Снежные волки.

Красива песнь вьюги на хуторах. Так же красива, как и опасна. Прекрасны и смертельны те, кто живёт в бешеном шелесте ветре, под узором слепящего белого снега тёмной ночью.

Только и остаётся сидеть дома и любоваться в окно с крепкими ставнями на эту красоту. Вот только любоваться на песнь вьюги надо не одной, куда как не одной. Хорошо бы прижаться сейчас к тёплому, крепкому плечу, а на руках качать родное дитятко. Только где бы взять это крепкое плечо, да ребёнка, подсказали бы люди добрые, но и этих людей практически не осталось. Всё приходится самой. С четырнадцати лет она уже ведёт хозяйство, когда была маленькая помогали соседи, потом приспособилась в одиночку за скотинкой ухаживать. А крышу подправить или ещё чего, так мужики за бутылку всё сделают. Эх, если бы и мужа можно было найти за бутылку… Но всех нормальных уже разобрали более бойкие товарки и отпускать от себя не намеренны, а алкаша она к себе в дом не возьмёт. Гордость это последнее, что у неё осталось. Может поэтому к ней никто и не идёт, ведь другие бабы не настолько уж и красивее и дуры те ещё, но ведь парни выбрали их. Их, а не её красивую, умную, молодую ещё, в самом расцвете женских сил. А ещё непомерно гордую и своенравную. Ах, как ей хочется забыть свою гордость, променять её и своё одиночество на любящего мужа. Но… А что но? Страшно? Страшно променять последнее своё на призрачный шанс обрести семью? Молчишь, боишься ответить самой себе? Ну тогда и сиди свой век одна — одинёшенька слушая ветер за окном.

Настя посмотрела в окно на снежный буран, валом катящийся по деревне. Каждую такую ночь её преследовали подобные мысли и эти вопросы без ответов. Хотя в последнее время эти мысли стали её тенью и безостановочно преследовали свою хозяйку повсюду. А ещё часики, что размеренно тикали на стене, отмеряя время. Сколько ещё ей осталось, и найдёт ли она когда-нибудь своего суженого? Ведь время-то идёт. Настя утерла платочком навернувшиеся слёзы. Всё, поплакала и хватит, она снова глянула на вьюгу. На миг ей почудилось два злых голодных огонька.

— Чур, чур меня, — она украдкой перекрестилась. — Не хватало ещё своим горем беду накликать. Пора спать, Настя, пора спать. Завтра тяжёлый день, незачем себя ещё и сказками пугать.

Хотя какие уж тут сказки, непраздные гости совсем не были бабьими россказнями, а жестокой правдой вьюжной ночи. И дань свою они забирали кровью. Кровью и страхом. Кто был беспечен и на ночь не закрывал окна и двери, тех уже нет. И никто не скажет что же с ними произошло. Иногда находили растерзанные тела в домах, куда заглядывали с вьюгой четвероногие гости, но большинство их жертв так и не нашлось, не было даже крови. Поговаривают, их унесли на прокорм своего выводка волчьи мамаши. Но кто знает, те больше никому не расскажут об этой тайне.

Утро встретило Настю как, и всегда, заботами и работой. Хозяйство у неё большое, добротное, хватит полноценную семью прокормить. Корова, несколько коз, кур и уток полон двор. Соседки всё смеются, мол тебе столько не съесть, куда столько. Настя и сама знала, что много, просто за работой не чувствуешь своё одиночество, горечь отступает, но разве им это объяснишь? Под вечер зашла соседка. Вот уж кто мог не жаловаться на одиночество, так это она. Сама весом со здорового мужчину, а габаритами превзойдёт любого, особенно в толщину, и Насте вечно пеняет, что она заморыш поэтому и не берёт никто. Ей хорошо говорить у неё муж хоть втихарца и выпивает, но дела свои делает исправно, и дома полный выводок малышей и внуков.

— Привет хозяйка, — густым голосом провозгласила она на весь двор.

— И тебе не хворать соседка, чего надо?

— Молочка бы спросить, а то Машка корова — то, прихворала, а меньшого кормить надобно.

— Сейчас, посмотрю, ты здесь пока на крылечке посиди.

Когда Настя вернулась с крынкой молока соседка уже развалилась на крыльце.

