Бэдтрип

Вы, наверное, спросите: кто ты такой, дядя? Почему мы должны тебя слушать? А я скажу: сели и заткнулись. Я парень простой, могу и в табло настучать.

Так вот, слушайте.

К Мэри я пришел при полном параде: белые кеды, широкие штаны, кепка с прямым козырьком и бряцающие кулоны на длинной цепи. В руке букет роз и конфеты. Просто не знал, что еще взять. Никогда не знакомился с предками. Я не сомневался: они заценят мой реп-стайл и сразу просекут — четкий пацан, с такими не шутят.

Было жарко, будто в желудке у Сатаны, который наелся перца чили и запил керосином. Моя девушка жила в пятиэтажной хрущевке. Обоссаная парадная, мусор на ступеньках, облупившиеся помалёванные стены, даже домофона нет. Я поднялся на третий, нажал звонок.

— Привет, — сказала она, открыв двери.

— Yo, girl, what`s up? Как жизнь молодая? — Поцеловал Мэри в щеку. — Привет, кися. Это тебе.

— Ой, ну зачем?

Она понюхала цветы, улыбнулась. Если вы не видели Мэри, значит, вы вообще не видели красивых чикс: черные, как смола, волосы, фигура стриптизерши, буфера — две спелые дыньки третьего размера с сосками, похожими на дорожные конусы, загорелые стройные ножки. Глаза, зелёные и огромные, точно у персонажей японских аниме. Глаза наивного ребенка, которые при необходимости умеют создавать тот сексуальный блеск, от которого у меня моментальный стояк. Её попку я бы поставил в церкви вместо иконы и молился круглосуточно. Это вам не колхозные курицы, которые тусуются у нас в общаге. Она читает Пелевина и слушает классику! Это цыпочка из разряда смотрю и плачу. И притом никакой пошлости. Всегда носит скромные наряды, никаких джинсов или платьев с глубоким декольте, минимум косметики, что меня конкретно возбуждало. Короче, я уже хотел пожать родичам лапу за то, что воспитали из дочери человека, а не очередную шмару.

— Разуваться где?

— Да тут и разувайся, — сказала она. — Сейчас тапочки дам.

— Блин, надел свежие носки, а ноги один хрен воняют. Это, наверно, от кедов.

— Расслабься, я ничего не слышу.

Она нагнулась, достала из тумбочки домашние резиновые шлепанцы. Я ущипнул её за корму.

— Прекрати, родители рядом, — хихикнула Мэри.

Напялил лапти — не мой size.

— Ой, иди в кедах, — сказали Мэри. — Всё равно потом заметать.

Мы переместились в комнату. Предки сидели за пустым столом. Накрытый красной скатертью, он занимал чуть не половину хаты. Я прыснул. Такая скатерть была на похоронах моего деда, и баба Тая разлила на неё бухло.

В поясницу упёрся маленький кулачек.

— Тихо ты, — улыбнулась Мэри.

— Ну, че, будем знакомы? — сказал я, протянув папаше клешню. — Дэнчик. Пацаны кличут «Отрава», — в позапрошлом году траванулся шмурдяком.

Папаша не проявил активности. Я вам больше скажу: мне показалось, он сковырнулся. И мамаша тоже. Мэри предупреждала, что они со странностями, но у кого родители без? У моей ма полно закидонов, однако она никогда не смотрела на моих корешей как дохлая рыба.

Я унюхал траурную атмосферу и слабый душок нестиранных потняков. Повисла неловкая тишина, — так бывает, когда кто-то не в тему пустит шептуна.

— Мам, пап, это Денис, мой парень, — вмешалась Мэри. — Он учится на программиста. Знакомьтесь.

Предки провалились в коматоз. Папаша таращил на меня сонные зенки, полузакрытые, как у обдолбанного торчка. Тот еще кекс: миниатюрный, худой, что та спичка, с головкой, висящей на тонкой шее, как уличный фонарь. Блестящий купол с таким, знаете, остатки-роскоши-пучком посередине лба. Ювелирно подстриженные черные усы — long live Сальвадор Дали. Из шмоток — тельняшка, которой, по ходу, вытирали пол в общественном туалете, и синие совковые треники. Из дырочки на груди торчал розовый волосатый сосок. Фиг его знает зачем, папаша ежеминутно теребил его между пальцев. Какой-то фирменный старперский фетиш.

«Щас блевану», — подумал я, и молча убрал клешню, так и не дождавшись рукопожатия кекса.

Знаете, что такое БТР? Нет, не танк, не угадали. БТР — это мамаша. Гибрид шкафа и слона с фонтанчиком серых, как асфальт, волос на макушке, перетянутым простой бечевкой. Белая, как бумага, бульдожья физия слегка разукрашенная, будто фломастером, штрихами голубых вен на лбу. Mutter напугала меня даже сильнее, чем папаня. Она носила зеленовато-говняного оттенка гольф под самую шею (в такую-то жару!) и черную юбку. Спереди гольф нехило распирало — на меня прицелились две гигантские ракеты. Руки-батоны устрашали. Братья Кличко дважды б задумались, прежде чем выходить на ринг против этой махины.

Так же, как муж, маманя предпочитала не реагировать на моё присутствие. Сидит не рыпается, статуя, блин.

— Это, — Мэри махнула на батю, — папа Витя.

— Папа Витя, — повторил я, как попугай.

— А это, — она махнула на БТР, — мама Вика.

— Мама Вика, — повторил я, и почуял себя мудаком. Мне че, так их и называть? Че за хрень? — А по отчеству?

