Вместо введения

Всегда сложно «оттолкнуться от берега и начать». Зачем думать, говорить и тем более писать что-то о ландшафте? Наука, как ни странно, — создает свои мифы. Один из них, «посеянный», вероятно, еще древними греками, относительно недавно воспроизведенный Ф.Энгельсом в его «Диалектике Природы» и активно распространяемый современными астрофизиками заключается в том, что человечество обитает на вполне обычной планете типичной звездной («солнечной») системы в пределах заурядной галактики, в свою очередь расположенной где-то «на обочине» бесконечной Вселенной. Между тем все перечисленное — заблуждение от начала и до конца. Мы занимаем абсолютно уникальное место в рамках каждой из этих внешних систем отсчета, поскольку при изменении любого из мыслимых параметров нас просто бы не было (либо мы были бы «другими», но с этим — к писателям-фантастам).

Другое заблуждение, порожденное современной экологической наукой и тесно с нею связанной природоохранной деятельностью заключается в том, что человек способен безбедно и счастливо жить где-то за пазухой «матери-природы» … Абсолютно не способен: человек, отдельно взятый и человечество как сообщество более-менее организованных особей на самом деле могут существовать только в пределах очень тонкой «пленки» на поверхности планеты, называемой «ландшафтной оболочкой», что тоже не совсем корректно, ибо никакой оболочки нет: есть фрагменты суши, разорванные огромными пространствами океанов, ледниковых шапок Земли и барьерами заснеженных высокогорий….Но и эти фрагменты — еще не есть «наш дом», ибо придется вычесть обширные и непригодные для постоянного обитания экосистемы — влажные экваториальные леса, болота на низменностях умеренного пояса, суровые почти безжизненные пустыни. Оставшееся, обжитое человеком пространство, как раз и есть «ландшафт» в самом общем и (исторически — первичном!) значении слова. В другом — вертикальном измерении ландшафт очень «тонок» даже по земным меркам и распространяется (если не вдаваться в детали) от корней до крон самых высоких деревьев. И именно в этом смысле ландшафт как объект — уникален и заслуживает внимания, потому, что, несмотря на прогресс и безусловные достижения человеческой цивилизации мы за последние несколько столетий сильно «истощили эту пленку жизни.

Ландшафт — одно из самых сложных понятий современной географии, каковое, как отметил профессор чикагского университета Уильям Митчелл [Mitchell, 2002], возможно не столько «существительное», сколько «глагол» — ибо апеллирует к действию. Человек познает ландшафт, только вживаясь в его пространство и переживая его обстоятельства, проще говоря — взаимодействуя с ним. Отсюда — непреодоленная двойственность ландшафта как сложного комплекса условий природной среды — — с одной стороны, и как феномена культуры — с другой. Естественнонаучная, инженерная, онтологическая, идеологическая и сценическая сущности ландшафта плохо «умещаются» в рубрикаторы любой науки. В этом смысле ландшафт — классический «квазиобъект» не совместимый без изъянов ни с одной из мыслимых своих проекций и проявлений.

Для любого человека ландшафт может быть одновременно реальным местом жизни и отдаленным наполовину воображаемым объектом. Ландшафт неисчерпаем, в его восприятии — даже хорошо знакомая местность может удивлять вновь увиденными деталями, сезонными изменениями, оттенками цвета, полутонами теней и даже запахами — эффект, хорошо знакомый географам, проводящим многолетние исследования в одних и тех же местах. Ландшафт практически невозможно запомнить и «взять с собой» целиком — в нем навсегда остается нечто, что ускользает от глаза даже очень опытного наблюдателя.

