Этюд второй. Теплая весна

Еще холодна щека белой королевы, когда первыми касаниями обжигающие нежностью пальцы игривой сестры торопятся расшевелить ее до смерти. Задорная шутница, ловким солнцем она проникает в холодное сердце уставшего моря безличия, чтобы заговорить своей магией его океаны. Воды просыпаются от долгих снов, вскипая нетерпением встречи после долгого расставания с возлюбленными, гладь поднимается бушующей пеной, буйством неудержимого восторга, и в кипящие океаны прорываются оголодавшие жители промерзлых глубин. На чистых листах безупречных покрывал и величественных одеяний, грязью мелкой жизни прорастают нечаянные узоры гремучего художника ужасающих картин. Так же внезапно они родились, пожрав изнутри тело королевы, оставившей лишь пудру, но уже неспособной больше владеть собственным телом. Медленно тонет она в жаре чужой любви, не желая близости, но вынужденная утопить свой безликий ум в склизком болоте, рожденном в белой пене загустевших волн. Тихим ветром шепчет голос, унесенный безумием владычицы, но теперь возвращенный капризами новой властительницы. Безумием расточительства она возвещает о своем приходе трубами чужих голосов, простирающихся дальше света и быстрее звука, пробуждая уже из глубин самого естества величественные цветы животворящего безумия. Но еще холодное тело нежной, доброй, своенравной королевы не успевает исчезнуть в пылу торопливости сестры, гонящей колесницу правления по лугам очистившегося простора. Неутолимая жалость пропитывает сердца верных слуг, оставленных вновь спать под теплым покровом огненной страсти, далекой их тихих мечтаний, когда последние следы бесчувственного бытия их славной королевы медленно обращаются чертами совершенно чуждого духа огня. Снежным холодом горят последние костры зимнего сияния, остывая в черноте рожденного безобразия, вонючей слякотью плавающего на сухих веслах торопливого звонаря первых вод, размешивающего земли с небесами, чтобы не оставить ни единой черты от великой линии разделения. Сменяются вмиг цвета нарядов переменчивых слуг, всегда готовых броситься в объятия новых радетелей, и еще не видно истинных последователей своих королев, одни их которых уже исчезли, а другие не успели возвратиться. Кашей валится на земли отчаянная борьба за нежные касания влекущей к себе царицы, возведенной на лучистый престол раньше спущенной на макушку короны. С горечью мешается радость, чувствами разрываясь на бисерные крошки, сочащиеся песком из неуклюжих пальцев жадных оборванцев, прислужников нелепости, оставленной за утрату последней отданной в жертву воли. Пиршество царящего голода, пожирающего букашек, смевших раньше надобности показать головы. И здесь же первые медали отыскивают своих нежданных владельцев, рождая совершенно новые имена уже неузнаваемо изменившихся слуг бесконечности, владельцев нескончаемого простора возможностей, ограниченных единственной формой их жалкого, но всеобъемлющего существования. Глупцы бегут одной толпой навстречу огню нового безумия, каждый раз легким ароматом маня их к пышным кубкам сладких забот. Трудясь, готовятся они посвятить жизни незнакомому приказу, уже прозвучавшему эхом в ослабевшем за голодный миг сознании. Новым мгновением торопится ознаменовать свой приход незнакомая каждому королева. Всякий пусть мнит себя ее другом, но снова боль неизвестности пускается безразличным галопом топтать ростки волшебных мечтаний, сотканных доверчивостью глупости, а мир снова исполняется раболепием счастливого слабоумия, отдающего розовым надеждам последние привилегии хладной рассудительности утраченного в жаре мгновения холода знаний.