— Да можешь так и говорить, они не обидятся. Па и ма любят, когда мои друзья воспринимают их как сверстников.

Ага, уже заметил.

— Папа Витя, мама Вика, — обратился я торжественно, — дышите ровно, ваша дочурка в надежных руках. Меня на районе знают, кто хошь подтвердит: Дэнчик — четкий пацан, за базар отвечает. Будь спок. Я за неё любого порву.

Мэри похлопала по спине.

— Ты не стой, присаживайся. Не будь стеснительным.

— Я шо, целка, шоб стесняться. Де хавка? — Я упал на стул. — Гости в доме, а стол пустой. Мэри, детка, тебе не стыдно?

Она улыбнулась.

— Шутник. Щас принесу. Вы пока налаживайте контакт, а я на кухню. Скоро буду.

Она послала воздушный цёмик и чухнула куда-то, оставив меня наедине с родаками. «Слон и моська» пытались взглядом просверлить мою бошку. Mutter щурилась, словно от яркого солнца, батяня вяло оттянул веки, приоткрыв укуренные бельма.

От психов меня одолел сушняк. Ща бы пива или льда с верхушки айсберга. А эти нелюди зырят, как Ленин на буржуазию. Ну, блин, попадалово.

— Слыхали новый анек? — сказал я. Гнилое дело. Когда психую, начинаю гнать порожняк. — А знаете, Ватсон, чем наполнены шары у CorelDraw? Чем, мистер Холмс? Водородом! Ватсон в непонятке. Ну, это же элементарно, Ватсон… Вчера у меня Corel рухнул — так всю Винду разнесло на фиг!

Я заржал. Кекс и глазом не моргнул. Таракан усатый. Mutter раздула ноздри. Из черных пещер попёрла волохня. Фу, гадость-то какая. Будто у неё в носу завелись тарантулы.

— Вот еще. Идет программист по улице, видит — его приятель-коллега на новеньком красном "Ferrari 512TR". Откуда такая машина?! Да из NFS дебаггером выдрал.

Я заржал. Кекс прирос к дивану и разминал сосок. Таракан усатый. Mutter тоже отморозилась, глаза превратились в щелки, напоминая смайлик в аське, только харя у неё была не желтая и веселая, как утюг. Я снова почуял себя дегенератом. Да че с ними такое? Мой кошак и тот в юморе шарит, в отличие от этих сухарей.

Пошли вы. Я повертел тыквой, изучая интерьер. Типа мне любопытно, как живут старые пердуны. Хаза как хаза — типичная зарисовка в стиле соцреализма. Ламповый телевизор «Весна» в правом углу комнаты, обои с цветочками, напоминающие обоссаную и высушенную в духовке туалетную бумагу, бордовые портьеры. Окна зашторены, в комнате полумрак. Можно подумать, кто-то станет подглядывать, как дедуля шпилит бабулю. В левом углу напротив меня ДСПшный шкаф, чуток уступающий в габаритах мамаше. 100пудово куплен в рассрочку после свадьбы. Верхняя полка забита книгами: Толстой, Достоевский, Бунин, Стендаль, Фейхтвангер, Айтматов и т.д. Говно собачье. У меня на книги аллергия, от совковой мебели — отрыжка. Снизу, в серванте, фарфоровый сервизик и хрусталь.

Стол, загородивший полхаты, упирался в пружинную кровать с железными перилами — траходром предков. Над кроватью висит радиоточка. Квадратная коробка с черными боками и круглым колёсиком, передняя панель вроде пластинки сыра, сквозь решето которой трещат статические помехи. Я эту хреновину видел раз в жизни, в деревне у бабушки. По ходу, ретро-динозавры реально башляют за неё лавэ и тащатся от христианских проповедей под этот допотопный электропиздунец.

Что действительно впечатлило, это ковер, висящий на стенке за спиной родаков. Ворс выкрашен в черно-красные тона, на фоне которых резвятся два здоровых угольных медведя. Они раздирают на части багряного оленя, и туша его словно дрыгается в агонии, а из пуза выпадают потроха.

На дворе 21-ый век — эпоха Интернета, ГМО и 3D-порно, а в этой берлоге, застрявшей в дебрях пространственно-временного континуума, кажись, по-прежнему ждут коммунизма.

— Симпотная халупа, — сбрехал я, запустив лоща. С носа капала вода. Душно. Вспотел, что проститутка в церкви. — Я бы здесь поселился. Без «Б».

Не прокатило. Опять. Ни юмора, ни комплиментов предки не догоняли. Папаша мял титьку, как заведенный, маман засветила золотые коронки, судя по величине, сделанные на заказ для лошади, и вроде зевнула. Вроде — звука я не услышал, на ряхе не дрогнул ни единый мускул. Губы цвета сырой печенки снова сомкнулись. Ни дать ни взять рана с запекшейся кровью.

Я и сам зевал, от жары разморило. Собрался включить на «дебильном» какую-нить рэпачину, но тут вернулась Мэри. Поставила на стол поднос, накрытый чугунной крышкой. Большой зараза, почти канализационный люк.

— Наконец-то хавка, — потёр я клешни. — М-м-м. Пахнет вкусно.

— Руки помыл? Бегом в туалет. Возьмешь голубое полотенце.

— Та ладно, я ж не заразный.

Она надула губки.

— Не ладно. Давай, вперед за орденами.

— Ну, Мэр…

— Кыш сказала, а то отшлепаю.

— Кто против?