Ландшафт непостоянен — он меняется в течение суток, по временам года и в отрезки времени, соизмеримые с жизнью человека. Иногда такие изменения происходит постепенно и незаметно иногда — быстро и драматично. Однако помимо этих видимых и ощутимых перемен, ландшафты менялись весьма существенным образом за последние несколько тысяч лет в направлении, вектор которого был задан самим ходом человеческой истории. Заключая в себе «следы времени» ландшафты вовлечены во взаимодействие между прошлым и настоящим и, таким образом обеспечивают человеку, группам людей и целым нациям ощущение «самости» в локальном, региональном и национальном масштабах. В этом смысле ландшафты «многослойны» и «археологичны» — и представляют собой живые формы памяти — «палимпсесты», в которых запечатлена история последовательно сменявших друг друга периодов человеческой деятельности на поверхности планеты.

Отношение к ландшафту менялось разительно с течением истории — по мере того как изменялось человеческое восприятия и интерпретация ландшафта. Поразительно, что ландшафты, которые сегодня представляются нам наиболее ценными по эстетическим или экологическим соображениям, когда-то создавались по большей части неосознанно как побочный продукт усилий многих поколений. Давно известно, что этнически укорененный («национальный») сельский пейзаж любой страны чрезвычайно красив — будь то виноградники Шампани, огороженные стенами боярышника зеленые пастбища Англии или разбросанные по холмам среди березовых рощ и ельников поля России. Почему, каким образом тяжкий труд человеческих коллективов по освоению девственной природы приводил к появлению в ней не просто полезных свойств, позволявших регулярно получать продукцию и кормиться живя на земле, но способствовал возникновению пейзажей, признаваемых в течении столетий «дивными»?

Герберт Спенсер трактовал красоту сельских видов как «забытую полезность», ссылаясь на то вроде бы верное наблюдение, что утилитарные объекты из прошлых эпох становятся эстетическими в последующих [Колбовский, 1999]. Однако, удовлетворит ли нас с подобное объяснение?

И сегодня, в 21 веке люди имеют весьма различные воззрения на ландшафт, связывают с ним разнообразные ассоциации и ожидания, и предъявляют к нему противоречивые требования, — все это делает ландшафт «концептом высокого напряжения» [Bender, 1992].

Даже в пределах одной культуры и социальной группы — ландшафт воспринимается людьми по разному: каждому человеку свойственна собственная позиция восприятия, свои средства различения и оценивания и потому совокупные впечатления разных людей могут содержать разительные различия. Дональд Мейниг предположил [Meinig, 1979, p. 10.] что могут существовать по меньшей мере 10 различных способов восприятия ландшафта:

• как отражение Сил Природы (такие люди безотчетно для себя изымают человека, чтобы вернуть пейзажу первозданный вид);
• как местообитание человека (взгляд свойственный ранним антропогеографам полагавшим рукотворный ландшафт совместным творчеством Природы и Человека);
• как полный артефакт (природа «предоставила лишь сцену ля деятельности, но все что мы видим сейчас — дело рук человека);
• как система (сугубо научный взгляд представляющий ландшафт как совокупность сложно взаимодействующих субсистем с потоками вещества и энергии — как природных так и организованных человеком );
• как проблема (прежде всего — экологическая, носители такого восприятия видят в ландшафте прежде всего негативные следы антропогенной деятельности);
• как собственность (сочетание сервисов и качеств, которые могут быть оценены экономически, ландшафт как проявление богатства, достояния);
• как «презентация» природы (зачастую с недостаточным пониманием следов человеческой деятельности);
• как идеология (выражение культурных ценностей, социального устройства, либо целой философии);
• как история (хронология событий, запечатленных в ландшафте, своего рода «палимпсест»);
• как эстетическая ценность (художественные достоинства ландшафтной сцены).

Разумеется, маловероятно чтобы какой-нибудь из этих способов мог быть единственным для конкретного человека (уж слишком одиозной должна быть личность), но, с другой стороны, есть множество свидетельств тому, что земельный спекулянт воспринимает ландшафт в терминах стоимости, артист в «облаке» художественных ассоциаций, а ученый — в терминах экологических процессов и взаимодействий.

