Ангелам тоже нужны развлечения

Осень в Вайоминге — замечательное время года. Леса постепенно покрываются багрянцем с золотистыми нотками, небо кристальной свежести и чистоты покоряет своей хрупкостью — кажется, тронешь его, и оно расколется, распадётся ранним снегом или хрустальным дождём. Поутру трава покрывается свежей изморозью, неопытного путника холод пробирает до костей, а нам — ничего, мы привыкшие. Каждое утро мы с отцом начинаем с обливания ледяной водой из ручья позади нашей хижины, что не замерзает даже в самые суровые зимы, лишь покрываясь тонкой ледяной коркой в особенно трескучий мороз. Мой отец — охотник. Весьма известный в этих краях. В хижине над камином висит огромный череп лося с ветвистыми рогами. Я даже представить боюсь такого исполина. А отец его убил. Дуплетом. Прямо в лоб. Неровная дыра третьего глаза является немым свидетелем моих слов. Больше в домике практически ничего и нет. Подчёркнуто грубо вытесанный стол, три чурбака, заменяющих стулья, немилосердно скрипучая двухъярусная кровать да шкура медведя с оскаленной пастью на полу. Кажется, что она только и ждёт момента, чтобы броситься на тебя и разорвать на части.

Две недели назад отец сказал: «Ты уже большой мальчик. Завтра возьму тебя с собой. На охоту». Мать, конечно, была против, но спорить с добивающегося всего в жизни силой отцом было бесполезно, да и попросту опасно — она уже второй день испражнялась кровью из-за подгоревшего бифштекса. Вообще-то я тоже не горел желанием тратить своё время на странную беготню по лесу с непредсказуемым финалом, но отец даже слушать не стал моих возражений. Просто сгрёб в охапку, притащил в комнату, дал пару затрещин и бросил мне, размазывающему кровь и слёзы по лицу: «Утрись и запомни: настоящий мужик никогда не показывает своих слёз. Плакать могут только бабы. И только бабы не ходят на охоту. Ты баба?»

«Нет!» — яростно выкрикнул я.

«Вот и правильно», — кивнул отец, — «Тогда умойся и ложись спать. Завтра вставать рано».

Это было две недели назад, а я всё помню, как будто вчера. Мне пятнадцать. Зовут Грэгор Кидлс. Для друзей просто Грэг. Но друзей у меня мало. Папа не разрешает заводить. Говорит, что лучшие друзья охотника это «Ремингтон» и «Нормарк» — они не умеют предавать, не шепчутся за твоей спиной, не трахают твоих девушек. В чём-то он, наверное, прав… А вообще — неважно. Сегодня мы идём на оленя.

Мы шли тихо, ни слова не говоря друг другу. Отец буквально принюхивался к воздуху, пробовал его на вкус, приглядывался к земле и двигался вперёд по одному ему известным ориентирам. Олени — достаточно осторожные, пугливые создания. Помешать охоте может любая мелочь: лай собак, рёв мотора… Поэтому мы шли налегке, держа ружья наизготовку.

…А вокруг разливался утренний туман. Мягкие белые волны придавали сказочность, нереальность окружающему пейзажу, создавалось полное ощущение, что идёшь по облакам, но времени предаваться любованию природой у нас не было — отец неожиданно остановился, и я едва не врезался в его спину. Проглотив недовольство и злость, я посмотрел туда, где замер взгляд отца, и увидел Его. Гладкий, плюшевый мех, пар, грозно вырывающийся из ноздрей, абсолютная безмятежность в глубоком взгляде огромных чёрных глаз и ветвящиеся, отливающие золотом, угрожающе острые рога… Из самых недр моей души поднялось первобытное ощущение пьянящей радости хищника при виде жертвы. Я был готов голыми руками разорвать горло этого рогача, но в руках был шестисотый «Ремингтон». Выстрел грянул неожиданно громко, ещё громче был мой крик — долбаная отдача! Моё плечо просто хрустнуло, словно сухая ветка, под тяжестью сапога. И я слышал этот хруст! Рука мгновенно повисла безжизненной плетью, боль обжигающей волной прокатилась по телу, я упал на колени. А олень никуда не исчез, он натужно хрипел и полз, оставляя за собой густой кровавый след. Задние ноги зверя представляли собой студенистую массу с осколками костей и обрывками шерсти. В огромных, бездонных глазах плескалось абсолютное непонимание и почти человеческая боль. Каждое его движение требовало невыносимых усилий, но он продолжал ползти. Без надежды. Без смысла. Я заплакал. Отчасти из-за боли в сломанной руке, но в большей степени от разочарования и стыда — олень должен был стать моим Экскалибуром, его убийство — своеобразной инициацией, а получилась кровь, грязь и сломанное плечо. Реальность — это янычар, усердно размахивающий саблей над головой приговорённого, сидящего в заполненной жидким говном бочке. И реальность эта в образе моего разъярённого папаши двинула мне тяжёлым правым хуком прямо в челюсть. В голове зазвенели литавры, рот наполнился кровью с привкусом меди, я сплюнул и потянулся здоровой рукой к ружью. Но отец не оставил мне ни единого шанса: тяжёлый носок его ботинка вонзился мне под рёбра, как хороший, не знающий промаха клинок, и выбил напрочь из моих лёгких весь оставшийся воздух вместе со скопившейся во рту кровью. А олень продолжал ползти.

