7-10

7.

Спать не хотелось. Бывший солдат вернулся к развалинам, наладил себе освещение в виде светящихся шаров, парящих над руинами, и принялся разбирать завалы. Он «исчезал» вещи покрупнее, а мелкие поднимал и рассматривал, ища целое и годное. Времени уходило много, но это отвлекло от тоски и скребущего чувства потери. Поднялось, а потом попыталось сесть солнце, но Роан запретил ему. И день длился, пока руины не был разобраны. Оказалось, что большинство рукотворных вещей не пострадало. Роан сложил их в отдельную кучку и начал заново возводить стены. Перепробовал много вариантов — открытую галерею, по сути — просто крышу на столбах, многоэтажную конструкцию с дюжиной балкончиков и переходов, соединенные застекленными коридорами отдельные домики. А в итоге все равно поднял над землей белые стены замка с двумя маленькими башнями.

И тогда снова пришла Лум. Улыбнулась, указала на замок и кивнула: «Хорошо». Роану показалось, что он услышал это слово. Но, наверное, просто показалось.

Сегодня Лум была похожа не на сестер или братьев, а на маму. И ни одной чертой не напоминала ту, в пещере. Вместе они обошли все комнаты, расставляя сохранившиеся вещи, иногда девушка чего-то касалась и делала жест, который он понимал как «лучше вон туда», и Роан переставлял шкаф или стол. И все чаще слышал несказанное.

«А вот это должно стоять тут».

— Пожалуй, — согласился Роан и передвинул мозаичный столик к окну, где солнечный свет красиво играл на мозаике.

«У тебя хорошо получается».

Роан решил задать прямой вопрос:

— Ты говоришь мыслями? — ответный кивок. — Но почему раньше не говорила?

«Не было необходимости, и ты не слышал».

— Понятно. Кто ты, Лум?

«Память».

Роан нахмурился.

— Не понимаю. Чья память?

«Память о тебе. Родных, близких, друзей».

— Так вот почему ты иногда похожа на них… Когда ты приходишь, это значит кто-то из них меня вспомнил?

«Не совсем так. Я прихожу, когда тебе нужна поддержка, подпитка, сила. И ты черпаешь ее из памяти живых. То у одного, то у другого — они помнят тебя по-разному и по-разному поддерживают».

— Постой… подпитка? Так мы с Гаэннари… растем как трава из памяти живых? А что будет, когда нас забудут?

У нее стал такой вид, словно Лум пыталась понять, что именно он спросил. А потом она вдруг тряхнула головой:

«Прости, ухожу. Твоему другу я нужна больше, чем тебе» — и прежде, чем Роан воскликнул «Я иду с тобой!», посмотрела на него так, что бывший солдат понял — сейчас нужно просто отпустить ее.

Девушка уже шла к двери; шагнула за порог, исчезла. Скрипнула закрывающаяся дверь.

И Роан остался один.

Одиночество ощущалось слишком остро. Роан понял это, когда попытался заполнить пустоту после ухода Лум ненужными и неважными делами. Дела сыпались из рук, как мелкий бисер: плетение путалось, концы бечевок цеплялись за пальцы и пуговицы на рубашке, попытка разбить садик у дома закончилась созданием нескольких непонятной породы деревьев с тусклыми листьями и тонкими стволами, не способными удержать тяжелую крону и гнущимися к земле. Желание починить треснувший порог вручную закончилось классическим ударом молотком по пальцам. Роан бросил инструмент, вытер потный лоб рукавом, повернулся спиной к дому. Хотелось чего-то… Он не мог понять — чего, и потому просто сделал шаг, а потом еще один. И пошел куда-то, без цели и смысла, медленно, наматывая тропинку, как суровую нить, на веретено своей тоски.

Тропинка привела на берег, к апельсиновым деревьям. Роан сел на песок, задрал голову и стал рассматривать их. Такие разные. Стволы… один чуть толще, но глаже, а другой корявее. Ветки одного почти строго параллельно земле, а у другого тянутся вверх. Листья… даже листья разной формы. У второго дерева более округлые. А ведь он не мог уже сказать, какое — чье.

