Глава I «Сон»

Часть I

Глава I

«Сон»

От непонятных шорохов и посторонних звуков мой глаз открылся наполовину и я сквозь прорезь увидел эту старую клячу — кухарку, открывающую желтые занавески окон. Она разбудила меня своей возней! Ах, какой был дивный сон! Мне снилось, что я сидел в каком-то театре, причем сидел совсем один, среди меня больше не было никаких зрителей. Я был одет с шиком. В черном фраке, темных брюках, в начищенных до блеска туфлях, в

шелковистой, отливающей белизной рубашке с золотыми запонками. Мой воротник был расстегнут на две пуговицы, чтоб можно было дать простор дыханию, а бабочка валялась на соседнем кресле. Я был очень доволен своим костюмом и вместе с ним — доволен собою. Передо мной на сцене танцевали какие-то люди, они восхваляли меня и воздавали мне поклоны и почести.

Лица у них были испачканы грязью похожей на глину, а одежда рваная и старая, на два размера больше. Они плясали с угрюмыми лицами, склонив свои головы, как на плахе, и кружили на сцене, держась за руки, а я хохотал и хлопал в ладоши, глядя на них. Чудесный был сон...

Тут я заметил человеческую фигуру в форме вопросительного знака. Она отдернула тюль, и яркие лучи солнца ослепили меня.

— Stupide vieille femme...*— прошипел я, глядя на кухарку, и поскорее отвернулся лицом к стене.

Она была, как всегда, в своем чинном парадном костюме, то есть в своем грязном платье, поверх в которого она подвязывала зеленый фартук; в белом, вернее уже сером платочке, которым она заматывала свою голову. Она в этом костюме и варила, и стирала, и чего более — встречала гостей, забредших в дом без спросу и без повода. Пора бы ее уволить давно и выгнать метлой отсюда, побранив на дорожку! Да вот кто будет варить мне все эти супы, кофий носить? Можно конечно заставить Арсения, этого лакейского оборванца! Да боюсь, что этот мальчишка не справится с такой нелегкой задачей. Подавая тапки и то споткнется, клюнув в пол своим длинным носом. Доверить ему кофе носить?! Нет уж, увольте! Обварится весь, как кура в бульоне! Чистка обуви и принеси-подай — таков удел его, и довольно! По-правде говоря, он и не лакей вовсе, но я с ним обращаюсь, как с навозным жуком, настолько он мне опротивел. Все вечно делает наоборот. Скажешь ему одно, а сделает совсем другое. Добавить (Что ты хотел добавить?).

Я его уже почти совсем приручил, да и сам немного привык к нему. Арсений — студент моего вуза, полный болван и тунеядец. Занятия он посещал редко, за что и пришлось поплатиться. Не люблю я вот так, за красивые глазки ставить каждому олуху зачеты и экзамены. Поэтому он у меня в доме вроде слуги. Я говорю ему что делать, он это делает и сдает у меня экзамен. Денег я ему почти не плачу, так как ту сумму, за которую он тут пресмыкается, трудно вообще назвать деньгами: так, жалкое вспоможение. Я взял его к себе домой, чтоб он ухаживал за моей бабушкой. Она уже в преклонных летах и почти не встает со своей постели. Помимо ухода за бабушкой, Арсению нужно ухаживать и за мной, да и не то что ухаживать, а я бы даже сказал — прислуживать! И за свою службу и верную собачью преданность он и получит заветную закорючку в зачетной книжке. Арсений был худощавый студентишка высокого роста с кудрявыми рыжими волосами и небольшой конопатостью. Его

рыжая голова часто выводила меня из себя, и я мог спокойно нагрубить ему просто так, не из-за чего. Не люблю рыжих! Эти с самых чертог преисподней, выползли из огненной гиены со своими рыжими патлами. Ни один рыжий человек, с которым мне довелось по несчастью быть знакомым, не был ни умен, ни симпатичен. Они всегда наводили на меня злобу, так как подавно закрепили за собой свое невежество и тупоумие.

(*Глупая старуха… Français.)

