Глава 1

Ночь была ясная, лишь тонкая жемчужная пелена облаков, как вуаль красавицы, накрывала луну. Под усыпанным звёздами небом пустынная дорога виднелась далеко в обе стороны. По правую руку шёл чёрный плотный лес, а слева — широкий луг, колышущийся волнами ночного ветра. Впрочем, дорога была не так пустынна, как казалась на первый взгляд — оживляя мрачноватый пейзаж, по ней медленно двигалась запряжённая четвёркой карета. Карету сопровождали два отряда вооружённых всадников: спереди и сзади.

Процессия ехала неторопливо, словно путь до цели предстоял ещё долгий и гнать коней означало лишь потерять силы и бодрость в самом начале пути. Лошади мерно цокали копытами, всадники кто дремал в седле, кто думал свою думу — но по большей части никто не оглядывался по сторонам и не ждал беды.

Поэтому когда по направлению движения раздался конский топот и перед авангардом со звоном сбруи вылетел огромный жеребец и захрипел, осаживаемый наездником, поднялся переполох.

— Стой, кто идёт! — выкрикнул кто-то из охраняющих карету. Лязгнуло железо.

Неизвестный дёрнул поводьями, ударил пятками в бока коня, заставляя повернуться. Конь заплясал, кося на отряд, потом, повинуясь всаднику, ринулся во весь опор в том же направлении, откуда примчался.

— Стой! Остановись! — крики только придали убегающему скорости. — Догнать!

Тут же авангард отряда погнал своих коней вслед незнакомцу.

Оставшиеся окружили карету: спавшие проснулись, мечтавшие очнулись, и все теперь были настороже. Однако же взгляды были направлены вперёд, туда, где исчез ночной всадник и догонявший его отряд, поэтому неожиданный шум сзади и справа застал охрану врасплох.

Из леса с криком и гиканьем, размахивая оружием, пришпоривая лошадей, вырвалась целая ватага. Из-за темноты казалось, что их не меньше трёх десятков: чёрные тени, крича и улюлюкая, одни за другими выскакивали на дорогу, и скоро она вся была запружена нападавшими. Упал офицер, получивший с размаху страшный удар по груди, не успев даже обнажить собственную саблю, упали воины, ближе всего ехавшие к лесу; ночь наполнилась лязгом оружия, хрипом умирающих людей и ржанием напуганных лошадей. Кто-то из охраняющих карету пытался сопротивляться, но силы были слишком неравны: появившиеся из леса демоны не только имели преимущество неожиданности и количества, но и сражались, как одержимые.

Кучера убили последним: он не участвовал в бою и даже не осмелился погнать карету прочь, бросив вожжи, а только молился богам, прося даровать ему жизнь. Мольбы его не достигли цели. Высокий человек с лицом, завязанным платком, схватил его за плечо и, когда кучер с жалобным криком заслонился рукой, одним быстрым сильным движением рассёк ему шею от уха до уха.

Тело упало под копыта лошадей.

— Так, теперь быстро, — высокий обернулся. — Тащите девку.

Дверцы кареты распахнули с обеих сторон, и с одной вытащили толстую матрону, то визгливо кричавшую что-то о погибели и гневе его сиятельства, то молившую о помиловании, а с другой — молодую девушку, находившуюся, судя по всему, в глубоком обмороке. Обеих женщин, не слушая просьб и криков толстухи, передали подъехавшей сзади новой группе, а командир, не дожидаясь более, кивнул людям, веля следовать за ним, и первый поскакал во тьму дороги. Как раз вовремя — вторая часть охраны, не поймавшая приманку-всадника, уже возвращалась к карете, и во мраке снова заблистали и залязгали лезвия. Долго это не продлилось: нападавшие превосходили числом и силами.

Тем временем какой-то другой девушке помогали взобраться в опустевшую карету. С противоположной стороны вежливо подсадили высокую тощую старуху, дверцы закрылись, и на козлы взобрался новый человек в костюме кучера.