Бывший воин обнял плечи руками и понял — его трясет. Он поднял руку к лицу — пальцы дрожали, и не просто так, а ритмично. Едва заметив ритм, он начал ощущать его во всей полноте. Три коротких содрогания, одно долгое, продолжительное, снова короткое и два долгих. Та-та-та, ти-и-та, та-та. Роан отстучал этот ритм ладонью по песку. От этого стало немного легче. Он простучал снова. Да, так лучше, только звук должен быть другим. Роан поискал глазами какой-нибудь «звонкий» предмет, не нашел, и, недолго думая, создал маленький «песчаный барабан», с какими давали уличные представления золотокожие представители племени тоху. Барабан звучал хорошо, даже воздух зазвенел от ритма, но показалось, что надо громче. Роан ударил по натянутой коже сильнее — не помогло. Он не стал морочиться, создал барабан побольше, и на всякий случай еще один, гигантский. Сделал и барабанные палочки с шариками на конце, как у тоху.

Стучать ему понравилось, хотя Роан провозился долго, прежде чем понял, как удобно держать палочки и как правильно стучать, чтобы звук выходил звонким или глухим, долгим или коротким. То ли барабаны обладали такой отзывчивостью, то ли он управлял звуком с помощью здешней силы, но в конце концов Роан начал слышать не только ритм, но и мелодию. Она создавалась голосами трех барабанов, разными, как голоса разных людей. Трех показалось мало и он сделал еще два, и третий — стеклянный, но тут же понял, что зря: ударить по нему как следует он боялся, а без этого звук выходил слишком тихим. Роан не стал исчезать его и добавил к созданному «кругозвон» — металлические шары на подставке, в которые тоже можно было бить палочками. Звон и стук дополняли друг друга и приносили какое-то особенное удовлетворение. Роан отчаянно колотил по барабанам и шарам, сначала стараясь придерживаться ритма, потом ища новый, в котором растворилось бы скребущее чувство. Иногда получалось, и мурашки счастья прокатывались по коже, в душе словно вспыхивало солнце и дрожь, теперь уже непрестанная, заставлявшая стучать зубами, прекращалась. Но ненадолго, поэтому Роан продолжал играть.

Барабаны тоже дрожали, словно им передалась лихорадка Роана и, кажется, дрожала земля — так сильно, что раскачивались апельсиновые деревья. Ему было все равно. Пусть дрожит, пусть деревья повалятся, выворотив наружу корни, пусть река захлестнет их волнами и унесет. Может, тогда станет не просто легче, а он наконец освободится от того, что тяготило…

Но не выходило — снова и снова вспоминался уход Лум и его собственное одиночество. По-настоящему легче стало, только когда начали приходить и другие воспоминания — о том, что было до Острова.

Память была разной, как деревья на берегу.

Вот он мечется, пытаясь найти хоть какую-то точку опоры, понять, как существовать дальше после травмы отца. Гаэннари не раз и не два вытаскивал его в те дни из таверн, не позволяя заглушить горе и растерянность вином. Poану было тридцать три, и жизнь его до этого ни разу не менялась. Именно Гаэннари, богатый и беспечный двадцативосьмилетний парень сумел промыть другу мозги. И подтолкнул к мысли искать собственную работу: до этого Роан помогал отцу в конюшнях, но на этой должности его не оставили.

Но перемены в жизни Роана не изменили жизни Гаэннари. Как-то раз Гаэн пришел в гости к другу вечером и стал взахлеб рассказывать о своих успехах. Именно его выбрали исполнять роль Вечного Короля в пьесе маленького театрика, на нужды которого он тратил кучу денег. И выбрали не из-за них, а по таланту. Сам директор театра сказал ему так. А еще Гаэн может написать пьесу. Даже уже начал писать, это история о двух друзьях. Он стал читать другу скучную трагедию, которая все никак не кончалась, спрашивал его мнение, и, не давая вставить ни слова, продолжал читку. У Роана закрывались глаза. Он рано встал, и назавтра предстояло подняться до рассвета на тренировку отряда — поэтому его не хватило надолго. Перебив друга, он сказал:

— Прости, мне спать хочется до смерти.

