Часть четвертая. Таблицы судеб (2)

5.

Тучи все еще скрывали солнце, когда во двор храма хлынула толпа. Исчезли уже следы дождя, вода ушла сквозь камни, впиталась в сухую землю, — но то и дело слышался дальний гром и воздух был пронизан силой.

— Закрывайте ворота! — закричал начальник стражи. — Больше никто не вместится в храм! Закрывайте ворота!

Лабарту стоял на лестнице, среди обитателей святилища. Здесь были писцы и жрецы, служанки и рабыни, — смотрели вниз, на толпу, заполонившую двор, и вглядывались вдаль — не горит ли город, не тянутся ли над крышами клубы черного дыма. Но впервые за многие дни воздух очистился от гари, и нигде не виднелись следы огня.

И все же, город пал, в этом не было сомнений.

Лабарту стоял, обхватив ладонями локти. Озноб бил его — следы дурманящей крови, отпечаток безумных снов.

— Царь сам отдал им Баб-Илу.., — пробормотал кто-то неподалеку. — Могли бы выстоять, продержаться, не так силен Элам…

Я хочу увидеть… тех, кто пришел взять этот город.

Лабарту обернулся. Дети его сердца стояли ступенькой выше. Зу, закутанная в покрывало, была неподвижна, и взгляд терялся в тени накидки. Ишби же переминался на месте, то смотрел на хозяина, то озирался по сторонам и вглядывался вниз.

Разве не должен я остаться здесь, в безопасности, рядом с теми, кого обратил?... Лабарту зажмурился на миг, но мысли яркими были, лихорадочными, обжигали. Но я хочу увидеть, что там, за стенами храма… Да, знаю, чего хочу, и сделаю так.

Заговорил — еле слышно, так, чтобы лишь экимму могли различить его слова:

— Выйду за ворота. Но буду рядом. Если нужен буду вам — зовите, и вернусь немедля.

Не дожидаясь ответа, побежал вниз по лестнице.

Ворота с глухим лязгом захлопнулись, рассекая людской водоворот. Старший жрец и стражники  кричали что-то, пытаясь успокоить толпу, но голоса их терялись среди гомона и шума.

Лабарту не оглядывался, спешил, но никто не остановил его, не задержал на пути к потайным воротам.

Едва заметен был этот выход — ступени, спускающиеся к нише в стене, а там — дверь, столь низкая, что Лабарту пришлось согнуться, проходя.

— Все страшатся грабежей и разбоя, рвутся в храм, — сказал стражник, отодвигая тяжелые засовы. — А ты хочешь покинуть эти стены? Да, царь мирно отдал чужакам город, но добра от них ждать не приходится, а ты, тем более…

— Не тревожься за меня, — отозвался Лабарту. На миг задержался, взглянул на стражника, коснулся его текучей силой чар. И тот замолк, отступил с дороги. А Лабарту добавил: — Нет причин для тревоги, скоро вновь буду здесь, в стенах храма.

И выскользнул наружу.

Торопился, словно что-то ждало его впереди. Сердце колотилось, обгоняя мысли, и путаница переулков показалась бесконечной, хоть и миновал их за несколько мгновений. Но выбежал на царскую улицу и остановился, замер среди людей, жмущихся к стенам.

Грозовое небо клубилось, текло над городом, а воздух, пронизанный страхом, стал прозрачным, и оттого еще ясней были звуки: цоконье копыт и скрип колес, бесконечная череда шагов, окрики и глухой стук дерева о бронзу.

Чужестранцы шли по царской улице, людская река — от ворот до площади дворца, — войско, взявшее Баб-Илу. Лабарту вглядывался в шагающих воинов Элама, но видел лишь обычных людей, гордых победой, предвкушающих добычу.

Как же?.. Ведь стены сокрушить не смогли, но вот — захватили город. Как?..

И в ответ пришел голос из воспоминаний, пропитанных дымом сгоревших кораблей.

 «Нет такой крепости, — сказала Инанна-Атума, — Которую невозможно взять».

Лабарту оглянулся, почти веря, что увидит ее рядом, — но лишь горожане окружали его, и безликими сейчас казались, как кирпичи в кладке стен.

Война кончилась, а Врата Бога остались моими… Никто не посягнул…

Тесно стало в толпе и весь город, многолюдный, огромный, показался меньше храма Мардука. Перепутанные клубки улиц, храмы, пристани и площади, — все словно уменьшилось, помещалось в ладонях.

А если выйти из города — каналы, поля. А за рекой — степь, сколько хватает глаз… А если пойти вдоль реки…

Если пойти вдоль Евфрата, вверх по течению реки, то путь этот приведет в незнакомые земли, а потом…

— Я не могу уйти сейчас, — прошептал Лабарту и не заметил, что говорит вслух, на наречии, давно забытом тут. — Позже, когда свободными станут и Ишби, и Зу… тогда...

6.

Город возвращался к жизни, но все еще походил на больного, едва верящего в выздоровление. Сперва казалось — гроза смыла запахи осады, унесла прочь, — но теперь они возвращались, сперва едва заметные, а потом все более ясные, как отрава на губах.

Ишби шел, стараясь не встречаться взглядом с людьми — ведь слишком злыми и испуганными были глаза прохожих. А Зу куталась в накидку, но шла, вскинув голову, глядя вперед.