Я поднялся и вышел в узенький коридор. Под ногами поскрипывал дряхлый паркет. Не поднимай жвачку с асфальта, не докуривай чужие бычки (и вообще бросай палить), мой руки перед едой. Вечно ей всё не так. У меня, может, с детства такая привычка. Вторая мамаша.

Гальюн обнаружился напротив входной двери, я сразу учуял его по запаху хлорки. Комнатушка размером со спичечный коробок. Внутри зелено, что в Райском саду. Я защелкнул шпингалет, и тут приключилась самая ужасная шняга, которая может приключиться в доме любимой девушки, — приспичило похезать.

Спустив «шаровары», я плюхнулся на салатовый унитаз. Стал рассматривать зелено-голубые клеенчатые обои. Крышка была горячая, будто передо мной кто-то сидел. Б-р-р. Не думай об этом, братка, сказал я себе. Тебе нужно в экспресс-режиме взвесить 300 грамм Краковской колбасы. Без улик, понимаешь? Вот и сосредоточься на этом.

От напряжения поплыла картинка перед глазами. Голова кружилась, как в детстве на карусели. Меня схеровило. Вроде литра водки на голодный желудок, допираете, о чем я талдычу?

«Че за нах?»

Обои мигали, как светомузыка на дискотеке. Стены пульсировали и плавились, как воск. Они потекли, словно волны, и слились в сплошной бирюзовый океан. Пол и потолок смешались воедино. Лампочка исчезла, но вокруг не потемнело. Откуда-то снизу лился яркий желтоватый свет. Лампа сменила место дислокации, опустившись на дно кишкообразного лабиринта, и превратилась в огненный шар. Стеклянная колба с рожками и спиралью полыхала, как солнце.

Для справки: месяц не курил ганджубас. Не пыхал, хреном клянусь.

Тем не менее, поймал реальный глюк. Я парил на сральнике в бесформенном зеленом пространстве, не находя точки соприкосновения. Наверное, так себя ощущают космонавты в невесомости. Гипертрофированное чувство цвета давило на мозг. Я чувствовал, как нагрелись подошвы. Еще чуток, и кеды задымятся. Ласты болтались в свободном полёте над пропастью, но где же, мать вашу за ногу, парашют?

— Fuck!

Зацепил рукой побрякушки, лопнула цепочка и вместе с кулоном сорвалась с шеи. Я потянулся, но падла уже была в зоне недосягаемости. Унеслась, точно с крыши шестнадцатиэтажки, и с тихим цоканьем приземлилась на стеклянную колбу. Ёпта, я за цепуру выложил мегабабло!

Не кипиши, братка. Вдохни воздуха, постарайся успокоиться.

Воздуха, ха-ха, успокоиться. Ага, щас.

Есть у меня фобия: когда сижу на «троне», всё чудится, что из фаянсового дупла вылупится СПИДозная белочка и цапнет мои орешки. В натуре, не смейтесь. Я боюсь крыс. Вот и сейчас ежеминутно поглядываю в тёмную пасть калоприёмника. Не нравится мне эта труба. И толчок не нравится. Дело даже не в том, что предки Мэри елозят сраками на овальной пластмасске, растирая по поверхности цвета зеленки кислый старческий пот. Хотя от мысли, как они пердят и гадят в дырку, охота блевать.

В трубе что-то бурчит.

Что-то рвется сюда из канализационной утробы.

«Where is the fucking door?! »

Унитаз подо мной принялся танцевать. Гребаная сантехника взбесилась, обрела подвижность и интеллект. Она хотела зашвырнуть меня в бирюзовую бесконечность, в долбанный туалетный Ад, где мои булки будут жариться вечно на кострах гигантской электрической лампочки накаливания. Меня поглотил зеленый смерч, я оказался в эпицентре дерьмогенного вихря. Над головой и под ногами кружили предметы: салатовая клеенка от душа, стиральная машинка «Рига», чугунная ванна с ржавым дном, кран и умывальник, зеркало, зубные щетки…

— Ёб вашу мать! — кричал я. — Ёб вашу мать! Выпустите меня отсюда!

Ветер украл кепку с прямым козырьком и добавил к остальным трофеям. Растрепал волосы. Сволочь. Толчок плясал, как легковушка на сельской дороге. Ему таки удалось свергнуть мою диктатуру. Motherfucker! Когда это кончится, я распилю тебя на части и выкину с балкона!

С перепугу анальный сфинктер раскрылся, как цветочек. Я разродился: рыжая лепёшка выстрелила в пролетающую мимо ванну и размазалась по левому борту, как абрикосовое варенье.

— Чего орешь? — Голос Мэри. — Подтираться нечем? Всё в ажуре, Дэн?

— Эге, — сказал я, — ништяк. Защелку заклинило. Ты иди. Я справлюсь, не парься.

Из толчка показалась башка. Черно-коричневая бугристая куча навоза, слизкая и перемотанная мокрой туалетной бумагой. У неё были зеленые фекалоидные рожки — две кривые загогулины, торчащие из висков, — и мерзкая лыба, словно у старого педофила. Башка выпучила на меня горчичные гнойники глаз и противно хихикнула.

— Я Дьявол. ГЫЫЫыыы. Я люблю кататься по трубе. Бугагашенька!

— Да, этот шпингалет постоянно заедает, — сказала Мэри издалека. «Заедает, заедает», — повторило эхо. — Просила папу поменять, ага, его допросишься.

Зажмурился. Поглядел. Зажмурился. Не отпустило. Hey you, fucking bastard, here's my middle finger. Без понту. Гремлин нахально выставил на меня кривую заточку. Этакий Даун из поноса, мечта копрофила.