— Эге-гей! — кучер тряхнул вожжами, и лошади, словно застоявшись, тут же пошли бодрым шагом. Карету спереди и сзади окружили охранники, и вскоре луна освещала опять прежний пейзаж: никого нет в обе стороны на пустынной дороге, лишь одинокая карета в сопровождении охраны неторопливо движется на юго-восток. И только трупы, бледные в лунном свете, остались лежать на радость лесным зверям и воронам.

— Едут! Едут! — мальчишки, караулившие на дороге, один за другим заскакивали во двор, поднимая пыль босыми пятками.

Сообщение вызвало переполох, хотя прибытие ожидали с самого утра. Однако всем было любопытно взглянуть наконец на невесту — по слухам, писаную красавицу, хотя какую ещё мог взять в жёны сам князь Оннами. Пусть княжество и было-то всего-ничего, клочок земли, на территориях Оннами её господин и повелитель, Оннами-э-тарино, был единственной властью и единственным государем.

Прежняя жена Оннами-э-тарино, или, по фамильному имени — Тоонана Игне Амиару, умерла позапрошлой весной в родах, и, выдержав положенный срок, Тоонан посватался к дочери своего союзника. От брака ждали не наследника — таковыми боги Тоонана благословили, четверых сыновей ему подарила умершая жена, да пятый умер, не пережив мать, — а скорее укрепления связей, потому что князь Экинну, словно не довольствуясь обширными своими землями, поглядывал с интересом на соседей, тем более таких ничтожных, каким было княжество Оннами.

Кроме этого была ещё одна причина с нетерпением ожидать прибытия невесты. По слухам, юная Инталин, едва достигшая семнадцатилетия дочь князя Элири, превосходила красотой любую девицу не только в отцовском замке, но и во всём его княжестве — и на широком подворье Оннами-сэ собрались толпы праздного народа. Молодки перешёптывались, мужики скалили зубы, поплёвывая в пыль под ногами и делая вид, что пришли поговорить о делах, старухи рассказывали о красавицах прежних времён — замковый двор полнился людским говором. Сам владетель, конечно, не присутствовал — несолидно хозяину замка самолично встречать семнадцатилетнюю девчонку.

Наконец карета, предсказанная ребятнёй, показалась в воротах, и, подскакивая на неровных камнях, вкатила во двор. Окружавшие её всадники с каменными лицами спешились, ведя лошадей под уздцы, и горожане невольно сторонились суровых наёмников — особенно главу их, высокого человека с мрачным лицом, испещрённым оспинами.

— Дорогу! Дорогу! — раздалось от замкового входа.

Стража качнула копьями, ограждая зевак от широких ровных плит, по которым уже ступали встречающие.

Карета остановилась так, что её правая дверца оказалась как раз напротив конца парадной дорожки. Высокий и тощий лакей открыл дверцу и застыл в таком низком поклоне, что человеку непривыкшему непременно прострелило бы поясницу.

Из глубины кареты показалась тонкая белая кисть. Тут же один из слуг поднял огромный зонт, закрывая девушку от солнца, а лакей привычным жестом подставил руку. Девушка коснулась этой руки и на краткий миг приподняла голову, окидывая взглядом замок Оннами, толпу встречающих и торжественную процессию, как раз подходившую к карете.

Этого мига зевакам хватило. Мальчишки засвистели, выказывая почтение к красоте, молодки заахали и стали перешёптываться, мужчины заулыбались, кто-то одобрительно крякнул. Девушка — высокая, стройная, юная — с огромными удлинёнными глазами под пышными ресницами, с небольшим носиком, нежным, словно бутон, ртом, белокожая, как амиэнская бумага, — была действительно прекрасна. Зардевшись, она ступила на плиты замковой дорожки, и ножка в красной туфельке, на миг показавшаяся из-под платья, опять вызвала свист и одобрительные крики.

После приветствия главных лиц замка девушку и приехавшую с ней старуху-няньку окружили служанки и шумной гурьбой повели показывать отведённые ей покои. Чтобы умыться с дороги, была предложена ванна, на что старуха от лица девушки дала величавое согласие. Тут же на женской половине замка развились чрезвычайные шум и беготня, и через полчаса изящный каменный бассейн в комнате для омовений исходил паром.