Гаэн сразу поднялся, сгреб в кучу листки с пьесой.

— А чего сразу ни сказал? — и, произнося это, он улыбался. Почему-то Роана возмутила эта улыбка. Словно хотелось, чтобы друга задели его слова, вывели из равновесия и поубавили счастливого пыла.

— Не хотел тебя расстраивать, — со злостью ответил наемник.

— Чем? Я все равно расстроен, что мешал тебе отдыхать.

— А сам догадаться не мог? — начал Роан и осекся. Так и закончился тот разговор.

До этого и после этого было много разного. Они выручали друг друга, но порой словно натыкались на стену. Роан с трудом, но привык к новой жизни, вошел в колею. Гаэннари не менялся. Он то и дело чем-то увлекался и старался, чтобы друг хоть как-то поучаствовал в каждом увлечении: разгадывании шарад и загадок, собирании мистических сказок, стеклодувном деле, поиске редкой книги для коллекции отца или особенных подарков для девушек на День Любви. Но сильно не настаивал, потому что у Роана больше не было на это времени. В конюшнях он мог уходить и приходить когда пожелает; сейчас его жизнью правила дисциплина. И вместе с нею пришло понимание: многое просто не является жизненно необходимым, а значит, не стоит тратить на него время. И Роан стал отказываться. Гаэн принимал отказы легко — но между друзьями все же возникло напряжение. Развиться во что-то большее оно не успело — к тому моменту стало ясно, что алак подточил разум родителей Гаэна и его жизнь тоже резко изменилась.

…Роан вспоминал многочисленные увлечения Гаэннари и немногие свои. Слова товарища: «Как мы друг без друга будем обходиться за Краем?», и как ухватился за этот шанс, предложив пойти в Храм и заплатить за общее посмертие. Вспомнил своих и его родителей и подумал, как сейчас грустно родным Гаэна, ведь у них нет других детей… Но эта печаль оказалась слишком болезненной, и он отмахнулся от нее новой трелью.

Кажется, солнце вставало и садилось несколько раз. В стук барабанов Роан смог вложить все. И свою обиду, и свое непонимание, и надежду. Бывший наемник не ощущал усталости, но постепенно словно черствел от звуков и ритмов, от их безыскусной простоты. Он останавливался ненадолго, чтобы создать невиданные, небывалые инструменты и потом проверить, как они звучат. Лучше всего вышло с полым металлическим многогранником, каждая грань которого была толще или тоньше другой, и удар по одной заставлял отзываться и прочие. Ритмы делались все причудливее и страннее, воспоминания — все отчетливее.

Эта отчетливость отвлекала. Роан стал останавливаться, чтобы пережить, переждать волну очередного воспоминания: встававших перед ним как наяву родных — в обычных ситуациях, вроде похода в лавку или ужина. Необычными были иногда цвета — резковатые, режущие, и то, что в воспоминаниях люди выглядели ожившими рисунками с размытыми контурами. Себя он, конечно, не видел, только слышал собственный голос. А потом и вовсе исчез из этих картинок. И когда младший брат Роана, Нимме, и его жена, идущие куда-то по вечерней улице, стали обсуждать его, услышал:

— Он был хорошим человеком.

— Никудышным он был человеком, — возразила брату жена. — Мог бы дать тебе больше денег.

— Нельзя так говорить, Нея!

— Это еще почему? Потому что он умер? Лучше он от этого не стал!

Роан был так потрясен, что на несколько минут перестал слышать их. А когда смог снова, речь шла о другом — переезде в более престижный район, возможности получить более высокий ранг в торговой гильдии, предстоящем городском празднике… Брат с женой следовали по улице, и Роан — за ними, словно они несли его с собой. Зашел вместе с братом в Гильдию заплатить взнос, в какой-то кабачок, а потом видение погасло.