— Где ты взялся? — сказал я. В задницу поддувал сквозняк. От жара лампочки вспотела мошонка. Хорошо, что сделал интим-стрижку, а то бы яйца загорелись. Был бы потяжный омлетик. — Ты, пацанчик, не с нашего района. Чьих будешь?

— Мама родила, — хихикнул гаврик, проталкиваясь наружу. Каждое слово сопровождалось брызгами мочи и слизи, похожей на клей ПВА.

— Могу, блин, представить, как лопнула прямая кишка, когда она тебя снесла. Она че, поезд сожрала?

— С пенисом разговариваешь? — Мэр начинала беспокоиться. — Или по мобилке?

— Сам с собой. Забей. Настраиваюсь на долгую и мучительную смерть в тубзалете.

— Смешно. Щас подопру дверь с этой стороны, а ты двигай. Должно сработать.

— Я дверь не могу найти.

— А?

— Б.

И это не самое западло. У меня здесь какофернальный бэдтрип нарисовался. Я вишу в воздухе, будто укуренный Гарри Поттер, волшебная палочка не стоит и, чтоб я сыром срал, don’t remember ни единого заклятья.

— Ты крутишь? Не слышу.

Я вздохнул:

— Кручу, кручу. Куда я денусь.

Сверху мелькнуло нечто белое. Я поднял голову. Ну, наконец-то! Дверь. Я боднул ногами воздух и плавно, как аквалангист в океане, скользнул вверх, к белой деревяшке с облущенной краской. Ухватился за ручку, нажал защелку. Клац! И двери распахнулись. Проём выплюнул меня, как мамина вагина, я упал на руки девушки моей мечты со спущенными штанами и неподтертой жопой.

— Пхы-ы! — Такова была её реакция. Она обрызгала мой лоб слюной и заржала, как Регина Дубовицкая. — Ты че, дурак? Штаны обратно надеть нельзя?

— Ох, детка, — сказал я, — так хочу тебя, что еле сдерживаюсь.

— Фу, не трись об меня своим хозяйством. — Она отстранилась и зажала нос. — Блин, прекрасный прЫнц, вы хоть бы смыли за собой. Воняет, как в морге.

— Это аромат моей любви.

Я зыркнул назад. Параша на месте, зеркало на гвоздях, зубные щетки на полке. Бирюзовые обои раскатаны по стенкам. Нежданчик. Меня так не плющило даже под таблами.

Коричневого ублюдка и след простыл.

— Ладно, я в комнату. Заканчивай скорей и приходи, курица остывает. И смой хорошо. Под умывальником освежитель воздуха — попшикай и оставь дверь открытой, пусть проветрится. — Мэри прищурилась. — А что с ванной?

Ой. New device detected. Я вспомнил, куда спикировал «снаряд».

— Ничего. Всё чики-пики. Иди, иди, детка, я быра.

Мэри ушла.

Слава принтеру, в ванне нашелся шланг. Я пустил воду и быстро смыл своё безобразие. Водичка унесла следы вселенского позора в канализацию, где моя одинокая заблудшая лепёшка воссоединилась с собратьями. А запах остался. Стойкий смрад гнилой капусты и чеснока. Я встал на карачки, достал дэзик «с ароматом лесной хвои и первозданной чистоты Карпат», попшикал. Ни фига. Если б бомж навалил под новогодней ёлкой, воняло бы примерно так же.

Цепура и кепка испарились. Fuck.

Покинув камеру кошмаров, где меня немилосердно накрыли глюки, я пару секунд потоптался у входной двери, кумекая, а не свалить ли по-английски. Потихоньку попустило, хотя коленки еще дрожали. Не, блин, как-то не по понятиям. Как говорят у нас на районе, «не будь биланом, чувак, и тебе воздастся».

— Ну, че, народ к разврату готов? — Я поправил шаровары на ходу, заползая в комнату. — Йоу, пора зажечь эту халабуду! Вижу, намечается недетская туса.

— Ты сегодня сядешь за стол, или мне применить силу? — хохотнула Мэр. — Па и ма уже проголодались, пока ты там «Шопенгауэра читал».

— Кого? — Я плюхнулся на стул. В комнате ничего не изменилось: предки застыли в кататоническом ступоре, на красной скатерти сверкал единственный поднос с чугунной крышкой. Они будто бы и не заметили моего отсутствия. Впрочем, и присутствия тоже.

Мэри вытащила из серванта посуду, раздала всем по тарелке, положила ложки и вилки. Когда нагнулась надо мной, я ощутил, как сладко пахнут её сказочные дойки.

— Это самое, а че, бухла нет?

— Компот.

— Беспредел, мать. Хоть бы шампусиком затарилась. Кто ж так отмечает, на сухую глотку?

Она высунула язычок.

— У себя во дворе будешь бухать, с друзьями. У па язва, а я не употребляю принципиально.

Понты. Когда мы познакомились на дискаче, она сосала ром-колу.

— С кем я связался!

— Ага.

— А мама Вика?

— Ма любит компот.

Mutter хрюкнула. Невероятно! Первое подтверждение того, что она — real person на протяжении получасового исторического визита в отчий дом. А обмыть нечем.

— Лады, поберегу денёк печень, ни фига ей не случится. — Я схватился за вилку. — Ну, тогда давайте что ли хомячить курочку? Детка страдала, готовила, ночь не спала. 100пудово получился кулинарный шедевр!