Приехавшая с Инталин старуха, сказавшаяся кормилицей, прогнала всех служанок и собственноручно отвела девушку к бассейну, там раздела и тщательно искупала. Забегавшая по придуманному предлогу Колен потом рассказывала другим горничным, что никакого изъяна в невесте государя не было: плечи, прекрасные, словно мрамор, высоко поднятые волосы, обнажающие алебастровую шейку, ещё девически тонкие, но хорошей формы руки — раскрасневшаяся от жара, с блестящими глазами, Инталин поистине заслуживала своей хвалебной славы. А старуха, верно, прогнала других от неё потому, что Инталин ещё немного дичилась чужих. Для молодой девушки такое смущение было понятно и вполне простительно.

— Как же его милость-то рад-то будет, — болтали на кухне. — Такую красавицу в жёны берёт.

— И молоденькую, вот свезло-то.

— И ей свезло, государю-то ещё совсем не стар, в самый раз будет.

На самом деле Тоонан был в три раза старше своей юной невесты, но что такое пятьдесят лет для мужчины, когда и столетние обзаводятся потомством. Благодарение богам, жили элхе долго и славного за свой век видели немало.

Свадьба Тоонана и Инталин была назначена на следующий день после её прибытия. Наёмники, привёзшие девушку, как раз выезжали из замка, когда загудели гонги, на весь город объявляя о начале свадебной церемонии. Никто из них не проявил интереса, только предводитель, тихо ехавший впереди на широкогрудой кобыле, бросил один-единственный взгляд в сторону храма Анатаассы.

Тоонан ждал у храмовой арки появления невесты. Он видел Инталин дважды: один раз, когда она была ещё совсем малышкой и убегала от нянек, прячась в саду, и второй раз — с месяц назад, когда ездил в Хейесте со сватовством. Оба раза толком не разглядел: когда она была ребёнком, и смотреть-то было не на что, а взрослой она уже предстала перед ним в формальном одеянии девушки на выданье — головной убор «юнру» оставлял доступной взору только нижнюю часть лица.

Впрочем, девушка и так не осмелилась бы поднять на него глаза, так что увиденным Тоонан удовлетворился. Да и отец её утверждал, что дочь не посрамит будущего мужа — хотя Тоонан женился бы и на дурнушке, лишь бы из дома Элири, настолько важно было для него сохранять хорошие отношения с Хейесте. И всё же — в этот миг, когда он, фактически впервые, должен был увидеть будущую супругу, Тоонан почувствовал, что сердце в ожидании забилось сильнее.

Сопровождаемая женщинами, Инталин показалась в конце аллеи, ведущей к храму. Она шагала медленно, тщательно смотря себе под ноги — видимо, ритуальная обувь «тинэ» была ей непривычна, и девушка опасалась запнуться, а это стало бы плохим предзнаменованием браку. Но Тоонану даже понравилась её неуверенная, медленная походка. Похоже, его будущая жена ко всему относилась с серьёзностью, а в княгине Оннами это полезное качество.

Процессия наконец до добралась до входа в арку, и Тоонан повернулся лицом к храму. Перед ним в ожидании замерла жрица Анатаассы, её тёмно-рыжие волосы были разделены посередине и по сторонам спускались тугими косами, переплетёнными алыми лентами. Лёгкий стук подошв деревянных «тинэ» и шорох одежд сказали Тоонану, что его невеста встала с ним рядом. Он чуть скосил глаза, ловя взглядом белую ткань — символ траура и ритуальный цвет одеяния невесты.

Жрица перед ними глубоко поклонилась, сделала три шага назад и повернулась спиной. Не дожидаясь, шагнула вглубь храма, и Тоонан с Инталин, словно притянутые невидимыми канатами, шагнули вслед за ней.

Внутри святилища Анатаассы было темно, но перед алтарём с фигурками богини и её супруга горели прямоугольные светильники. Приятно пахло рапсовым маслом.

Жрица заняла место слева от алтаря. Справа уже стояла её сестра-близнец, тоже одетая в красное и белое.

