил, пытающийся спрятаться в открытом поле от пули, выпущенной из снайперской винтовки. Теперь понятно, как эти сволочи на меня вышли!

— Что ты со мной делаешь, Аня?!

— Ничего. Дверь всегда открыта. Можешь уйти, если хочешь.

— Я люблю…

— Осторожнее, каштановый мальчик. Я не из тех, кому стоит признаваться в любви.

— Я давно не мальчик и бояться тебя не могу.

— Ну и зря. На этой флешке ничего нет! Она пуста, Игорь! Она пуста!!!

— Я всегда говорил, доверить женщине компьютер, всё равно, что добровольно выдернуть чеку из гранаты. Пусти меня. Ты когда-нибудь слышала о скрытых файлах?

— Нет. А должна?

Игорь раздражённо махнул рукой и погрузился в причудливый мир нолей и единиц. После трёх часов, пяти чашек кофе и двух недокуренных сигарет раздался, наконец, победный клич: «Ура! Я нашёл его!».

— Это он? Скажи, что это он! Хотя и говорить не надо. Всё сходится. И убитый профессор, и дата последнего прихода, и даже опись вещей, что пропали из квартиры старика! Схема гениальна! Паша Перец соблазнял девушек, заставлял их идти на преступление, а затем бросал. Жертв ограблений или убийств выбирал Плешивый. Выручку делили грабительски. Вряд ли это устраивало Пашу. Всё-таки львиная доля отходила боссу…

— Ты мне скажи, где живёт эта мразь?

— В том-то и дело, что нигде. Он — фантом, призрак. Возникающий из ниоткуда и ровно туда же отправляющийся. Никаких следов, никаких зацепок. Вариант я вижу только один.

— Не томи, ангелочек…

— Он выходит только на дело…

Ох, не по себе было Игорю Кравцову, бывшему оперативнику (хотя, оперативники бывшими не бывают) в этом стоящем бешеных денег смокинге и глупом галстуке, стягивающем тугой ворот, словно ошейник или удавка. Куда было деваться? Нужно создать впечатление — Плешивый — не из тех, к кому на рандеву можно прийти в драных джинсах и видавшей виды «олимпийке».

Встреча была назначена в «Пале Ройяль» — паршивом заведеньице с заоблачными ценами и псевдоизысканной кухней. Местечко было популярным среди местной новой аристократии, как они сами себя называли: торгашей, поднявшихся на продаже оружия за рубеж, воротил шоу-бизнеса, мнящих себя едва ли не новыми Мамонтовыми, отпетых бандюганов, ещё вчера деливших тюремный паёк с обычной урлой, а сегодня — жрущих только чёрную икру в винном соусе. Среди всех этих жирных морд, тупых взглядов Плешивый — в миру Алексей Викторович Недотрогов — выгодно выделялся. Хотя бы тем, что был хорошо сложён, всегда подтянут, свеж. Никогда не гнался за модой, курил только трубку, пил только «скотч», любил Булгакова и Ницше, был счастлив в браке и вовсе не производил впечатление человека, по мановению пальца которого, людей закатывали в бетон.

Игорь долго готовился к этой встрече. Поднимал старые связи, прорабатывал прошлое Недотрогова, его настоящее, пытался разобраться в хитросплетениях его души, вжиться в роль, как настоящий актёр. И, кажется, ему это удалось — в глазах Плешивого ровным огнём горел интерес к персоне сидящего напротив человека.

— Зачем вы меня обманываете? — голос Недотрогова тих и спокоен, никаких эмоций, словно говорящий автомат, — Я же вижу, что вам непривычно в этом костюме: слишком жмёт галстук, смокинг застёгнут на все пуговицы; к здешней публике вы испытываете лишь презрение, впрочем, как и я; нервно потягиваете мелкими глоточками свой «Мартини» из бокала, когда здесь привыкли считать алкоголь бутылками. Вы не бизнесмен, не уголовник, для художника или тусовщика слишком традиционно одеты…. Кто вы и что вас ко мне привело?

— Дело. Вы ведь деловой человек, не так ли?

— Может быть, и так, а возможно и нет. Смотря, кто предлагает. Ещё раз спрашиваю, кто вы?

— Это так важно?

— Для меня — да.

— Удваиваю гонорар, и вы забываете о своём любопытстве.

— Удваиваете ноль? Очень интересно. Я пока что не услышал от вас ни одной полезной фразы и мне, если честно, уже становится скучно. А когда мне скучно, я становлюсь злым. Поверьте на слово, вам лучше не знать каков я в гневе.

— Не волнуйтесь, знаю. Однажды вы очень разгневались на гражданку Белову, вашу уборщицу…

— Это дело давно минувших дней. Не стоит ворошить прошлое — любопытство ещё никогда не приводило ни к чему хорошему.

— А я и не стремлюсь к этому хорошему прийти. И это вовсе не любопытство. Я думаю, вам будет небезынтересно узнать, что у меня есть неопровержимые доказательства вашей причастности к этому делу, а также небезысвестной истории Башмачника. Того самого, что делал замечательные башмаки. Из лиц своих жертв. Ну, так как, мы договорились?