Я подмигнул. Мэри сняла крышку. Железо звякнуло, как гонг. Повалил пар, так, что сначала ни черта не видно. Я подумал травануть хохму на тему «рок-концерт в сковородке», но прикусил язык.

То, что лежало на подносе, по форме напоминало пятилитровую бутыль, обтянутую желто-синей пупырчатой кожей. Горлышко заканчивалось овальной головкой, похожей на противогаз с запотевшими стёклами. Там, где должен быть респиратор, рос продолговатый хоботок с расширением на конце, как у тромбона. Жуткая слюнявая присоска сжималась и разжималась с хлюпающим звуком, будто кто-то втягивает сгусток мокроты через носоглотку. Бока штуковины, блестящие от капелек конденсата, мерно пульсировали, имитируя дыхание. Ни крылышек, ни лап. Сплошное туловище без конечностей. Этот уродливый шмат мяса, который приплыл на стол по волнам Припяти из далёкого 86-го, будто кричал: «Чернобыльские курицы-мутанты — доставь себе немного радиации!»

«Нет, — подумал я, — не надо, пожалуйста. Меня же только отпустило».

— В чем дело? — Мэр вытаращилась на меня, словно я сказал, что у неё в холодильнике живёт Майкл Дуглас. Наверное, не надо было креститься вилкой слева направо и морщить нос, точно понюхал чужого пердежа.

— По-моему, она слегка не прожарилась, — брякнул я. — Золотистой корочки не хватает.

— Ничего себе «не прожарилась»! Полтора часа в духовке!

В знак защиты я поднял руки.

— Молчу, молчу. Я не эксперт.

— Вот именно. Следите за речью, молодой человек. Критика кулинарных способностей женщины, в руках которой нож, для вас может обернуться весьма плачевно. Это не комильфо.

— И где ты набралась этих иностранных матюков?

— В программе «Адская кухня».

Я сконцентрировался на курице, внушая себе, что это действительно сочная хорошо прожаренная птица, а не адская поглядень из фильма Стивена Кинга, которая вылупит жизнерадостную харю из моего очка. Папаша теребил сосок, из уголка рта пузырились слюни. Mutter шумно сопела и выдыхала со свистом, как жирная свиноматка. Динозавры предвкушали кормёжку.

Большой кухонный нож с зазубринами блеснул над правым боком курицы-мутанта. Лезвие вспороло желто-синюю пупырчатую кожу с едва уловимым хлопком и пропихнулось глубже. Мэр вырезала квадратный кусок мяса и выволокла его наманикюренными пальчиками на тарелку. На кончиках длинных перламутровых ногтей повис жир. Бе, словно сопли. Из темноты отверстия — входа на космический шаттл — повалил пар.

Тварь оторвала голову-противогаз от подноса и взвизгнула, как поросёнок. Высокий пронзительный звук, который режет барабанные перепонки. Меня ударило током. В уши будто воткнули цыганские иголки.

— На. — Мэри подвинула ко мне тарелку. — Подожди не ешь, я прочитаю молитву.

«????????»

Надеюсь, мне послышалось. Она никогда не упоминала имя Господа всуе. И в высуе тоже. Для более крэйзанутого завершения дня не хватало только узнать, что я втюрился в христианскую фанатичку.

— Да я и не спешу, — крякнул я, — что-то пропал аппетит.

Не обращая внимания на мой коммент и вопли то ли свиньи, то ли курицы, Мэри опять занесла нож. Папаша наклонился вперед, чтобы посмаковать зрелище. Сонные глаза торчка расчехлились от дряблых век, округлились, как бильярдные шары с красными прожилками. Уцелевший пучок волос на лысом куполе встал дыбом. Черные усики а-ля Сальвадор Дали шевелились, как у таракана. Mutter пыхтела интенсивней, будто рожающая мамаша.

Для справки: две недели не балуюсь димедролом. В натуре, никаких колёс.

Тем не менее, меня посетил дядюшка Делирий. Иначе как объяснить то, что из пещеры в боку радиоактивной туши показались маленькие человечки? Я четко видел их красную форму на фоне белого мяса. Двое спрыгнули вниз, на поднос («цок-цок!» — словно упали крохотные монеты), и помогли дружбанам. Мужички носили красные футболки, белые шорты и черные гетры с красными полосками, из-под которых выпирали мускулистые икры. На ногах — буцы. Когда последний человечек выскочил из дымящейся утробы, я прищурился и пересчитал ублюдков. Ёпта, передо мной копошилась микроскопическая версия команды Manchester United!

Врубилась музыка. Я сперва не въехал, откуда шум, затем дошло: радиоточка. Сквозь треск и грохот статических помех пробивался героический военный марш. Был у меня кореш — ровный пацан, книги читал, знал 1128 анекдотов про Винни-Пуха, — мы его Гитлером прозвали, потому, блин, что помешался на истории Третьего Рейха. Правда, когда узнали, что он тусит со скинхедами, отхуярили ногами и засунули в трусы петарду, но суть не в этом. Короче, колбасился он постоянно под одну мелодию, которая тютелька в тютельку звучала как эта. И называлась она «The March of the Waffen SS — Viktoria Sieg Heil».

— Пап, держи. — Мэри отчекрыжила второй квадрат мяса и подвинула папаше его порцию. Тот разве что волком не выл. В уголке рта надувались пузыри, с подбородка на еду ляпнула желтая пена. Музыку и футболистов замечал только я, для безбашенной семейки это были обыкновенные детали обстановки. Как мухи. Или деревья.