Сегодня, после утренней молитвы, сестра попросила: «Пойдем со мной». И, прежде чем Ишби успел задать вопрос, пояснила: «Если уйдем вместе, он не обеспокоится, и ни о чем не спросит».

И сейчас они шли по улицам городам, чью кровь все еще сжигала лихорадка, и все ближе подходили к главной площади, к сердцу власти, захваченному иноземцами.

— К кому мы идем, Зу? — спросил Ишби.

Зу коснулась его плеча, мимолетно, будто пыталась успокоить.

— Шакету встретит меня на площади, — она говорила спокойно, словно речь шла о делах обсуждавшихся не раз. — Я вернусь на закате, встреть меня, вместе вернемся в храм.

— Шакету?.. — изумление прорвалось в голос, и Ишби не остановился, продолжил: — Неужели к нему ты ходишь?

Сестра засмеялась. Прохожий обернулся, и пришлось ускорить шаг. Зу плотней запахнула покрывало и шепнула, склонившись к Ишби:

— Ты порой будто правда ребенок… Разве стала бы я искать встреч с таким, как Шакету? Нет, он лишь отведет меня во дворец.

Ишби знал, что не нужно спрашивать, но промолчать не сумел.

— Но кто ждет тебя там, во дворце?..

— Скоро ты увидишь его и узнаешь его имя, — пообещала сестра. Ишби чувствовал улыбку в ее голосе. — А пока что — к чему спрашивать? Если не будешь знать тайну, то не придется и хранить ее.

Верно. Ишби вздохнул и показалось — воздух стал чище, и горожане уже не так неприветливо смотрят. Разве важно, к кому идет Зу? Важно, что это дарит ей радость.

Глава пятая

Душа города

1.

Звезды сегодня  были близкими и неумолимыми, и ни туман, ни облака не заслоняли их, не мешали читать знаки ночи. На вершине зиккурата время текло медленно, — час миновал, и второй, масло дважды подливали в светильник, но огонь его словно бы мерк под холодным светом небес.

Несколько мгновений жрец стоял неподвижно, а потом заговорил вновь, и Лабарту склонился к табличке, записывая его слова.

 — Звезда Нинурты соединилась со звездой Нергала в доме плодородия. — Голос жреца звучал отстраненно, спокойно, словно не по звездам он читал, а по книге. — Пробудет так долго. Звезда же Инанны вошла в обитель войны, а луна...

Палочка оставляла на глине острые следы, строки ложились одна за одной. От бессонных ночей и от жара города, не остывающего и ночью, — кружилась голова, и клинописные знаки, казалось, сплетались в созвездия.  И стоит в всмотреться в темную глину, — и вот она, звезда мореходов, вот колесница, вот охотник...

— На сегодня довольно, — произнес жрец.

В молчании спустились они по лестницам, миновали галерею. Стражники у дверей расступились, пропуская в чертог наблюдающих за звездами. Было здесь темно и пусто, — но завтра соберутся жрецы Сина, станут читать таблички и толковать движения светил.

 Лабарту положил записи на стол, поклонился, хотел идти прочь. Но жрец остановил его.

— Не передумал? — спросил служитель Сина.

Лабарту не медлил с ответом — слова давно были готовы.

— В храме все были добры ко мне, — сказал он, и привычно прижал ладонь к сердцу, голову склонил, как подобает. — Щедро платили мне за труд. И святость этого места была мне высшей наградой. Но я должен вернуться в Эшнунну, не могу ослушаться старших моей семьи...

Слова текли легко, ведь все продумано, — пришла пора сменить облик, и уже назначен день и час, когда писец из храма Сина навсегда покинет город, а Лабарту примет другое имя и вновь, неузнанный, станет жить среди людей.

— Если бы братья позволили мне остаться!.. Но они непреклонны...

— Ты не понял меня, — прервал его жрец. На мгновение воцарилась тишина, и слышны стали ночные шорохи. Лабарту выпрямился, приготовился коснуться жреца своей силой, но тот продолжил: — Останься здесь и обещаю тебе — не пройдет и семи дней, как тебя посвятят в тайны Сина и возведут на первую ступень. Станешь служителем бога, и родне своей будешь неподвластен, сможешь остаться тут.

Служить богам...

Улыбнулся, обнажив клыки, — знал, что темнота его скроет.

...я не буду.

Но не удержался, спросил, и удивления в голосе скрыть не сумел:

— Почему? Столько писцов в храме, отчего же ты выбрал меня?..

— Я вижу, ты сможешь изучить пути звезд, — отозвался жрец. — Все, что нужно для этого, есть у тебя.

У меня?

Сколько ни встречал на своем пути гадателей — тех, что провидят будущее в огне и в текущей воде, в беге облаков и в крови жертвенных животных, — никто не говорил ему таких слов. Всюду, и в стране меж двух рек, и в горах, и в лесах, далеких и холодных, везде слышал одно: «Чары тебе неподвластны». Смеялся тогда, думал, что люди по невежеству полагают так, не видят, что перед ними — экимму. Но лишь потом понял, что речи эти были правдивы.

Но много позже, в степи один из пьющих кровь поведал, что люди не ошибались.

 «Нет,  — сказал тогда Лабарту, — я никогда не пытался учиться колдовству. К чему?»

Тогда экимму сидевший рядом, заговорил. Он смотрел в костер, не поднимал глаз на Лабарту, а рассказ сливался с шелестом травы, с треском огня, и, словно в ответ, позванивали бубенчики у входа в шатер.

