Глава 3

Скрежет и звон разбивающегося стекла вокруг заставляли сердце отчаянно биться о ребра, а кожу покрываться мурашками. Удушливая пыль мелкодисперсным пеплом оседала на лице и волосах, забивала легкие. Мэтт снова стоял посреди огромного холла торгового центра, а вокруг все рушилось под грохот взрывов и отчаянные крики тех, чьи голоса умолкли навсегда еще тринадцать лет назад. Он снова видел их искаженные ужасом лица, снова читал в глазах страх неминуемой гибели, снова чувствовал запах приближающейся смерти.

И ее он тоже видел. Голубые глаза матери были полны надежды, ее окровавленные руки тянулись к нему. В оглушающем шуме разрушения ее тихий голос сковывал тело и леденил сердце. Она звала его. Еле слышно, едва размыкая слипшиеся от запекшейся крови губы, она произнесла его имя. Мэтт зажмурился, но на обратной стороне век словно бы отпечаталось его собственное отражение в глазах матери: напуганный пятилетний мальчик, по щекам которого текут ручьями слезы, оставляя на лице, покрытом пылью, темные бороздки.

— Мэттью, — женский голос снова заставил Мэтта открыть глаза.

И сердце упало в пятки. На месте матери теперь была Лили. Она вдохновенно что-то кричала, но ее голоса среди треска и грохота слышно не было, он терялся в общем гуле, рассеивался в воздухе, словно смешиваясь с пылью. Спутанные темные волосы падали на ее покрытое коркой грязи лицо, эта была та Лили, которую Мэтт привык видеть рядом с собой, а не маленькая испуганная девочка из чулана. И кричала она вовсе не жалобно, Мэтту казалось, что она даже злится на него или ругается, но он никак не мог понять, за что? Все эти падающие рядом с ним куски бетона и штукатурки мешали ему сосредоточиться на том, что девушка пыталась ему сказать. Мэтт шагнул к ней, но она замотала головой, стряхивая с волос осколки стекла, и замахала измазанными в крови руками, всеми силами давая ему понять, что он должен уйти. Мэтт шагнул еще ближе и протянул ладонь Лили, чтобы та смогла за нее ухватиться, но она лишь испуганно воззрилась на его руку и замолчала. Едва ее тонкие пальчики нерешительно коснулись широкой шершавой ладони Мэтта, как вокруг них словно закружил дикий смерч. Мэтт пытался ухватить Лили за руку, чтобы удержать, но ничего не получалось. Пол под ногами потрескался и стал проваливаться, ее пальцы выскальзывали из его хватки, она снова что-то кричала, но слов было не разобрать. Мэтт упал, потеряв равновесие, и его потянуло куда-то вниз, в провал. Он пытался цепляться содранными в кровь пальцами за края изломанных бетонных плит, но они тут же рассыпались у него под руками, превращаясь в зыбучие пески. Лили тянула ему руку, но он никак не мог ухватиться за нее. Сорвавшись, он стремительно начал падать…

Собственный крик заставил Мэтта проснуться. Он лежал на спине и тяжело дышал, потолок над ним неумолимо раскачивался, словно в продолжение сна, вокруг тела запуталась мокрая простыня. Он поднял ладони и прижал их к лицу, почувствовав, как дрожат пальцы. Голова кружилась, к горлу подкатывала горькая тошнота, а из глаз текли горячие слезы.

Эти кошмары мучили Мэтта постоянно на протяжении тринадцати лет. Каждый раз, ложась в свою постель после выполнения очередного задания, он знал, что ночь не принесет ему покоя.

— Когда душа разрывается на части в прямом смысле этих слов, ее боль может проявляться как в контролируемых формах, таких как выплеск эмоций во время спортивных и силовых тренировок, так и в неконтролируемых формах, во сне, например, — на уроках психологии доктор Рэдволл объяснял появление плохих снов именно так. — Страх, агрессия, отчаянье. С этим всем легче справиться, когда процесс восстановления душевного равновесия под контролем, мы сами регулируем силу своих эмоций, при необходимости подавляя их или выплескивая наружу. Сложнее, когда душевная боль проявляется во время сна, где сами мы бессильны. Бесконтрольное проявление эмоций опасно. Предоставляя во сне полную свободу своему сознанию, мы открываемся, становимся уязвимы и ранимы. Наши эмоции порождают тревожные сны и даже кошмары, от которых потом порой очень сложно избавиться.

Но кошмары тревожили Мэтта не только после разрыва души. Силовые нагрузки и эмоциональные всплески, пусть даже положительные, давали тот же результат — парень просыпался в агонии с громкими криками и весь в поту. Доктор Рэдволл объяснял это сильнейшим потрясением, пережитым в детстве, вот только Мэтт знал, что большинство учеников Академии пережили в свое время не менее ужасные события последних минут своей жизни. Некоторые, как Лили, не помнили ничего, но гораздо больше было тех, кто обратился уже в сознательном возрасте, и видел свою смерть, как Мэтт. Вот только кошмары снились исключительно ему.