Тоонан преклонил колени перед статуей Омиогни, Инталин справа повторила его движение, опуская голову перед Анатаассой. Сложила ладони, шепча молитву, и, спохватившись, Тоонан тоже сделал ритуальный жест. Привычно попросил бога быть к нему милосердным, хранить в бою, пока молод, и даровать смерть от меча, когда придёт время.

Жрица справа с поклоном протянула невесте большой прямоугольный поднос чёрного лака. На подносе стояли две глубокие чаши и пузатый глиняный кувшин. Инталин взяла кувшин, и из его горлышка в чашу полилось священное вино. Взяв чашу обеими руками, она осторожно повернулась к Тоонану и передала ему. Он бережно принял её и стал ожидать, пока девушка наполнит свою. Потом они одновременно взглянули перед собой, на статуи божеств, и поднесли каждый свою чашу ко рту. Один глоток — и смена чаш между мужем и женой, новый глоток — и чаши возвращаются обратно, последний глоток — и передать опустевшую чашу жрице.

В храме царила тишина, хотя позади Тоонана и Инталин за церемонией наблюдали вся его свита и приближённые. И, конечно, кормилица девушки — на этом торжестве она исполняла роль матери, поэтому сидела на возвышении на половине семьи невесты, в окружении будущих горничных и служанок Инталин.

Отец Тоонана давно стал монахом, а мать умерла ещё раньше, так что на возвышении его половины никто не сидел, но ниже — тесно-тесно, плечом к плечу — ютились слуги и приближённые.

Жрица слева подала шкатулку со свадебными браслетами. Тоонан взял женские, лёгкие, предназначенные свободно скатываться по руке, повернулся к невесте. Инталин протянула левую кисть. Браслеты скользнули легко, ладонь девушки была почти вполовину уже широких загрубелых ладоней Тоонана. Шкатулку поднесли ей. Она взяла два оставшихся браслета, мужских, плотно облегающих запястье, и, робко касаясь его пальчиками, надела их на правую руку Тоонана.

Они стали супругами.

Оба снова повернулись прямо, низко поклонились богами, затем повернулись назад, теперь кланяясь собравшимся. Старуха на половине невесты сидела прямо, словно палку проглотила, как Тоонан и представлял, и на поклон ответила величественно, словно не посаженная мать, а самая настоящая.

Перед Тоонаном и Инталин расставили низкие столики, начали вносить еду. Храмовые служащие подняли деревянные занавеси, открывая веранду, где сидели музыканты — в храме сразу стало светлее. Люди рассаживались по всему пространству, начиналось праздничное веселье во славу богов. Чем больше съедят и выпьют празднующие, тем благосклоннее будут боги к этому браку — и приближённые старались вовсю.

Инталин пила совсем немного, как и подобает молодой девушке, и, поглядывая на неё, Тоонан чувствовал, как его охватывает лёгкое возбуждение. Она действительно была прекрасна, как и обещал её отец, в девической робости не поднимающая глаз, с нежным румянцем, с длинными ресницами, бросавшими тени на щёки. Свадебные браслеты казались ещё краше на тонкой руке, когда Инталин поднимала чашу к губам и по гладкой коже они тихо скатывались к локтю. Невольно Тоонан пожелал, чтобы застолье закончилось скорее, чтобы можно было очутиться с новобрачной в спальне.

Праздник длился до самой ночи, но наконец и он завершился. Пришла пора возвращаться в замок. Чтобы дать время жене подготовиться, Тоонан сначала удалился на свою половину. Голова легко кружилась от выпитого, и владетель Оннами ловил себя на мысли, что предвкушает первую ночь. После смерти Аэли он не то чтобы совсем не знал женщин, но молодость, чистота и девичья робость Инталин заставили его самого вспомнить страсть и жар первых несмелых прикосновений.

Когда свита владетеля Оннами с самим князем во главе исчезла во тьме замковых коридоров, старуха прибрала новобрачную к первой ночи и тихо выскользнула из княжеских покоев. За нею никто не следил, иначе действия её показались бы странными: не заходя в отведённую ей комнату, старуха выбросила в тёмный угол свадебный наряд и украшения Инталин и, старательно избегая людских глаз, спустилась во двор. Уже темнело, но час был не поздний и ворота стояли нараспашку. Перекинувшись парой слов с охраной, старуха вышла из ворот и неторопливо, как подобает почтенной старости, заковыляла прочь.