 «Силы стихий, небес  и земли тебе не подвластны,  — сказал тот экимму. Амулеты качались в его волосах, одежда была расшита колдовскими знаками. — Лишь чары пьющих кровь под твоей властью, они как дыхание с тобой… Но если б захотел научиться другой ворожбе — не сумел бы. Нет в тебе такого дара. И среди людей и среди экимму бывает так».

И вот сейчас — стоял перед ним жрец и звал учиться, постигать пути звезд.

Но гадающие по звездам не ждут воли божеств и не ворожат, ожидая ответа… Они лишь читают небо, как я читаю таблички...

— Что же ты молчишь? — спросил служитель Сина. — Дважды я не стану звать тебя.

Лабарту вновь поклонился. Прикусил губу, гоня прочь воспоминания, наречия степных народов, голоса, звучащие как наяву. Ведь вокруг была лишь жаркая ночь, темные улицы, бессчетное множество людей — огромный город, величайший, Баб-Илу.

— Молчу, потому что не нахожу слов, чтобы благодарить тебя, — отозвался он наконец. На жреца не смотрел, но говорил легко, нараспев, и знал — тот верит каждому слову и усомнится не сможет. — Но видишь сам — я не смогу остаться.

Хотел добавить: Когда-нибудь позже, потом, приду...

Но не сказал этого вслух.

2.

Ишби шел следом за сестрой. Смотрел вниз, на край ее одежд: то взлетает он, то опадает, открывает на миг браслеты на лодыжках, тяжелые, золотые. Иногда Ишби поднимал голову, касался чарами редких прохожих, — и те спешили прочь, не успев удивиться, куда идут так поздно ночью женщина под струящимся покрывалом и мальчик в накидке храмового писца.

Но Ишби едва замечал людей. На душе было тускло и пусто, — давно знал, что близится этот день, но как теперь поверить, что он настал наяву? Зу рассказала обо всем, коротко, пока собирала вещи в темном доме, опустевшем, ждущем новых хозяев. Не желая прощаться у ворот, Ишби пошел провожать ее, — и теперь шагал следом, не находя слов.

В переулке, ведущем к дворцовой площади, Зу заторопилась, пошла быстрее, — и шаг ее перестал быть плавным, текучим. Ишби знал, отчего заспешила сестра. Сквозь темные стены и тепло людских жизней он чувствовал силу, чужую и грозную. Там, на площади, ждал экимму, и Зу шла к нему.

Ишби поймал рукав сестры, потянул, — и та обернулась, замерла.

— Ты не передумала? — спросил Ишби.

Зу качнула головой. Покрывало соскользнуло с волос, мягкими складками легло на плечи.

— Ты еще очень слабая, — продолжал Ишби, и голос звучал неуверенно, тихо. — Тебе нужна защита, а Хинзу… сможет ли тебя защитить?

Зу взглянула на него почти с жалостью, ласково дотронулась до руки, вновь покачала головой.

— Не твои это слова, — сказала она. — За своим хозяином повторяешь.

За своим хозяином.

Ишби опустил взгляд, сжал руку сестры. Но знал — скоро надо отпустить, иначе придет сюда тот, что ждет ее на площади.

— Не бойся, — шепнула Зу, наклонившись. — Я долго ждала, пока кончится власть Лабарту, и теперь он не сможет удержать меня.

Ишби кивнул, по-прежнему не поднимая глаз. Хотел ответить, но слова не приходили.

Всего сто лет миновало с тех пор, как Лабарту привел Зу в свой дом, — но вот уже она стала свободной. А Ишби, хоть и старше сестры на двенадцать дюжин лет, — по-прежнему под властью хозяина. И сам Лабарту не знал, отчего так, говорил лишь: «Связь с детьми сердца бывает разной...» И повторял, в который раз, что лишь шестьдесят зим, не более, отделяют Ишби от свободы. Ишби слушал его и знал, что слова эти правдивы. Но понимал лишь одно — Зу обрела свободу, и теперь вольна идти, куда пожелает.

— Я знаю, Хинзу не даст тебя в обиду, — пробормотал Ишби, — но все же...

Зу засмеялась. Выпрямилась, накинула покрывало на голову, — зашуршала ткань, скрыла перевитые жемчугом волосы.

— Скоро придешь проведать меня во дворец, — сказала Зу, и, все еще смеясь, устремилась прочь.

Хозяин ждал его на улице, сидел на земле, возле двери. Дом позади него, казалось, дышал темнотой, — и, как всегда в последний миг, Ишби потянуло заглянуть, попрощаться с брошенным жилищем. Но поборол себя, подошел к Лабарту, и тот поднялся ему навстречу.

Хозяин неотличим был сейчас от тысяч горожан — босой, с завязанными волосами, в простой одежде, лишь пояс узорчатый, яркий, но кто увидит это во тьме?

Лабарту взглянул на обращенного, и на миг Ишби почудилось, что воцарилась тишина, — будто и ветер стих, и все ночные звуки замолкли.

Ишби хотел спросить, готов ли хозяин отправиться в путь, хотел рассказать, что все приготовления завершены, и новый дом ждет их… Но вместо этого ответил на безмолвный вопрос.

— Зу ушла, — сказал он. — Ушла к Хинзу и станет теперь жить с ним.

3.