Мэтт с трудом сел на кровати, не отнимая от лица ладоней. В распахнутое окно порывами залетал легкий ветер, были слышны звуки ночной жизни города, пахло речной водой и пропиткой для железнодорожных шпал. В комнате царил полумрак, лишь свет уличного фонаря, отражаясь от стекла раскрытой рамы, выхватывал очертания предметов: широкая двуспальная кровать со скомканной в ногах простыней, два удобных кресла, между которыми приютился маленький, покрытый скатертью, журнальный столик, и зажатый между двух стен длинный стеллаж с полками для книг, одежды и разных мелочей. Во всем убранстве комнаты Мэтта всегда царил спартанский минимализм, хоть ученикам Академии и разрешалось иметь практически все, что бы они ни пожелали: от игровой приставки, подключенной к экрану огромного плазменного телевизора, до художественной мастерской или ударной установки. Не разрешалось только заводить домашних животных.

— Питомцы привязываются к хозяину и очень тонко чувствуют перемены в его настроении, — пояснял доктор Рэдволл. — Работа халфа включает в себя слишком большие эмоциональные перегрузки, чтобы мы могли себе позволить заставлять животных страдать вместе с нами.

Да и редко кого из халфов животные любили, в большинстве своем они пугались, щетинились и разбегались, учуяв в человеке с половиной души нечто опасное. Видимо, для них халфы пахли по-другому, нежели целые. Пахли смертью.

Мэтт осторожно поднял голову и глубоко вдохнул полной грудью. Тошнота, наконец, отступила, но ломота в теле и тяжесть в ногах все еще сохранялись, как будто зыбучие пески из бетонного крошева продолжали сдавливать и затягивать в неизвестность. Пугающе реалистичные сны обычно напоминали о себе вполне осязаемыми ощущениями еще в течение пары часов. Медленно подойдя к окну, Мэтт отодвинул занавеску из легкого тюля и оперся ладонями о подоконник, с наслаждением понимая, что он дышит, а не глотает пыль. Из окна открывался вид на усыпанный желтыми огнями Бруклинский мост через Ист-Ривер, Академия Халфсоул располагалась почти на самом берегу реки на западной оконечности Лонг-Айленда.

Сделав несколько больших жадных глотков воздуха, Мэтт стянул с себя насквозь мокрую прилипшую к телу майку и отправился в душ, чтобы смыть с себя остатки страшного сна. Стоя под струями горячей воды, он все прокручивал в голове детали своего кошмара, чтобы понять, что же все-таки кричала ему Лили. Он знал, что, как и в прошлые разы, сон снова повторится, и Лили снова будет кричать что-то в шуме и грохоте разрушающегося здания, но Мэтту до боли в стиснутых с силой зубах хотелось, наконец, понять ее.

В такие моменты, когда раны на душе медленно затягивались, а внутри пустота постепенно заполнялась смыслом жизни, Мэтту всегда хотелось увидеть единственного человека, ради которого он держался за этот мир. Переодевшись после душа в заранее приготовленный второй спальный комплект, Мэтт вышел из комнаты.

Спальня Лили находилась напротив, что противоречило всем правилам Академии. Ученики занимали два крыла довольно большого общежития, западное принадлежало девушкам, а в восточном селились юноши. Когда Мэтта и Лили впервые привезли в Академию, девочка наотрез отказалась селиться в отдельную комнату, крепко ухватившись за руку брата. Доктор Рэдволл тогда позволил им поселиться напротив друг друга, так как соседями по комнате ребятам быть не полагалось. Мэтт и Лили вопреки всем запретам все равно умудрялись ночевать вместе, от чего их дружба только крепла. И вот однажды, в очередной момент слабости Мэтт понял, что, когда Лили находится рядом, ему легче восстанавливать истерзанную душу. Она, словно кленовый сироп, одним своим присутствием затягивала раны и трещины, заполняла пустоту, мягко обволакивая нежным взглядом или касанием.

Дверь в комнату Лили отворилась, стоило Мэтту легко нажать на ручку. Он осторожно прикрыл ее за собой, когда вошел внутрь. Девушка крепко спала, свернувшись калачиком с одного края такой же широкой кровати, как и в его комнате. Мэтт подошел ближе, наклонился и осторожно, чтобы не разбудить сестру, улегся на свободной стороне. Лили вздохнула и пошевелилась, перевернувшись на другой бок, от чего Мэтт замер, не решаясь даже дышать. Их лица были настолько близко друг к другу, что, казалось, носы вот-вот соприкоснутся. Темные волосы Лили разметались по подушке, в свете неверного уличного фонаря они отливали медью, длинные ресницы чуть заметно подрагивали, губы слегка приоткрылись, от чего выражение лица девушки было до боли беззащитным. Мэтту захотелось прикоснуться к ее щеке, но он вовремя одернул себя, лишь убрав с виска выбившийся локон дрогнувшими пальцами.

Лили снова вздохнула и провела тыльной стороной ладони по щеке там, где только что пальцы брата коснулись ее волос. Мэтт едва заметно улыбнулся и положил руку на подушку рядом с собой, закрывая глаза. Его улыбка стала еще шире, когда он почувствовал, что Лили во сне накрыла его ладонь своими хрупкими тонкими пальчиками.