Переодевшись, Тоонан вернулся к спальне жены, на этот раз сопровождаемый только слугой, несущим фонарь. В ночной тишине было слышно, как в перекрытиях и снаружи замка стрекочут насекомые. Отодвинув дверь в покои, Тоонан принял у слуги фонарь и кивнул, отсылая.

В спальне было темно и жарко. Два светильника на высоких ногах, стоящие по сторонам кровати, едва разгоняли мрак.

— Инталин, — позвал Тоонан, чтобы не напугать. Прищурился, пытаясь на тёмной постели разглядеть девушку.

Мрак не отзывался. Заснула?

Тоонан повесил фонарь на предназначенный для этого крюк у двери, подошёл к кровати. Слева мелькнула фигура, заслоняя синеву распахнутого окна. Тоонан выхватил саблю, точнее, попытался выхватить, но не успел — сильный удар в висок лишил его сознания.

Красавица Инталин в мужском наряде, по-прежнему прелестная, хоть и с на удивление серьёзным, собранным лицом, перевернула тело супруга на спину. Достала из мешочка на собственном поясе то ли большую бусину, то ли круглую тёмно-красную виноградину, положила на одну ладонь и быстро прихлопнула другой. Красный песок частью поднялся в воздух, частью осыпался на лицо Тоонана. Старательно отворачиваясь, чтобы не вдохнуть ненароком, Инталин ощупала грудь супруга, потом пояс и довольно щёлкнула языком, обнаружив, судя по всему, искомое.

Из мешочка, снятого с пояса владетеля Оннами, на неяркий свет покоев появились деревянные чётки. Инталин тщательно осмотрела их, задержавшись на подвеске с гербом Оннами, и кивнула.

— Ну если это не они, тогда не знаю, — шепнула она и оглянулась, словно испугавшись собственного голоса.

Спрятала чётки, встала и подошла к окну. Рядом с ним уже приготовлен был моток верёвки с узлами. Девушка привязала один конец к ножке кровати, а другой спустила наружу. Потом вернулась к Тоонану, лежавшему в том же положении, ухватила за подмышки и с неожиданной силой ловко затащила за кровать, так что вошедший в комнату не сразу бы его заметил. Подёргала верёвку, убедившись, что узел затянут на славу, выбралась в окно и исчезла.

Застава Санди на границе с Асувире полнилась народом. Узкую горловину долины Санди здесь перегораживал высокий частокол, с пристроенной с одной стороны деревянной башней. Ворота были закрыты, и перед ними стояла стража, а невысокий полноватый человек с бляхой старшины надсадно орал, размахивая руками:

— В очередь! В очередь вставать, вашу мать!

Очередь была огромная. Начиналась она от цепи, перекинутой между двумя столбами, а заканчивалась далеко за пределами заставы, на дороге, теряясь в клубах пыли.

Цепь, как видно, очень интересовала стайками бегающих между людьми, лошадьми и повозками детей. Они то и дело хватались за неё и повисали, трясли, раскачивали, так что даже крепкие столбы, к которым она была прицеплена, содрогались. Время от времени стражники опускали цепь, отогнав детей, и тогда нагруженная повозка катилась между столбами к воротам или шагала очередная кляча.

Сзади к хвосту очереди подъехал юноша на лошади, следуя указанию, спешился и встал последним. Как раз вовремя, чтобы уловить слова впередистоящего:

— А что проверяют-то? Случилось что?

— Душегуб какой сбежал, что ли? — эхом отозвался ещё один ожидающий.

Спереди ответили:

— Хуже, говорят, аж на самое его государево величие посягнул.

— А что сделал-то?

— Украли вроде как что-то.

— Оннами-э-тарино во все стороны погоню отрядил.

— И невеста его исчезла, увели с собой.

— Невесту и ищут, вон тамотко бабка сидит, девок всех смотрит.

