Незнакомый знакомый

— Ты помнишь, как мы встретились?

— Да.

— Ты любил меня хотя бы тогда?

— Не знаю. Может быть, и любил…

— Тогда, зачем всё это?!

Комната. Практически пустая. Здесь давно никто не живёт. Из мебели только два стула, поставленных друг против друга. К одному из них (привинченному к полу) привязана девушка со следами побоев на лице; на другом, сгорбившись, чуть не плача, сидит молодой человек и поигрывает двадцатисантиметровым ножичком.

— Зачем? И вправду, зачем?

— Может, ты меня отпустишь?

— Не отпущу. И не проси. Я не знаю, зачем ты здесь, но отсюда ты не выйдешь, разве что обмажешься красным и залезешь в чёрное…

— Прекрати меня пугать! Макс, нельзя со мной так играть. Ты же знаешь, что папа найдёт меня. Он из тебя котлету сделает, подонок!!! Отпускай меня сейчас же.

— Макс? Кто такой Макс? Причём здесь твой папа? Вообще, что здесь происходит? И зачем мне нож… — парень спокойно встаёт со стула, подходит к девушке и проводит лезвием по напряжённому предплечью, из пореза сочится кровь, — Красное… Красное… Я люблю красное. У мамы была красная сумка, в сумке были головы… БУМ! Как я любил их давить, а из них вытекало что-то непонятное, непонятное, но вкусное, очень вкусное…. Мама запрещала мне пробовать это, говорила, что некрасиво большому мальчику давить помидоры, наказывала меня, а я знал, что никакие это не помидоры. Мама меня обманывала, и я обманул маму. БУМ! Было красиво и вкусно…

Она закричала. А что ей оставалось делать? Он ударил её кулаком в лицо и ушёл, хлопнув дверью…

Девушка кричала, пыталась раскачать стул, потом долго плакала, потом затихла – уснула…

***

Медленно, но верно лето вступало в свои права. Позади остались дожди, грозы, печальная пасмурность неба по утрам, ощущение безысходности или отчаянья и другие прелести переходного периода от осеннего сплина к светлому и солнечному будущему.

Оксана привела себя в порядок, на скорую руку позавтракала и, слегка подкрасив от природы, будто наполненные солнечным светом, утонувшим в вишнёвом соке, губы, вышла навстречу новому дню…

***

— Ксюха, прости меня. Я дурак, мерзавец, понимаю, что всё кончено, но…

— Макс, я прощу тебя, я даже не буду заявлять в милицию, я (переходит на значительный, доверительный шёпот) даже ничего не скажу папе. Только отпусти меня, тварь!

— Конечно, конечно… Сейчас (достаёт из-за спины нож, разрезает веревки, девушка, не веря в своё счастье, вскакивает со стула, бежит к двери).

— Извини… Моя голова… Я не властен… Прости меня. (Макс бьёт Ксюшу по голове вторым стулом, Ксюша падает на пол без сознания, на щербатый паркет стекает кровь из рваной раны на затылке, плачущий Макс стоит над телом с отколовшейся ножкой в руке и кричит).

***

Погода в тот день была прекрасна, Оксана договорилась с подругой встретиться через час в их любимом кафе на другом конце города. Она любила ходить пешком, поэтому вышла загодя…

Природа уже проснулась, и сейчас прямо перед девушкой разворачивалось завораживающее действо под названием Лето (можно сказать, эксклюзив в суровых условиях средней полосы России). Она шла лёгкой походкой, наслаждаясь свежим воздухом, мягкой тенью деревьев, улыбаясь бездонному океану неба, где белым раскалённым шаром плескалось любящее и согревающее весь мир Солнце…

Девушка не замечала, что из-за живой стены столетних вязов и дубов за ней безотрывно наблюдают чьи-то глаза, буквально пожирающие её…

— Извините, а вы не знаете, как пройти в ближайшую аптеку? – он появился, как чёрт из табакерки, Оксана даже отшатнулась от неожиданности.

— Господи, как вы меня напугали! – нервный смешок, — Аптека? Вам нужна аптека?

— Девушка, а я вас люблю. Меня Макс зовут.

— Аптека будет примерно через двести-триста метров по прямой. До свидания.

— Постойте, — его пальцы цепко сжали её тонкое запястье. — Вы не назвали своего имени, не жаль ли вам убитой надежды? Она истекает кровью и молит о помощи… Назовите хотя бы имя. Не дайте ей умереть! Не дайте!!!

— Перестаньте кричать. На нас уже смотрят люди. Меня зовут Оксана…

— Оксана… Оксана… Не прощаюсь, — он отпустил её руку и ушёл, растворившись в толпе…

«Надо же, испортил всё настроение!», — идти больше не хотелось, она с трудом дошла до ближайшей трамвайной остановки, села в трамвай и уехала на встречу, душевных сил на которую не осталось вовсе…

***

Ксюша очнулась от тошноты. Она открыла глаза и не увидела ничего, кроме размытых силуэтов, затем её вырвало, прямо на пол, прямо себе под ноги, вырвало желтовато-зелёной массой с прожилками крови, после сознание отключилось.

***

Утро следующего дня ничем не отличалось от других: Ксюша, как кошка, грациозно потянулась в кровати, стряхивая с длинных (чуть ли не до неба) ресниц остатки воздушного и невесомого, похожего на снег сна…

Заварив чашку кофе, чей аромат живо наполнил квартиру, Оксана села за свой любимый столик у окна. Надо сказать, что она жила в очень живописном районе: из окон квартиры взгляду открывалась прекрасная панорама. Лес, дышащий свежестью, жизнью и силой, не загаженный (как это часто бывает) а прозрачный, словно хрусталь или слёзы младенца, пруд, воды которого были прохладны и сладки. Чего ещё можно желать в знойный июльский полдень?

Она пила свой кофе и наслаждалась видом из окна, как вдруг в дверь постучали. «Почему стучат? – подумала Оксана, — Ведь есть звонок». Заинтригованная до предела, девушка открыла, не глядя в глазок.

На площадке никого не было, и она уже хотела закрыть дверь, но неожиданно заметила большую корзину роз. Среди обилия кроваво-красных бутонов белел снегом угол конверта…

***

— Я не рассчитал силу удара. Извини.

— Макс, мне нужен врач. Мне очень плохо…

— Я понимаю, но врача не будет. Я – это всё, что у тебя есть. Мы теперь вместе. Я так долго тебя искал… Пора менять повязку. Будет немного больно. Потерпи…

***

«Я люблю тебя. Макс» — вот и всё, что было в записке. Всего четыре слова, написанных от руки на маленьком, но аккуратном листочке нервно дрожащей рукой… А сколько за ними счастья, радости, света… Одно только не давало покоя Ксюше: кто он и откуда знает её адрес?

Цветы девушка оставила отмокать в ванной, а сама решила прогуляться на пруд: ещё рано и пляж можно считать практически своей собственностью, которую приходится снисходительно делить с рыбаками…

Оксана взяла со столика в прихожей заранее приготовленное полотенце, надела свои любимые солнечные очки и вышла, улыбаясь Солнцу, небу и редким прохожим, встречающимся ей на пути.

Пляж был пуст и тих, пруд свеж и прохладен, Солнце грело ещё не в полную силу, отчего было приятным и нежным. Ксюша купалась в мягком молоке солнечных лучей, растворялась в мирах собственных недосмотренных снов, как в пуховое одеяло куталась в негу июльского утра, но неожиданно солнце закрыла тень. Стало темно и страшно. Она открыла глаза…

Над ней, улыбаясь во все тридцать два белоснежных зуба, стоял молодой, дышащий силой, энергией парень. Лет двадцать на вид, лихо зачёсанная чёлка, слегка безумный взгляд, руки, которые могли бы при желании вязать в узел подковы…

— Это вы? – лицо девушки было перекошено от страха.

— Я. Не бойся, я тебя не обижу. Мы созданы друг для друга. Я тебя люблю. Кстати, цветы понравились?

— П-п-понравились, но как…

— Что как? Как я узнал твой адрес?

(Ксюша нервно кивает головой)

— Очень просто: я следил за тобой. Ну-ну, не делай таких испуганных глаз. Просто ты мне очень понравилась, а подойти к тебе я боялся…

— Но ведь тогда, в парке, подошёл…

— Тогда, да, но тогда была другая ситуация и другие обстоятельства… Я наверное напугал тебя в парке, да? Извини… Иногда это со мной случается…

— Что это?

— Иногда люди меня боятся. Я не хочу, чтобы они боялись, а они всё равно боятся. Неужели я такой страшный? Слушай, а давай сегодня пойдём в кино!

— Сегодня? Боюсь, что сегодня не получится. У меня дела…

— Понятно. Тогда созвонимся?

— Ага (Макс и Ксюша расходятся в разные стороны. Неожиданно Ксюша, как будто что-то вспомнив резко оборачивается и окликает Макса). А как же мы созвонимся? Ты ведь не знаешь мой телефон?

— Пока не знаю, но если я узнал, где ты живёшь, найти твой номер телефона не составит труда…

***

Она снова очнулась в знакомой комнате. Жутко болела голова, всё тело наполняла боль, каждая клеточка молила о помощи, в запястья больно врезались связывающие их за спинкой стула верёвки. Очертания расплывались, в ушах стоял непередаваемый гул, губы пересохли от жажды… Открылась дверь. Она машинально повернула голову на звук и не увидела ничего, кроме размытого тёмного пятна, смутно напоминающего человеческий силуэт.

— Привет, — голос знакомый, милый, голос из прошлого, — Я принёс тебе поесть. Ложечку за папу, ложечку за маму, ложечку за дедушку… Хорошая девочка.

— Кто ты?

— Это неважно. Имя вообще неважно, никогда и нигде, потому что это просто набор букв, не означающий ничего, кроме того, что это твоё имя… Зачем оно нужно?

— И правда. А почему у меня так болит голова, и я почти ничего не вижу?

— Отдыхай. Тебе нельзя много разговаривать. А голова болит, потому… потому что ей так хочется! Не задавай глупых вопросов, чёрт тебя подери! Жри! А, стой, тебе же нужно сменить повязку.

— Ослабь, пожалуйста, верёвки.

— Чтобы ты сбежала?

— Куда я сбегу в таком состоянии?

— И правда… (Макс заходит Ксюше за спину и ножом обрезает верёвки) Что-то ты действительно неважно выглядишь (берёт девушку на руки и уносит из комнаты)

***

Телефонный звонок разорвал безмятежность утра… С видимым разочарованием Оксана поднялась с постели, сунула ноги в любимые тапочки с розовыми помпончиками и прошлёпала в слегка тесноватый коридор, где на трюмо рядом с зеркалом заливистой трелью с надрывом пел старенький дисковый телефон… Девушка сняла трубку.

— Алло, — голос был слегка хрипловатым (связки не до конца проснулись).

— Привет, зайчонок, как дела? — из трубки донёсся приятный, сладковатый баритон.

— Как сажа бела. Кто говорит? — милое личико скривилось в недовольную гримасу, когда девушка бросила случайный взгляд в зеркало: «Ну и рожа у тебя, Шарапов» — пронеслось экспрессом в этой ангельской на вид головке.

— Макс. Моё предложение в силе. Надеюсь, на этот вечер у тебя планов нет…

(Неожиданно вспотели ладони, беспокойно забегали глаза, в них читался животный страх, трубка выскользнула из скользких рук, Оксана медленно сползла по стенке)

— Эй, ты ещё там? Молчание расцениваю, как знак согласия. Тогда я заеду за тобой в шесть. Надеюсь, тебя это устроит. До встречи, милая, пока…

Из трубки малыми очередями стреляли гудки, Ксюша около получаса сидела, не меняя позы, потом, словно робот, начала заниматься привычными делами (утренним туалетом, пробежкой, завтраком, наконец).

***

«Всё в порядке. Это всего лишь кино. Всего лишь кино. Кино… А потом? Потом можно будет забыть всё это как кошмарный сон. Всё будет хорошо. А он даже ничего, странный только какой-то. Позвонить Аньке что ли? Хотя… Нет, с кем-то нужно посоветоваться, не с предками же…»

Девушка набрала знакомый номер и в ожидании ответа нервно водила ручкой по случайно оказавшейся под рукой бумажной салфетке. Получались очень красивые цветы, жаль только, что чёрные – синей ручки поблизости не нашлось…

«Чёрт! С кем можно так долго болтать?! И это в тот самый момент, когда она мне так нужна… Почему всё в этом мире так несправедливо? Похоже, придётся идти. Что же надеть?»

***

— Тебе нравится новое платье?

— Какое? Извини, я почти ничего не вижу. Где ты и… кто?

— Хватит, хватит, девочка. Ты разве ещё не наигралась в инвалида? Смотри, какое я тебе купил платье… Оно так блестит… Как оно смотрится на твоём нежном, горячем теле! Платье очень подходит к твоим глазам.

— А какие у меня глаза? Как меня зовут? Где я?

— Твои глаза напоминают мне ласковое и спокойное море под мягким Солнцем юга Франции или льды Антарктиды, или… Или разорванное надвое Небо…

— Как красиво. Ты, наверное, поэт.

— Нет, я просто люблю тебя, глупенькая. Я – это всё, что есть у тебя, ты – всё, что есть у меня. И нам больше никто не нужен. И нас больше никто не найдёт, никто не разлучит, никто не обидит. Никогда! Так как тебе новое платье?

— Я верю тебе. Если ты говоришь, что оно мне идёт, значит, так оно и есть. Но ты не ответил, как меня зовут.

— И не отвечу (удар, тьма).

***

Жёлтый болид такси с визгом остановился около давно некрашеной двери подъезда… Резко задернулись шторы на втором этаже, в окне мелькнул силуэт девушки. У неё было странное, немного печальное лицо, рассечённое кровоточащей раной улыбки.