— Встань, щенок. Имей совесть доделать то, что начал.

Отец протягивал мне семидюймовый «Нормарк». Он отливал серебром и нёс в себе отпечаток той грубой, сметающей всё на своём пути силы, что всегда была присуща моему отцу. Я принял дар и на негнущихся ногах подошёл к своей неудавшейся жертве. Конечно, лучше всего было бы схватить его за рога правой рукой, запрокинуть эту гигантскую голову и двумя-тремя ударами в горло прервать, наконец, его мучительную агонию, но у меня была только одна рука…

Я навалился на рогача всем телом и с размаху ударил его в грудь здоровой рукой. Затем ещё и ещё раз. Горячая оленья кровь окропила лицо. Мощная судорога сотрясла тело зверя, огромные глаза покрылись дымчатой плёнкой, из расширенных ноздрей тонкими струйками вытекла жизнь. На мои плечи обрушилась тишина. Звенящая, злая. Этой тишины я и не выдержал. Кажется, упал в обморок. Как последняя девчонка. Больше ничего не помню. Или не хочу вспоминать. Последнее, что осталось в воспалённом, уплывающем сознании, разочарованное лицо отца и его фирменное причмокивание языком, выражающее крайнюю степень недовольства. Это недовольство оформилось в чёткую мысль: «Я должен доказать отцу, что из меня получится настоящий охотник». После я окончательно отрубился.

***

— Эй, Грэг!

Звуки постепенно просачивались в мой отравленный снами мирок. Где-то далеко взвывала электрогитара, а прямо над головой кто-то ломился в закрытую дверь и звал меня по имени. Это была, конечно, Женевьева. Моя — как это говорится? — подружка. Подружка с тугой задницей, высоким бюстом и неудержимым желанием… Ну, вы поняли.

— Какого чёрта, Джен?! — подчёркнуто грубо проорал я, распахивая дверь нашего минивэна, — Я только что уснул!

— Ты проспал всё самое интересное! Там на сцене «Псы Ада»! И они начали играть нашу песню.

Тут стоит сделать небольшое лирическое отступление. С Джен или, как она предпочитала называть себя, Женевьевой я познакомился на концерте великих и ужасных «Псов Ада». Она была прекрасна. Ей безумно шёл корпспэйнт. «Псы» только что закончили «Убойное пиршество» и Дерри Гнилой Пёс провыл в микрофон: «Для следующей песни нам нужна девственница. Мы на ваших глазах снимем с неё кожу, и вопли её станут музыкой, усладой для вашего слуха, а из её больших берцовых костей Мэдди сделает замечательные барабанные палочки и его бласт-бит станет ещё яростнее. Неужели не найдётся ни одной потерянной души? Ни одного добровольца?». Он продолжал выть, а Джен уже расталкивала обезумевших фанатов и карабкалась на сцену. Её белоснежное тело колючей проволокой принайтовали к окровавленному тотемному столбу, на голову водрузили свинцовую тиару, расписанную оккультными символами. Дерри обернулся к Джен и мягко, даже заискивающе, прошипел, облизывая раздвоенным языком иссиня-чёрные губы: «Ответь, дева, готова ли ты принять смерть? Невозвратную, мучительную, страшную?» Виолатор начал наигрывать что-то на басу, Мэдди добавил ударных, Тихая Грейс и Кованый Зуб начали медленно приближаться к Джен с изогнутыми ножами… Ответ жертвы был уже никому не важен. Мэдди выдал мощнейший бит, Виолатор врубил мрачнейшее соло, а Дерри взвыл фальцетом. Это было начало их хита «Жертвоприношение». Джен закричала, умоляя о помощи, и я не выдержал — бросился на сцену. Грейс и Зуба я вырубил, хорошенько треснув их лбами. Ринулся развязывать Джен — впрочем, тогда я ещё не знал её имени — но услышал за спиной фальцет Дерри и почувствовал ледяную хватку его пальцев на шее. Его лицо придвинулось к моему уху. Пахло от Дерри, как от любого человека, — потом. Ничего сверхъестественного. Даже странно. Гнилой Пёс вполне нормальным голосом прошептал мне на ухо: «Идиот, ты нам шоу срываешь! Забирай свою кралю и вали отсюда!». Второй раз повторять мне было не нужно. Я сорвал с Джен путы — они оказались искусно задекорированными кожаными ремнями — поднял на руки и под восторженные крики толпы зрителей утащил со сцены. Потом у нас была незабываемая, яростная, первобытная ночь, полная любви и боли. И ещё много-много таких ночей. И каждый раз, как первый. И песня «Жертвоприношение», как символ нашей страсти. Нет, я никак не мог пропустить выступление «Псов» на «Дикой охоте». Чёрт, да я ради этого сета и позволил затащить себя на этот грёбаный фестиваль!