— А, спасибо, — поблагодарила она взяв крынку. — А ты всё одна?

— Одна, сама знаешь.

— Чё так? Ты деваха видная, хозяйство у тебя хорошее, негож одной жить. Ещё, небось, и дева? Ты гляди пройдёт твой век, так останешься старой девой.

Настя присела рядом. Монолог она благополучно промолчала, а что сказать-то? Всё это она и сама знает. А соседка продолжала вещать прописные истины.

— Ты мужика себе какого — никакого, но найди, он и хозяйство возьмёт и ребёночка подарит.

— Ха, а мне какой — никакой мужик и даром не сдался. Я и так со всем прекрасно справляюсь.

— Ты молодая не кичись. Мужик тебе нужен, это ясно как день. Вот только гордячка ты, не каждый возьмёт.

— Мне и не каждый нужен.

— Ну-ну-ну, ты гонор-то поубавь. Разумеется сейчас нормальных мужиков и не осталось, но одной тоже не сахар, а так хоть будет с кем старость прожить.

Настя промолчала, она и сама бы рада, да только уже не получиться. Если она так поступит то пропадёт. Не будет уже той Насти, станет другая, а эта умрёт и не будет ей ни могилки ни памяти. А умирать внутреннему голосу ой как не хочется, ведь он тоже человек, причём даже больше чем тварная оболочка на двух ногах. Ну если и не внутреннему голосу, то душе, сознанию, у этого внутреннего много имен и не одно не точное до конца.

Соседка ещё долго говорила, вспоминала, кто с кем поссорился, у кого родственники из города приехали погостить. Настя сидела и молчала, пусть наговориться. Всё это она уже слышала и не раз.

На небе стало темнеть. Красив зимний вечер. Под тихо падающий снежок на небо высыпали первые звёзды. Солнце укуталось в облака и на последок вылило в небеса все оттенки благородного красного, нежного розового и скромно жёлтого. Вся эта палитра плавно переходила в тёмно-фиолетовое тяжёлое небо. Тишь и покой, а ведь и не скажешь, что через несколько часов поднимется ветер и земля застонает от бешено летящего снега преследующего свою добычу.

— Ой, уже и потемнело, совсем я заговорилась, — опомнилась соседка. — Домой уж пора. А ты мужика себе заведи, а то поговаривают, что волки ходють.

Шёпотом закончила она и мельком перекрестилась. Настя усмехнулась:

— Ну и что, они здесь часто шастают, лес ведь рядом.

— Да не про тех волках я речь веду. Про Отверженных говорю, как их Кузьмич прозывает. Про снежных волках, что людей едят и косточек не оставляют. У тебя ведь и собаки-то нет.

Что правда то правда. Собаки у Насти не было, не приживались. Чего — то им требовалось, чего не надо было другой скотинке. Вроде и кормила его хозяйка и поила, а он все скулил и на волю просился. И отпускала она их, не один не вернулся, в других домах находили того, чего не было у, не один не вернулся, в других домах находили того, чего не было у Насти. Один раз разозлилась, оставила на цепи, решила голодом поморить немного, пока не одумается. Так и сдох на цепи, плакала тогда словно по живому человеку, с тех пор и не заводит она собак, всё равно ничего не жалко. Ни добра, ни жизни этой проклятущей!

Соседка засобиралась домой, время в самом деле позднее. Настя вышла её проводить до ворот. Напоследок соседка напомнила о волках:

— Ты двери на ночь закрывай крепче, а то одна живёшь и дом у тебя на отшибе, мало ли чего. Ну прощевай соседушка.

— И ты прощай.

Проводив товарку Настя вернулась домой в своё одиночество. Она уже почти свыклась с ним, куталась в нём тёмной ночью и находила утешение в жалости к самой себе. Горячий кофе всю ночь под песню ветра в поле. Но вот, на миг показалась в привычной песне послышались незнакомые нотки. Нет показалось. Нет, нет не показалось, в свободном мощном голосе бурана послышался утробный зов другого вольного путника. К нему присоединился второй, третий и вот уже слитное пение множества глоток на перегонки с ветром понеслось по полю. И всё живое стало прятаться как можно дальше, как можно глубже от этих состязаний силы с силой. Воля на волю, свобода на свободу и победит дружба, вольному с вольным делить нечего, у каждого своя свобода и своя дорога. И умрёт подневольный, что имел глупость присоединиться к ним или встать на их пути.