Дверь такси распахнулась, на треснувший асфальт опустилась нога в ухоженном кожаном ботинке, на чёрной коже блестела красноватая маслянистая жидкость. Всего несколько капелек, почти незаметных, но всё же аккуратный белоснежный платок с видимой брезгливостью прошёлся по лакированной поверхности… Удовлетворённый результатом, из машины выбрался Макс. Улыбка блуждала на бледном, словно мёртвом лице, его пристальный холодный взгляд впился в зашторенное несколько мгновений назад окно; стряхнув воображаемые пылинки с безупречно скроенного смокинга, поправив букет, он шагнул к подъезду… За ним мягко захлопнулась дверь.

Пляж, лес и окрестности оглашало монотонное крещендо клаксона. Таксист как будто решил прикорнуть на рулевом колесе. Впечатление портила только проволока, стянувшая крепкую шею… Кровь капала на сиденье, и на полу салона образовалась приличных размеров лужица.

***

Ксюша сжалась в клубок, зажала ладонями уши, но кричать не стала. Всё тело била мелкая дрожь, когда в дверь постучали. Сначала осторожно, потом настойчивее, потом ещё настойчивее. «Уходи!» — мысленно кричала девушка. Лязгнула, открываясь, соседняя дверь, навязчивый стук прекратился. Ему на смену пришёл мокрый, хлюпающий звук, который получается, когда нож погружается в податливое слегка розоватое тело сардельки. Хрип, кашель, крик, убегающие шаги вниз по лестнице… Оксана распахнула дверь.

— Звони в милицию, чё стоишь? Никогда не видела трупов? Успокойтесь, Марья Сергеевна, ему уже ничем не поможешь. Чёрт возьми, звони ментам! Двоих сразу я успокаивать не могу!!!

— А вы кто?

— Какая разница?

— Я сегодня в кино собиралась, а он… — медленно сползает по стенке.

— Вот чёрт!

Молодой парень, перепачканный кровью, увёл женщину в её квартиру, закрыл за ней дверь, вернулся к трупу, долго и пристально смотрел на него, затем кивнул головой, грубо поднял с пола Ксю и впихнул её в раскрытую дверь.

— Телефон есть?

— Там. Я сегодня хотела…

— Это я уже слышал. Он рабочий?

— Что?

— Забудь, — поднимает трубку, нервно набирает знакомые всем две цифры, ждёт ответа, смотрит на свои руки, качает головой, тихо, почти беззвучно матерится. – Алло! Алло! Дежурный?

— Дежурный Мартынюк у аппарата. Что случилось?

— Здесь убийство!

— Успокойтесь. Где вы находитесь?

— Подождите секунду, — прикрывает рукой трубку, поворачивается к Оксане. – Адрес. Назови адрес! Живо! – размахивается и бьёт девушку по лицу.

— Павелецкого, 10.

— Павелецкого, 10.

— Я слышал. Выезжаем! Оставайтесь на месте. Никуда не уходите.

***

— Ты извини, если что не так…

— Ладно. Сама виновата. Меня Оксаной зовут, а тебя?

— Лёха. Для тебя. Для других — Алексей Владимирович. Чаю хочешь?

— Можно. Он на кухне, в правом верхнем ящике.

— Найду. Оставайся здесь, жди самую гуманную милицию в мире… Наша служба и опасна и трудна…

— А у тебя красивый голос.

— Ты не первая, кто говорит мне об этом: я вообще-то певец. Звезда, не звезда, но по клубам со своим джаз-бэндом зажигаю.

— А я очень люблю джаз. Эллингтон, Миллер с его «Серенадой Солнечной Долины».

— Ну, до Миллера нам ещё далековато… Кстати, чай уже почти готов. Давай к столу.

— Ты же сказал ждать посетителей.

— Этих «посетителей» ждать бесполезно – они всегда приходят без предупреждения. А пока служителей закона поблизости нет, предлагаю пригубить чашу мира.

— Ты знал его?

— Кого? Ты пей лучше – успокоишься.

— Его… Ну…

— Знал. Он был моим лучшим другом. Когда-то…

— Почему когда-то?

— Не подумай ничего. Просто мы не виделись лет десять, с выпускного бала.

— А-а…

— Чёрт, я же его на наш концерт пригласил, а билет отдать не успел… Кто мог подумать, что…

— Понимаю.

— Ты же говорила, что джаз любишь. Пойми, билет пропадает, а билет – деньги, а у меня шесть небритых голодных мужиков, у каждого из которых семеро по лавкам сидят… Придёшь?

— Ты серьёзно?

— Серьёзнее некуда. Держи.

Девушка прикоснулась к гладкому, слегка холодноватому глянцу бумажного прямоугольника, и в тот же миг раздался неожиданно громкий звонок в дверь сменившийся вежливым, но настойчивым стуком.

— В общем, встретимся завтра. Завтра и поговорим. Иди, открой.

***

За дверью оказался мужчина весьма привлекательной наружности. Правильный овал лица, гармоничная конституция тела, врождённая кошачья грация в движениях. Всё в нём было до боли правильно, настолько близко к совершенству, что не вызывало ничего, кроме внутреннего сопротивления, зависти и отвращения. Голосом достойным великого оперного тенора некто представился: «Майор Никонов, «убойный» отдел», и церемонно поцеловал руку ни о чём не подозревающей дамы.

— Очень приятно. Ксюша, — не растерялась дама, и сделала приглашающий жест рукой.

Никонов вошёл, присел на заботливо поставленную в прихожей табуретку и нарочито медленно начал снимать начищенные до блеска кожаные туфли с заострённым носком, в это время Ксюша захлопнула входную дверь и демонстративно ушла на кухню. Расправившись, наконец, с непокорной обувью, следователь отправился на поиски девушки с присущей ему педантичностью, распахивая каждую встречающуюся дверь, коих было три штуки: ванная, туалет и искомая кухня.

***

Первое, что бросилось в глаза Никонову – распахнутое окно. Он бросился к нему, внутренне опасаясь, что девушка попалась неуравновешенная, и её самоубийство повесят на него. А зарываться в макулатуре и получать нагоняи от начальства майору, ой как не хотелось…

Возглас облегчения вырвался из его лёгких, как только он увидел чистый, не испорченный кровью асфальт. Отсутствие под окном такой портящей пейзаж детали, как распластанное, словно бабочка под стеклом или цыплёнок табака, тело в луже собственной крови, вселило в Ивана Ивановича столько сил и уверенности в себе, что он решился посмотреть назад.

Сжавшись в комок, уткнувшись лицом в колени, прижавшись изогнутой спиной к прохладе холодильника, сжимая в руке билет, тихо плакала Ксюша. На столе стыл чай. Майор, не теряя ни секунды, бросился успокаивать девушку. Успокаивал, как умел. У него, чёрт возьми, была дочка примерно Ксюшиного возраста, жена ушла от него давно – не вынесла ежедневного страха потерять любимого человека навсегда, звонков в любое время дня и ночи, вечного безденежья. Она сказала ему, уходя: «Я устала бояться» и вышла замуж за инженера – тихого, спокойного мальчика, который ей в сыновья годился. Дочка, конечно же, осталась на Иване Ивановиче: жене нужно было строить новую семью, личную жизнь…

Никонов гладил Ксюшу по голове, шептал что-то ласково на ушко, в конце концов, поднял на руки и унёс в спальню.

Он заботливо подоткнул одеяло, подтянул его до подбородка, поцеловал Ксю в лоб и вышел из комнаты, деликатно прикрыв за собой дверь.

Только в прихожей, сев на привычную табуретку, майор посмотрел на бумажку, которую он позаимствовал у спящей. Клочок бумаги был входным билетом в модный джаз-клуб – Алка, дочь майора, очень любила туда ходить. Иван Иванович положил билет на трюмо рядом с телефоном. Затем, не спеша, натянув медицинские перчатки, прошествовал в кухню.

***

Дымом было заполнено всё пространство тесноватого клуба. Ксю приходилось задерживать дыхание и с помощью импровизированного противогаза (платка) продвигаться к сцене на низкий и глубокий звук саксофона…

Из-за жуткого запаха застарелого табака смешивающегося с запахом человеческого пота Ксюша чуть не упала в обморок, но усилием воли сдержала себя… Разумеется, в таком чаду она никак не могла заметить наблюдающей за ней пары очень злых и жестоких глаз, в свою очередь обладатель колючего взгляда никак не мог предположить, что следит за девушкой не он один.

Иван Иванович сидел за маленьким столиком на возвышении рядом с барной стойкой. Отсюда открывался прекрасный обзор, таким образом, майор видел и девушку, и человека, который неотрывно следил за ней, и каждого человека, получающего искреннее удовольствие от музыки, звучащей со сцены…

— Шмель, Шмель, я Оса. Как слышно?

— Всё в норме, Иван Иванович. То есть…Оса. Да, всё в норме.

— По моему сигналу начнёшь операцию. Конец связи.

Как только отзвучали последние аккорды, девушка в белом платье бросилась на сцену и, вцепившись в руку вокалиста, закричала на весь клуб: «Почему ты вчера сбежал?!».

Дальше события развивались как в очень плохом и низкобюджетном боевике: бравые молодцы в чёрных масках, камуфляже и АКМ наперевес ворвались в клуб, уложили всех на пол и окружили Алексея, живой стеной, встав между ним и Ксю.

— Это ты, ты всё подстроила! Зачем ты так со мной?! Зачем ты всё им рассказала?! Отпустите меня, мусора позорные! – мощный удар прикладом в лицо сбил джазмена с ног и слегка остудил его пыл. Из клубов дыма материализовалась фигура.

— Она ничего и никому не рассказывала.

— А ты кто? — кровь из разбитого носа заливала рубашку и стекала на пол.

— Дед Пыхто. (показывает удостоверение, подносит его прямо к лицу Алексея) Майор милиции Никонов Иван Иванович, убойный отдел. Ты задержан по подозрению в двойном убийстве, совершённом по адресу проспект Павелецкого, 10 вчера в районе 6-7 часов вечера. Вас (поворачивается к Оксане) я тоже попрошу пройти с нами.

***

Макс был очень зол: он снова вынужден был отпустить её, снова… Снова эти грязные черви встали на его пути! Как же он ненавидел эту белёсую, одинаковую, копошащуюся в помойках массу… Как же он хотел избавить Её от подобной участи! А она, как назло, не понимала, и никто не понимал, никто и никогда … Черви – одно слово!

Около мусорного бака, подложив драную шапку под голову вместо подушки, спал бомж. Бедняга очнулся, когда чьи-то сильные руки оторвали его за ноги от земли. Он кричал, истошно кричал, пока не погрузился по горло в мусорное болото… Несколько минут и всё было кончено.

Макс вдохнул полной грудью свежий, холодноватый ночной воздух и прокричал, подняв взгляд к равнодушному небу: «Ты будешь моей!».

***

— Я приготовил тебе поесть, дорогая. Тебе нужно усиленно питаться, ты должна быть готова к самой важной встрече за всю свою жизнь… Кстати, тебе очень идёт твоё новое платье. Почему ты молчишь?!

Женское тело безжизненно распласталось по кровати, в уголке губ застыла слюна, под глазами бездонными пропастями вырисовывались круги, влажная подушка пропиталась кровью, потом, в комнате стоял запах грязного белья, немытого тела, человеческих экскрементов… Единственным признаком жизни была вздымающаяся время от времени грудь и свистящее, прерывистое дыхание, вырывающееся из покрытых струпьями губ… У девушки не было сил даже для того, чтобы открыть глаза…

— Ах, так?! Тогда я не буду больше тебя кормить! Ненавижу! Ты такая же, как все!

Плюнув себе под ноги и опрокинув на девушку тарелку горячего супа, парень выбежал из комнаты, захлопнув со всей силы за собой дверь.

Из плотно закрытых глаз Ксюши покатились слёзы…

***

— Что вы делали вчера в районе 7 часов вечера на улице Павелецкого?

— Ничего не делал. Мы…

— Ну?!

— Была встреча выпуска… Собирались у Марьи Сергеевны.

— Какой Марьи Сергеевны?

— Марьи Сергеевны Кручининой, нашей классной руководительницы. Она живёт на той же площадке – соседка Оксаны.

— Проверим. Кто нашёл труп?

— Стаса? Я. Я же и в милицию звонил…

— А таксиста?

— Клянусь, начальник, таксиста этого я никогда в жизни не видел…

— Ладно. Почему на твоих руках кровь потерпевшего Станислава Войко?

— Я пульс пытался прощупать, помочь как-то…

— Товарищ майор, тут к вам девушка рвётся.

— Какая девушка, Болтиков? Какая девушка?! Нет, это не убойный отдел, а дурдом какой-то! Впускай!

— Есть! Проходите.

Ксю, словно ураган влетела в тесное пространство кабинета, снесла с ближнего стола какие-то документы, веером рассыпавшиеся по недавно постеленному, но уже изгаженному множеством ног линолеуму, кинулась к майору с криком: «Это не он!».

— Спокойно, гражданочка. Спокойно. Болтиков!

— Слушаю, товарищ майор!

— Уведи подозреваемого в камеру.

— Есть! Встал, руки за спину, вперёд.

— Вот теперь можем и поговорить. Значит, вы утверждаете… Вы присаживайтесь, Оксана Олеговна. Может вам чайку или кофе… Мы ведь с вашим отцом Афган прошли… Кстати, как у него дела? Да что ж вы такая бледная?

— Не надо ни чая, ни кофе… Кофе… Какой чай или кофе, когда вы посадили невиновного человека?!

— Невиновного? Это почему ж, извольте спросить?

— Потому что он не убивал!

— Железная логика.

— Послушайте, Иван Иванович, я видела настоящего убийцу…

— А вот с этого места прошу поподробнее.

***

Девушка нервно теребила край выглаженной футболки, изучала рисунок на подошве правой ноги, ежесекундно поправляя идеально уложенные волосы, иногда посматривая в маленькое зеркальце…

— Я жду.