— Ну и какого чёрта мы с тобой здесь стоим?! Погнали!

— Эй, брат, у тебя клёвый грим. Где брал?

В ответ раздалось неразборчивое мычание. На странном человеке был прорванный в нескольких местах пиджак, на животе разрасталось кровавое пятно, кожа на лице отслаивалась, глубокие каверны исходили желтоватым гноем. Человек поднял к лицу руки, словно бы изучая их, затем перевёл взгляд на стоящего рядом парня. Из горла несчастного раздалось яростное клокотание, быстро перешедшее в рвотные спазмы, и на землю обрушился поток копошащихся, жирных, белых червей.

— А вот это уже совсем неприкольно. Эй, кто-нибудь! Здесь чуваку плохо! Да что ж такое! Старик, может, помочь чем?

Человек в пиджаке в изнеможении упал на колени, утёр ладонью рот и вполне разборчиво произнёс: «Есть два пенса до получки?».

— Мужик, какие два пенса? Ты тут только что червями блевал! Да тебе в больничку надо!

— Мне никакая больничка не поможет. Я сдох десять лет назад. Гнил себе потихоньку на Хиллсайдском кладбище. Червей-вот кормил… А теперь за каким-то чёртом на свет вылез. Может, ты знаешь, зачем?

— Слышь… Ты это… Кончай… Я тут просто мимо проходил, воздухом дышал… Если чем помочь могу, говори. Ну, там, до машины довести, пивом угостить.

— Пиво — это хорошо. Добрый ты парень. Даже убивать тебя не хочется…

— А зачем меня убивать?

— Надо. Ну, тихо-тихо, не кричи… Я ласково и нежно…

Труп схватил жертву за пояс, с силой дёрнув на себя. Парень потерял равновесие и провалился лицом в исходящее зловонной жижей брюхо мертвеца. Плоть была мягкой, склизкой и отвратительной на вкус, а рука убийцы безжалостно вдавливала его голову всё глубже и глубже.

— Ешь меня, ешь. Питай мою плоть. Твои соки во мне, мои воды в тебе. Станет высохший пень юным деревом вновь. Станет высохший пень юным деревом вновь. Станет! Высохший! Пень! Юным! Деревом! Вновь! — с последними словами мертвец ударил жертву кулаком по затылку, и несчастный буквально пробил его тело насквозь.

— Вот так гораздо лучше, — сказал двадцатилетний парень в кожаных брюках в обтяжку, поправляя свой высоченный ирокез, — А мне нравится в этом теле… Повезло. Ты уж прости, друг, — обратился он к разлагающемуся у его ног трупу, — но жить хочется всем. Да и дела у меня здесь. Сам понимаешь, недалеко бы я ушёл с гнилым брюхом и разваливающимся на ходу телом. Ладно. Спас ты меня. А я благодарить умею. Будешь теперь моим генералом. Вставай! Сегодня у нас будет жаркая ночь.

Странная парочка шла на звук и свет десятков костров. Труп едва передвигал ноги, мычал что-то нечленораздельное. Алексу, именно так звали того, чьё тело он позаимствовал на время, приходилось подстраиваться под ритм своего спутника. Наконец, ему это надоело.

— Так, стой здесь. Иначе мы с тобой никуда не дойдём. Генералу нужна армия. И какой же генерал без верного коня под жирной задницей? Коня сейчас получишь, армию чуть позже. И, да, не стоит благодарности. В конце концов, мы в одной лодке.