Если смотреть вдаль, то казалось, — все по-прежнему, как когда-то. Бескрайняя равнина, горизонт тонет в жарком мареве, и сколько хватает глаз — поля, лоскутное одеяло, расчерченное сетью каналов. Солнце сверкает в воде, тростник шуршит, и запах осени, теплый и щедрый, уносит мысли.

Как прежде… Три тысячи лет прошло… но все, как прежде...

Лабарту зажмурился, и прошлое смешалось с настоящим, бесчисленные годы рассыпались, словно песок, — осталась лишь осень, сбор урожая, сухой шелест травы и вкус пива на губах...

— Нет, — сказал Нур-Айя, и от его голоса разрушились грезы. — В этот раз держу путь в иные земли.

Лабарту вздохнул, открыл глаза.

Хоть и живу сейчас в доме, что стоит среди полей, — что толку обманывать себя? Не будет никогда, как прежде.

Они сидели на склоне холма, над водой канала. Кувшин с пивом, опустошенный наполовину, стоял между ними, и солнце лишь начинало свой путь к закату. В такое время, где принять гостя, как не под открытым небом, подальше от сутолоки и духоты?

Лабарту удержался, не оглянулся, — туда, где за полями и дорогой высились стены и зиккураты Баб-Илу, темный лабиринт улиц. Затем наклонился, наполняя чаши, и отчего-то тяжко стало на душе, ни солнце, ни простор не радовали больше.

— Куда же отправишься? — спросил он.

Нур-Айя смотрел вдаль, и по глазам не понять было, о чем думает.

Чем-то схож он с Илку, и все же совсем другой...

 — Далеко, — сказал он наконец. — В Угарит.

Угарит...

Это слово так часто звучало на набережных Евфрата, на пристанях и площадях Баб-Илу. Цур, Угарит, Цидон, Ако  — в разговорах эти названия звенят серебром, и все знают, что оттуда везут пурпур и кедры...

— Там другое море, — сказал Лабарту, глядя вниз. Солнечные блики едва приметно дрожали на воде. — Идешь в Угарит, чтобы увидеть его?

— Нет, — отозвался Нур-Айя, и голос его звучал удивленно. — Хочу увидеть хозяина Угарита. Он верховный жрец города, и я слышал, что знает скрытое...

Лабарту откинулся на  землю, заложил руки за голову. Слушал, как гость рассказывает про хозяина далекой земли, про богов и неведомые силы. Слушал и смотрел вверх, в подернутое дымкой жаркое осеннее небо. И слова Нур-Айи растворялись в шорохе травы, в дыхании земли и еле слышном плеске воды.

— И не задержишься в Баб-Илу? — спросил Лабарту, когда гость умолк.

— Задержусь, — отозвался Нур-Айя. И добавил с усмешкой: — Амата устала от пути, мы отдохнем здесь.

— Да, — согласился Лабарту. Солнце лучами проникало в сердце, туманило разум, звало закрыть глаза, заснуть. — Когда путешествуешь с человеком, дорога всегда длинней...

 Нур-Айя хлопнул ладонью по земле, рассмеялся.

— И еще длинней дорога, когда путешествуешь с женщиной! — сказал он сквозь смех. — Мы останемся здесь до новолуния или дольше.

Когда Лабарту простился с гостем, солнце уже коснулось земли. А теперь и вовсе скрылось, — лишь запад еще горел, и сам воздух, жаркий, алый, казалось, утекал прочь.

… уходит солнце, чтобы ночью светить под землей...

Строки из гимнов привычно вспыхивали и уносились прочь, не оставляя следа в мыслях.

Дверь отворилась, заскрипела, с глухим стуком захлопнулась за спиной. И вновь стало тихо, — крики птиц и стрекот цикад доносились с полей, но в доме не раздавалось ни звука. Лабарту прошел через двор, и его шаг был не громче, чем шелест холодного пепла в очажной яме.

Дом был пуст. Если дышать глубоко и каждый глоток воздуха пробовать на вкус, различимыми становились следы тех, кто жил здесь прежде. Но жилище давно продано, вещи унесены, сняты занавеси и внутренние двери, лишь циновки остались кое-где да пара корзин. На кухне не гремят посудой слуги, из внутренних покоев не доносятся голоса женщин, нет светильников на стенах, и никто не обходит комнаты, зажигая огонь… Такой большой дом, а живут в нем лишь Лабарту и Ишби.

Двенадцать ступеней вели на крышу, стесанные временем, истертые тысячами шагов. Сколько поколений сменилось в этом доме, сколько раз разливался Евфрат со дня закладки первых кирпичей? Богатое жилище, и вокруг — хорошие поля, каналы широкие, чистые. И река совсем близко, а за рекой — вот он, виден как на ладони, — город.

А я один тут...

Лабарту опустился на край покрывала, что служило ему постелью на крыше, и запрокинул голову, стал искать знакомые звезды. Но взгляд скользил, не желая видеть созвездья, небесные письмена теряли смысл, а мысли вновь и вновь возвращались к Баб-Илу.

Здесь… близко… я родился, но города не было тогда.

Но сейчас ни на миг не забыть про него. Он виден в ночной темноте, и кажется — это и вправду рука бога и ворота его. Отблески огня сияют на стенах, и ветер несет гул храмовых гонгов, глухой и далекий. А если пристальней вглядеться и дыхание задержать на пару мгновений, то и душу города можно увидеть, — из золота она, густой крови и страха.