— Извините, Иван Иванович… О чём я? Ах, да. Я видела убийцу таксиста… И это был явно не Лёша.

— Что это был не Воронцов, я уже понял. Подробности, пожалуйста: как выглядел, во что был одет, что конкретно делал, знаете ли вы его.

— Зовут его Макс. По крайней мере, он называет себя так. Больше я ничего о нём не знаю… Я боюсь его. Он знает обо мне всё… Всё… До мельчайших деталей. Я не удивлюсь, если он знает, что я ела сегодня на завтрак.

— Ксюша… Можно мне вас так называть?

— Да, конечно.

— Так вот, Ксюша, всё это очень интересно, но никак не относится к нашему делу. Вот здесь (роется в карманах пиджака, протягивает девушке визитку) телефон и адрес Константина Сергеевича Рольского – профессионального психотерапевта. С манией преследования к нему. Давайте всё же ближе к делу.

— Но это и есть дело: я видела, как Макс… (футболка рвётся под пальцами) Чёрт, порвала футболку! Извините, я видела, как Макс задушил таксиста и…

— Так… Не против, если я закурю?

— Нет, в конце концов, это ваш кабинет.

— Ксюша, сейчас вы отправитесь этажом ниже к моим коллегам художникам и составите фоторобот этого Максима. Да, вы что-то хотели сказать?

— Я слышала, как он убивал второго человека…

— Почему вы не открыли дверь?

— Потому что на месте этого несчастного, скорее всего, должна была быть я…

***

Оксана не могла пошевелить пальцем, она не чувствовала своё тело и это было страшно. Не было даже боли… Она вспомнила всё до мельчайших деталей, нетрудно было догадаться о планах Макса, но Ксю не могла ничего сделать в состоянии, когда невозможно поднять голову от сплюснутой в блин подушки даже на миллиметр…

Невообразимо медленно, словно в старых чёрно-белых фильмах ужасов, открылась дверь, Ксюша попыталась повернуться на звук, но это ей не удалось… Тень, смутно напоминающая человеческое тело, заслонила свет, в непосредственной близости от лица девушки оказалось лицо её мучителя, она почувствовала тяжесть его ладони на своей руке…

— Опять молчишь… Что ж, если ты хочешь молчать – пожалуйста. Говорить буду я… Ты станешь моей, я покажу тебе другой мир, мир без слёз, плохих слов, мыслей, оскалов улыбок и холодных сердец… Ты знаешь, почему падают листья с деревьев, разбиваясь о холодность земли? Молчишь. Конечно: червю нет смысла задумываться о чём-либо — у него есть дом, еда, вода, что ещё нужно? Ты была такой же, как они, но станешь другой. С моей помощью… А листья разбиваются только потому, что не могут терпеть этот мир – им слишком холодно в нём. Тебе тоже слишком холодно здесь и нужно согреться, просто ты не задумываешься об этом. Я люблю тебя, и хочу спасти… Скоро ты познаешь настоящее тепло, тепло милосердной Тьмы, я открою дверь, ведущую к ней, и присоединюсь к тебе. Тьма свяжет наши души навечно, мы станем одним целым… Одним целым… Одним целым… (уходит, открывает дверь, оборачивается к Ксю) Скоро. (Закрывает за собой дверь).

— Н…Е…Т, – сорвалось с иссохших, покрытых струпьями и незаживающими язвами губ.

***

— Никон, привет!

— Извините, кто вам нужен?

— Чёрт возьми! А с кем я разговариваю?

— Лейтенант Васнецов. Дежурный.

— Ах ты…

— Попрошу не выражаться, иначе положу трубку и доложу о случае телефонного хулиганства. Вам смогут выписать штраф или посадить на пятнадцать суток за оскорбление лица при исполнении им своих служебных обязанностей.

— Докладывай, кому хочешь и что хочешь. Соедини меня с Иваном Ивановичем. Срочно.

— Иван Иванович просил ни с кем не соединять.

— А ты скажи: «Привет от Сокола». Он поймёт.

Васнецов, молоденький карьерист с лицом молодого поросёнка и соответствующими глазками, отложил трубку на край стола, словно ядовитую змею, поправил воротничок формы (он всегда ходил в форме), сбил с неё несуществующие пылинки и, приняв соответствующий вид побитой собачки, робко постучался в дверь Никонова.

— Входи. Открыто.

— Там… Вас просят.

— Кто?! У меня через два часа совещание в ГЛАВКЕ, а я не представляю, что мне там говорить! Это двойное убийство, словно заноза в седалищной мышце! А тут ты ещё, поросёнок рождественский, дурья башка! Я же человеческим языком просил: НЕ СОЕДИНЯТЬ МЕНЯ НИ С КЕМ! Мне что надо было это на лбу тебе выжечь раскалённым прутом?! Ладно, что-то я разошёлся… Кто там?

— Не знаю. Сказали: «Привет от Сокола»…

— От Сокола? Что ж ты молчал, russo idioto?! Соединяй. Срочно. И дверь за собой закрой, чтобы я тебя часа два не видел и не слышал.

— Есть! – дверь мягко притворилась за Васнецовым, улыбнувшись давним воспоминаниям, Иван Иванович поднял трубку.

***

Жара под сорок градусов, сухой до изнеможения воздух, пот, градом льющийся из-под наспех повязанной банданы, заливающий глаза до такой степени, что невозможно отличить в прорези прицела куст от человеческой головы… В засаде пятый день. На второй кончились съестные припасы (спасибо пищеблоку), на третий – вода, на четвёртый – гашиш…

На горизонте появился караван: два-три грузовика и пара джипов охраны. Капитан разделил взвод: одна часть зашла в тыл, оставшиеся же выстроились по обе стороны от дороги…

Стрельба началась почти одновременно. За пять минут уложили всех… Караван наш. Празднуем победу. Я ринулся к последнему грузовику, начал открывать дверь и услышал позади себя выстрел. Мгновенно обернулся, успел увидеть заваливающегося на бок, хрипящего «духа» с занесённым над головой ножом. Метрах в десяти от грузовика из-за кустов вышел массивный (другого слова просто не подобрать) человек, делающий зарубку на своей винтовке. Он улыбнулся мне, подошёл, хлопнул по плечу: «Жив, Курилка. Я Сокол, а ты?»

***

— Никон, ты?

— Да. Давно не виделись, Олег. Надо бы встретиться.

— Надо. Очень надо. Слышал Сашка Арно поблизости где-то…

— Да? А я слышал, что он спился давно.

— Не суть. Встретимся обязательно. Я наших всех обзвоню. Но я не поэтому.

— А я почему-то совершенно не удивлён…

— Ладно, брось свою иронию. Проблемы у меня.

— Слушаю.

— Ксанка, как сквозь землю провалилась. Ни слуху, ни духу…

— Т-а-а-к… А ты ничего не знаешь?

— А должен?

— Забудь. Ты говоришь, пропала? Когда, где, при каких обстоятельствах, когда видел в последний раз?

— Столько вопросов… Если она пропала, откуда я могу знать где, а тем более, как? Последний раз виделись месяца три назад… на поминках Нади.

— Соболезную.

— Мне твои соболезнования…

— Дальше можешь не продолжать. А почему ты вообще решил, что она пропала?

— Объясняю, для особо одарённых (усмехается в трубку): она звонила мне каждый день, а тут уже неделю молчит… Мобильник отключён, дома её нет. Соседей поспрашивал – она уже неделю как не появлялась на квартире.

— Тебе никто не звонил?

— Выкуп? Нелогично как-то. Если бы её похитили, чтобы пощекотать мой кошелёк, я бы уже знал сумму… Самое странное в этом деле – молчащий телефон. Никто не звонит, понимаешь? Я уже голову сломал, что с ней могло случиться…

— Сокол, поступим так: встретимся с тобой в восемь «У Марго». Помнишь ещё такой ресторанчик?

— А как же.

— Встретимся там и обо всём поговорим. Спокойно. Ну, бывай.

— Тебе того же.

Майор положил трубку, нервно забарабанил пальцами по столу, выудил сигарету из пачки и смял её в кулаке, смачно выругался и вызвал по селектору Васнецова.

— Коля, вызови ко мне Небова

— Сейчас.

— И хватит на меня обижаться. Заслужил.

***

Никонов курил уже пятую сигарету, когда открылась со скрипом дверь. Человек в проёме двери постучал костяшками пальцев по стене, только после этого майор обратил на него внимание.

— А, Небов. Заходи. Садись.

Старший опер Небов Владислав Игоревич, сорока восьми лет от роду, согнувшись практически пополам, протиснулся в узкий дверной проём и с несколько излишней осторожностью опустился на стул. Влад был с рождения хорошо сложён, отличался неимоверной силой (в детстве больше всего любил кулаком забивать гвозди и одним ударом крушить бетонные блоки), ко всему прочему обладал абсолютной памятью и кристальным аналитическим умом. Его как огня боялись преступники и обожали опера, да и майор подумывал о том, чтобы передать своё место Небову.

— Я ведь тебя не просто так вызвал.

— Догадываюсь, — усмехнулся Небов.

— А догадываешься, зачем?

— Ага.

— Рассказывай.

— По этому Максу узнать практически ничего не удалось. Ни в одной базе он не числится, ни разу не проходил ни по одному делу. Кроме того, всё, что есть у нас – приблизительный фоторобот предполагаемого убийцы, составленный со слов свидетельницы, чьё поведение кажется как минимум странным… А если убил Воронцов? Если Соколова всего лишь выгораживает своего любовника?..

— Соколова пропала.

— Как пропала?

— Вот так. И если Воронцов не кровный брат Копперфильда или Алистера Кроули, значит, есть кто-то третий. Значит, версия Соколовой верна. Кстати, пропала она неделю назад, то есть сразу после того, как дала нам показания. Так, я сейчас в ГЛАВК, а ты созывай своих орлов и за работу! Опросите жителей окрестных домов, особенно первых этажей с окнами на трассу. Должны же они были хоть что-нибудь видеть. Фоторобот пустили по ТВ?

— Обижаете, Иван Иванович.

— И?..

— Пока глухо.

— Плохо… Плохо… Очень плохо. Не мне тебе объяснять, что убитый Войко – единственный и горячо любимый сын местного медиамагната. Его цепные псы (газеты, телеканалы, радиостанции) разорвут нас на клочки, если мы, не дай Бог, в ближайшее время не найдём убийцу. А Воронцова нужно отпускать: у нас против него ничего нет. Свободен.

***

Лязгнула, открываясь, дверь камеры, шесть голов машинально повернулись на звук, ложки остановились на полпути к жадным ртам.

— Чё надо, начальник?

— Не твоё дело, Змей.

— Как это не моё? Мы с братвой жрём, а ты припёрся… Тебя никто не звал. Я прав, пацаны?

Пять голов дружно закивали.

— Заключённый Змейцев, ещё одно слово и будешь у меня в «одиночке» десять суток чалиться, усёк? Воронцов! На выход.

— Опять на допрос?

— Я сказал, на выход. С вещами!

Воронцов молча встал, собрал свой нехитрый скарб и вышел из камеры. В то, что он на свободе музыкант поверил лишь, когда уличный воздух опалил его лёгкие столь родным и привычным бензиновым выхлопом проезжающего мимо такси…

Дома ждал саксофон, початая бутылка пива и одуревший от голода кот, если, конечно, до Ивана Сергеевича (соседа) не дошло его покормить…

Идти домой не хотелось. Денег у него с собой не было, зато был проездной на троллейбус… Успев заскочить в закрывающиеся двери, он плюхнулся на заднее сидение и с глупым видом уставился в окно, как турист впервые приехавший в страну дешёвой водки и ручных медведей.

Очнулся Воронцов только на конечной остановке, когда его грубо растолкало существо в жёлто-синей куртке с лицом раннего Фредди Крюгера и бляшкой «Кондуктор» на кожаном ремне, пристёгнутом к странного вида сумке, позвякивающей при каждом движении существа…

Выйдя из салона, Лёха долго не мог понять, где очутился, но, увидев огромное здание недавно открывшегося супермаркета, вспомнил, что рядом дом его учительницы. С облегчением вздохнув, он зашёл в супермаркет, купил коробку конфет, пачку чая (Марья Сергеевна не пьёт) и отправился в гости.

***

Олег сидел «У Марго». За последние двадцать лет мало что изменилось. Это кафе всё так же предпочитали в основном студенты за недорогую, но, тем не менее, вкусную еду и отменный сервис, правда, во времена его молодости таких слов ещё не знали.

Здесь всегда были уютные столики, мягкие диванчики, аппетитные улыбающиеся официантки, не запрещалось курить… В общем делалось всё для клиента. И клиенты ценили это, рекомендуя маленький кабачок своим знакомым и знакомым знакомых, поэтому здесь всегда было людно и накурено. Табачный дым можно было резать на ломтики и продавать по рублю за килограмм на выходе…

Волну сентиментальных воспоминаний прервало появление на горизонте знакомой, слегка раздавшейся вширь фигуры Никона, он смолил папиросу и силился в чаду, способном соперничать по густоте с лондонским смогом, разглядеть Олега… Сокол помахал ему рукой.

— Ну что, по пиву? – спросил с наигранным спокойствием Сокол, когда жалостливо скрипнули пружины диванчика под грузным телом Никона.

— Почему бы нет… Под пиво-то и разговор легче пойдёт…

— Милая, — обратился Соколов к девушке с неестественной, будто приклеенной к лицу улыбкой, — Два пива, пожалуйста.

— Светлое, тёмное?

— Тёмное. И покрепче. И что-нибудь на закуску.

— Что?

— А что есть?

— Вот меню. Изучайте. Скоро принесут ваш заказ.

— Старая школа, — ухмыльнулся Иван, — Ничего не меняется.