Алекс сжал кулак и медленно поднял руку, словно бы что-то вытаскивая из-под земли. Подчиняясь его воле, земля расступилась и исторгла из себя вопящее, агонизирующее существо, отдалённо напоминающее лошадь. Оно с трудом поднялось на ноги, помотало в разные стороны освежёванной головой с остатками кожи и гривы, угрожающе захрипело и нетерпеливо забило расколотым копытом.

— Каков генерал, таков и конь, — зло усмехнулся чародей, — Чего медлишь? Это твой верный спутник. Он только и ждёт, когда твой костистый зад опустится на его круп. Не бойся — он выдержит всё. Ну же, садись!

Труп, повинуясь приказу, неловко перекинул ногу через хребет коня, суетливо покрутил задницей, чтобы устроиться поудобнее, и вдруг начал истошно орать — гниющая плоть буквально вплавлялась в тело коня, создавая причудливый механизм, сливая в единое целое всадника и лошадь. Ноги всадника стали боками коня, руки растворились, исчезли, на лице остались только бешено вращающиеся глаза и изодранный криком рот. Труп продолжал кричать, а Алекс хохотал во всё горло. Отсмеявшись, ударил коня по заду и ухмыльнулся, наблюдая, как растворяется во мгле разлагающаяся обуза в поисках своей гниющей армии. Теперь можно насладиться одиночеством и, наконец-то заняться делом.

Чувство приближающейся беды свербило где-то под сердцем, отравляя жизнь, скрадывая краски. Щебетание Джен раздражало. Хотелось просто двинуть ей прямо в раскрашенное рыло. Впрочем, скорее всего, ей бы это понравилось, а я вовсе не хотел сделать Женевьеве приятное. Я вообще её не хотел. Ни в каких смыслах. Так бывает, когда внутри набухает слизью и растекается по телу холодным потом чувство животного ужаса перед неведомым. Нехорошая ночь, проклятая ночь, злая.

В детстве больше всего я боялся Джека. Ирландского кузнеца, который отрубил себе голову и сунул туда тлеющий уголёк, чтобы освещать путь. Мягкая кровь падала на землю из обрубленной шеи, и где бы ни ступал он, распускался чертополох, озерца загнивали, в них поселялись змеи, звери бежали прочь, а те, кто оставался, превращались в прах или застывали камнем на его пути.

Джек не любил людей, точнее, это они его не любили — боялись. А он бы и хотел с ними поговорить, поиграть, да отрубленная голова не могла издать ни звука — только рот открывала, как рыба, выброшенная прибоем на берег. Поэтому встреченных он обычно убивал. Подойдёт к человеку сзади, за плечо тронет, голову свою обернувшемуся покажет. Слабым сердцем и того довольно будет: с лица сойдут, за грудь схватятся, язык высунут да и рухнут замертво. А если трепыхается ещё человечек и падать совсем не хочет, Джек ему в шейку рукою свободной впивается да и вырывает гортань с мясом. Зачем ему это? Кто ж его разберёт? От тоски, видимо, от одиночества, что озверевшим, отчаявшимся лисёнком выгрызает внутренности его души. Если есть у него, конечно, душа.

Джек выходил на охоту в ночь, когда мелкие попрошайки бегали от дома к дому с криком: «Сладость или смерть!». Взрослые обычно бросали в заранее подготовленные детишками мешки конфеты или просто захлопывали дверь перед надоевшей шпаной, а Джек ждал. Таился во тьме, посвёркивая иногда тлеющими глазами из гнетущего сумрака подворотни. Если кто откликался на этот безмолвный зов, больше его никто не видел.

Я откликнулся, но, как видите, выжил. Поэтому не переношу Хэллоуин. Я, кстати, говорил, что мой отец умер именно в эту треклятую ночь? Не знаю, совпадение или нет, но я жив, а он уже десять лет кормит червей на Хиллсайдском кладбище… Мистика, чёрт её дери! И хватит об этом.

Джен молчала уже пять минут, что для неё достаточно странно. Боюсь, что даже взрыв термоядерной ракеты в паре ярдов от её носа вряд ли заставит её замолчать. А тут…

— Эй, чего приуныла? — дружески пихнув её локтем, спросил я.

— Ничего, — обиженно буркнула Джен, — Ты меня совсем не слушаешь.

— Слушаю, конечно.

— Ну и о чём я только что тебе рассказывала?

— Понятия не имею. Ладно, ты меня поймала. Что я должен сделать, чтобы загладить свою вину?

— Трахни меня, — она остановилась и игриво покусывала жемчужными зубками свой чёрный, словно крылья десяти тысяч воронов, локон.

— Прямо здесь?

