1. Старый географический «орешек»: landschaft, landscape

Термин «ландшафт» охватывает завораживающее разнообразие значений и как никакой другой «растворен» во множестве определений. Это неудивительно: ландшафт, как выразительно заметил исландский географ Карл Бенедиктсон — «старый географический орешек» [Benediktsson, 2007, p.203], который после снятия с него этимологической «скорлупы» обнаруживает две равнозначимые половинки — германо-скандинавскую («Landschaft») и англофонскую («landscapе»). Обе традиции словоупотребления берут начало в позднем средневековье, но если первая связана с социальной «матрицей» пространства и означала, прежде всего, «владение», то вторая апеллирует к пейзажу или «висте» («прозору») и воссоздает образ человека, стоящего на вершине холма и всматривающегося в дали. Возможно, первым человеком, оставившим упоминание об осознанном совершении такого действия, был Петрарка, хотя было бы легкомысленным полагать, что никто не делал этого до него.

По сути, обе традиции связаны с культурным ландшафтом, но, вероятно, до эпохи великих географических открытий европейцы не испытывали нужды в дополнительном термине, просто потому, что веками жили на земле своих предков, каковая хоть и сохраняла кое-где остатки «дремучих» лесов, но была, тем не менее — освоенным пространством. Не случайно термин «культурный ландшафт», авторство которого приписывают Отто Шлютеру [All Possible Worlds,1981], получил развернутое толкование работе американского географа Карла Зауэра «Морфология ландшафта», определившего его как проекцию культуры на природный ландшафт [Sauer, 1925,].

М.В.Рагулина полагает, что Зауэру удалось почти на полвека опередить (а возможно — и предопределить) направление развития современной гуманитарной географии Запада [Рагулина 2013], в рамках которой ландшафт — синтез объективно существующей реальности и способа ее восприятия, переживания и осмысления. В такой трактовке «landscape» — несомненно «lifescape» — пространство обитания, и к этому значению в русском языке ближе всего стоит слово «местность». Подход К. Зауэра и основанная им в университете Беркли традиция изучения ландшафта концентрировались, прежде всего, на видимых формах ландшафта, таких как мозаика («паттерны») полевых систем, региональные типы сельскохозяйственных сооружений (домов, ферм, амбаров и т.д.), и в этом отношении был очень близок к европейской (и русской!) этнографии; чтобы убедиться в этом достаточно открыть «классику» Д.К.Зеленина — «Восточнославянскую этнографию» — книгу, изданную впервые в 1927 г. (на немецком языке).

Культура рассматривалась Карлом Зауэром просто как набор свойственных конкретным человеческим сообществам практик, которые наследовались и передавались последующим поколениям; соответственно ландшафт трактовался как своего рода итог борьбы за существование человеческих коллективов, пытающихся удовлетворить свои базовые нужды, посредством использования специфических технологий на фоне естественного окружения. Подобный подход впоследствии был назван «культурным детерминизмом» и подвергся критике за излишнюю «приземленность» и игнорирование идеологии (в более широком смысле — внутреннего мира) людей, создававших те самые сохранившиеся до нашего времени физические признаки ландшафта.

Поэтому в позднейших исследованиях ландшафта в рамках гуманитарной географии акцент сместился в сторону нематериальных составляющих культуры — верований, ценностей, моделей поведения и навыков, которым научается группа людей и которые она переносит в окружающую среду. В своем крайнем выражении этот подход концентрируется на символических качествах ландшафта как артефакта даже более чем на физических: ландшафт трактуется как набор знаков, воспринимаемых через субъективный человеческий опыт, притом не столько знаков видимых, сколько конструируемых в нашем воображении и трактуемых нашим восприятием.

Мы не можем сегодня знать доподлинно как соотносились непосредственное физическое и умозрительное восприятие ландшафта у различных народов в разные, и особенно — отдаленные исторические эпохи. Характерно, что для реконструкции подобной связи недостаточно чисто научных методов: возможно наилучший результат обеспечивает сочетание фантазии художника со «многими знаниями» специалиста. Так в замечательном романе «Имя розы», принадлежащем перу итальянского писателя и профессора семиотики Болонского университета Умберто Эко, мы обнаружим множественные свидетельства подобного восприятия ландшафта: его герои (помещенные в XIV век) «видят» предметы и объекты в ландшафте не только и не столько глазами, сколько через собственные представления и канонические интерпретации…

Тем не менее современная гуманитарная география пристально изучает пути и средства, которыми общество меняло ландшафт в разные времена и на различных масштабных уровнях: от сельской общины к провинции, от национального государства к колониальной империи с проявляющейся характерной стилистикой проработки пространства. Именно эти коннотации понятия «ландшафт» — как феномена с социальными, экономическими, политическими и идеологическими «прослойками» вложены в наиболее широко известные и часто цитируемые в англо-американской литературе определения ландшафта… Джей Эпплтон: «Ландшафт это своего рода фон («задник») ко всей сцене человеческой деятельности» [Appleton, 1975]. И-Фу Туан: «Ландшафт — это термин, который использовался с 17 столетия, и это мыслительная конструкция в той же степени в какой физическая и измеряемая сущность» [Tuan,1979].