Вновь приехавший юноша повёл глазами вслед пальцу говорящего, по виду крестьянина средних лет. Палец упёрся в бревенчатую избу, куда как раз заводили испуганную девчушку лет пятнадцати. Лицо юноши накрыла тень.

Это был, к слову, весьма пригожий молодой человек. Светлые волосы его были заплетены в замысловатую косу, принятую у сууреской знати, но будь они распущены или уложены в обычную девичью причёску, его сложно было бы отличить от переодетой девушки. Невысокий рост и тонкая, свойственная эфебам, а не зрелым мужам, фигурка делали сходство ещё более заметным.

— Вам тож, ваша милость, — обратился к нему один из ожидающих, — небось, скажут в избу иттить.

— Это ещё почему же? — резкий, но высокий голос тоже вполне мог принадлежать молодой девушке.

— Уж больно вы того-сь, — говорящий пощёлкал пальцами, — на личико-с миловидны.

Холодный взгляд заставил его замолчать.

— А что там, в избе-то? — спросил кто-то.

— Грят, сидит бабка да проверяет всех, кто с описанием схожий.

— А что за описание?

— Да уведённой-то невесты. Ишшут, стал-быть.

— Кто ж увёл-то девку-то… Да от самого владетеля...

— Кому головы-то не жалко, в сам-деле.

— Да только разве ж покажутся-то на заставе-то. Самим в пасть соваться.

— Может, не знают ещё, что погоня объявлена. Гонец-то сёдни утром был, говорят. Владетель не поскупился, летунью отправил.

— Видно, сильно по сердцу пришлась, невеста-то.

Ожидающие болтали бы ещё долго, если бы не показался десятник с длинной пикой в руке. Его сопровождали двое стражников. Они шли рядом с очередью, поглядывая на стоящих, кому-то десятник говорил что-то вполголоса, и сказанный выходил из ряда, направляясь к деревянной избе. В основном это были молодые люди и девушки, и необычная обстановка явно заставляла многих нервничать.

Светловолосый юноша оглянулся назад, словно раздумывал уехать, но новая повозка, подкатившая в клубах пыли, помешала ему это сделать.

— Так, ты тоже, ваша милость, — раздался хриплый голос десятника.

Юноша повернулся. Мужчина средних лет, со спалённой солнцем кожей, смотрел на него, а его большой палец через плечо указывал на избу.

— Не знаю, что у вас происходит, — презрительно сказал юноша. — но если у вас ко мне какие-то претензии, объясните как следует, будьте любезны.

Десятник подавил вздох. Стражники позади него глазели на строптивца.

— Объясняю, — сказал десятник. — Так как объявлен, так-скать, розыск, а вы, ваш-милость, под описание подходите, то будьте любезны пройти тудыть.

— Что ж это за обыск, и в чём меня обвиняют? — в голосе молодого человека послышалась угроза. Стражники подобрались, и, как по приказу, оба положили руки на изголовья палашей.

— Ни в чём вас не обвиняют, а всё же будьте любезны пройти проверку.

— Вы хотите сказать, что я похож на украденную девицу?!

— Похожи-непохожи, эт я не ведаю, — десятник сплюнул в пыль. — Моё дело маленькое, кто подходит под описание, того провожаю в избу, — он со значением стукнул пикой об землю.

— Что же, силой поведёте, если не пойду?

— А хучь бы и силой.

Молодой человек смерил взглядом десятника и обоих стражников. Потом взглянул на очередь, которая беззастенчиво на него пялилась.

— Ма, а это мальчик или девочка? — какой-то малец дёрнул мать за пыльную юбку. Та зашикала.

Юноша залился румянцем.

— Ну так что же, ваша милость? Идёте али не идёте?

— Рахи чтоб ваши души сожрали, ведь не отстанете, — юноша вышел из ряда.

— Лошадь-то оставьте, куда её. Ханко, поди привяжи кобылу.

Поводья перешли из изящной белокожей руки в большую и загорелую. Стражник направился к коновязи, а юноша — к указанной избе.

— Ты смотри, как идёт. Уж больно-то на девку смахивает.

Десятник был прав. Как ни старался юноша идти размашисто, в походке его чувствовалась особенная, девичья грация. Светлая коса сползла с плеча, распушилась и подпрыгивала по спине в такт шагам, ещё больше усиливая впечатление переодетой в мужской наряд девушки.