— И прямо сейчас, — шепнула она мне на ухо ровно за секунду до того, как свалила моё растерявшееся от подобной наглости тело сильным толчком на землю…

Кто кого поимел той ночью — огромный вопрос, но на душе стало непривычно спокойно. Исчезла злоба, исчез породивший её страх, исчезло всё. Мгновение растянулось в вечность. Мне кажется, я прикоснулся к той космической силе, что называется Всеобщим Счастьем, и оно оказалось бледно-розового цвета, как только что отбитый стейк, ещё не брошенный истлевать на гриль…

— ДЖЕН!!! — проорал я в набрякшее холодом и тьмой осеннее небо

— Я — Женевьева, — промурлыкала моя гурия и укусила меня за ухо. Не больно, но чувствительно, чтобы не расслаблялся.

После этого мне стало глубоко наплевать на весь мир. Даже если бы он рухнул в бездну, раскололся на несколько частей, словно прогнившее яблоко, испарился, как выкипевшая из чайника вода, клянусь, я бы даже не заметил.

***

«Как всё-таки прекрасно одиночество! Ты ни за кого не в ответе, никому ничем не обязан — сам по себе, нет, сам для себя. Тих, умиротворён, спокоен. И можно расслабиться, насладиться тем, что твои лёгкие вновь могут свободно дышать и сила молодости струится по венам, заставляя всё сильнее биться сердце… О, эта божественная мелодия! Этот стук крови в ушах! Как давно ты к этому стремился, через что прошёл ради этого — страшно представить, а описать невозможно, ибо нет в скупом человеческом языке таких слов. Но дело прежде всего. Да, дело прежде всего. Как жаль, что ночь быстротечна, а успеть нужно так много!» — примерно так думал Алекс, преодолевая последние метры до человеческого столпотворения, которое они почему-то назвали фестивалем экстремальной музыки «Дикая охота». Что ж, охотиться Алекс умел. Ещё в той, прошлой жизни. И навыков не растерял. Наоборот, приобрёл что-то новое, не знакомое раньше. До того, как придёт гниющая армия, он был в буквальном смысле предоставлен сам себе. Волк, выпущенный на пастбище. Получающий подлинное наслаждение лишь вгрызаясь в горло очередной жертве. Ненасытный, хитрый, словно тысяча лис, осторожный, словно змея, неуязвимый, как тень. Древний бог, прикинувшийся одним из стада, чтобы в нужный момент сбросить опостылевшую личину и устроить пир во славу всех забытых собратьев.

Взяв тело, Алекс автоматически взял и память жертвы, поэтому он достаточно быстро нашёл путь к компании поглощённого. У костра сидело шесть человек. Сложно было разобрать их пол, род занятий, да и вообще отыскать хоть какие-то различия. Все, как на подбор, патлатые, раскрашенные, заношенные до дыр косухи блестят десятками хромированных заклёпок, шипов, в воздухе стоит дикий запах плохого виски, смешанный с приторной сладостью марихуаны.

— Эй, Алекс! Чего застыл? — спросил толстяк с давно немытой шевелюрой, Тоби, кажется, — Присаживайся к костру. Места всем хватит.

Алекс не преминул воспользоваться приглашением.

— Хорошо сидим. Чего пьём?

— Ты с Луны что ли свалился? — как всегда грубо ответил Майк, в противоположность Тоби он был худ, словно щепка, а пейнт в форме скалящегося черепа лишь вытягивал его и без того лошадиное лицо, — «Джек», конечно. Не хочешь присоединиться? Кстати, вот тебе штрафной «косяк». Пока ты ходил отлить, мы уже пару кругов сделали.

Майк протянул Алексу наспех сделанную самокрутку и откупоренную бутылку, в которой ещё что-то плескалось на дне. Алекс демонстративно сделал большой глоток и передал виски соседу по кругу, затем схватил Майка за руку и резко притянул к себе. Он что-то прошептал несчастному на ухо и оттолкнул от себя, после чего встал и продолжил свой путь.

Путь его лежал к основной сцене фестиваля, где взвывали электрогитары и ударные установки разрывали на части окружающее пространство, а обезумевшие фанаты трясли пустыми головами и требовали продолжения пытки. За спиной Алекса раздавались звуки резни: люди кидались друг на друга, разбивали головы, вспарывали животы, разрывали глотки и, словно свора диких псов, пожирали внутренности мертвецов и ещё живых людей. Он нёс разрушение и боль, он был карающим мечом, он был судьёй. Никто не мог скрыться от его праведного гнева, от его ярости, а тем, кому всё же это удалось недолго оставалось праздновать победу — приближался генерал со своей гниющей, разлагающейся армией, жаждущей лишь одного — человеческой плоти. Такой мягкой, такой свежей, такой чарующе притягательной. Алекс чувствовал приближение своего слуги и улыбался мелькающей где-то в облаках старухе-луне, благословляющей любые злодейства, творимые в её честь. Сегодня была его ночь. И никто не помешает ему выполнить своё предназначение. Никто.