— Снежные волки, — тихо проговорила Настя. — Вот и они.

Дикий, необузданный страх обуял её. Забыта и гордость и честь, осталось лишь желание стать маленькой — маленькой и спрятаться поглубже. И слёзы лились не иссякая из глаз. Настя сжалась в самый маленьким комок в который смогла и забилась дрожа в угол.

В окно ударил комок снега, пущённый озорником ветром. А следом за ним из снежной круговерти возникла морда волка, что плоть от плоти вьюги и снега. И стало по настоящему страшно, и вспомнилась хозяйке вся её непутёвая жизнь, и не было в ней ни одного мига ради которого стоило бы жить. Или умереть, это уже кому как.

— Ну и умри же, раз такая дура, — разозлилась Настя сама на себя. — Пусть хоть волки тобой поживятся, хоть чужим волчатам поможешь вырасти, раз своих нет!

Разметав непонятно как оказавшиеся на её пути стулья и прочее барахло она рывком бросилась к двери. Бросилась и застыла держа руку на засове. Страшно. Умирать страшно и нет силы умереть по своему хотению, не нами была дана себе жизнь, так нам ли решать когда её отдать? За что, это уже пусть решают мужчины, это их кровь, их расклад, отдавать жизнь за любовь, верность, честь, родину. Но какое её право умирать, она жизнь, мать, пусть и без ребёнка.

Потихоньку её рука стала сползать с засова, а ноги мелкими шажками отступать от двери. Но тут за дверью вырос вой-рык. "Ну же, — кричал он. — Раз решившись — делай, решила отступить, так отступай, но не канителься между. Потом всю жизнь мучиться будешь"

— Да, — прошептала она и сняла засов.

Резкий порыв ветра раскрыл дверь перед её ночным гостем. Гость, но вошёл хозяином. Большой взрослый волк, не матёрый, но уже не щенок. Он знал вкус и боль жизни, но не испил её всю, чтобы носить звание матёрого. И он вошёл, осматриваясь по-хозяйски всю небольшую горницу. Шёл не спеша мягко, но мощно ступая на лапы, ему торопиться некуда, жертва сама отдалась под него, ей самой хочется пустить себе кровь его клыками. А Настя послушно шла перед ночным визитёром не смея повернуться к нему спиной. И не закричать и не сбежать, и смерть прейдет не раньше чем он ей разрешит. Она теперь его полностью без остатка, кто их Снежных знает, что им надо ведь не даром говорят, Отверженные.

А волк уже прошел до середины комнаты. Случайно его взгляд упал на окно, там где бушевала метель, где вьюга несла по полю снежные хлопья, белые будто кость. И ночь блеснула кровью в бликах от луны. И дикий вой из избушки был ей ответом. Куда только подевалась вся выдержка и нахальство хозяина, волк набросился на хозяюшку, повалил её на пол. А у Насти сил осталось только на одиночные взвизги, когда острые когти рвали на ней платье. Волчья морда зависла прямо над ней, глаза в глаза и звуки умерли. Осталась лишь боль от входивших всё глубже и глубже когтях в молодое и сочное тело. Страх покидает тело, когда вот так смотришь в глаза своей смерти, страх трусливо умирает первым, а за ним остается другое, то что всегда идёт за ним, но непроглядное за его тенью. Вот и у Насти наступил тот момент, когда смотришь в глаза смерти и ищешь там ответ. И не осталось в этом мире ничего, даже боль отошла на второй план словно зудящая муха за окном. Только глаза. Эти желтые, такие по-человечески родные глаза, которые тоже пытались рассмотреть в Насте кого-то. И глаза эти сверками злобой, как и полагается снежному волку, но за злобой, страстью в них была горечь и жажда познать. Познать что?.. И на самой глубине тёмных зрачков отражение её самой, такой же одинокой и неприкаянной души, что без подруги скитается по воле. Захотелось закричать "Я буду твоей подругой", но подлая гортань не захотела произносить столь крамольные слова. "Возьми меня с собой, возьми", но бессловесна мольба не нашла отклика. На улице снова поднялся вой, вой, что зовёт, что кричит — искать! Но искать что?..