— Да. Кроме нас. Ты о чём-то хотел поговорить…

— Хотел. Но на трезвую голову такие разговоры не ведутся.

— Ты хотя бы введи, так сказать, в курс дела. И не пугай – пуганые. Что про Ксю известно?

— Не могу тебя ничем обрадовать… А вот и наше пиво.

Некоторое время мужчины молчали. Олег осушил стакан залпом, не отрываясь, и шумно выдохнув, грохнул бокал об стол. Иван же медленно, делая вид, что наслаждается, потягивал пиво маленькими глоточками… Но, как известно, ничто не вечно под Луной, и с последними каплями хмельного напитка, исчезла хрупкая иллюзия встречи двух боевых товарищей, решивших вспомнить былые времена и поговорить за жизнь.

— Тебе точно никто не звонил? – с неохотой, без интереса для проформы спросил Никонов.

— С момента нашего утреннего разговора, никто. А почему тебя это так интересует?

— Странный вопрос, не находишь?

— Ладно, извини. Ты говорил, что я должен что-то узнать. Узнать о Ксанке. Давай выкладывай, что у тебя там за пазухой, надеюсь – не камни?..

— Может, и камни. Это с какой стороны посмотреть.

— Хватит тут философию разводить! – взвился Сокол и в подтверждение своих слов с силой ударил по столу. Жалобно звякнули стаканы.

— Успокойся, успокойся. Всё в порядке.

— Никон, — сквозь зубы прошипел Сокол, — не доводи меня. Где моя дочь?! Что тебе известно?!!! Выкладывай! Живо!

Их столик мгновенно стал центром внимания, начались дискуссии, споры, крики, по залу понеслись, перебивая друг друга, слухи, домыслы, фантазии, какой-то резвый малый организовал тотализатор. Кто-то подбежал к Соколу, панибратски хлопнул его по плечу, сказал: «Братан, не подведи: я на тебя десять к одному поставил»…

— Ну, что доволен? Я с тобой хотел спокойно поговорить, а ты… Пошли отсюда.

Они ушли, а в спину летели проклятья и разочарованные возгласы, больше всего похожие на реакцию ребёнка, у которого только что отобрали полюбившуюся ему игрушку – люди ждали зрелища, конфетку, мягкую игрушку (нужное подчеркнуть), а получили – мятый фантик и ворох пустых, никогда и ни кем не исполняемых обещаний…

Свежий воздух отрезвил Олега, взгляд приобрёл осмысленное выражение.

— Ну, успокоился? – спросил Никон.

— Угу – мрачно кивнул Сокол, — Успокоишься тут. Твоя Алка, небось, никуда не пропадала.

— Типун тебе на язык! Ладно. Пошли ко мне. Алки дома нет, ни любовницы, ни жены не имею… Так что никто не помешает.

Квартира майора Никонова не отличалась роскошной обстановкой. Это была обычная «хрущёвка» в блочном домике на окраине Москвы. Майор уже лет двадцать стоял в очереди на улучшение жилищных условий, но воз, как говорится, и ныне там.

Пока не ушла Нина, в квартире было хоть какое-то подобие уюта, усердно создаваемое её хрупкими ручками… Он очень любил Нину. Даже сейчас, после стольких лет, он не мог вспоминать о ней без трепетного щемления в груди и невольно накатывающихся слёз. Алке было на всё глубоко и надолго… Она кое-как училась, недавно поступила в институт, но и там с неба звёзд не хватала, постоянно на грани отчисления… Ивановичу казалось, что Алла винит его в расставании с матерью… Женщины, что с них возьмёшь…

Олег с некоторой долей удивления осматривал владения своего друга. Квартира поражала своей неухоженностью, непрезентабельностью, теснотой. Полкоридора занимал огромный шкаф с потрескавшимися дверцами, которые не закрывались плотно и издавали при каждом прикосновении к ним стон жарящихся на медленном огне грешников… На запыленной тумбочке стоял старый дисковый телефон, шнур от которого исчезал в тёмном проёме между тумбой и стеной. Освещение ограничивалось 45-ваттной лампочкой Ильича, вызывающей самые неприятные ассоциации. Олег даже немного ослабил узел своего галстука… В проёме двери, ведущей, судя по доносившемуся из комнаты запаху, в кухню, заслоняя собой и без того скудное освещение, обозначилась фигура Никона.

— Ты проходи, проходи, не стесняйся, — Олег нагнулся, чтобы снять обувь, — И ботинки можешь не снимать – у меня не убрано…

Кухня, скорее кухонька, представляла собой закуточек примерно два на два. На микроскопическом пространстве удивительнейшим образом умещался обеденный стол, четыре стула, газовая плита с засохшими жирными пятнами, холодильник «ЗИЛ» и даже встроенная раковина до верху набитая грязной посудой. На столе красовались слегка запотевшая водочка (было понятно, что её только что достали из холодильника, и она ещё не успела нагреться) и открытая банка кильки в томатном соусе. Иван рылся в настенных ящиках, бормоча что-то себе под нос.

— Может, я могу тебе чем-нибудь помочь?

— Да нет, что ты? – бросил Никон через плечо извиняющимся тоном.

— Я осмотрюсь?

— Конечно. Будь как дома.

Осматриваться, собственно говоря, было негде: кроме прихожей, кухни и совмещённого санузла, в квартире было ещё две комнаты. Одна из них была закрыта, и, посчитав себя не в праве вторгаться в чью-то личную жизнь, Олег прошёл в открытую комнату. Возможно, когда-то это был зал: достаточно просторное помещение, узорный ковёр на полу, непременная стенка, заполненная книгами, люстра, ещё из ГДР (раньше такие люстры невозможно было достать, за ними стояли ночами в очередях), большой телевизор… Впечатление портили только незастеленный диван, служащий, вероятно, Никону кроватью, да ещё пепельница на подоконнике доверху заполненная окурками… Вдоволь насмотревшись на жилище майора, Олег вернулся на кухню. За время его отсутствия, на столе появились заполненные до краёв рюмки и буханка чёрного хлеба.

— Ну, что, вздрогнули?

— Вздрогнули.

Первая рюмка прошла незаметно – холодная водка идёт очень хорошо, да ещё под кильку с чёрным хлебом. Разлили по второй, потом по третьей, на четвёртой кончилась бутылка.

— Слушай, майор, тебе, что выпить не с кем? Ты зачем меня сюда привёл?

— Выпить мне действительно не с кем, да и не на что. Алка на платном учится – почти все деньги на неё уходят.

— Сочувствую.

— Нечего мне сочувствовать! Лучше достань ещё бутылку.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Ты меня уважаешь?

— Уважаю.

— Тогда достань.

— Не достану.

— Почему?

— Ты поговорить хотел. О Ксанке. Вот и говори. А пока не скажешь – не достану.

— Да нужен ты мне больно! – пошатываясь Никон приподнялся со стула, потянулся к холодильнику.

— А ну сидеть! – рявкнул Олег. – Я твою задницу в Афгане сколько раз вытаскивал?! Теперь думаю – зря.

— Ну ладно-ладно, Сокол. Угомонись – Никон сел на своё место. – Рассказывать особенно нечего. Твоя дочь стала свидетельницей двойного убийства.

— Чего?

— Ты что газеты не читаешь и телек не смотришь?

— У меня что, дел мало, по-твоему?

— По-моему, по-твоему… Об этом все газеты кричали. Двойное убийство по адресу Павелецкого, 10. Зверски убиты таксист – задушен проволокой для резки сыра – и единственный сын местного медиамагната Станислав Войко – два удара в область живота, разрыв печени, селезёнки. В общем, смерть мгновенная.

— А причём тут Ксанка?

— А ты адрес своей дочери не забыл?

— Павелецкого 10, квартира 25, там ещё пруд рядом… Чёрт! Ну и где она сейчас?

— А вот этого мы и не знаем. Она пропала ровно неделю назад, прямо у нас из-под носа. Понимаешь, там был парень – очень странный тип – музыкант. Воронцов.

— И? Ты давай ближе к делу, не юли.

— Мы повязали его по подозрению в убийстве. Но это оказался не он.

— Почему?

— Потому что, когда Ксюша пропала, он находился в СИЗО, и при всём желании не мог её похитить или убить.

— Значит, был третий, так?

— Так.

— И?..

— Что и?

— Вы хоть что-нибудь делаете?

— Делаем.

— Что?

— Ксю дала нам его фоторобот.

— Чей?

— Макса.

— Какого Макса? Воронцова?

— Нет. Воронцов — Алексей, а это – Макс, по крайней мере, он так себя называет.

— И кто он такой?

— А я-то откуда могу знать?! Это уж ты у своей дочки спроси, когда найдём, если найдём.

— Не сметь! Даже думать не смей о таком варианте.

— Извини. Твоя дочь очень его боялась. Он знал о ней всё, всё до мелочей, в частности, знал её адрес и номер телефона. И ещё, с её слов, он любил её.

— Подожди. Брось свои сантименты – делу они всё равно не помогут. Итак, что нам известно? Ксю пропала примерно неделю назад, выкуп у меня никто не просил, значит, дело не в деньгах. Она стала свидетельницей убийства. Вот ключевой факт. Убийца, как ты говоришь, знал о ней всё, следовательно, можно предположить, что он за ней следил. Дальше – дело техники. На выходе из участка он схватил её, вполне возможно усыпил, а что потом? Не бросил же он её посреди улицы, правильно? — Никон кивнул, — Долго тащить её на себе он не мог. Вы близлежащие дома осмотрели? Подвалы, гаражи, кусты…

— Обижаешь.

— Ну?

— Пусто.

— Тогда остаётся один вариант – у него была машина. Надо людей опросить. Срочно. И фотку этого садиста по ТВ пустить. Говоришь, он её любил?

— Да.

— Тогда у нас ещё есть надежда….

***

Марья Сергеевна уже собиралась отойти ко сну. В последнее время она рано ложилась спать и очень рано просыпалась. Сначала это её беспокоило, а потом привыкла: что поделаешь – старость. Старушка медленно, держась правой рукой за поясницу (спина недавно тоже начала кренделя выкручивать), а левой за стенку, прошаркала в разношенных тапочках на кухню попить перед сном чайку, да почитать книжку, что Райка (работница собеса) опять принесла. Хорошая девочка. Молоденькая, умная, добрая… То-то мужу её повезёт…

Неожиданно раздался звонок в дверь, Марья Сергеевна от неожиданности даже выронила из рук чашку – единственную память об отце погибшем во Вторую Мировую. Чашка с жалобным стоном-звоном разлетелась на куски, и горячий чай ошпарил затянутые в старые капроновые чулки ноги. Учительница заплакала (больше из-за чашки, чем от боли) и пошла открывать дверь… Она никогда не смотрела в глазок, до последнего веря в благую природу человеческого рода…

Удар был один, но точный, выверенный в сотнях и тысячах боёв: описав широкую дугу, лезвие впилось в яремную вену… Пара секунд, и всё было кончено. Бьющееся в конвульсиях тело осталось лежать на пороге квартиры, щедро окрашивая золотистый паркет в различные оттенки красного: от густо-вишнёвого до нежно-кораллового…

Где-то внизу захлопнулась дверь подъезда, взревел мотор машины…

Чёрный, зловещий «Хаммер» чуть не сбил с ног Воронцова. От неминуемой гибели музыканта спасла его молниеносная реакция: он резко отпрыгнул в сторону, не удержал равновесия и рухнул на нечто мягкое, мгновение спустя понял, что на торт, смачно выругался (есть люди, которым мат идёт), вскочил, увидел только стремительно удаляющиеся сигнальные огни и треплющуюся на заднем стекле бумажку с номером авто. Продолжая что-то бурчать себе под нос, сорвал огромный лист лопуха на соседней клумбе, вытер лицо, брезгливо (за уголок, словно дохлую мышь за хвост) поднял с земли коробку с остатками торта, выбросил в полную окурков урну и зашёл в подъезд.

В квартире Никона раздался телефонный звонок, они с Соколом как раз давили на двоих третью бутылку отечественной водки «Смирнов».

— Кто-то звонит, — заплетающимся языком пробормотал Сокол, — Ответь.

— Н-н-н-е могу. Я двух слов сейчас не свяжу….

— Надо. А вдруг там что-то про Ксю…

— Прав, чёрт тебя возьми. Сломал весь кайф! – обиженно протянул Никон и, хлопнув об истерзанную окурками столешницу рюмку с остатками напитка богов, побрёл к буравящему навязчивым криком мозг пластмассовому чудовищу.

Неверная рука потянулась к трубке и схватила её со второго раза… «Да» — прохрипели ссохшиеся, слипшиеся губы.

— Иван Иванович? Небов. Вы в порядке?

— В полном!

— Что-то мне голос ваш не нравится…

— А я не червонец, чтобы тебе нравиться! Выкладывай, что там у тебя, да поживее, у меня дела!

— Боюсь, дела придётся отменить. Машинку опознали…

— Какую машинку?

— Иван Иванович, вы сколько выпили?

— А твоё какое дело?! Чёрт возьми, я не на работе! Встретил друга-сослуживца. Афган вместе прошли… Твою…!

— Машинку, на которой Соколову утащили. «Хаммер» 2005 года. Номер А777АА. Просто запомнить, не так ли?

— Просто, — хмель как рукой сняло, мозг начал усиленно работать, — Владельца пробили?

— Обижаете, Иван Иванович. Некий Арсений Воловской. Двадцать семь лет. Никогда раньше к уголовной ответственности не привлекался. Ждёт вас в вашем кабинете.

— Буду через полчаса. Жди. Воловского никуда не пускать. Можешь сам начать допрос.

— Вот таким вы мне нравитесь больше.

— Без твоих комплиментов обойдусь, — резко отрубил Никонов и бросил с силой на рычаг ни в чём не повинную трубку.