Всё, что было сначала — страх. Выворачивающий наизнанку внутренности, липкий, скользкий. И ветер. Плетью хлещущий по лицу. Потом появился дробный стук копыт. И голос внутри изуродованной головы. Холодный голос, яростный.

— Успокойся и доверься мне. Ты генерал, а я — то, что даст тебе твою армию. Армию, которая будет повиноваться одной лишь твоей мысли. Какой полководец не мечтал об этом?!

— Но я — не полководец…

— А кто же тогда?

— Панк. Спивающийся, торчащий, блюющий.

— Брось. Неважно, кем ты был. Важно то, кто ты сейчас. Твоей прошлой жизни нет. И больше никогда не будет. Теперь ты Мёртвый генерал — бесстрашный, безжалостный вожак Гнилой Армии.

— Гнилой Армии?

— Армии мертвецов.

— М-м-мертвецов? Да я их до усрачки боюсь!

— Тогда посмотри на себя.

В голове словно прокрутили фильм. Вот он разговаривает с каким-то отвратно выглядящим чуваком, вот эта образина хватает его за пояс, вот его ноги отплясывают джигу, пока голова захлёбывается слизью в брюхе мертвеца, мертвец что-то шепчет, потом кричит, а потом… Потом лошадь, запах палёной, разлагающейся плоти, запёкшаяся на швах кровь, оглушающий крик и злорадный, холодный смех того существа, что забрало его тело!

— Нет! Этого не может быть! Это всё не со мной!

— С тобой, с тобой. И изменить ты ничего не можешь. Да и нужно ли тебе это? Ты был дерьмом под ногами бродяг, ничтожеством, сбоем программы. Твой папаша бухал так, что наутро не помнил, как зовут ту, что делила с ним постель, и как он в этой постели оказался. Твоя мать била тебя палкой по голове и накачивала пивом, чтобы ты не орал. Твоими лучшими друзьями были тараканы, забавно снующие по никогда не знавшему швабры линолеуму. Ты выкурил первый косяк в восемь, трахнул соседскую девчонку в провонявшем испражнениями подвале в десять, раздавил бутылку «Джека» в тринадцать.

— И что? Это была моя жизнь. Моя и ничья больше. Я хотел жить именно так!

— Хотя бы мне не ври. Ты хотел жить, как Марк Бреннан. Приезжать в школу на авто с личным водителем, каждый день купаться в огромном бассейне с чистой, лазурной водой, ходить с папой на бейсбол, учить с мамой французский, есть на обед фуа-гра и запивать свежевыжатым лимонным соком с тростниковым сахаром. Но не судьба…

— Заткнись!

— Поэтому ты убил его.

— Ни слова!

— На заднем дворе школы. Битой по затылку. Труп оттащил за мусорные баки, а вечером…

— Да заткнёшься ты или нет?!

— Успокойся. Я лишь хочу сказать, что тебе оказали услугу: никто не вспомнит сдохшего панка, зато каждый долбаный человечек перед тем, как испустить дух будет проклинать Мёртвого генерала и его проклятья станут музыкой для тебя. Всё, что тебе нужно — довериться мне. Ты готов стать самым страшным кошмаром человечества, готов доказать своей матери, что чего-то стоишь?

— А у меня есть выбор?

— Уже нет. Мы на месте. Принимайте войска, мой генерал.

***

Лагерь встретил нас абсолютной тишиной. Вот это потрахались! Всё просрали!

— Да, Джен, ты просто хренов молодец! Потрахаться мы и дома могли. Там комфортнее даже. А сюда мы приехали музыку слушать и…

— Заткнись, Грег!

— Что? Что ты сказала? Ну-ка повтори!

— Повторю по буквам: З-А-Т-К-Н-И-С-Ь! И смотри.

А посмотреть было на что: в свете догорающего костра копошились тени, взлетали ножи и камни, слышались хрипы и стоны, окровавленные руки тянулись к небу в последней мольбе о помощи, а небо молчало. Оно всегда молчит. О ноги Джен ударилось что-то мягкое, она опустила взгляд и завизжала, как свинья на бойне. А голова на земле растянула свои полусгнившие губы в слегка застенчивой улыбке, невольно обнажив яростный оскал удивительно хорошо сохранившихся зубов, и прыгнула в руки неслышно подошедшего человека. Глаза трупа сразу загорелись адским огнём.