Mutter недовольно хрюкнула.

— Ща, ма, погоди, — сказала Мэри, — у меня же не десять рук.

Ну, уж мамуля квадратиком не удовлетворится, подумал я. Чтоб прокормить такую бандуру, нужно как минимум завалить оленя. Точняк, угадал, брателла. Мэри сменила нож на топорик и, размахнувшись, вонзила в курицу, будто в бревно. Шмяк! Клочки желеобразного жира приклеились мне на лоб, нос и щеки. Еле успел прикрыть глаза. Туша расчленилась пополам, а нанофутболисты дрыснули в стороны, как шуганутые муравьи. Трое подбежали к моей тарелке и спрятались за уже остывшим филе. Радиоточка захлебывалась, разнося по комнате боевые гимны фрицев, а Мэри ударила еще разок. Хрустнул позвоночник (или то, что заменяло твари позвоночник), до сих пор соединявший две части вместе. Мэри оттащила нижнюю половину на десять сантиметров. Уцелевшие ниточки шкуры натянулись, как резинки. Не без усилий она перебросила скользкий тухес на мамину тарелку. Из тёмного нутра выпало одно сморщенное яблочко и покатилось по столу. Хлынула вонь. Так смердят ноги бомжа, гниющие от трофической язвы.

Я наблевал на ноги. Желудок скрутило узлом и всё, что накопилось со вчерашнего вечера, брызнуло наружу через ноздри и рот, аккурат на шузы. По полу растеклась желчная лужа. Пострадала и легендарная красная скатерть — я вытер ней губы.

— Блин, чую себя не айс, — сказал я. — Может, я того, домой порулю?

— Сиди, — приказала Мэр. — Никуда ты не пойдешь.

Новости. Сказала — как хер отрезала. И не поспоришь.

— Ну, мы с предками типа законтачились, — я подмигнул родичам, которые совершали намаз на хавку, — верно, папа Вика, мама Витя? Какого рожна еще надо? Ну, мне херово, реально, понимаешь? Это какая-то болячка. Еще тебя заражу. Ты курицу заверни, я дома похомячу. Честное пионерское.

Мэр ваще не слушала мою плаксивую тираду. Режет себе и режет. Фредди Крюгер. Я протянул руку, чтобы хапануть перо, но не успел заметить, как оно вонзилось в стол между пальцев. Какой-то миллиметр — и я бы истекал кровью, изрыгая матюки и проклятья. Все притихли, как стадион перед пенальти. От страха заткнулась даже радиоточка.

— Сидеть! — гавкнула Мэри, пригвоздив взглядом мою задницу к стулу. Что-то было там, в глубине её глаз, нечеловеческое. Будто из зрачков ударит молния и мне никогда не понадобятся услуги крематория. — Ты думаешь, мне это больно надо? Я МЕСЯЦ настраивала родителей познакомиться с тобой, потому что когда-нибудь это все равно должно произойти. Они у меня люди консервативные, старой закалки, и, знаешь ли, не жалуют таких, как ты. Однако тебе несказанно повезло. Есть у них слабость — они обожают жареную курочку…

— И десерт, — вставил батя. Мать моя бухгалтер, оно умеет говорить! Или мне почудилось? Какой противный козлетон.

— …и десерт, — заключила Мэри. — Я ПОЛДНЯ провозилась на кухне, и после всего ты мне говоришь: «Я домой порулю»? Пардоньте, меня не волнует, ЧТО у тебя там в пятой точке зачесалось. Ты будешь сидеть и жрать, потому что Я так сказала!

Я притворно хохотнул. Вспоминалась шняга из старого фильма: «Уберите психическую, а то жениться перестану!» Вместо этого прикинулся лохом, поднял руку и сделал вид, что смотрю на часы, которых в помине не ношу.

— Кто-то куда-то торопиться? Я не тороплюсь. Без «Б». У меня вагон и маленькая тележка времени. Говно вопрос!

Мэри успокоилась. По крайней мере, заныкала нож. Уже неплохо. Предки вернулись в прежнее состояние: батяня мусолит титьку, маман рычит, как доберман. Очень толстый доберман, из Книги рекордов Гиннеса.

«Попал ты, Дэнчик, — подумал я, — ой попал. Надо было валить, когда выходил из турботреста. Какого ты яйца чухал, а? Вот теперь сиди-кайфуй, тормоз».

Микрофутболисты занялись тем, что лучше всего умеют — игрой в футбол. В качестве мяча послужило запеченное яблочко. Троица, ховавшаяся за моим мясом, осмелев, примкнула к команде. Как говорится, гуртом и батька легче бить. Они носились туда-сюда по красной скатерти и пасовали друг другу скукоженым фруктом. Там и сям появились отпечатки подошв и влажные пятна.

Мэри сложила ладоши, зажмурилась и прошептала че-то под нос. Я не разобрал ни слова. Наверное, долгожданная молитва. И слава процессору, что не разобрал: верить, что где-то на облачке порхает дед с неоновым кольцом от геморроя над репой, который прощает грехи и дарит подарки, как Санта Клаус — только послушным детишкам, это маразм.

Исповедавшись, она наконец-то села за стол. Натянув куриную шею, как презерватив, полоснула ножом. Прежде чем синюшная плоть со шлепком оторвалась от туловища, голова-противогаз трагически взвизгнула, завещав науке для исследований и экспериментов бесхозную половинку туши. Мэри воткнула птичью бошку в рот, заглушив предсмертные крики. На пупырчатой коже краснели следы от помады. Она заглатывала шею поэтапно, жевала медленно, хрустя раздавленными стёклами противогаза. Щеки надулись, словно у хомяка.