Я переехал к бабушке после смерти моего деда — Петра Антоновича, мир его праху. Дед меня ничему не научил за все года, так как всю жизнь прожил отдельно с бабушкой и мы их почти не навещали. Не навещали мы их из-за моего отца, который своей гордыней вытеснил всю мою тогдашнюю любовь — любовь к людям. Он был в жуткой ссоре со своим отцом и чтобы доказать свою правоту — запретил ему общаться с внуком. Поэтому деда, можно сказать, я практически и не знал. Моим «воспитанием» всегда занимался отец, хотя воспитанием это сложно назвать, так же сложно назвать его и моим отцом, потому как для меня это совсем иное понятие. Он ставил меня в угол между холодным окном и шкафом, бил веревкой с узлом на конце. Это ли воспитание?! Он купал меня в озере так, что я начинал потихоньку захлебываться, опускал в холодную воду на носу плывущей моторной лодки. Это ли воспитание?! Нет, почтеннейшие! Это есть развлечение. Потеха жалкого эго, но никак не воспитание. Поэтому я стал таким, какой сейчас, в меру своего "воспитания".

Мы живем втроем в двухэтажном деревянном доме. Я, бабушка и кухарка — Матрена. Арсений приходит днем после учебы и уходит затемно. Иногда я заставляю его остаться у нас на ночь и помогать мне с университетским проектом, который я не так давно затеял, но об этом после. Сначала опишу подробнее все росточки нашей полянки. Матрена Степановна — домашняя кухарка лет пятидесяти или около, с которой вы вскользь познакомились вначале повествования, — так же, как и этот лакейский оболтус, выводит меня из себя. Там меня раздражают рыжие патлы, тут — глупые верования и нелепые соображения по поводу того, что и как надо сделать, что и как надо обставить. Считает себя тут самой умной! Еще "сюртук" ее этот… Тоже мне — ум! Да станут умные люди такой чепухой заниматься? Вот позвольте набросать вам небольшой её очерк: сижу-с, читаю газету у себя наверху и слышу снизу какие-то глухие стуки. Да громко так, точно в барабан какой стучат. Ну, дай, думаю, спущусь, проверю. Спускаюсь вниз по лестнице и иду на стук. Выхожу на кухню, и представьте себе картину, мои сокровеннейшие: она стоит на коленях и бьется головой об пол да еще с небольшим таким размахом как вдарит, что даже графин на полочке позвякивает. Я кричу ей:

— Ты что, баба дрянная, совсем ошалела? Хочешь дом развалить? — на что она мне в ответ орет:

— Ворона! Все ворона, чертовка проклятая, стучит в окно все, а я-то как вспомнила матушку, как она мне говорила: «Молись! Молись, Марья, от смерти спасешься! Сколько раз клюнет в окно ворона — столько раз и поклониться надо! И крестом святым перекреститься!»

Я плюнул, обозвав ее дурой набитой, и ушел прочь. И это не единичный случай, я вам скажу. Бывает, доходит даже до какого-то оккультизма: сидит она на полу с веткой рябины, разбросает ягоды вокруг и шепчет себе под нос что-то. Вы зададитесь вопросом: «Умный ли это человек?» А я вам отвечу — нет! Не умный человек, не умный, а безумный. Ума в этом ни грош. Чёрт ее знает, что у нее в голове, но готовит она более-менее сносно.

Мои глаза уже привыкли к утреннему свету, старуха давно ушла вниз готовить завтрак, и я, слегка приподнявшись, стал раздумывать планы на сегодняшний день: вымыться, отчиститься, напариться и съездить к Семеновым.

Теплые лучи летнего солнца освещали комнату, еще не убранную с позавчерашнего дня. «Как же гадко в этом коробке...» — подумал я, глядя на отклеивающиеся обои. Почти совсем сползли, надо бы заставить Арсения их отодрать, на растопку печи вполне сойдет. Да где этот болван шатается? Надо позвать его, чем это он там занимается в выходной день?! Путь наберет ванную погорячее!

— Арсений! — крикнул я, попутно потягиваясь ото сна. Ответа нет.

— Арсений! — тишина.

— Арсений, негодник проклятый! Бегом сюда!

На первом этаже в кухне брякнула кастрюля, и послышались спешные шаги и топот по лестнице наверх. Явилась Матрена с запыхавшимся видом и крикнула:

— Чего орете? Нет Арсюшки! В сарай за дровами ушел!

— А что, разве со двора не слышно меня? Хоть бы голос подал.

— Что он вам, пес что ли какой, голос подавать?

— Да какой пес? Так, собачонка мелкая, болонка. — я улыбнулся, глядя на ее красное потное лицо.

— Ну как вам не стыдно! Парнишка с самого утра тут бегает, помогает....