Игорь внутренне ликовал: ему явно удалось вывести Недотрогова из себя.

— Ни о чём мы с вами, господин хороший, не договорились! — почти кричал он, лицо побелело от злости, руки сжались в кулаки, ещё секунда и бросится на Игоря. Последнее вовсе не входило в планы опера.

— Успокойтесь, успокойтесь, Алексей Викторович. Ну, разве так можно? Беречь себя надо. В вашем-то возрасте…

— Мой возраст вас не касается, — Плешивый уже взял себя в руки, — Так о чём вы хотели со мной договориться?

— Дело у меня к вам, Алексей Викторович, деликатное дело. Гарсон! «Скотч», пожалуйста. Для меня и моего друга. Несите бутылку. Разговор у нас намечается долгий.

— Вы не понимаете! Она была мразью. Маленькой шлюшкой, которой хотелось ебаться с каждым столбом! А я любил её…

— Любили уборщицу?

— Почему бы и нет?

— Я вообще сомневаюсь, что вам известно значение слова любовь.

— А вам оно известно?.. Я спасал их. Спасал от мучений, вытягивал из болота греха… Они сами просили меня убивать их.

— А натягивать свои лица на ваши ступни они тоже сами просили?!

— Это было искуплением. Или вы думаете, что билет в Рай выдаётся бесплатно?

— Я ничего не думаю. У меня есть сведения, и я могу с лёгкостью уничтожить вас.

— Вперёд, — Недотрогов презрительно ухмыльнулся, — Вы, молодой человек, блефуете, а даже если нет… Я достаточно обеспеченный человек, чтобы позволить себе услуги самых лучших адвокатов мира. Они не оставят от вас и мокрого места в суде.

— Кто вам сказал, что я отправлюсь в суд? Ваши конкуренты бросят к моим ногам все богатства этого мира лишь бы заполучить подобный компромат. Мне объяснять, что с вами произойдёт потом?

Недотрогов изменился в лице. Он хотел что-то ответить, но слова застряли у него в горле, мешая дышать. Он часто открывал и закрывал рот, словно выброшенная на берег рыба, потом дрожащими руками наполнил до краёв стакан виски и залпом осушил его.

— Что вы от меня хотите?

— Вот это уже конструктивный диалог…

Так вот кто меня сдал! Поганая сволочь! И чувствовал ведь, что неспроста меня эта мразь к себе вызвала. Нутром подвох чуял. Да и в бабках особо не нуждался. Какого хрена попёрся?!

Маньяком оказался Плешивый. Страшным Башмачником. Нас им пугали, когда я ещё в школе учился. Чёрт возьми! И я на него работал!

Плешивый позвонил мне в пять утра. Он никогда не звонил мне так рано. Насторожиться бы уже тогда и послать его на хуй. Но жадность, глупая жадность! Поэтому теперь я здесь. А эта лысая тварь лыбится и коптит своим дерьмом воздух. Где, вашу мать, справедливость?!

Ладно, пора заканчивать эту глупую историю. Он сказал, что наклёвывается неслабое дело. От меня нужно, как всегда, соблазнить тёлку. Я согласился. Вы хотите увидеть конец этой хреновины? Вы ждёте его? Вы уже исступлённо стучите левой ножкой по цементному полу кинозала, струйка слюны застыла на кончике подбородка? Что ж, запаситесь поп-корном и упритесь взглядом в экран. Знали бы вы, как мне это всё надоело!

Всё та же комната. Сейчас она сбросит плащ, вопьётся губами в мои губы, словно изголодавшаяся кошка, сорвёт с меня одежду. Мы займёмся сексом. Потом она, как ни в чём не бывало, предложит мне кофе с милой улыбкой убийцы. И я приму этот яд, как напиток богов. Едва уловимый привкус миндаля всего лишь добавит пикантности.

Умру я быстро. Если честно, даже не пойму, что уже мертв. Просто вдруг выключится свет. И глупая улыбка. И грязное пятно кофе на ковре из верблюжьей шерсти — чашка выпала из рук.

А она смеётся. Открывается дверь. В комнату входит человек. Мужчина. Они о чём-то переговариваются. Он криво улыбается. Долго возится с застёжкой ремня на своих брюках. Она с трудом переворачивает меня на живот… Нет! Я не могу на это смотреть!

Потом всё просто. Меня увозят из квартиры, завернув всё в тот же ковёр из верблюжьей шерсти. Я лежу тихо, никому не мешая на заднем сидении машины. Чуть позже огонь размеренно пожирает то, что когда-то было мной, а они смеются, пьют шампанское и трахаются на фоне заката. Конец фильма.

Кажется, кончилось. Я наконец-то свободен! Я обретаю покой, таю, таю, таю… Какой же это оказывается кайф — сдохнуть!

Снова Город. Мёртвые окна. Машины, засыпанные нетающим снегом или пеплом. И я на вечной дороге, ведущей в никуда, растворяющейся в белёсой тьме. Неужели всё снова? Неужели выхода нет?.. Где-то читал — «Ад — вечное повторение». Так и есть. Только я не уверен, что это ад.