Олег спал, приложившись щекой к шершавому столу, рядом стояла недопитая рюмка. Никон покачал головой, потрепал друга по плечу. Не получив никакой ответной реакции, слегка присел, крякнул, и приподняв Олега за талию, поставил его на ноги. Сознание так и не пришло к опытному десантнику, поэтому, поудобнее перехватив Сокола в подмышках, Никон волоком дотащил беднягу до своей комнаты и бросил на диван, предварительно сняв с него ботинки. Затем майор вернулся на кухню, тщательно убрал со стола, вымыл посуду, оставшуюся закусь сложил на большое блюдо, накрыл его тарелкой поменьше и поставил в холодильник.

Написал записку Олегу, на случай если тот проснётся. Подумал ещё немного и дописал несколько строк Алке, чтоб не пугалась, если увидит пьяного спящего мужика на отцовской кровати. Быстро накинул плащ, бросил оценивающий взгляд в зеркало, удовлетворённо кивнул головой и вышел.

***

Макс бросил «Хаммер» в паре километров от дачи. «Больше не понадобится!» — думал он. «Больше не понадобится», — зловещая улыбка прорезала его лицо. Он широкими шагами пошёл по просёлочной дороге к своей любимой, своей мечте, своей Голгофе…

Лёха сразу почувствовал: что-то не то… Что-то в воздухе, знакомый запах, знакомый, первородный, ноздри начали раздуваться и сокращаться, инстинктивно пробуя воздух на вкус… Воронцов поёжился: нездешний холодок пронёсся по пролёту, слегка задев шевелюру музыканта. Он начал подниматься наверх.

С каждым шагом воздух густел. В нём концентрировался запах… Запах крови… Зовущий, манящий и отталкивающий одновременно. Воображение рисовало Лёхе всё, что угодно, но совершенно не то, что он увидел: распахнутая дверь, не выключенный свет, беззащитное тело, удивлённые, застывшие глаза, застывший навек крик и кровь… Много крови… Целое море крови, блестящее в лучах электрического света, мёртвого как взгляд распахнутых глаз… Он упал колени. Закричал. Робко приоткрылась дверь соседней квартиры, к щёлке, обрамлённой позвякивающей цепочкой, приник любопытный женский глаз. Через секунду дверь захлопнулась, а через пять минут наряд доблестной милиции в составе участкового Петренко, старшего опера Галиева и стажёра Пети ворвался с диким гиканьем на лестничную клетку. Петренко с Галиевым держали наготове ПМ, а Пете пистолет не полагался, поэтому он гордо сжимал в руке грозного вида зажигалку…

Воронцов и не думал скрываться. Он сидел рядом с дверью в неуклюжем подобии позы лотоса, выл и бился головой о бетонный пол.

— Гражданин, вы имеете право хранить молчание, — не утратившим ещё трогательной детскости голоском заявил Петя, — Попрошу пройти с нами…

— Хватит, Петька! Не видишь, человеку плохо. Дай-ка я с ним поговорю. А ты посмотри пока, что там, за дверью. Подсоби, Стас.

— Чуть что, сразу Петька, Петька… А самому слабо?!

— Я тебе дам, слабо! Пшёл отсюда! Стас, ну что ты, как камень?! Помоги! Тяжёлый, зараза… (поднимают с пола Лёху, он, как тряпичная кукла или мешок с песком повисает на их руках, плачет)

— ААААА!!!

— Ты чего? – оборачивается Галиев.

— Ничего, Павел Никанорович. Ничего… Т-т-т-руп там… ТТТТ… Труп, а я их с детства боюсь.

— Какого ж рожна в менты подался? Эх, молодо-зелено! (к Петренко) Сам справишься?

— Угу.

— Ну, стажёр, показывай свою находку.

Арсений Воловской, ничем непримечательный молодой человек в аккуратном костюмчике-тройке, вжавшись в спинку стула, затравленно смотрел в глаза нависшего, аки орёл над добычей, над столом Небова.

— Твоя машина? – голос Влада звучал как приглушённая иерихонская труба.

— М-м-м-м-моя… А что мне теперь делать?

— Слушать меня и отвечать на мои вопросы!

Открывается дверь, чинно, не торопясь, входит Иван Иванович.

— Здравствуйте, товарищ майор.

— Здравствуйте, старший оперуполномоченный Небов. Как вижу, вы уже начали допрос. Удалось выяснить что-нибудь полезное?

— Пока допрашиваемый подтвердил, что «Хаммер» чёрного цвета, с номерным знаком А777АА принадлежит ему. Я могу идти?

— Свободны, Небов. (Раскланиваются, Небов уходит)

— Здравствуйте, Арсений…

— Кимович.

— Кимович… Кимович… Ким. Вы китаец?

— Кореец. Наполовину. Отец был студентом из Северной Кореи, он прибыл в Союз по обмену. Но, позвольте, какое это имеет отношение к делу?

— Никакого. Вы абсолютно правы. Расслабьтесь, Арсений Кимович, расслабьтесь. Никто вас ни в чём не обвиняет. По крайней мере, пока… Может, хотите воды, или чаю?..

— Нет-нет, спасибо.

— Забыл представиться. Иван Иванович Никонов. Майор «убойного» отдела. (Встаёт из-за стола, слегка подаётся вперёд, протягивает руку, Воловской, с некоторым промедлением, недоумением, тоже встаёт из-за стола и жмёт руку Никонову. Оба садятся) Так о чём это я? Ах, да… Дело в том, что ваша машина фигурирует у нас в деле о похищении некоей гражданки Соколовой – ключевой свидетельницы по делу Войко. Слышали, наверное. Есть основания полагать, что человек совершивший похищение и убийца Станислава Войко одно и то же лицо… Отсюда вопрос: где ваша машина?

— Моя машина… Моя машина в ремонте.

— Что за мастерская? Адрес? Что случилось с машиной? Сроки, когда вы должны были её забрать…

— Я очень боюсь его…

— Кого?

— Брата. Он убьёт меня, если…

— Вас никто не убьёт. Мы обеспечим вам круглосуточную охрану. От вас сейчас требуется только рассказать нам правду. Этим вы облегчите работу следствию.

— А что с ним будет?

— Его ждёт справедливый суд.

— А меня?

— А вас есть за что судить?

— Есть, но я вам не скажу (смеётся)! А машину я отдал ему. Около недели назад… Да около недели…

— Ему, это брату?

— Вы идиот?

— Простите?

— Вы точно идиот! Я же вам сказал русским языком, что отдал джип Максиму Геннадиевичу Шнике, моему брату.

— Вы сказали Максиму Геннадиевичу Шнике? Вы, насколько я помню, Арсений Кимович Воловской. Где между вами связь?

— Мы братья по матери. Когда мой отец закончил с красным дипломом журфак МГУ, он уехал к себе в Пхеньян. Говорил, что на полгода, но так и не вернулся. А мама в то время уже была беременна Максом. Мне было пять, Максу – год, когда она встретила Геннадия Андреевича Вяземского, признанного художника, скульптора с мировым (что было редкостью для «совка») именем. Он влюбился в неё с первого взгляда, как позже напишут в мемуарах его многочисленные друзья, и женился на ней, дав её младшему сыну своё имя. Я всегда рос изгоем в семье, поскольку был живым напоминанием о несостоявшейся любви своей матери. С отчимом у нас были очень натянутые отношения, и я сбежал из дома. В 11 лет. Макс жил с матерью. Позже, когда мы случайно встретились здесь, в Армаевске, он признался мне, что убил отчима. И сделал это так, что всё выглядело естественней некуда, когда я спросил его, почему он это сделал, брат с характерной для него улыбкой заявил, что отчим был червем. По его философии мир делился на червей и птиц. Птицы пожирают червей, и он жрал, жрал пачками… Десятки и сотни жертв… Я… Я помогал ему… Нет, не подумайте, что я убивал… Я и мухи не обижу, но войдите в моё положение: сумасшедший брат, возомнивший себя сверхчеловеком и убивший уже не одного человека… Я просто боялся, что стану очередным червем…

— Так… Хватит с меня философских диспутов! Отвечай, тля, где твой братец, новоявленный Христос, прятаться может? Быстро!

— А я почём знаю? Я просто дал ему машину. Он сказал, что больше не будет заставлять меня подчищать следы… Вы, например, знаете, что не далее чем десять дней назад возле клуба «Джазетта» был убит бомж? Причина смерти – утопление в мусоре… А… Не знаете. А я знаю! Потому что сам доставал его за ноги из мусорного бака. Его убил Макс. Не знаю, зачем… Просто попался под горячую руку! Поэтому я его боюсь. Он не умеет себя контролировать… Не умеет контролировать… Не умеет…

— Молчать! Слушать меня! Ты, Сеня, попал. Попал очень крупно. Только что ты сознался в соучастии в убийстве и, косвенно, в укрывательстве преступника. Знаешь сколько тебе грозит?

— Не пугайте меня… У меня слабое сердце! Будьте гуманны… Войдите в моё положение! Я очень хотел от него избавиться, а он сказал, что больше не будет надоедать мне, если я отдам ему машину.

— Ты хотя бы договорился с ним о сроках? Он должен был её вернуть?

— Я отдал ему ключи, и перекрестился… Потом долго танцевал со шваброй под музыку Штрауса. Я, знаете ли, очень люблю классическую музыку…

— Прекратить издевательство! Ты дошутишься, Воловской, я тебя долго не вытерплю – кликну Небова. А уж он своё дело знает отлично. В два счёта тебя расколет, как Бог черепаху. Ты ему всю свою родословную выложишь до седьмого колена и сознаешься в убийстве Кеннеди. Хочешь?

— Нет! Нет! Нет! Не имеете права! Я буду жаловаться! Найму адвоката!!! Вы без погон останетесь!!!

— Смотри: я поднимаю трубку, подношу к уху, начинаю набирать номер…

— Не надо Небова!!! Я всё расскажу!

— Вот и славно. Вот и хороший мальчик. Повторяю вопрос: где может прятаться Максим Геннадиевич Шнике?

— Я в который раз заявляю вам – не знаю! Понятия не имею!

— Звоним Небову?

— Вспомнил. В машине есть GPS-навигатор…

— Что ж ты молчал, дубина?!

***

— Подожди… Подожди… Ну, не надо… А если он дома?

— А тебе не всё равно?

— Вообще-то да… (открывается дверь квартиры. Входят двое) Странно. У папы гости?

— Ты не предупреждала, что у тебя вечеринка!

— Да я и сама не знала. А впрочем, какая разница? Моя спальня закрывается.

— Тогда чего мы ждём?

— Раздевайся. Хочешь чаю, кофе?

— Тебя.

— Шалун! Гадкий мерзкий шалун! Сними обувь и вымой руки, а там посмотрим: может быть, получишь десерт.

— Слушаю и повинуюсь, госпожа!

Предварительно сняв порядком надоевшие кеды, Боря прошмыгнул в ванную и включил кран. Неожиданно дверь ванной открылась. За дверью стояла Алла.

— Ты чего?

— Б-б-боря… Т-Т-Там… Мужик.

— Какой мужик?

— Ты меня спрашиваешь?!

— Так, успокойся. Главное спокойствие, как говорил товарищ Карлсон. Вот, ты улыбнулась. А теперь по порядку: какой мужик, где, что делает.

— В спальне, то есть в зале…

— Так в спальне или в зале?

— В зале, который стал спальней.

— Я ничего не понимаю.

— Я тоже.

— Хватит! Веди.

Дверь зала так и была открыта: Никону некогда было её закрывать. На тахте распластался Сокол, он храпел, пел, ругался с кем-то во сне, даже пытался драться…Боря на предательски трясущихся ногах подошёл к спящему и брезгливо потряс его за плечо. Незнакомец отреагировал на это нечленораздельным возгласом крайнего неудовольствия и перевернулся на бок.

— Так. Алка, неси воду. Сейчас мы этого чудика искупаем.

— А можно? Просто здесь обычно папа спит – он рассердится.

— А мы ему потом всё объясним в лучшем виде. Или ты не хочешь узнать, что сей гарный хлопец забыл в твоей «хрущёвке»?

— Хочу.

— Тогда чего стоим?

Через пару мгновений, как по мановению волшебной палочки на полу, будто бы из ниоткуда, материализовался эмалированный красавец, полный холодной водопроводной классической жидкости. Боря, опустив в воду палец удовлетворённо хмыкнул: «Вернейшее средство от алкогольной и иной интоксикации организма – холодный душ. Одна штука. На счёт три… Три!».

Волна ледяной, пробирающей до самых отдалённых косточек скелета воды обрушилась на ничего не подозревающего полковника ВДВ в отставке Олега Соколова.

— Ты чё, Никон, офонарел?!

— Вы кто, гражданин?

— А? Где я? Ты кто?

— Я – Борис Томильский, практикующий врач. Хирург. Почти.

— Как это почти?

— Я в аспирантуре, но это к делу не относится! Кто вы? Извольте представиться, или я звоню в милицию.

— А где Никон?

— Какой Никон? Аллочка, ты знаешь какого-нибудь Никона?

— Нет.

— И я не знаю.

— Зато я знаю. Никонов Иван Иванович. Майор «убойного отдела».

— Это же папа.

— Кто папа? Это твой папа? Прошу прощения, Иван Иванович. С вашей дочерью у меня всё серьёзно. Я даже хочу жениться. И прошу у вас…

— Дурачок! Я не знаю кто это. Мой папа Иван Иванович Никонов.

— А я знал твою маму. Мы дружили семьями пока…

— Пока что?

— Пока… Не важно. Так где Никон?

— Понятия не имею.

— Вижу, я здесь лишний. Аллочка, позвони вечером. Пока.