Mutter не мелочилась: подцепив куриный задок клешнями, присобачила на голову вместо скафандра, выгрызая мясо изнутри. Она сопела и кряхтела, чавкала и давилась, точно штефкала наперегонки. Не прошло и полгода, на птичьей спине, будто на Туринской плащанице, проступили очертания рожи. Шкурка прорвалась, сверкнули золотые коронки. Мамаша орудовала челюстью не хуже акул из фильма Стивена Спилберга.

Папаня мурыжил мясо ножом и вилкой, деликатно отправляя каждый кецик в пасть. С понтом аристократ. По подбородку, шее и груди текла коричневая пена. Глаза помутнели и зашторились, фейс принял первоначальное выражение — абстракция, апатия, кома. Передо мной опять сидел неадекват. О бурной реакции на пищу напоминал разве что остатки-роскоши-пучок, возбужденно вставший дыбом.

Гурманы, мать вашу драть.

— Мммм. — Мэри округлила анимешные глазки и кивнула на мою тарелку. Она говорила что-то с набитым ртом, но получалось только: — Мммм.

Я поколупал мясо вилкой, изобразив активную жизнедеятельность, и, когда никто за мной не наблюдал, уронил его на пол. Мэри дожевала голову, втянула шкурку шеи, словно макаронину, причмокнув губами.

— Уже съел? Так быстро?

— Я ваще быстрый.

— Добавки? — Она подвинула поднос поближе.

— Неее, ты че… щас лопну!

— Кусочек.

— Неее.

— Маааленький.

— Ну не хочу я!

— Не ори. Нам больше достанется.

— Я — за.

— Смотри: потом не будет.

— Как-то переживу.

У-У-У-У-У!!!

За стеной раздался гул. Точнее, за дверью, которую я не сразу заметил. Выкрашенная белой облущенной краской, с продолговатой трещиной посредине, она неприметно располагалась на родительской территории, между траходромом и диваном, где устроились предки.

У-У-У-У-У!!!

Протяжный звук, будто гудят турбины реактивного самолёта.

— Это че?

— Брат марафет наводит, — как бы между прочим сообщила Мэри. — Он всегда в это время убирается в комнате.

— Ты не говорила, что у тебя есть брат.

— Ты не спрашивал.

Мэри запустила ногти в грудину и отломила шмат мяса. Шкурка набухла и отслоилась от тушки.

— Младший-старший?

— Младший.

— Шумный у него пылесосик.

— «Витязь». Па и ма при Союзе купили.

— Почему не за столом?

— Пылесос?

— Брат.

— Сказала же: порядок наводит.

— Блин, а в другое время нельзя?

Меня это взбесило. Я, значится, как последняя лошара обязан тут сидеть, отбывать каторгу и жрать какую-то гадость, а этот хрен-пурген за стеной трусы пылесосит?

— Он не коммуникабельный.

— И че оно, блин, значит?

— Затурканный. ТАК яснее? Не любит, когда в доме посторонние. Дэн, начни читать книжки.

— Говнижки. Не надо меня лечить. Раз уж я здесь, буду знакомиться со всеми членами ебанутой семейки.

— Следи за языком. Ты не у себя во дворе.

Я разошелся не на шутку.

— А мне по хуй! Вы, блядь, припиздэкнутые. Долбанутые наглухо. Не знала? И ты, и твои «па и ма».

Кстати, о птичках. Па и ма прекратили хомячить и вылупились на меня — вылитые рыбки за стеклом аквариума.

Надо бы завалить хлебало, но Дэн Бероев не ссыкло, язык в жопу не прятал. Можете у пацанов спросить, я за базар отвечаю.

— Как зовут?

— Денис, я тебя прошу, успокойся. Не трогай его. Он больной мальчик.

— Ну, пылесосить-то здоровье есть. На хрена я тогда припёрся?

— Он не будет с тобой общаться. Не лезь.

— Уверена?

Я встал. Что-то зашевелилось на периферии. Ковёр. Угольные мишки на фоне кровавого заката (или это рассвет?) дёргались за спиной предков, как в мультике. Изображение было нечетким и мельтешило от быстрой смены кадров. Я покосился на стол в поисках фильмоскопа, кинопроектора или прочей хренотени для проигрывания диафильмов. Там ничего не оказалось. Кроме посуды и объедков, конечно.

— Денис, не заходи туда, я кому сказала!

— Почему?

— Ты травмируешь его психику, не понимаешь? Тебе хаханьки, а мне потом разгребать.

— Ни фига ему не будет. Пожму краба и всё. Он че, барышня кисельная?

У-У-У-У-У!!! Пылесос гудел и гудел. Ну-ну. Чем еще удивите? Снаряжение из проклепанной кожи и латекса для БДСМ оргий? Самопальная гидропоника или самогонный аппарат? Или летающая тарелка с трупаком гуманоида?

Может, у меня шарики за ролики заехали, может, я псих, это не делает из собравшихся здесь вменяемых святош. Нет у Мэри никакого брата, вот что я, блин, скажу.

Я постучал.

— Эй, брателла, это Дэнчик. На районе кличут «Отрава». Слыхал о таком? Я парень твоей сеструхи. Вылазь, брателла. Погутарим за жизнь, перетрем по-пацански пару телег.

Папаша грюкнул кулаком по столу.

— Десерт! — потребовал он. — Десерт! Десерт! Десерт!