Не только академический интерес заставляет нас интересоваться особенностями восприятия ландшафта человеком: то, что люди делают со своим окружением, непосредственно определяется тем как они видят и воспринимают это самое окружение. Следовательно, восприятие значимо для организации повседневной жизни в ландшафте: никакие законы не в состоянии полностью урегулировать взаимоотношения человека и природы, значительная часть такой регуляции заключена в повседневных нормах поведения человека в ландшафте и эти нормы традиционно формировались восприятием.

Восприятие ландшафта — исторический феномен, тесно связанный с освоением природы и формированием культурных ландшафтов. Каждый народ взаимодействовал с «приданным ему вариантом природы» (выражение Ф. Разумовского) и возделывал собственный культурный ландшафт, отражавший коллективное сознание народа. Созданные таким образом в основном — на доиндустриальной стадии развития, укорененные «этнические ландшафты» служили впоследствии опорой национальному характеру и условием проявления национальной идентичности. В эпоху национальных империй (Италия и Британия, Голландия и Португалия, Франция и Испания, может быть менее других — Россия) такие ландшафты — романтизированные и идеализированные осознанно и безотчетно «транслировались» на вновь открываемые и захватываемые земли, что порой сопровождалось насаждением систем земледелия и градостроительства «поперек» местных физико-географический условий. В этом проявлялось воздействие культуры на природные и социальные условия освоения — своего рода эффект обратного влияния образов и стандартов восприятия на структуру, пространственную организацию и функциональные качества вновь формируемых ландшафтов [Колбовский, 1999].

Исторические и этно-национальные различия сохраняют свою значимость и в наше время: американцы благоговеют перед немногими «возвышенными» («sublime») фрагментами «дикой природы» североамериканского материка, англичане предпочитают «прекрасную» («lovely») аккуратную сельскую местность с ясными референциями к историческому прошлому «старой, доброй Англии»; россияне тяготеют к варианту, который в равной степени содержит и признаки окультуренности (поля на водоразделах, сенокосы на поймах, разбросанные там и сям деревеньки) с чертами «дремучей тайги» в форме крупномассивных (пусть и вторичных — по большей части) лесов, или «бескрайней степи» в виде раскинувшихся до горизонта злаковников.

Не вдруг возросшее в последние годы внимание к нематериальным сервисам ландшафта возродило полузабытые коннотации эпохи модерна столетней давности. Очутившись в силках потребительского капитализма отдельный «простой человек» вдруг вспомнил, что ландшафт — это чувство «малой родины», «гений места» и потенциал для эскапизма от пресса городской жизни. Целые народы, оказавшись в тесных объятиях глобализации, осознали, что ландшафт — это колыбель национального духа, возможность самоидентификации для отдельно взятой личности, и даже объект, вокруг которого представляется вероятным примирение и единение самых разных (и конфликтующих) социальных групп. Неслучайно, британские историки объясняют отсутствие серьезных социальных потрясений в стране после середины XVIII в. именно общенародной приверженностью к ландшафту, известной как феномен особой ландшафтной «английскости» («englishness») [Matless, 1998].

Национальные преставления о ландшафте предопределили страновые стратегии природопользования, поскольку большая часть кажущихся нам современными парадигм «охраны природы», районной планировки и градостроительства сформированы модернистскими и постмодернистскими «открытиями» в ландшафте: прежде всего эстетическими, этико-философскими, идеологическими, и только потом уже — собственно «научными».

Кажущаяся нам современной «экологическая» идеология вышла из «моральной» географии XX века, в свою очередь порожденной модернистской философией почвенничества и органицизма, этно-исторической инициативой «любителей прошлого» краеведов и путешественников «по родному краю», чуть более поздней традицией литературы «писателей-деревенщиков», а также подвижничеством первых чудаковатых диссидентов-дауншифтеров, отправлявшихся жить «на лоно природы».

Эстетика ландшафта, с начала Нового Времени игравшая заметную роль в формировании национальной культуры, а затем в XIX в и санкционированной государством «народности», сегодня становится едва ли не главным внутренним импульсом экологического движения во всем мире. Именно «моральная» география ландшафта ответственна за рекреационный style-life нескольких поколений и его реинкарнацию — современный туризм и отдых на природе (outdoor recreation»).