— Ну, ну, ну не бубни. Не так уж он и бегает. Воротится, скажи, чтоб ванную набрал, да погорячее! Погорячее, слыхала? Так и передай ему.

— Это да, вам бы копоть смыть давно пора уж, а то и смердит как-то, как в коровник какой зашла. Вот окно-то и открыла с утра, да запах видать и не думал

выветриваться… — сказала Матрена, скривив лицо в ехидной улыбке, и повернулась поширче открыть окно. Возможно, она считала меня даже за какую-то маргинальную скотину, но мнение свое на мой счет она не рискнет огласить. Хотя правда ее впрочем.

— Что?! Ты на себя посмотри! Ходишь, как свинья в фартуке, все заляпано, изгажено. Вот полюбуйся! Что это за бардак? — и я указал ей на кучку грязных рубах, валявшихся подле телевизора.

— Как что? Ваше тряпье все! Набросаете вечно все в кучу, а потом ноете! Я вам говорила, чтоб вы в баню несли грязь свою. Совсем вы, Николай Федорович обленились...

— Я-то обленился? Сама ты, собака, обленилась! Пятый день валяется все! Хоть бы хны! Скоро окаменеет, наверное, куча, Мраморная гора образуется, милости просим, господа туристы!

— Кого? Какое пятый? Вы только в пятницу прибыли. Заврались совсем, стыдно должно быть, стыдно, врать так...

Я пропустил все мимо ушей и продолжил ее отчитывать:

— Ты, собака, лежишь пузом кверху на кушетке и палец об палец не ударишь! Возьми белье, постирай и завтрак мне сделай!

Она, немного фыркнув, как, и в самом деле, собака, развернулась и ушла вниз. Я остался лежать на кровати, разглядывая грязную кучу белья и думая, кто из нас прав. Вроде вина моя все же, но я не мог ей уступить в правоте: я любитель артачиться и стоять на своем, таков уж мой характер. И притом я ей за это деньги плачу, а она еще вольничать думает, совсем распустилась, дрянная бабища. Да к лешему все это! Я встал с кровати и невольно бросил на неё взгляд. Вся простынь была сбита и измята, словно тут плясали польку в хмелю трактирные гуляки. Грязища, тьфу! Уйду на воздух после ванны и скажу, чтобы все прибрали тут к моему приходу. Срамота, куда ни глянь!

Сходя вниз по лестнице, я оступился и чуть не покатился кубарем, но вовремя схватился за поручень и удержался. Утро всегда начинается с какого-нибудь "водевиля", и не было ни одного дня, чтобы я не поперхнулся при чаепитии или не упал на ровном месте. Если же иду прямо, то либо ветка заедет по морде, либо прохожий ногу отдавит. И месяца три уже вот так, за что ни возьмись — все валится из рук. Настоящая напасть! Просто всюду преследует меня!

В ванной я вспомнил свой сон и будто увидал себя в зеркале во фраке и с запонками. И музыка припомнилась (я ее раньше слышал по радио), и танцоры припомнились. Такое умиротворение наступило, я позабыл свой коробок, обои эти, все позабыл. У меня звучала музыка, а выступающие кружились и пели.

Чищу свои бивни и вслушиваюсь. «Хм, как же они пели? О великий, наш великий… Хм...» Я старался припомнить текст — до того он мне понравился. Не мог вспомнить, лишь грязные лица мелькали. Я раньше слышал эту музыку по радио, но там было не так, то была музыка без слов, а тут они пели мне, склонив свои головы. Я умываюсь холодной водой и роняю зубную щетку, она падает на пол. Музыка стихла. Наклоняюсь, смотрю — щётка под тумбой, отодвигаю тумбу — беру щетку, поднимаюсь, бьюсь головой об умывальник.

— Фто за тень такой! — сказал я с полным ртом зубной пасты. Сплюнул и прокричал:

— Арсений!

— Арсений!

— Арсении-ий! — закричал я, бросив щетку в умывальник и усердно потирая свой затылок от боли. Я был в неистовой злобе! Казалось, я был готов прибить этого рыжего дурака, если он не явится через минуту. И вот он вбегает, как угорелый, с поленом в руке и с испуганными глазенками спрашивает:

— Вы звали? Простите, не слышал, за дровами ходили-с.

Стоя к нему спиной и сдерживая свою злобу, я снова выдавливаю тюбик пасты на щетку и смотрю на него в отражение.