— Описание точь-в-точь прямотки, — десятник достал грамоту и, запинаясь, прочёл: — Рост пять с половиной шагов, волосы светлые длинные, лицо маленькое, кожа белая, повадка дворянская. Может быть одета по-мужски, может быть одна или со старухой.

— Огрызается уж больно живо-то, для девки. Один, опять же, разве ж кто отпустит украденную невесту-то одну шляться?

— Так-то оно так… — десятник всё ещё смотрел вслед юноше, который как раз поднимался на крыльцо избы. — Да только, может, и не увели её, а сама сбёгла… Летунья говорила, пропало что-то у владетеля-то. Вещица какая-то, вроде и пустячок, а тоже сердцу дорого...

В избе было темно. Перед входом стояли два воина, лениво разговаривающих о поборах, об урожае, и о том, что на Илессооской степи появились разбойники и сладу с ними никакого нет. Оба замолчали при виде юноши, и один кивнул на занавесочку позади них, перегораживающую половину избы.

— Пожалте туда.

Ноздри молодого человека раздувались, правая рука, словно от безделья, играла пальцами на эфесе. Однако, чуть помедлив, он шагнул за занавеску.

Здесь было светлее: из ничем не затянутого окошка лился уличный свет. Перед занавеской на табурете сидела морщинистая бабка.

— Не бойся, миленькой, — прошамкала она, поглядывая неожиданно острыми глазами. — Подойди да сядь-ко сюды.

Перед бабкой поставлен был другой табурет. Юноша сел куда указано, уронил взгляд на пол. Бабка деловито провела ладонями по его груди, потом стала расстёгивать крючки верхней одежды.

— Вы меня раздевать будете?! — юноша повысил голос, но остался сидеть.

— Потерпи, милёнок, потерпи, — бабка вытащила нижнюю рубаху из пояса, раскрыла, обнажая грудь. Ещё раз провела руками, а потом вдруг запустила ладонь под ослабленный пояс самайе.

— Вы с ума сошли! — юноша взвился, почувствовав, как щупают его самое сокровенное.

Та, вытащив руку, поджала губы. Сказала в сторону занавески:

— Мушшына. Пускайте следушшава.

Юноша, бросая на бабку яростные взгляды, поправил беспорядок в одежде и вышел из избы, по пути посыпая вдохновенной бранью бабку, стражу, всю заставу и княжество Оннами, затеявшее нарушающее достоинство дворянина унизительные проверки. Никто, впрочем, на эту брань не реагировал, и понемногу юноша остыл. Он отвязал свою кобылу от коновязи, повёл к воротам, как указали ему стражники после проверки. Проходя мимо избы, краем глаза отметил в противоположной стороне стайку девиц, огороженных цепью. Девчонок пять или шесть сбились в кучку, все одного примерно роста, в основном светловолосые, но была и рыжеватая, и две с зелёными кудрями уроженок княжеств Сока.

У ворот юноша показал проездные документы, отсчитал положенные монеты и стал ждать, когда откроются неповоротливые створки.

Спросил у стражника, кивая назад:

— Это всё невесты?

— Как знать, — тот заулыбался. — Может, и невесты.

— Могуч тогда Оннами-э-тарино, — юноша тоже улыбнулся. Впервые с тех пор, как появился на заставе. — Ну, хорошей службы.

— И вам доброго пути, милорд.

Молодой человек вскочил в седло и поскакал прочь, оставляя за собой клубы пыли. На заставу он не оглядывался, и улыбка на его лице всё ширилась и ширилась, наконец превратившись в беззаботный смех, свойственный только детям, вовсю радующимся собственной проделке.

Удалось.

Он в Асувире, несколько дней пути — и попадёт в Хетери, а там рукой подать до Лади. Его превосходительство Кинару Эон Тарви и, что важнее, его сиятельство ин-Алтор будут довольны.

Юноша ехал по равнинной дороге на юг, а пальцы его левой руки поглаживали привязанный к поясу мешочек с чётками Оннами.