Слегка обиженно в коридоре хлопнула дверь. Боря оставил последнее слово за собой. В комнате остались Алла и Сокол. Алла собрала всё самое лучшее от родителей, по крайней мере, судя по внешнему виду создавалось такое впечатление. От матери ей досталась смугловатая кожа, как у цыганки из небезызвестного романа Гюго, густые, непослушные чёрные локоны, тяжёлым грузом падающие на умело подчёркнутую грудь, тонкие, изящные ручки будто созданные для игры на фортепьяно и врождённая грация — величественная красота чёрной пантеры, ночной охотницы, повелительницы джунглей и мужских сердец. Отец же одарил её прямым холодным взглядом пронзающих душу до самых потаённых уголков глаз.

— И всё же, кто вы?

— А ты не помнишь?

— Нет.

— Летний Сад. Твой день рождения. Нина, Никон, ты, я… Много сахарной ваты, мороженого, голова кружится от аттракционов. И хочется чего-то незабываемого…

— Самолёт?..

— Да. Меня после этого чуть не выперли из войск.

— Зато я подержалась за штурвал самолёта и даже смогла порулить. Дядя Олег, неужели вы?! Сколько лет!!!

— Очень много, Аллочка, очень много…

— Я знаю, что делать!

— Неужели?

— Конечно. Я заварю нам чай, и мы обо всём поговорим. И даже не думайте отказываться, — надулись губки, сдвинулись полумесяцы бровей, кажется, ещё миг и полетят из глаз искрящиеся щупальца молний, сжигающие всё на своём пути.

— А я и не думал. Чай сейчас для меня то, что нужно. Хотя…

— Что?

— Может у тебя найдётся рассол?..

Не спеша, Макс открыл калитку и вошёл в сад, что окружал его последнее пристанище. Уже очень много лет никто не ухаживал за садом и постепенно он превратился в пространство земли, заполненное травой в человеческий рост и гигантами-деревьями, ветви которых, сплетаясь под самыми причудливыми углами, образовывали нечто вроде непроницаемого зелёного купола. Так что даже в самый знойный полдень здесь царил пропитанный флюидами гниющих листьев прохладный полумрак. Никогда ещё Максу не было так хорошо и спокойно. Улыбка сияла на его лице, он смеялся, радовался, кричал деревьям, что птица не может оставаться на земле, что Земля отрывает крылья, но Небо милосердно и примет в свою бесконечно тёплую Вечность своих верных подданных. Нужно сделать только шаг. Один шаг. Всего один. Всего один. Повторяя как заклинание последнюю фразу, Макс вошёл в дом, не заперев входную дверь.

— Ну, что, орлы, удалось определить, где эта мразь засела?

— Работаем, товарищ майор, работаем.

— Давайте, ребятки не подведите. Может успеем ещё…

— Есть, Иван Иванович! Есть! Нашли машину.

— Где?! – не в силах сдержать эмоций, Никон рванул к монитору, запнулся о раздвижной столик и растянулся во весь рост на полу лаборатории, — Твою…! – кто-то из персонала помог майору встать, — Спасибо, удружил. Так где эта чёртова тачка?

— Село Макеевка. Заброшенное, старенькое. Там в своё время совхоз какой-то был. Обанкротился во время дефолта… Потом земли скупили, сделали коттеджный посёлок для тогдашней элиты. Дальше история тёмная… В общем, теперь там никто не живёт.

— Интересно. Воловской!

— Да? Я могу ещё чем-то вам помочь?

— Можешь. Тебе название Макеевка ни о чём не говорит?

— Макеевка… Макеевка…. Макеевка?

— Перестань корчить из себя попугая – неубедительно.

— Представьте себе, я в детстве хотел стать актёром.

— И я даже вижу тебя в роли…

— Гамлета?

— Бери выше: Йорика. Ладно, не обижайся. Так, что там с Макеевкой?

— Там была дача моего отца, то есть отчима, конечно.

— Арсений Кимович, мне прямо сейчас расстрелять вас по законам военного времени или не марать руки и подождать Небова?

— Ну, знаете ли, ваши шуточки…

— А я не шучу. Адрес! Живо!

— Какой адрес?

— Идиотом не притворяйся! Дачи.

— Вы думаете, я помню? Не забывайте, что я сбежал из дома в одиннадцать лет. Дача эта принадлежала семейству Вяземских задолго до моего рождения. Кстати сказать, я никогда не отличался любовью к природе и сказывался больным, когда семья отъезжала на дачу.

— Так, понятно. Значит, ты нам больше не нужен. Апраксин!

— Слушаю, товарищ майор! – молодой человек с явным неудовольствием оторвался от монитора, поставив на паузу очередную стрелялку.

— Во что играешь?

— В Postal, — лицо парня расплылось в широкой улыбке.

— Классно проводишь рабочее время. Дай-ка мне свой ПМ.

— Зачем?

— Ты ещё спрашивать будешь? Может, надоело резаться в комп и ползать на порно-сайты? Я тебе могу устроить долгое и увлекательное путешествие по подворотням района с вечно пьяным напарником, машиной, годной только в металлолом и зарплатой, которую можно увидеть только под микроскопом. Хочешь?

— Н-Н-Нет.

— Тогда давай сюда свой «ствол», — добившись необходимого результата, Никон с явным удовольствием повертел пистолет в руках, снял с предохранителя, передёрнул затвор и приставил оружие ко лбу Арсения, глаза последнего от подобных манипуляций поползли вверх. Несчастного пробила мелкая дрожь.

— Адрес, — спокойно процедил сквозь зубы Никон.

— Я действительно не знаю…

— Ты знаешь, я страдаю тремором верхних конечностей. Руки у меня дрожат, проще говоря, и палец мой дрожит на курке…

— Я могу показать…

— Вот это другое дело. Держи, герой. Передай Небову, что я жду его в машине.

Как только за майором захлопнулась дверь, опер дрожащими руками вынул из оружия обойму и перекрестился, когда увидел, что последняя оказалась пустой…

— Олег, ваш чай… — Алла вышла из кухни, улыбаясь, с кружкой горячего чая в руках (его свежий аромат разносился по всей квартире), увидела входную дверь открытой, сказала уже без улыбки поблёкшим тусклым, как раннее московское утро, голосом, — остывает.

Девушка поставила чашку рядом с телефоном, закрыла дверь, вернулась, набрала шесть знакомых цифр и нежно прошептала в трубку: «Привет. Я одна».

— Фамилия, имя, отчество. Адрес прописки.

— Воронцов Алексей Владимирович. Прописан по адресу город Армаевск, улица Красных Пахарей, 15. Квартира 65.

— Где проживаете?

— Там же. Послушайте…

— Нечего мне тебя слушать. Не перебивай. Тебе дадут слово.

— Но…

— Не понял? – следователь бьёт Воронцова носком ботинка по голени. Лицо Алексея искривляет боль. – Женат? Дети имеются?

— Нет на оба вопроса. Сколько ещё вы меня допрашивать будете?

— Сколько надо – столько и будем.

— Я пить хочу.

— Потерпишь. В обезьяннике напьёшься.

— Каком обезьяннике?! По какому праву?

Следователь привстаёт из-за стола, хватает музыканта за воротник и рывком приближает к себе.

— Слушай сюда. Я два раза повторять не буду, — голос тихий, будто шёпот тысяч змей – таит в себе едва сдерживаемую ярость, ненависть… Воронцову был слишком хорошо знаком подобный тип людей с бычьими глазами и шеями. Разум их, правда, тоже можно было сравнить с разумом быка, однако этот субъект резко выделялся на фоне себе подобных: он обладал искрой сознания, интеллекта. Пусть в весьма извращённой форме. Это было похоже на акулу, которой вдруг дали мозг человека – идеальная машина для убийства, не знающая пощады и не задающая вопросов. «У матросов нет вопросов».

— Товарищ следователь…

— Я тебе не товарищ. Старший оперуполномоченный Кислицын.

— Хорошо, старший оперуполномоченный Кислицын, я не убийца. Я свидетель. И отпустите, в конце концов, мою рубашку. Она парадная, а я артист…

— Значит так, артист, — мерзкая ухмылка тонким стилетом разрезает небритую физиономию, обнажая жёлтый прокуренный клык, — свидетель ты или убийца покажет следствие. А пока мы устанавливаем твою личность, посидишь в обезьяннике. Уму разуму наберёшься, научишься, как со старшим по званию разговаривать. Артёмов!

— Здесь, товарищ лейтенант!

— Не ори так. Голова болит.

— Сочувствую, — сардонически улыбаясь, говорит Лёха.

— Себе лучше посочувствуй! (К Артёмову) Увести.

***

Олег ворвался в отделение милиции. Расстёгнутая куртка развевалась сзади, как полотнище флага, по которому только что ударили шрапнелью, да ещё и поваляли в грязи для окончательного подтверждения победы; дикие, другого слова не подобрать, вращающиеся глаза, всклокоченные седые волосы, где торчит, словно одинокий парус среди штормящего моря, кленовый лист.

— Извините, гражданин, вы к кому?

— А? Что?

— К кому вы, гражданин?

— Я? К Никону.

— Какому Никону?

— Ах ты, чёрт! Иван Ивановичу Никонову. Майору «убойки».

— Так они уехали…

— Как уехали?! Куда?

— Они докладывать не изволили. Да вы успокойтесь, успокойтесь. Сядьте вон на скамеечку, глаза закройте, вдохните глубоко носом, потом медленно выдыхайте…

— Не зли меня парень. Не советую. Давно?

— Да уж с час как… Вы тут можете подождать или передать через меня.

— Что передать?

— То, что вы хотели.

— Забудь. Может, ты что слышал? Пойми, мне очень надо. Дочь моя там. Дочь. У тебя дочь есть?

— Нет.

— А девушка?

— Тоже. Сирота я.

— Казанская.

— А я и вправду из Казани. Вы откуда знаете?..

— Долго ещё до дачи твоей ехать? – Никонов с наслаждением затянулся сигаретой и выпустил дым в раскрытое окно. Арсений поморщился, всем своим видом выдавая брезгливое отношение к окружающим его людям. Небов взглянул в зеркало заднего вида и недобро ухмыльнулся.

— Мы уже почти приехали. И, пожалуйста, не курите в машине…

— Ты будешь ещё указывать мне, что делать в служебной машине?

— Поймите, у меня аллергия на табачный дым. Я думаю, вам ни к чему мёртвый свидетель.

— Чёрт! – смачно выругался майор и одним щелчком отправил недокуренную сигарету в свободный полёт. Предательски запищал мобильный телефон в правом кармане брюк, Иван потянулся за ним, в этот момент Воловской плечом бросился на хлипенькую дверь «жигулёнка».

Небов слишком резко крутанул руль вправо, машина вылетела с трассы. Юзом её протащило ещё пару метров (всё это время Игорь пытался справиться с управлением, отчаянно борясь с озверевшим железным конём) и на полной скорости впечатало в бетонную опору линии электропередач.

К Ксю потихоньку возвращалось зрение и способность двигаться. Секрет был прост – она пила свою кровь. Запускала пальцы под давно не менявшуюся повязку, ногтями разрывала корку запёкшейся крови и гноя, а потом вынимала окровавленные конечности и облизывала их. Также, она слизывала свежую кровь с подушки, ела пропахшие супом и мочой простыни. Рядом с кроватью стояла тумбочка, простая тумбочка, весьма популярная в советское время, Ксю часто, когда Макс спал или бродил в саду, опираясь на неё, вставала с постели и заново училась ходить. Сначала была боль, нестерпимая, адская. Она прокусывала до крови губы и язык, желанная влага наполняла горло и плавно струилась по пищеводу. В то время Ксюша представляла собой замкнутую систему, ресурсов которой хватало только на обеспечение собственного существования. Отходов производства не было. Благо Макс не отличался особой наблюдательностью, щепетильностью и редко проверял её постель. Тем более ему не хотелось менять своей пленнице бельё… Оксана чувствовала, что времени остаётся всё меньше – Макс сказал, что скоро он заставит её «познать вечное тепло милосердной Тьмы»… Ей не хотелось даже думать о том, что этот псих имел в виду. Ксю, наконец, решилась – она доковыляла до двери своеобразной темницы и потянула ручку на себя.

Чтобы противостоять Максу, девушке были нужны силы, коих едва хватало на то, чтобы не рухнуть замертво, растянувшись на предательски скрипящих досках этого негостеприимного дома. Несложные размышления привели её к вполне однозначному выводу: в доме есть кухня, значит, есть еда. Еда обычно хранится в холодильнике. Следовательно, необходимо найти холодильник, поесть и сваливать отсюда. Да, именно в такой последовательности. Полностью поглощённая мыслительной деятельностью, Ксюша не заметила, что пол кончился. Сделав по инерции ещё шаг, несчастная кубарем скатилась с крутой и узкой лестницы и, больно ударившись о дощатый пол, потеряла сознание.

Воловской бежал, не оглядываясь, бежал отчаянно, задыхаясь, отплёвываясь, но всё же бежал. Падал и снова бежал. Он знал, что дача уже близко. Надо успеть предупредить брата, о том что его ищут, надо успеть, успеть… Наручники, сковавшие запястья ничуть не волновали Арсения — они ведь не мешали бежать… В сантиметре от головы беглеца просвистела пуля, опалив волосы на висках. От неожиданной боли несчастный вскрикнул, остановился, оглянулся. Никонов заметил, что парень остановился и выстрелил ещё раз. Воловской упал как подкошенный. Никонов выругался и побежал к беглецу.

В этот момент раздался взрыв. Никона отбросило взрывной волной, и, пролетев пять метров по прямой, он рухнул на асфальт, раскинув руки, словно пытаясь обнять его. Сознание покинуло тело.

— Ну, вспоминай же, сирота казанская, неужели не слышал ничего? – Сокол уже начал терять терпение.

— Не слышал. Да и кто я такой, чтобы мне сам майор «убойки» докладывался.