— Джек? — неуверенно прошептал я.

— Ты знаешь его?! — умильно воздев тонкие брови, спросила Джен.

— Конечно, знает, — прохрипел Джек, усадив голову себе на плечи, — Ох, и непривычно же ей здесь. Ах, да, возвращаясь к нашему разговору. Твой парень, безусловно, знает меня — мы с ним уже встречались. Но пусть он это тебе как-нибудь сам расскажет. Сейчас нет времени. Совсем.

— Но кто ты?

— Это Джек.

— Это я уже поняла.

— Джек-на-палке. Джек-светильник.

— Тыква, что ли? — рассмеялась Джен, — Грэг, ты меня совсем за идиотку держишь?

— Джек — не тыква. Джек — кузнец, который вынужден скитаться по земле, поскольку отвергнут и Небом, и Адом. Голову ему пришлось отрубить, чтобы освещать себе путь.

— Милый, ты под чем?

— Под правдой, — раздался непривычно громкий голос Джека, кажется, связки наконец-то вспомнили, для чего нужны, — Хочешь, фокус покажу?

— Конечно.

— Тогда смотри!

Джек схватил себя за волосы и с силой рванул вверх. С лёгким чпоканьем голова отделилась от тела, рука Джека застыла на уровне груди, глаза налились адским огненным светом, раскрылся рот, в глубине которого с бешеной скоростью вертелся тлеющий уголёк. Затем рот захлопнулся, голова вернулась на плечи.

— Теперь веришь? — спросил Джек.

— В-в-в-ерю, — с трудом выдавила из себя Джен.

— Вот и замечательно. Теперь присядь, закрой глазки и ушки. Тебе матушка будет петь колыбельную. А мальчикам надо поговорить.

Джен, словно марионетка, кивнула головой, села на землю, поджав коленки, закрыла ладонями уши, прикрыла глаза… Через секунду безмятежная улыбка, словно зимнее солнце, осветила её лицо.

— Теперь никто нам не помешает. Слушай внимательно. Тогда, десять лет назад, я специально оставил тебя в живых. Понимаешь, раз в десятилетие объявляется Дикая охота. Это шанс. Для таких, как я, — получить прощение. Для иных — вернуться в мир. И, поверь мне, ты не хочешь их видеть. Для того, чтобы Охота состоялась, нужен Охотник и Жертвы. Много Жертв. Охотника выбираю я. Не спрашивай, почему. Так заведено. Той ночью я сделал выбор — твой отец подходил идеально. Но и ты тоже.

— Я?

— Ты. Я — как бы это тебе объяснить? — слуга двух господ. Поэтому, выбрав Охотника, всегда выбираю Спасителя.

— Чтобы угодить всем?

— В точку.

— И ты хочешь сказать, что Спаситель — я?

— Ага. Времени, на самом деле, мало. Выживших почти не осталось…

— Что я должен сделать?

— Убить своего отца.

— Зачем? Он давно мёртв.

— Не совсем так. Видишь ли, живой Охотником быть не может… Он воскресает в ночь Самайна. И выходит из-под земли. Таким, каким стал за десятилетие в могиле.

— То есть, мне нужно найти разложившийся труп моего папаши и вернуть его в Ад? Выглядит проще некуда.

— Не торопись. Тело его гниёт, а дух учится разного рода премудростям…

— Ты к чему клонишь?

— Он может менять тела, как перчатки. А ещё в его подчинении Мёртвый генерал со своей Гнилой армией.

— А если попроще?

— Попроще всё выглядит примерно так: твой папаша восстал из мёртвых с памятью и опытом всех чернокнижников, которые когда-либо появлялись на земле. Он один может выкосить целую армию, не поморщившись, умеет менять лица и тела, властвует над умами людей, сеет семя раздора в их мыслях, а чтобы тебе совсем несладко пришлось, в подчинении у него Мёртвый генерал — вонючий обрубок, восседающий на адском коне из конюшен самого Люцифера.

— Кхм, — нервно сглотнул я, — Ты что-то ещё говорил про Гнилую армию…

— Чуть не забыл: Генерал, как водится, возглавляет армию. Мертвецов. Садисты, некрофилы, мясники-каннибалы, жрецы Молоха… Дальше продолжать?

— И, как, чёрт побери, по-твоему, я должен со всем этим справиться?!