Широкие круги населения в разных странах и различные профессиональные группы (от архитекторов до кинематографистов) обнаружили растущий интерес к национальным историческим ландшафтам в связи с их сценической, экологической и рекреационной ценностью. Формируются общеевропейская политика и национальные инструменты охраны и управления ландшафтами, возникла и совершенствуется процедура ландшафтного планирования.

Это движение отчетливо отличается от привычного уже энвайронментализма («охраны природы» — в российской традиции) поскольку оно мотивировано не только желанием защитить места выдающейся естественной красоты, но и сельскую местность, воспринимаемую как средоточие «национального» ландшафта

Прошедшие после миллениума (совпавшего с подписанием Европейской ландшафтной конвенции [Европейская ландшафтная конвенция, 2000]) годы, казалось бы, не ознаменовались заметными событиями в науке о ландшафтах в ее российском инварианте. Призрак «природного ландшафта», существование которого до сих пор не получило достаточных доказательств с использованием новых методов и так называемых «больших данных», в российской (постсоветской) географической традиции продолжает довлеть над «культурным ландшафтом», получившим «прописку» только в узко специализированных исследованиях на территориях выдающейся историко-культурной ценности (национальных парках, музеях-заповедниках под открытым небом). И эта коллизия не могла не сказаться на судьбе парадигмы так называемого ландшафтного планирования на всем постсоветском пространстве. Страна все еще не подписала упомянутую Конвенцию, в российских школьных учебниках все также отсутствует понятие «ландшафт», а в законодательстве РФ по-прежнему есть только один закон, оперирующий с понятием как таковым — это 73-ФЗ об объектах культурного наследия, предписывающий выделять «зону охраняемого ландшафта» для восприятия уникальных памятников архитектуры, культуры и истории.

Между тем остальная «реальность», разумеется, не стоит на месте — жизнь «идет своим чередом»: на арену экономической деятельности вышло новое поколение россиян, практически не обремененных «ландшафтным зрением», а сам ландшафт — как это всегда бывает в эпоху перемен — оказался заложником новой действительности: с одной стороны возникли и получили развитие новые формы освоения территории, с другой — огромные пространства подверглись забросу и запустению, оказавшись во власти так называемой «экореабилитации». Явления эти не уникальны и отнюдь не являются принадлежностью только российской действительности: каждая вновь наступавшая историческая эпоха в любой стране разрушала (или, во всяком случае, деформировала) привычный культурный ландшафт, меняла фокусы пространственной активности, переписывала систему расселения и создавала по выражению В.П. Семенова-Тян-Шанского ареалы «одичания» [Семенов-Тян-Шанский, 1910].

В рамках цивилизации потребления и сама сельская местность с традиционными ландшафтами становятся ареной, на которой сталкиваются интересы девелоперов и застройщиков, сторонников интенсификации товарного сельского хозяйства и дачников, активных рекреантов и охотников, туристов, любителей природы. Размещение ветряных ферм и новая застройка, ритэйлинг и индустриальное развитие устройство длинных туристских трасс и парков активного отдыха — все эти виды деятельности привели к коммодизации ландшафта. Новая экономическая реальность повсеместно — где быстрее, где медленнее, где явно, где исподволь разрушает привычный ландшафт, уничтожая прежнюю систему сельского расселения, устанавливая иной пространственный масштаб сельскохозяйственного производства, стирая древние межевые элементы и в итоге — меняя всю мозаику, весь рисунок освоения.. На русском Севере и в обширных областях Нечерноземья происходит массовое запустение и забрасывание земель: зарастают лесом поля, исчезают сенокосные долинные луга, закочкариваются и забиваются кустарником пастбища — культурный ландшафт деформируется и постепенно растворяется в окружающем пространстве так называемой экореабилитации.

