Пролог

Длинные узловатые пальцы грубо сдирали жирное жаренное мясо с костей, перебирали его и небрежно бросали на серебряное плоское блюдо. На вытянутом железном столе стояло еще с дюжину таких же тарелок, наполненных всевозможными лакомствами и яствами, которых хватило бы на добрую компанию. Но во главе, в высоком кресле, сидел один лишь старик, настолько древний и сморщенный, что даже угадать его годы было бы затруднительно. И все же навалившаяся дряхлость и время нисколько не отражались ни в живых светящихся глазах старца, ни в движениях, ни в отменном аппетите, которому мог позавидовать любой из находящихся в зале. Трапезу сопровождало полное безмолвие, слышались только хруст ломающихся костей, стук посуды друг о друга и треск поленьев в огромном очаге в виде морды какого-то чудовищного существа. Жар из его раскрытого каменного зева, украшенного по краям коваными изогнутыми прутьями, разливался по помещению и касался даже самых дальних уголков. И сейчас, в разгар долгой и дико холодной зимы, какой не бывало уже больше ста лет, как нельзя кстати приходилось жаркое пламя, согревающее собой Длинный Дом Трех Игл. Сухие руки, обтянутые бледной кожей, переходили от одного блюда к другому, но вскоре все же прекратили копаться в пище, и их хозяин принялся отправлять себе в рот все подряд, причмокивая от удовольствия. Морщинистые тонкие губы, давно лишившиеся цвета, шумно обсасывали сочные фруктовые плоды, чей сок брызгал во все стороны и тек по подбородку и жиденькой седой бороде. Тонкие, точно паучьи лапы, пальцы, впивались в рыбную мякоть, ловко вытаскивали из нее коварные кости и только после этого ароматное мягкое мясо отправлялось в почти беззубый рот, вымазывая его и щеки в масле. На лицах некоторых из присутствующих — личных помощников, стражников, прислуги — проскальзывала едва уловимая тень отвращения от омерзительного зрелища.

— Мудрейший, — наконец обратился один из людей, выходя на середину зала, прямо под мягкий свет свечной потолочной люстры. Подобрав полы своего короткого плаща, мужчина перекинул его через плечо, оголяя широкий кожаный пояс с ножнами без оружия.

— Молчи, — грубо оборвал старец едва начавшуюся речь, — дай насладиться в тишине и покое едой. Ты когда-нибудь пробовал такую диковинку? — он ткнул пальцем в тарелку с запеченными черными корнеплодами, внутри которых таилась жилистая острая мякоть.

Голос старика звучал настолько чисто, настолько пронзительно, глубоко и без дрожи, что скрой он свое лицо, то любой бы решил, что разговаривает с полным сил и жизни молодым человеком.

— Нет, мудрейший, не имею возможности, — ответил мужчина, но тут же осекся, будто совершил ошибку, и добавил. — Мне больше по душе то, что выращивают здесь, в нашей деревне.

— Ну, конечно, — брызнул слюной старейшина, вытер рот и руки белоснежной салфеткой и, облокотившись о стол, впился злыми глазами в собеседника. — Я так понимаю, у тебя что-то важное ко мне, раз приходится прерывать трапезу?

— Да, старейшина Далронг. Дело в той девке, что покушалась на вашу жизнь: она пыталась сегодня сбежать и каким-то образом убила одного из караульных, которые ее стерегли. Мы поймали ее на краю поселения у старой башни...

— Вот как? И чего ты ждал тогда, почему я узнаю об этом только сейчас? — лицо Далронга перекосилось от злости и недовольства. — Что ж, ее жизнь после содеянного оказалась и так непозволительно длинной, она дышала слишком долго и пора это прекратить. Тем более мы так ничего от этой змеи не узнали полезного. Приведите ее сюда, — старик криво ухмыльнулся и пригладил бороду.

— Слушаюсь, — мужчина поклонился и вышел прочь из зала, громко отчеканивая шаг.