— Чёрт возьми! Я тебя звал уже десять раз, чтоб ты набрал ванную, пока я завтракаю, и помоги этой карге убраться в моей комнате, а то заходишь, словно в блудилище какое-то. — сказал я, сжавши кулак и выдавив половину тюбика в умывальник.

— Аааа! — завопил я и швырнул ошметок зубной пасты в Арсения. Он ловко увернулся и убежал на кухню от страха. Лишь паста осталась медленно стекать по стене.

— Да что это такое?! Что за чернь такая?! Арсений! А ну вернись!

Медленно из-за двери стали высовываться рыжие кудри, и Арсений еле слышно дрожащим голосом спросил:

— Николай Федорович! Чего это вы? — с минуту его взяли сомнения, что, может быть, и не нужно было ничего спрашивать в этот момент; он еще пуще испугался и был готов снова ринуться в бегство, но я, глядя на его животный страх, успокоился и сказал:

— Все наперекосяк идет, как обычно… Ударился затылком, да больно так, вот и вспылил. Ты это, набери ванную; сейчас я зубы дочищу и пойду завтракать. Ты щетку брось в воду, ножницы приготовь, полотенце, а потом

поди приготовь костюм: я уеду до вечера к Семеновым. И да, смотри погорячее воду сделай, хочу знатно так отпариться.

Арсений закивал головой и хотел было уже бежать выполнять указание — топить печь, набирать ванную, но тут я припомнил кое-что и окликнул его:

— Э, постой! — он обернулся и встал, как истукан, глядя мне в лицо своими маленькими рыбьими глазками.

— От меня и правда смердит, как от коровы?

— Нет, Николай Федорович. Я не чувствую ничего-с.

По его напускному возмущению было видно, что этот паршивец мне лжет и не хочет говорить правды, какой бы она ни была.

— Ну ладно, ступай прочь, мелкий врунишка, печь затопи, а то у меня наверху холод собачий!

Он удалился, а я тем временем стал принюхиваться к себе. Не пойму, что за запах такой? Запах, доселе мне неизвестный, но и не так уж плох впрочем. Вот дура! Надо было брякнуть, что смердит! Что за чушь?! Да и не могу я смердеть, не от чего смердеть мне, я лишь испускаю мужское благоухание. Глупая крестьянка! Мерзкая баба, чушь сморозила и рада! Надо ей зарплату урезать, вот будет потеха! И я улыбнулся, воображая себе ее глупую физиономию, ее мерзкое пищание, когда она услышит о том, что ее мелкая зарплата стала еще меньше. От этих помышлений настроение мое резко улучшилось.

Странно, что я все еще не упомянул о себе. Меня зовут Николай Федорович Нелюбов, я, слава Богу, здоров и молод в свои тридцать пять. Неопытный писатель, то бишь я, так бы охарактеризовал мою персону: среднего роста, метр семьдесят шесть где-то, брюнет, среднего телосложения, ни полон, ни широк. Характера превосходного, по моему мнению; конечно, довольно вспыльчив, но это же не от меня зависит. Разве я виноват, что меня повсюду окружают полоумные сумасброды? Неаккуратен и бросок в своих речах, как мне это порою замечают коллеги. В иные минуты — даже зол, но и это тоже не моя вина! Я работаю в университете доцентом, не стану афишировать в каком, читателю от этого будет ни холодно, ни жарко. Скажу лишь, что он у Нарвских ворот, этого будет вполне достаточно. Временами я квартирую совсем в другом месте. Мои вторые апартаменты, которые я купил не так давно, находятся на пересечении Малой Морской и Гороховой, в двенадцатом доме на третьем этаже. Там я могу побыть в тишине и спокойствии. О, там ни одна шваль, ни один люмпен не обременит меня своим присутствием и своими россказнями о радужном мире. Наш старый, ветхий домик, о котором я упомянул в начале повествования, находится за пределами Петербурга, на Юго-западе — в Гатчине — Городе парков и озер. Утром я собираюсь и еду с Гатчины в университет,

мучаюсь до первой половины дня, а то и до вечера, а после захожу к себе в Морскую либо к Семеновым на час-другой — переброситься словечком за чаем, выпить рюмочку за картами. По-правде говоря, опротивела мне эта Гатчина уж! Если бы не бабушка, то я бы давно уже собрал свои вещи и переехал в Морскую, а то эти ежедневные поездки туда-обратно меня сильно выматывают и выжимают из меня все соки. Дорога занимает больше часа. Сначала автобусом, потом поездом. Ох, как же это утомляет...