Постмодернистские трактовки ландшафта в рамках гуманитарной географии породили впечатляющее разнообразие сквозных и междисциплинарных исследований, для обзора которых потребовалось бы написать отдельную книгу. Нельзя, однако не упомянуть два важных концепта.

Первый заключается в понимании ландшафта как «текста» и принадлежит классику английской исторической географии Уильяму Хоскинсу, автору ставшей уже классической книги «Making of the English Landscape» [Hoskins,1955]. Его метафора «ландшафт-текст», который необходимо уметь «читать» многократно использовалась и обыгрывалась другими авторами, например, в замечательной работе Майкла Эстона «Интерпретируя ландшафт» [Aston, 2002]. Однако реальные исследования доказывали, что если ландшафт и «текст», то текст, многократно стираемый и переписываемый заново, отсюда — понятие «палимпсеста», введенное английским медиевистом Мэйтлендом и использованное известным «археологом ландшафта» Освальдом Кроуфордом, который первым догадался наложить исторические шестидюймовые карты графств на аэрофотоснимки середины 20-го века: «Поверхность Англии как палимпсест, документ, который был написан и стерт раз за разом, и дело археолога— расшифровать эти письмена. Знаки, которые должны нас интересовать — это, разумеется, поля и полевые границы, леса, фермы и поселения, а также все иные продукты человеческой деятельности — это и есть буквы и слова, начертанные на поверхности земли». [Crawford 1953, 51-2].

Второй концепт, сформировавшейся не без влияния марксистской социологии и связанный с именем хорошо известного (и чаще других цитируемого в России) Дениса Косгроува трактует ландшафт как способ видения, укорененный в идеологии, которым определенные классы людей обозначают себя и свой мир через воображаемые отношения с природой, и которым они сообщают свою социальную роль самим себе и окружающим: «Ландшафт — это культурный образ, художественный способ репрезентации структурирования и наделения символами нашего окружения» [Cosgrove, 1984]. Новые ландшафтные образы впервые появились в Ренессансную эпоху в Италии и связаны с восприятием пространства городскими купцами, приобретавшими сельские поместья. Открытие линейной перспективы, изобретение картографических проекций, пейзажная живопись и конструирование «экономических» ландшафтов «латифундий», все эти процессы в сложном взаимовлиянии сформировали идеал Аркадии, носителями которого были представители господствующего класса, находившиеся (что характерно) вне непосредственных взаимоотношений с землей. Это был новый элитный способ видения мира, возникший в Европе при переходе от феодализма и его ценностей, связанных с землей, к иному «протокапиталистическому» способу производства, при которых ландшафт вместе с испомещенными в нем ресурсами становится как бы формой капитала. Новые богатые землевладельцы специально оформляют ландшафт привлекая ландшафтных архитекторов для реконструкции их особняков и строительства парков, а затем заказывая картины с пейзажами собственных владений. [Cosgrove, 1985, Cosgrove, Daniels, 1988].

В такой интерпретации ландшафт — уже не только феномен восприятия но форма репрезентации, свое значение обретают не просто культурный ландшафт как реальный объект, но и его живописные изображения, словесные описания. Последние могут анализироваться как закодированные «послания», чей смысл может быть раскрыт лишь тем, кто знает «ключ» и видит как внешние признаки, так и скрытые символы. Этот заимствованный из семиотики и иконографии подход, оказался чрезвычайно плодотворным в современной гуманитарной географии, поскольку позволил осмыслить символизм визуальных изображений и текстовых описаний ландшафтов в европейской культуре.

Исследования, освещающие, все новые и новые аспекты этого концепта были популярны в гуманитарной географии Запада последние два-три десятилетия и остаются таковыми до сих пор. Обнаруженные тесные связи между топографической съемкой и портретированием мест коммерческих усадеб нового класса землевладельцев (а затем и городской буржуазии) заставили посмотреть на всю иконографию ландшафта как на средство визуального и идеологического контроля над территорией и, в особенности, — как на утверждение доминирования в пространстве, проявлением которого были не только военные фортификации, но и парковые ландшафты, огороженные поля и пастбища, и особые доступные только для элиты охотничьи угодья.

Наконец, на страновом и далее — на глобальном уровне постмодернистские трактовки привели к вполне содержательным обобщениям, поскольку выяснилось, что образы ландшафтов, которые на первых порах (в XVII-XIX вв.) использовались для конструирования национальной идентичности, затем при становлении империй служили средством проецирования и переноса национальных стилей освоения на новые регионы и материки, формируя так называемые «ландшафты колониализма и постколониализма» [Whyte, 2003], и приводя к возможно первым в новейшей истории человечества экологическим катастрофам, которые просто не были замечены в свое время ввиду отсутствия того, что мы бы теперь назвали медийным пространством, и просто вследствие «неважности» этих обстоятельств (тотальной эрозии, утраты плодородия, полного уничтожения местной фауны и флоры на «каких-то-там островах», «индиях» и «америках») для набиравшего силу империализма.