— Ты мне дурачка-то не строй! Кто такой, кто такой… Ты…

Раздаётся телефонный звонок, дежурный жестом просит Олега подождать, поднимает трубку, слушает, бледнеет, записывает что-то в лежащий рядом журнал, кивает головой, говорит: «Выезжаем!» и кладёт трубку на место. Олег поворачивается спиной, хочет закурить.

— Извините, здесь не курят, — голос мягкий, едва слышный.

— Что?

— Здесь не курят, — уже твёрдый, привычный, с нотками стали.

— Что-то случилось? – Олег демонстративно вынимает незажжённую сигарету изо рта и вертит её между пальцами.

— Извините, но вас это не касается, покиньте, пожалуйста, помещение.

Олег собирается уходить. Неожиданно резко он оборачивается и со всей силы бьёт дежурного в лицо. Сержант комично откидывается назад, падает вместе со стулом на пол и теряет сознание. Сокол мгновение смотрит на деяние рук своих, затем бросает взгляд на запись сделанную в журнале аккуратным мальчишеским почерком.

«Дорожно-транспортное происшествие. Машина с номерным знаком… Так… Это неинтересно. Вот: 45-й километр Боровинского Шоссе. Боровинское Шоссе… 45-й километр… 45-й километр. Точно! Там же село, то есть не село а коттеджный посёлок для местной элиты… М… М… Макеевка! Это в получасе езды отсюда! Только с этим сержантом надо что-то делать»

Сокол бросился всей своей массой на хлипкую дверцу каморки участкового, та, жалобно скрипнув, поддалась. Он вошёл, прикрыл за собой дверь, не без усилий поднял стул вместе с дежурным, легонько тряхнул его за плечо и с удовлетворением заметил, что сознание к его жертве возвращается.

— Ну, оклемался, сержант? Ты только не обижайся. Так надо было. Вызывай опергруппу на 45-ый километр Боровинки. Я буду там.

— Пошёл ты. И никуда я тебя отсюда не выпущу, — рука сержанта потянулась к кнопке тревоги под столом, Сокол, заметив это движение, довольно жёстко пресёк его, ударив участкового ребром ладони по руке.

— А вот этого я тебе делать не советую, — достаёт из кобуры под мышкой сержанта табельный «Макаров», целится дежурному в грудь, медленно уходит, не спуская с несчастного глаз, — Руки вверх. Держать так, чтобы я их видел. Закрой глаза. Считай до ста. От единицы до ста. Потом в обратном порядке. Понял? Глаз не открывать – пристрелю. Мне терять нечего. Дочка у меня там, дочка. А она единственное, что осталось у меня на этом свете…

Хлопает входная дверь отделения милиции, сержант Филиппенко открывает глаза, бросается к телефону. Со двора слышен шум отъезжающей машины, вопль горящих покрышек.

Макс ничуть не удивился, когда наткнулся на тело Ксю, лежащее в весьма неестественной позе посреди кухни недалеко от лестницы, ведущей на второй этаж. Он кивнул головой, как будто соглашаясь со своим невидимым собеседником, и вышел из дома.

Старый сарай был переоборудован в гараж. Когда-то давно, в пору процветания великого художника и скульптора Вяземского, в этом дворце сияли роскошью две или три «Чайки» и его гордость – «Мерседес – Бенц». Эту машину отчим любил гораздо больше своей жены, которой отвёл в своей жизни роль домохозяйки, читай домработницы – робота, обстирывающего и кормящего весьма многочисленное семейство без лишних вопросов и требований…

Теперь от обширного автопарка не осталось ничего, кроме кучи ржавого металлолома – время сделало своё дело. Время и дожди – после смерти Геннадия Андреевича некому было подлатать крышу, да и незачем… Всем было всё равно. К тому же на даче осталась доживать свой век только несчастная Ольга Ивановна Шнике – мама. Макс в это время женился, по крайней мере, сделал вид. Потом он, конечно, убил свою девушку, потому что с ужасом осознал, что она такой же червь, как и его названный отец.

Червями для него были все окружающие люди. Иногда Макс просыпался в холодном поту и кричал до хрипоты голым стенам своего пристанища о том, что мир – это клетка для птиц, которым черви объели крылья, что скоро они доберутся и до него, что он единственный, кто знает выход, единственный кто видел небо, единственный, кто видел, как бескрылые птицы превращаются в червей и стремятся сожрать своих собратьев. Он видел перья в их пасти и не хотел стать очередной жертвой. Поэтому он убивал червей. Бился с ними до последнего. Он знал, что каждый червь – кокон для птицы. Он стремился освободить своих братьев, показать им настоящий мир, настоящую жизнь, настоящий свет… Но они не понимали его, не хотели видеть выход, не хотели помочь самим себе. Тогда он помогал им. И знал, что Птицы внутри Червей были ему благодарны…

Оставался последний червь. Оставался последний шаг. Скоро будет только покой. Небо уже протягивало к нему руки, оно улыбалось, улыбалось как мама, обещая спокойный и долгий сон, а больше Максиму Геннадиевичу Шнике двадцати трёх лет от роду ничего и не было нужно. Он очень устал. Последнее убийство не было спланированным. Убийство этого паренька на площадке у Ксюшиной двери. Он просто попался под горячую руку, но Макс знал, что у Неба не бывает ошибок. После придут другие. Более сильные, ловкие, злые… Он уже чувствовал спиной их горячее дыхание. Осталось ещё одно неоконченное дело.

Макс тряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли, воспоминания, образы, осмотрелся и, наконец, нашёл то, что искал – тяжёлую, пыльную пятилитровую канистру. Он поднял её с пола, потряс и удовлетворённо хмыкнул, когда услышал плеск жидкости изнутри. На этом безумец не успокоился: он отвинтил крышку, заглянул внутрь, понюхал. Каждое действие сопровождалось кивком головы и странным утробным возгласом, вероятно означавшим крайнюю степень удовольствия.

Ещё издалека Соколов увидел высокий столб чёрного дыма. Окна машины были открыты (лето, душно), поэтому ветер услужливо доносил до Олега запах горелой резины и свежего барбекю. Сокол до упора вдавил педаль газа в пол и сбросил скорость лишь, когда чуть не протаранил машину ГАИ.

Из потрёпанного бурной оперативной жизнью «жигулёнка» выкатилось на тоненьких кривых ножках, трясущихся от непомерной тяжести груза, нечто среднее между Крокодилом Геной и Колобком. Чей-то злобный гений наделил это чудо природы лексиконом тринадцатилетнего подростка, походкой перезрелой женщины и взглядом, способным поспорить с горным хрусталём по прозрачности в виду полного отсутствия интеллекта.

— Ты попал, чудило. Крупно попал, — существо странно улыбалось (во все тридцать два гнилых зуба) и дышало Олегу в лицо странной смесью из перегара, застарелого табака и мятной жевательной резинки. Возможно, сам по себе аромат свежей мяты был бы более, менее приятным, но сочетание его с никотином и спиртом не вызывало ничего, кроме рвотных спазмов где-то в глубине горла, — Это мой «Жигуль», а я офицер ГосАвтоИнспекции при исполнении. Заметь, при исполнении… А ты мне тут машину таранишь! Вон какая царапина.

— Сколько? – борясь с желанием нажать на газ и смыться отсюда, обдав зловонным облаком выхлопных газов этого персонажа детских сказок.

— Чё? Ты слышал, Парасов? Не, ты слышал? Он меня купить хочет. Думает крутой. Смотри, на какой тачиле разъезжает!

— Да-да. Крутой, мать его, — Парасов, сошедший с иллюстраций в учебнике биологии (Эволюция человека, Питекантроп — узкий, надвинутый на глаза лоб, слегка скошенный, словно по нему прошлись чем-то тяжёлым; под бровями маленькие, заплывшие, злые глазки, круглое лицо, перекошенное застывшей навек гримасой ненависти, ко всему что движется, ползает, летает; ручищи до колен, как у заправского орангутанга) достаёт из кармана брюк нож (охотничий, хороший, сбалансированный; если такой нож вогнать человеку под рёбра, он войдёт плавно, как в масло, а если его ещё повернуть, а потом протолкнуть поглубже и выдернуть со всей силы…)

— Правильно, правильно. Щас мы его обучим хорошим манерам на дороге. Давай, Парасов, жги!

Прежде чем Сокол осознал происходящее питекантроп вразвалочку подошёл к его машине и начал ножом царапать кузов, при этом хохоча, как идиот. Терпение Соколова лопнуло: он распахнул водительскую дверь – задел Парасова по лицу. Удар был очень сильным – рука несчастного подвернулась и лезвие (десять сантиметров лучшей швейцарской стали) вонзилось в мягкую податливую плоть. У Парасова перехватило дыхание. Он пытался вдохнуть, но воздух застревал в горле и выходил через рот в виде окровавленной пены и нечеловеческих хрипов. Тело начало биться в конвульсиях, сержант пытался выдернуть нож, хватаясь за его рукоять, как за соломинку, способную удержать его по эту сторону бытия. Судороги участились, дыхание стало ещё более прерывистым, глаза дико вращались в темнице глазниц. Взгляд перебегал от напарника к своему невольному убийце и обратно. Глазами несчастный, словно хотел сказать: «Спасите меня! Что ж вы стоите?! Сволочи! Сволочи! Я ненавижу вас! Помогите же мне!!! Помогите!!!». Вокруг начали собираться люди – пожарные уже закончили свою работу, смотреть стало не на что… Хотя некоторые остались возле покорёженной машины на вынос трупа – людям всегда хочется зрелищ. Желательно кровавых. Все любят мясо с кровью, далеко не всем хватает мужества признать это.

А между тем, тело сержанта Николая Парасова продолжало свой медленный, всё ускоряющийся танец. Приближался последний акт, аккорд, последнее, коронное па: артист выдернул нож из груди, в воздух выстрелил фонтан вишнёвого сока, рука безвольно упала на раскалённый асфальт, звякнул, ударившись о землю, клинок, горлом пошла кровь, тело выгнулось дугой в последний раз и опало, словно тесто или воздушный шарик, если его проткнуть иголкой. С губ сорвался последний, чуть шелестящий печальный вздох. Пустой взгляд вперился в не менее пустое небо, рот застыл в безмолвном крике. На резко побледневшее от потери крови лицо легли тени, словно Смерть оставила отпечаток или поставила клеймо на очередной овце своего бесчисленного стада… Люди начали расходиться. Дамы кокетливо прижимали ладошки к исковерканным слишком толстым слоем помады ртам, морщили аристократические носики, картинно жались к своим кавалерам, прося увести их из этого ужасного места лишь для того, чтобы потом рассказывать об этом своим подругам, смакуя каждую подробность, деталь, мелочь и в тайне (даже от самой себя) гордиться увиденным. Гордиться тем, что оказались первыми… Жизнь – всего лишь соревнование. Его правила донельзя просты – победит тот, кто первым умрёт… Самое интересное, что в этом соревновании нет проигравших – слишком многие умирают, ещё не родившись на свет.

Кто-то окликнул Сокола по имени, Олег обернулся. Машина «Скорой помощи» остановилась метрах в пятидесяти от места катастрофы. Задние двери фургона были распахнуты, рядом стоял человек и призывно махал Соколову рукой. В обгорелом мужчине лет пятидесяти на вид, закутанном в казённый белый плед трудно было узнать майора убойного отдела Никонова Ивана Ивановича, и всё же Олег уверенным шагом пошёл на зов. Его пытался остановить несчастный «гаишник»: он бульдожьей хваткой вцепился в ворот рубашки Олега, послышался треск разрываемой ткани, по асфальту зазвенели перламутровые пуговицы… Сокол даже не хотел бить – он просто отмахнулся от мента, как от назойливой мухи. Оплеуха получилась весомой настолько, что доблестный защитник правопорядка грохнулся с оглушительным крещендо мата и угроз в адрес Олега и его семьи на капот авто Соколова. Попытавшись подняться на ноги, он поскользнулся в крови своего горе-помошника и растянулся во весь рост на асфальте к огромному удовольствию толпы зрителей, собравшейся вокруг.

А Сокол продолжал идти. Чем ближе он подходил к фургону, тем муторнее становилось у него на душе: что-то пошло не так, что-то выбилось из стройной, логичной схемы. План рухнул, значит Ксю всё ещё в опасности, значит надежды на её спасение тают с каждой минутой… Он должен что-то сделать, он не может сидеть, сложа руки, и ждать когда жареный петух найдёт своим несуществующим клювом его пятую точку. Олег ускорил шаг.

— Привет, — сухое, быстрое рукопожатие, ключевое слово быстрое. Оба не хотят терять ни секунды, — Что стряслось?

— Ничего особенного, — короткий нервный смешок. – Оперативная ситуация.

— Никон, кончай шутить. Что произошло, где Ксюша?!

— Успокойся. Спокойствие и только спокойствие, как говорил старший оперуполномоченный Карлсон. Где твоя дочь, я не знаю. Пока не знаю. Очухается этот гаврик (кивает на фургон позади себя) спросим.

— А скоро он «очухается»? И кто он?

— Он – Воловской Арсений Кимович. Брат Максима Геннадьевича Шнике…

— Это мне ни о чём не говорит.

— Потому что ты никогда не дослушиваешь до конца. Максим Геннадьевич – водитель того «Хаммера», на котором увезли твою дочь. Его опознали свидетели. И все в один голос утверждают, что он был один. А ещё, если ты не забыл, Ксю упоминала о некоем Максе, который чересчур навязчиво набивался в поклонники… Связь улавливаешь?

— Улавливаю, — медленно по слогам произнёс Сокол. – Ну-ка дай мне пару минут! Этот Воловской у меня заговорит!!! – Олег рвётся в тесный салон «скорой», его удерживает Никон, когда чувствует, что сдерживать больше не может, ослабляет хватку и в следующее мгновение наносит удар коленом в пах.

— Остынь. У него пуля в бедре… Он потерял много крови. У него болевой шок. Слава Богу, артерии не задеты. Жить будет, гад… Его накачали обезболивающими. Через пару минут придёт в себя. Извини.