Спустя несколько минут в Длинный Дом притащили беглянку, заключенную в кандалы и обвешенную тяжелыми цепями. Сама она не шла — сопротивлялась, падала на пол, и девчонку, чей возраст едва ли превышал пятнадцать зим, просто волочили по шероховатым каменным плитам трое стражников. Все тело пленницы покрывали свежие неглубокие раны и царапины, а лохмотья, в которые превратилась ее одежда, была выпачкана запекшейся кровью. Длинные смоляные волосы, вымазанные какой-то грязью и маслом, спутались и падали на лицо, изуродованное от побоев. Один глаз распух и не открывался, а веки почти почернели. От левого уха до подбородка тянулся след от пореза, из которого все еще сочилась кровь; пересохшие же разбитые губы едва смыкались. Да, Широкая Длань, благочинники старейшины, умела беседовать с нарушителями законов деревни, убийцами и лазутчиками. Умела и любила, применяя к преступителям самые жестокие и дикие методы допросов, демонстрируя все свои изощренные фантазии и чудовищное «мастерство». Но несмотря на все перенесенное, узница яростно упиралась, отбивалась, пыталась вырвать из рук сопровождающих цепи — силы девчонку явно не покинули. Из изуродованного рта вылетали глухие хрипы, проклятия, посылаемые на всех в этой деревне, и брань, но на слова чужачки никто не обращал внимания, ее лишь продолжали тянуть в сторону стола, за которым сидел Далронг. Старик с презрительной ухмылкой наблюдал за девицей, за ее истеричными конвульсиями и совершенной беспомощностью перед необратимостью выпавшего ей рока. Старейшина тяжело задышал ртом и принялся быстро царапать деревянную столешницу длинными острыми ногтями, будто с нетерпением ожидал чего-то.

— Так-так, — процедил он сквозь пожелтевшие редкие зубы, едва беглянку подтащили достаточно близко и толкнули в спину так, что она расстелилась плашмя по полу. — Надеюсь, тебе понравилось общество моих людей и ты оценила по достоинству то, как с тобой по праву обходились? Опасная бешеная зверюга бежала навстречу собственной смерти и была загнана в западню.

— Чтоб на твою голову пали все проклятия мира! Чтоб тебя поразили гнев и кара небес и первых деусов! — выкрикнула девчонка, поднимаясь с пола. — Чтоб твое поганое тело жрали малумы! Adumo breta deni evig brande naat's gab!

— А ну, заткнись! — рявкнул тот самый надсмотрщик, что велел привести невольницу, и, схватив ее за волосы, резко откинул голову назад. — Еще одно слово, тварь, и ты не проживешь и лишней минуты — я сам тебя отправлю жрать пыль небытия.

На угрозы девчонка смачно плюнула в лицо своему мучителю.

— Чтоб ты сдох! — гневно бросила она и дернулась, силясь вырваться из оков и хватки. — А когда сдохнешь, то я тебя встречу во тьме.

— Ты сама напросилась...

— Довольно, Лазан! — обратился к надсмотрщику старейшина, насмотревшись на развернувшуюся сцену, затем щелкнул пальцами. — Подготовьте цветок Майи. Не думал, что ты знакома с неживым наречием. Глупая ты девка, — он приподнялся с кресла и чуть подался вперед, нависнув над столом, — желаешь, чтобы я сгорел в огненной пасти, но прежде я посмотрю, как огонь пожрет тебя. Пора заплатить за содеянное. Не будем же откладывать плату!

Он еще раз щелкнул пальцами. Через пару минут в высоком арочном проеме без дверей, что располагался за креслом, в котором сидел старейшина, из темноты показалось странное приспособление. На низком постаменте на колесах возвышалась массивная тренога, в центре которой на крюке висело нечто, похожее на громоздкий железный цветок в человеческий рост. Под перевернутой глубокой чашей с мелкой сеткой в основании и уродливыми широкими накладками, напоминвшими лепестки, лежал большой диск, покрытый металлическими шипами.

Треногу с трудом выкатили в центр зала и поместили прямо над круглой решеткой, закрывающей впадину, от которой по полу тянулись в разные стороны пять узких бороздок. Все это время Далронг лишь победоносно и высокомерно взирал на девицу, которая успела притихнуть и безучастно сидела на коленях, опустив голову и скрывая лицо под волосами. Совершенно очевидно было, что ее не волновало, что сейчас происходило, и что ей приготовили, она только крепко сжимала цепи и что-то тихо неразборчиво нашептывала. Один из помощников Лазана дал знак рукой стоящему возле выхода парню, тот молча развернулся и потянул за висящую на стене рукоять. Послышался треск, а после, раздался гулкий грохот где-то в глубинах величественного здания, он словно волной прошелся по нему и вскоре сменился на непонятный рокот. По бороздкам спустя пару минут потекла темно-красная вязкая жидкость, которая вскоре заполнила собой утопающую в темени впадину. Теплый воздух тут же пропитался тяжелым масляным запахом, от которого сводило дыхание. Секунда — и из-под кованой решетки с шумом вырвалось ярко-алое пламя и с жадностью принялось облизывать дно железного диска, нагревая и раскаляя его.