В южных Черноземных областях России сельское хозяйство сохраняет товарный характер, но и здесь меняется масштаб и рисунок освоения: производство укрупняется и стягивается к крупным агрохолдингам, сравнительно небольшие поля, когда-то нарезанные между ответвлениями овражно-балочной сети сегодня сменяются крупными контурами распашки «от бровки до бровки», что сопровождается уничтожением межевых элементом, ремезов и лесополос, соответственно запустели и мелкие хутора с небольшими деревеньками.

Уже сегодня операторы снимающие фильмы о «русской глубинке» испытывают ощутимые сложности с поиском «натуры», возможно через 10-15 лет ее нельзя будет найти и вовсе и тогда фильмы о России придется снимать в Финляндии.

Отнюдь не в первый раз трансформация ландшафтов вызывает оживление ностальгических мотивов, в данном случае модернистских, однажды (после первой мировой войны) уже возникавших и вызванных происходившей повсеместно в Европе коммодизацией сельской местности и утратой (как представлялось современникам) национального ландшафта (вспомним хотя бы Сергея Есенина с его «стальными конями» паровозов и причитаниями пионера Пети «стал им нужен трактор»). Эстетические, этические и моральные коннотации, ассоциировавшиеся с восприятием признаков культурного ландшафта предшествующих эпох (вполне утилитарных — в свое время!) в головах нынешнего поколения теоретиков оформились в виде сложного комплекса «топофилии» и актуальной нынче «идентичности», к каковым причисляют предоставляемую культурным ландшафтом возможность ощутить историчность, «связь с предками», а также целый набор внутренних устремлений, определяемых через такие термины как «эскапизм», «воодушевление», «обретенный покой» [Колбовский, 1999].

Однако, не должны ли современники, возлагающие столь большие надежды на ландшафт чуть повнимательнее в него всмотреться? Откуда «взялся» тот самый ландшафт, который поддерживает весь необходимый комплекс условий нашего существования? Какие его свойства продиктованы природной обстановкой, а какие — следствие социальных обстоятельств и культурных влияний? Каким образом ландшафт влиял на культуру, а культура в свою очередь изменяла ландшафт? Почему целые страны стремились сначала заимствовать образы идеального ландшафта, чтобы воспроизводить их на своей «почве», а впоследствии и экспортировать на «вновь открытые миры»? Можно ли строить экологическую политику во всем руководствуясь растиражированным высказыванием Барри Коммонера «природа знает лучше»? Почему сохранение культурного ландшафта России сегодня не менее важная задача чем «экологическая реабилитация» территории? Можно ли сохранить исторический традиционный ландшафт в условиях меняющейся экономики и запущенного маховика гигантского земельного передела? Реально ли ставить задачу восстановления (реставрации) уже утрачиваемых ценных ландшафтов? Ответам на эти и другие вопросы посвящена эта книга.

Автор, занимавшийся исследованиями на территории России позволил себе предпринять небольшой экскурс в ландшафтную географию Запада — просто по той причине, что хорошо документированная история и картография культурных ландшафтов Европы представляет собой прекрасный полигон для теоретических изысканий. Тем не менее, практические главы работы связаны именно с российским традиционным ландшафтом. Можно считать данное обстоятельство недостатком предлагаемого исследования, но уж так складывалась его сюжетные линии.

Августин Берк, возможно не вполне серьезным образом, но весьма содержательно охарактеризовал признаки «ландшафтообразующей цивилизации», и похоже что Россия как страна им вполне соответствует: присутствие в народном просторечии слов, выражающих идею ландшафта («местность», «урочище»), развитая литература со значимыми описаниями природы и пейзажей (тут перечень настолько велик, что нет смысла перечислять от — Пушкина и Лермонтова до Бродского и Евтушенко в поэзии, от Тургенева и Бунина до Белова и Астафьева в прозе), выдающийся пейзажный жанр в живописи (Васильев, Левитан, Шишкин, Саврасов…), наконец — наличие практического удовольствия в садоводстве (без комментариев). Хотелось бы надеяться, что внутри этой цивилизации мы обретем, наконец, сначала понимание, а потом — и чувство ответственности за окружающий нас ландшафт.