 «Зачем ты живешь здесь?»  — еле слышно спросила Кэри.

Голос ее был далеким, словно и впрям долетел из страны, где сосны гнутся от холодного ветра и неприветливое море разбивается о камни.

Лабарту опустил голову.

— Где же мне жить? — прошептал он. — Где?.. Если б Ашакку была здесь, я отправился бы к ней...

… в степь, чтобы глотком покоя запить душную тяжесть Баб-Илу, позабыть ненадолго...

— Но Ашакку здесь нет, а я...

4.

— Неужели не понимаешь? — Зу наклонилась к Ишби, кончиками пальцев коснулась щеки. — Будет все, чего мы достойны, все, чего пожелаем...

От волос сестры исходил аромат, темный и сладкий, — смешивался с запахом масла, с витавшим в воздухе вкусом фиников и винограда. В этом доме рабы проворно сновали средь тонких занавесей, приносили чистейшую воду и плоды на чеканных золотых блюдах, — и исчезали, стоило подать знак. И трудно было думать о том, что скоро предстоит покинуть эти покои, — отправиться в обратный путь, по широким улицам и через грязь трущоб, за реку, домой...

Ишби взглянул на сестру.

— Ты живешь во дворце, Зу, — проговорил он чуть слышно. — Мужчину, что живет с тобой, ты выбрала сама… У тебя есть все, что пожелаешь. Зачем стремиться к большему, рисковать понапрасну?

— Ишби… — Зу вздохнула, отошла, села на скамью под окном. — Все, что есть у меня, и все, что может быть — в мгновение ока исчезнет, стоит хозяину города лишь пожелать. Пока он держит Баб-Илу, все мы как в темном подвале, как в клетке...

Хоть и старше я на сто лет, говорит со мной, как с младшим, как с ребенком, не знающим мира.

Ишби пытался найти слова, но все они не имели веса, — разве возразишь ими, разве заставишь слушать? И потому лишь молча стоял посреди комнаты, полной драгоценных, диковинных вещей, и все холодней, тоскливей становилось на сердце.

— Но если б только в этом было дело, могли бы мы терпеть и молчать, — продолжала Зу. Руки ее расправляли складки одежд, скользили по бахроме и кистям подушек, ни мгновения не стояли на месте. — Но я хочу большего. Жизнь наша долгая, а сила несравнима с силой людей. Владеющий городом должен владеть им всецело — царями повеливать и верховными жрецами. Вот истинный хозяин города. Таков ли Лабарту?

— Нет, — тихо ответил Ишби. — Но...

— Нет. — Зу повернулась к нему и улыбнулась. — Не таков.

— Но ты же убить собралась его, Зу! — Хотел, чтобы жесткими были эти слова, но голос звучал слабо. И боль, давняя, позабытая, подступала к горлу — слезы детской обиды. — Разве...

Силы собрал, чтоб обвинять и спорить, но не мог произнести ни слова.

За сто лет не было у меня никого ближе, чем Зу. Никто не был так добр ко мне, и никто...

Зашуршал занавес, отброшенный в сторону уверенной рукой, и в комнату вошел Хинзу. Остановился, скрестив руки на груди, — и Ишби растерялся, забыл, о чем хотел говорить. Высок был избранник Зу, и невозмутим, а сила его, не меньшая, чем у Лабарту, давила, — казалось, сам воздух отяжелел, грузом лег на плечи.

— Я знаю, каково это, Ишби, — проговорил Хинзу. Взглянул, словно ожидал возражений, а потом отошел, сел рядом с Зу. — От того, что он — хозяин тебе, и час твоей свободы еще не настал, замутнены твои мысли, и не могут течь вольно.

Ишби отвел взгляд. Хинзу, прежде едва его замечавший, теперь говорил с ним, как с близким, — и оттого еще сложнее было подобрать ответ.

— Пока он твой хозяин, желать ему вреда — неразумно и странно, — сказал Хинзу. — Но если изберешь другого хозяином, тогда и на Лабарту взглянешь по-иному, и поймешь то, о чем говорит тебе сестра.

Изберешь другого хозяином.

Ишби зажмурился, не веря услышанному.

А Хинзу продолжал, так же ровно, — словно и не убедить пытался, а вел речь о делах давно известных.

— Ты был слишком юным, когда смерть настигла тебя, и человеческую жизнь прожить не успел. Но теперь ты вправе судить и решать. Если захочешь — будет у тебя другой хозяин.

Ишби открыл глаза — встретился взглядом с Хинзу. По-прежнему тот был спокоен, и сила его все также давила, мешала думать. Зу сидела рядом, улыбалась.

— Ты.., — через силу проговорил Ишби, — предлагаешь защиту мне?

— Да, — кивнул Хинзу. — И слова мои не пусты.

Глава шестая

Свобода

1.

Полдень...

Лабарту остановился, запрокинув голову, но тут же вновь продолжил путь. Не мог сейчас смотреть на солнце, не мог задержаться, — спешил, шел вперед, едва замечая жар раскаленной мостовой. И людей едва видел, хоть и расступались они и провожали удивленными взглядами. Ведь оделся он так, чтобы выглядеть своим среди знати и богатых людей: солнце вспыхивало на тяжелых витых браслетах, длинные серьги качались, путались в волосах, — но не было при нем ни воинов, ни слуг, по улицам города он шел один.