— Забыли, — с трудом переводя дыхание, морщась от боли, сквозь зубы цедит Олег.

Макс, не торопясь, наслаждаясь каждым шагом, вошёл в дом. Ксю лежала в той же позе там, где он её оставил. Шнике сел на пол перед девушкой, скрестив ноги по-турецки, оценивающим взглядом прошёлся по её телу (глаз захватил высокую грудь, плавную линию бёдер, слегка раздвинутые стройные ноги, край платья, что при падении задрался, обнажив плоский – результат ежедневных получасовых тренировок на велотренажёре с утра – живот), удовлетворённо хмыкнул. Единственное, что портило картину – лужа крови под головой Ксю… При виде крови, Макс словно пришёл в себя. Он резко встал, поискал взглядом канистру, улыбнулся во весь рот, как маленький ребёнок, когда нашёл её у себя за спиной…

Одно по-детски неловкое движение спичкой, улыбка, абсолютно бессмысленный и счастливый взгляд, хранящий, словно негатив, отражение радостного огненного танца… Огонь медленно пожирал щедро разбросанную деревянную пищу. Поглощал занавески, превращая их в пепел за какие-то жалкие мгновения, дым наполнял собой помещение, всё туже затягивая газовую петлю на шеях своих неудачливых жертв, а Макс продолжал улыбаться, пока под напором жара не рухнули балки крыши…

— Ну, мразь, очухался?! Вижу, очухался. Куда когти рвал?! Отвечать, когда я с тобой говорю! В глаза смотри, падаль!!!

— Я… не… падаль… — голос тихий, слабый. Воловской явно ещё не отошёл от наркоза. Губы едва размыкались, с явным усилием глубоко из горла исходили звуки, слабо напоминающие человеческую речь. Вряд ли несчастный понимал, где находится.

— Падаль! Ты хоть понимаешь, что убил Небова?! А у него жена и двое сыновей. Младший родился месяц назад… Что я им теперь скажу?!

— Хватит, Никон. От него мы ничего не добьёмся.

— Нет! Пусть ответит! Пусть ответит сволочь! Пусть в глаза мне посмотрит! Пусть… Да отцепись ты!

Олег явно не ожидал удара. Он едва удержался на ногах, уцепившись за край кушетки. Дверь фургона распахнулась, в проём просунулось почти мальчишеское, веснушчатое лицо в ореоле огненно-красных прядей.

— Иван Иванович!

— Что?! Кто там ещё?! А, это ты, Фёдоров… Что там у тебя?

— Сигнал поступил.

— Какой ещё сигнал?

— Дача какая-то горит…

— А мы тут при чём?

— Рядом с дачей тачку нашли.

— Какую тачку?

— «Хаммер». Регистрационный номер…

— А777АА.

— Точно! А вы откуда знаете, товарищ майор?..

— Фёдоров, ты хочешь, чтобы я тебя сейчас линчевал или попозже?

— Никак нет, товарищ майор!

— Тогда чеши отсюда. Дуй на эту дачу. И нас прихвати. Пошли, Олег. Ты извини. А тебе, мразь (к Воловскому)… Лучше бы ты вскрылся в больничке, иначе на зоне вскроют. Уж об этом я лично позабочусь, понял?

Друзья вышли друг за другом из тесного мирка пикапа, пропахшего насквозь стерильными шприцами, кровью, слезами, болью, чужой болью… Рядом с ними суетился вышеозначенный Фёдоров, как преданная собачонка, пытаясь выслужиться перед хозяином, чтобы гарантировано получить сахарную косточку к обеду. Разве что, языком не вышел, точнее его длиной… Он подобострастно распахнул дверцу оперативного железного коня перед Никоном, выпятил зад, согнувшись в весьма неприличной позе, и пригласил разделить с ним путешествие. Ощущение создавалось, что перед героями стоял как минимум «Линкольн», а Никон – мега-звезда отечественной, или (чего скромничать) мировой сцены.

— Не заводится, скотина! – жалостливо выругался Фёдоров. Так ребёнок, показывая на не удовлетворившего его желаний родителя пальцем, в форме визга выражает своё неудовольствие, но втайне надеется на ласку провинившегося пращура. Майор ласке обучен особо не был, поэтому он просто отвесил внушительный подзатыльник нерадивому подчинённому. Как ни странно, машина сразу же завелась.

— Видишь как с ними надо…

— Вижу. Надо мне своих орлов к тебе на стажировку подкинуть… Пусть поймут, что такое настоящий босс, а то распустились совсем.

— Замётано. Кстати, об орлах… — Никон извлёк из-за пояса рацию, — Орёл, Орёл, я Оса. Приём. Ребята, двигайтесь за мной. По моему сигналу начинаем операцию.

Ксюша очнулась. Очень болела голова, было жарко и трудно дышать… Первые несколько секунд не было ничего видно. Ровным счётом ничего – всё заслоняли непроницаемые клубы едкого дыма. Девушка попыталась встать на ноги, но после третьей неудачной попытки бросила это занятие, посчитав его абсолютно бесперспективным. Она попыталась сконцентрироваться на чём-нибудь, но мысли разбегались как тараканы, завидевшие свет электрической лампочки. Единственное, что почему-то не покидало пустых закоулков воспалённого воображения, старый плакат, висевший в школьном вестибюле. «Правила поведения при пожаре». Пожар. Ну, конечно, пожар. Горим! Теперь всё более или менее ясно. Что же делать? Непослушными руками Ксю оторвала широкий лоскут от своей юбки, сложила его вчетверо и, прижав его к лицу, поползла. Наугад. По раскалённому полу. Кругом рушились стены, падали какие-то балки, взвивались к потолку снопы искр и языки жестокого пламени, но Оксана уже не видела всего этого – она просто ползла. Неведомо куда, неведомо зачем… Она чувствовала, что должна ползти, делать хоть что-нибудь, лишь бы не останавливаться, не замирать, как жена печально известного Лота из старой потрёпанной книжки из отцовского серванта, дома… О, как много она готова была бы отдать, чтобы оказаться сейчас там. За большим круглым столом (в детстве она верила, что именно здесь собирались рыцари Артура, а папа здоровался за руку с Мерлином и однажды даже, забавы ради, вытащил из камня Экскалибур), сжимая в руках чашку горячего чая, улыбаясь, как всегда острым и злым, саркастическим афоризмам любимого папочки… Неожиданно чьи-то руки рывком оторвали её от пола и подняли к небесам, она открыла глаза.

— Папа…

Олег не ответил ничего, он одним прыжком достиг того, что когда-то было дверным проёмом и, пригибаясь к земле, накрывая собой, как драгоценность, тело собственной дочери, выбросил себя на свежий воздух. За спиной Сокола с непередаваемым треском, хрустом, сложился как карточный домик весьма симпатичный коттедж…

— Жив? – спокойно спросил Никон, каким-то упавшим голосом.

— Жив.

— Дочь?

— Надеюсь.

— Орёл, Орёл. Я Оса. Операция отменяется. Захватывать некого… Пожарники там близко? Присылай… Да, и «скорая» понадобится. Отбой. Куда-то торопишься?

— А ты как думаешь?

— Забудь. Больничка с доставкой на дом. Бывай. Созвонимся…

И снова простыни, капельницы, отсчитывающие часы жизни человека и добрые, но усталые (сутки на ногах) лица санитаров…

— Один вопрос.

— Да?

— Она будет жить?

— Будем считать, что я не слышал этого вопроса…

***

С описываемых событий прошло что-то около трёх месяцев, зажили раны, стали забываться детали, лица, воспоминания подёрнулись лёгкой дымкой органзовой занавески. Сокол сидел у окна в зале, курил. Окно было открыто, поэтому заботиться о пепельнице не имело смысла. Октябрь был не по-осеннему тёплым, затянулось бабье лето. Что-то было в окружающем воздухе, листьях, может быть в неизвестно откуда взявшемся ветре, что-то нервное, пробирающее до костей, такое ощущение создаётся, когда прикасаешься к чему-то неприятному, например, к нежелающему заживать рубцу на предплечье, там, где его пробила горячая «душманская» пуля. Олег ждал. Молчал телефон, молчал звонок на входной двери, а он ждал. И смолил сигарету за сигаретой, выпуская в октябрьское небо окольцованный табачный дым. Наконец, пристальный взгляд заметил приближающуюся группу из пяти человек. Олег закрыл окно и улыбнулся.

Через мгновение раздалось птичье пение в прихожей. Олег ненавидел этот звонок, но Надя всегда говорила, что нужно идти в ногу с модой, а ещё лучше быть на полшага впереди неё, а слово Нади всегда было для Олега законом, приказом, не подлежащим обсуждению. Любые её капризы, коих, признаться, было очень немного, он выполнял с улыбкой до ушей, никогда не забывал о её дне рождения и годовщине их свадьбы. Она любила его до последней минуты, он полюбил её после той аварии, из-за которой его выкинули из РосАвиаФлота. Она выходила его, вынянчила, проводила дни и ночи у его кровати, не сомкнув глаз, часто даже крошки в рот не взяв, самое главное, она верила в него, не бросила… Вот тогда он понял, что такое настоящая любовь и отдался ей без раздела. К сожалению, их совместное счастье не продлилось долго – через пятнадцать лет Надя сгорела за два дня – инсульт. Странно для её возраста… Потом выяснилось, что она страдала аневризмой, и странным было то, что она смогла дожить до таких лет…

Сокол открыл дверь. Первым, по старшинству, зашёл Никон, за ним продефилировала, распространяя вокруг себя изящный ambre дорогостоящего парфюма его дочь, Алла, под ручку со своим «почти хирургом», а последняя пара заставила брови Олега поползти вверх, сливаясь в крышу уютного домика: на лестничной площадке, переминаясь с ноги на ногу, не решаясь войти, стояли, по-детски держась за руки, Оксана и Лёша. Воронцов похоже не знал куда деть взгляд, поэтому смотрел в пол, изредка поглядывая на Ксю. Дочь, впрочем, тоже не являла собой образец смелости и отваги, ей видимо очень приглянулся вид своих белоснежных туфель. Сокол, как понимающий отец, сделал первый шаг.

— Чего не заходишь, дочь?

— Ничего. Стою. Мы сейчас.

— И тебе здравствуй, герой, — протягивает Лёше ладонь, последний, собрав волю в кулак, смотрит Олегу прямо в глаза и отвечает на рукопожатие, — Молодец. Уважаю. Меня Олег зовут. Для тебя Олег Вячеславович. Для друзей Сокол. Ты друг?

— Друг, — после некоторого раздумья отвечает музыкант.

— А раз друг – заходи. Не стесняйся. Мой дом – твой дом. (Дочери) У тебя хороший вкус (подмигивает, отпускает руку Воронцова, уходит в дом, оставляя дверь открытой)

— Ты его знаешь?

— Кого?

— Парня, с которым пришла моя дочь.

— Знаю. Это Воронцов. Ну, я тебе рассказывал.

— Музыкант?

— Ага. Классный парень. Умный, начитанный. Были проблемы с законом, но это по малолетке, глупости.

— Что за проблемы?

— Дрался. За принципы. За справедливость. Его вся окрестная шпана боялась как огня. Дрался всегда отчаянно. До убийств не доходило, но… Не мог он видеть, когда три здоровых кабана пристают к хрупкой девочке, он же не догадывался, что девочка далеко не хрупкая и весь вопрос сводился к цене… Не мог остаться в стороне, когда били подростка, виновного только в том, что по принуждению родителей вынужден был ходить в музыкальную школу… Не мог пройти мимо, если кричат «Помогите!», даже если кричащий после появления спасителя, не поблагодарив его, садился в ближайший трамвай и улепётывал с места происшествия, оставляя несчастного один на один с озверевшими тварями, мало, чем напоминавшими представителей рода человеческого.

— Поторопился я, кажется, с хорошим вкусом… Ладно. Время покажет. А вот и они. Что стоим? Стол уже давно накрыт. Всё стынет.

***

Оперуполномоченный Фёдоров уже две недели не появлялся на рабочем месте. В «убойном» забили тревогу. Когда вскрыли квартиру, обнаружили там разбросанные вещи, закрашенные жёлтой краской стёкла окон. Паркет был частью выломан, частью изгажен странного вида потёками, напоминающими кровь. Со стен кто-то содрал обои, неумело, второпях, кое-где ещё болтались длинные бумажные полосы, оставшееся пространство было испещрено странными знаками, надписями, картинками весьма непристойного содержания… Но самое главное ни намёка на хозяина. Фёдорова искали везде, объявили план «перехват», по аэропортам, вокзалам, автовокзалам, на посты ГАИ разослали его Фоторобот – безрезультатно, как сквозь землю канул.

Жидкость на паркете действительно оказалась кровью. Нескольких человек. В основном женщин. Молодых женщин от 18 до 25 лет. Но ни капли крови опера не было. Создавалось ощущение, что человек по фамилии Фёдоров просто исчез, испарился, как будто его никогда и не существовало.

Он шёл. Шёл медленно. Ему некуда было торопиться. Каждым мускулом тела он чувствовал новую, бурлящую в нём силу. Что вся власть королей по сравнению с его властью? Он был выше их всех, выше этого мелкого мира мух из слонов, червей… Он был Птицей. Учитель прав. Люди давно, ещё до начала времён жили на Небе и были птицами, а потом их сожрали черви, и они превратились в Червей, заточивших внутри своего змееподобного тела Птиц. Птицы рвутся на волю, а он, единственный Оставшийся, Указующий Путь, должен помочь им освободиться, вернуться, снова расправить крылья в ультрамариновой пустоте Неба…

Несколько метров отделяли его от очередной жертвы. Она ещё не знала, что скоро познает истинное счастье. Они никогда не знают.

Он улыбнулся. Зловещий лик Луны отразился в серебряном зеркале клинка…