— А я почём знаю? Моя задача выбрать Охотника и Спасителя. На исход битвы мне, в общем-то, плевать. Если победишь ты, мне обеспечены десять лет покоя, если Охотнику удастся завершить своё кровавое дело, моя задница познает жар адского огня. И то, и другое — смерть. А я чертовски устал шляться по этой планете. Возьми. Это мой подарок. Последний.

Я протянул руку и ощутил тяжесть эбонитовой рукоятки. На моей ладони лежал тускло поблёскивающий в лунном свете семидюймовый «Нормарк».

— Ты знаешь, что с этим делать. А я запасусь поп-корном и буду ждать финала в первом ряду. Удачи. Вы, людишки, мне почему-то нравитесь.

— Стой! А как я его узнаю?

— Это уже не мои проблемы… Двигай к сцене — не ошибешься. Прощай.

Он снял голову, словно шляпу, помахал ей в воздухе и исчез.

Джен что-то тихо напевала. Наверное, колыбельную. Пусть побудет ещё немного в мире светлых снов. В конце концов, так ей будет легче умереть, если я проиграю… Покрепче сжав в кулаке своё скромное оружие, я отправился навстречу своей судьбе.

Не скажу, что путь к основной сцене был простым. Я несколько раз оскальзывался на чужих потрохах, мешал благочестивой трапезе, превращая пирующих в корм, едва не потерял свой нож в разлагающихся внутренностях какого-то мертвеца весьма отталкивающей наружности, но всё же добрался.

На сцене стояло пять стульев. К ним были намертво привязаны люди. Позади них был расположен верстак с точильным камнем ровно посередине. Жирный мертвец, все тело которого покрывали нарывы, фурункулы и прыщи, с вынужденной ухмылкой — кожи на правой стороне лица просто не осталось — усердно точил огромный тесак, таким обычно пользуются мясники, чтобы разделывать туши. Чуть поодаль, практически скрытый кулисой стоял ещё один персонаж, его присутствие выдавал крайне высокий ирокез. Наконец, человек вышел на свет, его холодный, цепкий взгляд остановился на мне.

— Мне жаль, сынок, но ты опоздал. Вы можете начинать, Фридрих, — бросил он мяснику.

Жиртрест высоко поднял нож и с силой опустил его на голову одного из привязанных к стульям. Тесак вошёл достаточно глубоко и застрял где-то в районе верхней челюсти. Один глаз вытек, другой какое-то время дико вращался в глазнице. Мясник попытался достать своё орудие из головы несчастного, но тщетно — по всей видимости, лезвие вошло в кость и застряло там. Тогда Фридрих сделал очень простую вещь — он всем телом навалился на рукоять тесака, и голова жертвы с противным хрустом развалилась надвое, словно переспелый арбуз.

— Отец, остановись! Что ты делаешь?!

— То, что должен. И не советую тебе подходить ближе.

В ответ я лишь крепче сжал свой «Нормарк» и бросился на чудовище, которое некогда было моим отцом, но неожиданно взвыл от боли — моё плечо вывернулось под немыслимым углом, а лучевая кость прорвала толстую кожу моей «косухи», по предплечью заструилась кровь. Нож выскользнул из ослабевшей руки, я упал на траву и заплакал, как ребёнок — отчаянно, горько. А Фридрих продолжал свою монотонную работу.

Я знал, что времени остаётся всё меньше, но понятия не имел, что делать дальше. Вспомнил Джен, её звонкий смех, чуть застенчивый, наивный поцелуй, предваряющий доводящие до экстаза ласки, умильно-серьёзное выражение лица в нашу последнюю встречу, как будто она хотела что-то сказать, но не успела…

«Она должна жить. Любой ценой. Любой ценой!».

Здоровой рукой я ощупывал землю вокруг себя и, наконец, нашёл то, что искал.

— Я — Спаситель, отец, и я должен тебя спасти.

Семидюймовое лезвие блеснуло в свете луны и вошло глубоко в правое подреберье. Океан боли затопил меня, но сверхчеловеческим усилием я вогнал нож ещё глубже и провернул клинок в ране.

— НЕЕЕТ! — раздался бешеный, стоголосый крик со сцены.

Меня кто-то похлопал по холодеющему плечу и прошептал: «А я в тебе никогда не сомневался. Спасибо за десять лет сна».

Потом была полиция, истерические вопли в газетах и на телевидении, гонения на Black Metal, громкие разоблачающие статьи, книги стервятников, всегда счастливых набить карман на чужом горе.

Через полгода Джен родила мальчика. Через год встретила мужчину, ставшего отцом моему сыну, а я проковырял в небесах дырочку и стал наблюдать за ними. В конце концов, ангелам тоже нужны развлечения.