И на площади, где тысячи жизней сияли током крови, Лабарту не замедлил шаг. Холодная решимость поселилась в сердце, гнала вперед, и ни солнце, ни голос подступающей жажды не могли сбить с пути.

Как может быть, что еще утром я не знал ничего?

Ишби пришел на рассвете, будил его, — но Лабарту не смог разорвать вязкую паутину снов. И долго еще был в плену дремотных видений, наполненных голосами, бесцельными блужданиями и тревогой. А когда вырвался, проснулся, сев на краю крыши, — светло было уже и жарко, горизонт дрожал в туманном мареве, и люди трудились в полях.

Но Ишби не ушел, ждал возле дома. И там, под финиковыми пальмами, стал говорить, не поднимая глаз, и речь его сбивалась, но не замолкала. И Лабарту, слушая, думал: Я сплю, наяву не бывает такого.

— И не только Хинзу и Зу считают так, — продолжал Ишби, — но и другие. Северянин, Зибиту, ее брат и Шакету — все они согласны с Зу и во всем ее поддержат.

И тогда словно полыхнуло перед глазами — не смог больше смотреть на Ишби, не мог слушать его голос, тихий, растерянный, но не умолкающий. Отвернулся, прислонился к стволу пальмы, бесцельно провел ладонью по теплой коре. Смотрел на воды канала, пытаясь игрой солнечных бликов успокоить мысли, но горечь с отвращением напополам мешались в сердце, не давали думать.

Ненавидят меня. Все, всегда… ненавидели здесь меня, и теперь дождались, хотят ударить.

— Зу сказала, — еле слышно проговорил Ишби, — что ты один, и тебе не выстоять против всех. А Хинзу звал меня под защиту...

Слишком слабый я для них, верно?

Лабарту ударил по стволу — дерево качнулось, ошметками посыпалась кора. Боль полоснула руку — и ярость утихла, застыла в груди осколками льда.

Обернулся.

Ишби теперь смотрел на него, стоял, не шелохнувшись.

— Прости, что не проснулся, когда ты будил меня, — сказал Лабарту. Поднял руку — царапины затягивались уже, а капли крови еще текли, по ребру ладони к запястью. Краем рубахи стер кровь и вновь взглянул на Ишби. — Важную весть ты принес, и я благодарен.

Направился к дому, но Ишби рванулся следом, схватил за руку, спросил с мольбой:

— Что ты сделаешь с Зу?

— Ничего, — ответил Лабарту, и не добавил к этому ни слова.

И вот теперь он миновал южные ворота Баб-Илу, рыбный рынок и шумную площадь, — и остановился у стен богатого дома.

«Постой», — шепнула Кэри.

Голос ее потонул в городском шуме. Лабарту мотнул головой и направился ко входу.

Не думал ни о чем, торопился, — чары и сила расходились от него волнами, и привратник поспешно отодвинул засовы, стражники расступились, и слуги исчезли за занавесями и дверьми.

Ковер, покрывающий ступени, заглушил бы и шаги человека, — а стремительная поступь экимму и вовсе была бесшумной. Запахи, тягучие и сладкие, пропитали все в этом жилище, и дым воскурений плыл в воздухе, причудливо свивался, распадался, тек. И от этого першило в горле, и боль подступала к сердцу.

Но не до жажды сейчас было, не до крови.

Он толкнул дверь и переступил порог.

Зу вскинула голову, встретилась взглядом с Лабарту.

Ресницы ее дрогнули, и она шевельнулась, словно собираясь подняться навстречу вошедшему. Но осталась сидеть на подушках, лишь рукой коснулась сердца и улыбнулась.

В ней моя кровь… в ней...

Движения ее, шелест одежд, золото, солнечными искрами вспыхивающее в волосах и на запястьях, — все отступало, меркло. Слишком холодно стало в этом жарком городе, слишком тесно и душно.

— Я знаю, — сказал Лабарту. — Ты хочешь меня убить.

 Так тихо стало, что слышал шаги слуг вдалеке, свое и ее дыхание, и движение воздуха, приторного, сладкого. Но лишь краткий миг длилось молчание.

Зу крепче прижала руку к сердцу.

— Как можешь говорить такое? — Голос ее звучал оскорбленно, и глаза непроницаемы были, темны. — Разве могу я...

Да. Никогда не думал, что это возможно.

Смотрел на нее, и воспоминания теснились, вспыхивали и гасли. И не мог понять, не верил. Зу, чье платье он порвал на берегу Евфрата, Зу, которую ударил потом, уча путям экимму, — она это? Чужая женщина в золоте и пурпуре, сидящая в комнате роскошного дома, в лучах солнца, — кто она?

Всегда была чужой.

— Я знаю все, — сказал Лабарту. — Молчи, не трать зря слов.

Зу опустила руку. Глубоко вздохнула, словно пытаясь удержать ответ.

Тяжело было смотреть на нее, и Лабарту поднял взгляд к окну. Стена из желтого кирпича виднелась там, и осколок неба. И, глядя в осеннюю синеву, Лабарту заговорил вновь, и словно издалека слышал каждое свое слово.

— Думала, стану драться за Врата Бога — ошиблась. Этот город — мне не нужен. Оставлю его и уйду, и делай здесь, что хочешь.

Жажда полоснула по горлу, и голос пропал на миг. Позабыв, что решил смотреть лишь на небо, Лабарту взглянул на Зу.