Ночной гость оторвал взгляд и посмотрел в открытую дверь, оттуда звали. И он не мог не послушаться зова, ведь этот зов шёл изнутри из самой сути его — снежного волка. Бросая свою добычу он завертелся волчком обращая в хлам всё, что имело несчастье оказаться на пути его буйствования. Не избежала ударов и хозяюшка, лежащая под лапами, запросто ломающими кости медведю или быку. В мехе, но со сталью мышц под ним, они превратили её тело в кусок боли и крови.

Злоба, пополам с горечью вырвалась из его глотки, желание остаться здесь и древний поиск, жизнь всех Отверженных, рвало душу и плоть на четырех ногах. И всё-таки древний голод победил, разнеся стенку из хороших бревен, способных остановить медведя, вдумается ему сюда зайти, Отверженный убежал в стаю. С переломленными костями и измочаленной плотью туда, куда бежит вся стая таких непохожих, но единых в своей жажде.

Не чувствуя боли, холода и близкой смерти Настя бросилась вслед за ним в стаю. В простом платье изодранным в клочья, в ночь, в пургу, в стаю диких волков, могущих убить простым ударом лапы, она бежала за ним. Он бил её, но не сознавая себя, и если кто попробует её тронуть, то волк, катавший Настю меду лапами, чуть не отправив её на тот свет, зубы в кровь, но будет драться за неё на смерть. Они теперь завязаны одной ниточкой, ниточкой взглядов, половинками общей души, что судьба-индейка разбросала по разным телам. Только холод забирал своё всё настойчивей и настойчивее, а стая убегал всё дальше и дальше.

И вот уже Настя бежит за ними на чётырёх, и больше она уже не Настя, она одна из стаи. Стаи, что бежит по полю с волей, ищущая ответ. И нет цены которую бы не заплатила новая волчица, она уже отдаёт свою жизнь по капле снежной крови, как и любой бегущих рядом, может кто позариться и даст ответ на древнюю жажду вечно молодого племени ищущих, Отверженных. А ей ещё надо оставить немного сил для молодого волка, что бежит рядом с вожаком. Но сначала надо найти ответ! Ответ на что?..

В оконце горел мягкий свет лучины. У окна сидела молодая мать и качала младенца напевая ему колыбельную.

— Слышь, мать, а что с соседкой нашей, Настасьей? — спросила она.

Мать молодухи ругалась с мужем, что с другом опять напились и приползли к ней прося ещё денег на бутылку.

— Да унесли её эти бестии. Вот в такую же вьюгу, как сейчас. Эх не уберегла я её, эх не уберегла, — покачала головой мать и продолжила ругать мужа с дружком. — Оть паршивец, кабы не метель выгнала б тебя взашей.

— То не метель, то их кровь, которую гонит ветер по древнему уговору.

— И откуда только ты всё знаешь Кузьмич, черти с тобой иди на лавку спать, последний раз пускаю.

Кузьмич, посмотрел на дружка, тот виновато развёл руками, мол жена, чего с неё брать-то.

— Слышь молодуха, а чё ты за колыбельную поёшь сынку-то, а? — спросил Кузьмич у молодой матери.

— Да так, Настасья как-то научила, говорит ей так мать в детстве пела.

— А. Накликала значит свою судьбинушку, — тихо прокрехстел старик и пошёл спать на лавку.

Молодуха удивилась, но продолжила петь:

Утром снежным белые волки

С утреннем снегом, как белые толки,

Выбегут в поле следы разбросают,

Но бегавшие с волей бесследно растают.

Что вы ищете в выпавшем снеге,

Вам противен вкус нашего хлеба,

Вас гонит в зиму запах добычи,

Крови медвежьей и крови бычьей.

Вы холодные снежные звери

Неисчислимы ваши потери

Гибнете сотнями в солнечном свете

И жизнь ваша длиться лишь до рассвета.

Жутким плачем расколется ночь

Всё, никто мне не сможет помочь

Застынет под окнами бешенный вой,

Это снежные волки пришли за мной.

Лишь расцветет и белые кости,

Под сахарным снегом, как белые трости

Вырастут в поле под музыку вьюги

Их не отыщут не волки не люди.

Утром снежным белые волки

С утренним снегом, как белые толки

Выбегут в поле следы разметают

Не найдя ничего лишь тают всё стаей

Тают, тают, тают...