Mutter повернула харю ко мне и лязгнула железными зубами. Её перекосило от злобы и нетерпения. Губы самопроизвольно заворачивались кверху, щеки пошли рябью от нервного тика, ноздри раздулись, как паруса. Белую, как альбомный лист, кожу покрывал слой прозрачного жира, точно папаша спустил ей на лицо, и она размазала молофью. Женщина-танк зырила на меня, словно ребенок на игрушку, которую отняли у него и предоставили другому.

— Десерт! — повторил папаня и тоже зыркнул на меня.

Черные медведи на «ковре» завалили оленя. Красный фон стал более насыщенным, почти пурпурным, будто в воду плеснули марганцовки. Медведи были ассиметричными: один худой коротышка, второй тучный громила. Тот, что слева (коротышка), ухватился за рога; тот, что справа (здоровяк), дёргал задние лапы. Багровый олень порвался, как пакет томатного сока, из брюха хлынули кровь и потроха. Клубок кишок, скользких, похожих на сосиски, размотался и упал на землю. Разодранная шкура повисла, как пушистая тряпка. Где-то сбоку, в просвете, мотылялась черная печень. Расчленённая пополам скотина трепыхалась в агонии, лягая копытами угольных мудаков.

Пнув дверь ногой, я вошел.

Десерт? ДЕСЕРТ??? ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ — ДЕСЕРТ???

Кто-нибудь, скажите, что у меня паранойя.

В пустой комнате, несмотря на масштаб 2 на 2 метра, каждый шорох отдавался эхом. Тем более оглушительным казался гул, резонирующий между голых стен. Выкрашенные в излюбленный зеленый цвет, они угрожающе обступили меня с четырех сторон, давя монотонностью на мозг. Снова начались «вертолёты». Под горелыми подошвами скрипел поцарапанный паркет. Окно зашторено бордовой занавеской, но освещения достаточно, чтобы разглядеть большую картонную коробку в центре, вокруг которой наворачивает круги пылесос. Штекер не подключен к розетке, потому что у него нет шнура. Зато на полу тарахтит алюминиевая миска — выводя очередной круг, пылесос задевает её одутловатым боком.

Я вышел и запер дверь.

— Где Мэри? Я уёбываю отсюда, и пусть она вякнет хоть слово.

Мне никто не ответил. Предки сидели спокойно. Папаня давил снисходительную лыбу, отвечать мне — выше тараканьего достоинства. Лучше он потискает сосок. Mutter насупила арнольдшварценеггерскую мину. В ноздрях колыхались заросли паучьих лап.

Со стола пропали посуда и футболисты. Осталась только алая скатерть, такая же, как на похоронах моего деда. Ковёр опустел. По ходу, мишки уволокли добычу в лес. Теперь на стенке висел простой прямоугольник с окровавленным ворсом.

— Че ржете, сучандры? Вы че, блядь, прикалываетесь? Где ваша ёбаная дочь? ОТВЕЧАТЬ!!!

Что-то билось под столом.

Там, где сидела Мэри.

— Ты был плохим сыном, — завёл шарманку папаша, — но это твоё СЕГОДНЯ.

— Ты будешь хорошей дочерью, — подхватила мамаша, — это будет твоё ЗАВТРА.

Они говори ли с гнусавым немецким акцентом. В отличие от ягнячьего блеянья папаши, Mutter громыхала хриплым басом, как человек, выкуривший блок сигарет и выпивший годовой запах бухла третьесортной бадэги.

Я сделал несколько шажков в направлении звука. У-У-У-У!!! За стеной приглушенно гудел пылесос, но даже сквозь этот шум я слышал тихие удары.

Я обогнул стол и заглянул под скатерть.

— Ты научишься готовить курицу, — осведомил папаша.

— И когда-нибудь, — с придыханием, оргазмируя пропела мамаша, — когда-нибудь тоже станешь ДЕСЕРТОМ.

Останки Мэри плавали в луже крови. Глаз, пучки черных волос, палец с серебряным колечком, клочок носа и губа. Палец конвульсивно постукивал ногтём по паркету. Кровь была разбавлена серой, напоминающей овсянку, кашицей мозга.

Гул пылесоса нарастал, а я, как под гипнозом, уставился на медвежьи лапы предков. Четыре. Угольная шерсть. И огромные, загнутые когти. Медведи покинули ковёр, но отправились не в лес.

У-У-У!!! У-У-У!!!

Слишком громко.

Слишком… близко.

Сзади появился ОН — младший брат Мэри. Маленький голубой пылесос с гофрированным зеленым шлангом, который пляшет, как змея. Больной ребенок, несчастный уродец. Пылесос с человеческой головой. С копной черных курчавых волос и физиономией калеча, больного ДЦП. Одна бровь выше другой, бусинки поросячьих глаз слезятся, а из носа, расплющенного, словно пластилин, сочатся густые сопли. Но хуже всего коричневая родинка над верхней губой. Размером с пятикопеечную монету, мокрая от пота, она торчит из-под жиденьких юношеских усов, будто крошка говна.

Прежде, чем я закричал, зеленая трубка метнулась в промежность и засосала моё хозяйство. Пылесос заглотил пенис и мошонку вместе с одеждой. Ткань разорвалась, гофрированный шланг набух у основания. Комок плоти и белья зашуршал вдоль по зеленой извилистой глотке.

Вы, наверное, спросите: в чем суть истории? Где мораль? А я скажу: какая, на хер, мораль? Идите в жопу. Я девушка простая, могу и сковородкой огреть.