Скулы ее побелели, а руки сжались в кулаки, но сидела она не шевелясь, как зачарованная.

Но я не зачаровывал ее. Я никогда бы… никогда.

— Но ты будешь жалеть, — продолжал Лабарту. Жажда царапала сердце, льдом пробиралась в кровь. — Дни пройдут или годы, но ты пожалеешь. И о том, что меня не будет здесь, и о том, что избрала такой путь, и о том, что полагаешься на Хинзу.

«Хинзу», — прошелестело эхо в глубине души. Лабарту узнал этот голос, насмешливый и острый, — голос жажды. — «Хинзу, которого во всем поддерживают многие экимму Баб-Илу...»

— Пожалеешь, что связалась с Хинзу, — упрямо повторил Лабарту, и жажда умолкла, искрами боли растеклась по телу. — Он самонадеян и глуп, и ты еще поймешь.

Зу рассмеялась, откинулась на подушки.

— Не знала прежде, кто из вас сильнее, — произнесла она. — Но раз ты бежишь от Хинзу, стало быть, сильнее — он!

Ярость захлестнула, и сам не знал, как удержался — хотелось ударить, проломить непрочную стену. Чтобы посыпались обломки кирпичей, опрокинулись бронзовые светильники, сбежались слуги и пролилась кровь. Чтобы выжившие в страхе смотрели на гнев демона.

Лишь дети и безумцы поступают так.

Разжал кулаки и в последний раз взглянул на Зу.

— От тебя и от этого города я устал, — сказал он. — Я ухожу, мне больше нет дела до вас.

И, развернувшись, устремился прочь, — вниз по лестнице, на улицу, дальше. В поисках крови влился в толчею, в людской водоворот, следил за солнечным огнем в жилах прохожих, шел по следу. Но, даже утоляя жажду, не мог забыться, не думать.

Дитя моего сердца, как она решилась на такое?

2.

Хоть ждать в неизвестности — хуже всего, но все же Ишби остался возле дома. Смотрел, как солнце ползет по небу, как меняются тени. А на город старался не поднимать взгляда — и без того тревога и страх поселились в душе.  Снова и снова повторял себе: «Он сказал, что не тронет Зу». И: «Они не смогут одолеть Лабарту». Но не помогало это, чувствовал: жизнь, привычная и ясная, рассыпается, словно храм, построенный детьми из песка. Тяжело было ждать здесь, у канала, но еще страшнее — идти в город, узнавать вести.

Проведу здесь вечер и ночь, пока не настанет пора выходить на охоту.

Но не пришлось.

Солнце еще не опустилось к закату, когда Лабарту вернулся.

Отзвук чувств хозяина коснулся души, и Ишби был рад, что не ощущает их так ярко, как прежде.

Лабарту поднялся по тропе и остановился у порога. Тонкая ткань рубахи на вороте пропиталась кровью, и следы той же крови были на губах хозяина. Мгновение он молчал, а потом повернулся к Ишби и сказал:

— Не могу оставаться здесь. Сегодня же — уйду.

И скрылся в доме. А Ишби не пошел за ним, вновь ждал, надеялся, что хватит сил задать вопросы, узнать. Но по-прежнему давила тревога, и мысли, как и мир, рассыпались песком.

Лабарту откинул дверную занавесь, вышел, и Ишби поверил, что и впрямь хозяин собрался в дальний путь. Ведь вместо богатых одежд Баб-Илу была на нем белая длинная рубаха, и перепоясался он простым поясом, без узоров, без бахромы.

Неужели и вправду… прямо сейчас отправляться в дорогу?

Лабарту стряхнул с рук тяжелые браслеты, снял амулет с шеи, вынул золотые серьги и вдел простые, медные, — змеи кольцами свивались на них. Дорогие украшения спрятал в пояс, набросил на плечи плащ из грубой ткани — и неотличим стал от сотен странников на дорогах.

— Ишби, — сказал Лабарту. — Этот город теперь не мой. Зу и Хинзу получили, что захотели, а я ухожу. Ты пойдешь со мной или останешься здесь?

Он спрашивает меня?

Ишби молчал. Не мог поднять глаз, не мог сказать того, что было на сердце.

— Хинзу звал тебя под защиту, — продолжал Лабарту, и эхо чувств его, темных, горячих как угли под золой, волнами накатывало на Ишби. — Выбирай, что будешь делать — останешься здесь или пойдешь со мной.

Я должен выбрать?

Ишби зажмурился, закрыл глаза ладонью. Сделал глубокий вдох — и слова сами сложились, заговорил без труда:

— Здесь моя жизнь, я не хочу уходить. Даже если б не было здесь для меня защиты, я хотел бы остаться в Баб-Илу.

Ждал гнева, ждал объяснений и уговоров, готов был вновь и вновь повторять свои слова. Но было тихо и пусто, — Лабарту не отвечал, и чувства его затихли, ни отзвука не приходило от них.

Ишби открыл глаза, встретил взгляд хозяина. Тот смотрел растеряно, словно не верил.

Это… мой хозяин?

— Я останусь здесь, — сказал Ишби и поклонился. — Спасибо, что дал мне выбор.

— Ты почти свободный, — отозвался Лабарту. — Оставайся, раз решил так. — Шагнул навстречу, обнял Ишби, но тут же выпустил, не дав сказать ни слова. — Живи здесь счастливо.

И, повернувшись, зашагал вниз по тропе.

Так просто ему уйти отсюда?