— Встала! — приказал Лазан, толкнув узницу ногой. — Теперь ты можешь молиться кому угодно — тебе никто не поможет.

Тут девчонка издала громкий оглушающий крик, переходящий в рычание, будто в нее вселился дикий бешеный зверь, и, вскочив на ноги в один прыжок, набросилась на надсмотрщика. Накинув ему на шею цепь, узница принялась душить его, остервенело стягивая холодный металл и истошно вопя. В какой-то миг она впилась зубами в щеку Лазана и начала терзать ее, пока не вырвала кусок.

— Паскуда! — взревел надсмотрщик и, высвободившись от плена цепей, что было сил швырнул девчонку назад на пол и пнул ее прямо в лицо. — Я тебя предупреждал! — затем нанес еще удар в живот, и собрался было ударить снова, но Далронг остановил своего преданного подданного.

— В чашу ее, — до дрожи спокойным и холодным голосом приказал старик.

— Да, мудрейший.

Двое стражников за ноги втащили поверженную и слабо сопротивлявшуюся узницу прямо на обжигающие шипы и быстро захлопнули над ее головой ловушку: лепестки-накладки опустились и крепко обхватили диск, запечатывая в «цветок» очередную жертву. Придя в себя, девушка мгновенно заметалась внутри, как птица в клетке, и сквозь узорчатую сетку было видно ее лицо, охваченное ужасом и паникой. Ее крики с каждой секундой становились все громче, вскоре они начали прерываться кашлем и отвратительными хрипами. Но она не умоляла выпустить ее и пощадить, она просто кричала, и ее ор разлетался далеко за пределы торжественного, но мрачного зала, в который через вытянутые узкие окна едва-едва заглядывал дневной свет. Она отчаянно билась о стенки чаши, и Далронг с упоением смотрел на кошмарные мучения лазутчицы, которая коварно проникла в их общину и пыталась убить его.

— Авис, давай еще масла, — распорядился Лазан, снимая со стены длинный прут и наматывая на него кусок ткани.

Выплеснув содержимое поднесенного кувшина на сетку ловушки, он поджег самодельный факел от пламени под треногой и просунул прут в одно из отверстий в стенке «цветка». Внутри в одночасье вспыхнули огненные ленты, силясь вырваться наружу и окутывая собой несчастную девушку, которая продолжала метаться в чудовищном капкане. Наконец, прозвучал последний вскрик и все затихло, слышались только слабое потрескивание и шипение. От треноги вверх потянулись густые столбики смрадного дыма, который сразу же растекся по залу бледно-серой пеленой. Стоящий возле рукояти парень вновь потянул за нее, перекрывая масляный поток по бороздкам. Цветок Майи неряшливо облили водой из подготовленных ведер и Лазан, удовлетворенный проделанной работой, заглянул через сетку внутрь. Почерневшие, обугленные останки далеко не первой и точно не последней жертвы лежали на диске, шипы которого глубоко впились в стопы. Приложив к щеке чистый платок, надсмотрщик развернулся к Далронгу.

— Убрать здесь, а то, что осталось от твари, выбросите за ворота — пусть послужит пищей зверью, — старейшина тяжело поднялся с места и медленно вышел из-за стола. Его тут же окружила свита из четырех помощников, которые сопроводили своего господина до главной лестницы, поднялись с ним на площадку, окутанную полумраком, и скрылись в одном из крыльев Длинного Дома Трех Игл.

— Вы слышали приказ, поторапливайтесь! Позовите прислужниц и чистильщиц, — махнул рукой Лазан и бросил брезгливый взгляд на треногу. — Ну, теперь ты ничего не донесешь тем, кто тебя послал сюда, и твоя пропажа станет последним сообщением.