Ишби хотел заговорить, крикнуть вслед, — сказать, что благодарен за новую кровь и жизнь, пожелать легкой дороги, спросить, куда Лабарту держит путь. Но хозяин шел, не оборачиваясь, все быстрее уходил, все дальше.

Так просто ему это...

Ишби отвернулся, сдерживая горечь, взглянул на город. Время не станет ждать, и лучше добраться до стен Баб-Илу до того, как закроют ворота.

3.

Эти люди пришли издалека. Лабарту сидел возле их костра, пил пиво из глиняной чашки, и горький ячменный привкус оставался на языке и в горле. Люди были приветливы, и говорили много, но наречие казалось едва знакомым, — так странно звучал говор, так часто мелькали в нем чужие слова.

Это было малое кочевье, и лошадей здесь паслось больше, чем овец. Невиданные раньше талисманы раскачивались над входами в шатры, и лагерь разбит был по-иному, не так, как привык Лабарту.

Женщины и дети уже скрылись под разноцветными пологами, и у огня сидели лишь мужчины, вели свою беседу.

Такого племени не встречал здесь прежде.

В степи всегда кочуют народы, одни исчезают, уходят, приходят другие, приносят своих богов и звуки новой речи. Но кем бы ни были — иноземные обычаи легко перенять, легко стать одним из них.

Нет.

Лабарту одним глотком осушил чашу, и человек сидящий рядом засмеялся одобрительно, вновь подлил пива.

И здесь, за Евфратом, и между Тигром и отрогами Загроса, — нет тут Ашакку. Ушла. А потому и я… не останусь.

От порыва ветра взметнулось пламя, затрещали, посыпались искры. Лабарту не отвел глаз от огня. Смотрел в жаркую глубину и, сам того не замечая, мыслью тянулся к сердцу, касался тех, кого оживил своей кровью.

Зу предала его и отвергла, но не исчезла, — вот ее свет в груди, красивый и жесткий, и...

… Лучше не думай...

Ишби, теплый, словно огонек светильника темной ночью.

Ашакку, радостью заполняющая сердце.

И пепел, пустота, там, где была Кэри.

Я один. И буду один —  так лучше.

— Но куда идешь ты, один, без дороги, ночью?

Сперва решил — слова эти звучат внутри, пришли из глубины прошлого. Но голос был непривычным, чужим, и Лабарту понял, что  вопрос задает молодой кочевник, сидящий по правую руку.

— В Угарит, — ответил Лабарту и прибавил, не дожидаясь новых распросов: — Срочное дело зовет меня в путь, потому уйду сегодня же, до рассвета.

И снова повернулся к костру, стал смотреть на всполохи огня.

Не останусь в степи, хочу уйти подальше от Баб-Илу. Так почему бы не Угарит? В этом городе не был никогда, но там море...

Воспоминания отозвались голосом теплого прибоя, шорохом волн на песке у священного города Эреду. И из дальней дали затихающим эхом пришли слова старой жрицы.

«Ты еще молод, —  сказала она. — Еще встретишь то, что назначено тебе судьбой».

4.

Рассветные лучи падали на галерею дворца, стены и пол окрашивали золотисто-алым. Ишби смотрел под ноги, и пусто было в голове, лишь одна мысль крутилась, не желала уходить — думал о том, не упали ли капли крови, не остались ли пятна на ровной кирпичной кладке.

Облизнул губы и понял — вкус, еще несколько мгновений назад казавший чужим, уже впитался в сердце. И сила Хинзу не давила больше, стала привычной, а тоска покинула душу, словно Лабарту был близко, а не в дальнем пути.

У меня теперь другой хозяин. Мы обменялись кровью и связаны отныне.

 Поднял голову, взглянул на Хинзу. Тот улыбался, но от этого лицо его не становилось мягче.

— Благодарю тебя. — Ишби поклонился, как принято было кланяться во дворце. — Темнота ушла из моего сердца вместе с рассветом.

Новый хозяин хлопнул его по плечу и рассмеялся.

— Если ты боялся, то боялся зря! — сказал Хинзу. — Ты рассказал ему, и это пошло нам на пользу. Он ушел, и власть сама пришла ко мне. И ты, как был, так и остался обращенным хозяина города.

Зу засмеялась вместе с Хинзу, а Ишби стоял, не находя ответа.

Затем хозяин Баб-Илу повернулся и, откинув занавесь, исчез в глубине дома. Зу ускользнула следом, но вскоре возвратилась. В утреннем свете кожа ее казалась медной, а губы — темными, почти до черноты.

— Я думал, — тихо проговорил Ишби, — вы станете сердиться на меня.

Зу улыбнулась, не обнажая клыков, и наклонилась, положила ладони ему на плечи. Прикосновение ее было мягким. Ишби закрыл глаза.

Моя сестра. Я был прав, что остался здесь.

— Не печалься, — шепнула Зу. Голос ее струился, как тонкая ткань на ветру, как дым от воскурений в храме. — Лабарту слишком слабый для этого города. Он сам знал это, и потому бежал.

Ишби вздохнул, высвободился из-под ее рук, подошел к краю галереи.

Солнце поднималось над городом, и тяжелый, многоголосый зов гонгов встречал его. Столько храмов вокруг, столько жрецов славящих наступление утра.

— Нет, — сказал Ишби, глядя на восток. — Он ушел, потому что здесь он чужой.