Роан не знал, что думать. Это явно было не воспоминание, а событие из поздних дней, когда его уже не было в Большом мире. Но как объяснить, что он помнил это событие? По ощущением — именно помнил, в деталях, четких и ясных, со всеми этими странными цветами и смутными, как во сне, контурами.

Отчаянно захотелось поговорить об этом с Гаэннари. И не только об этом. В конце концов, они же друзья и если не молчать, то во всем можно разобраться.

Роан оставил свои барабаны и отправился в гости.

8.

Друг сидел на пороге своего дома и выглядел нехорошо. Круги под глазами, неудобная поза, которую он почему-то не хотел сменить на удобную, и тень, что бросал на него козырек над крышей, как оказалось, скрывала больше, чем давала видеть. Когда Роан подошел, то заметил, как похудел Гаэннари — одежда висела на нем нелепой тряпкой, яркий цвет вышивки на воротнике сделался тусклым, края рукавов и штанин висели клочьями, словно обтрепались от времени. Откуда-то несло горелым.

— Гаэн! — позвал гость. — Что случилось?

Друг поднял голову, долго смотрел, точно не узнавая, потом тряхнул головой:

— Я сжег кашу. Так обидно.

Но голос был совершенно равнодушный.

— Да ветер с ней, с кашей, с тобой что случилось? Выглядишь как после гонцовского эликсира, — Роан тут же уточнил: — Даже еще хуже.

Друг неожиданно усмехнулся и от этого почему-то стал выглядеть почти прежним:

— А ты теперь музыкант?

— Совсем нет. Я тебе не мешал? Наверное, слишком громко, раз и тут было слышно...

— Ты не мешал, — перебил Гаэннари, — но твоя музыка… она странная. От нее просыпается память.

— И у тебя тоже? — обрадовался Роан. — Слушай, я вспоминал брата и его жену, которые говорили о моей смерти. Но я же не мог этого помнить!

— Вот и я не могу… — Гаэннари нахмурился. — Я же не видел этого со стороны. Даже понять не успел. Нож в сердце — это быстро.

— Нож? Так ты… вспомнил свою смерть? — Роан сел на землю рядом с другом. — Но почему?

— И я себя об этом спрашиваю. Думаю, это все твой ритм. Он пробуждает.

— Постараюсь играть потише, — пообещал Роан.

— Не надо потише, — не согласился Гаэннари. — Конечно, неприятно вспоминать смерть. Но после этого легче.

Роан не понимал, как может быть легче от такого воспоминания, но спорить не стал.

— Знаешь, мы же разные, — сказал друг, неожиданно меняя тему разговора. — Может, напрасно заплатили, чтобы после смерти оказаться в одном месте, а не в разных? Слишком мучительно…

— Мучительно? Разве первые несколько дней…

— Да, — перебил Гаэннари, — но только они. Потом все изменилось. При жизни не было так… невыносимо.

— Наша дружба невыносима? — уточнил Роан, ощущая, как поднимаются из глубины обида и боль, и новая порция того, что заставляло его лупить по барабанам.

— Нет, что ты, — Гаэннари снова улыбнулся, но слабо и жалко, — мои увлечения. Все то, чем меня тянет заниматься, словно… словно я — это много разных людей. Воспоминание о смерти их успокаивает.

Он потер щеку со скребущим звуком.

— У меня щетина растет. И в доме потолки опустились, а стены стали кривыми. У тебя нет?

Роан с удивлением посмотрел на дом. Снаружи никаких искажений заметно не было. Разве что черно-белый камень стен стал ближе к серому и одно окно словно сползло по стене ниже к земле.

— В последний раз все было в порядке… Ты жалеешь, что мы тут вместе?

— Нет, — твердо ответил друг. — Но я хотел бы знать, что было бы без всего этого. Жрецы обещают каждому после смерти свой отдельный закраинный Малый мир, а тому, кто хочет покоя — небытие. А вдруг есть что-то еще?

— Шим или Ирем? — напомнил Роан.

— Да. Например, они. Я же просто пошутил тогда, сказав, что мы друг без друга в посмертии не обойдемся. Уверен, настоящее никогда не кончается, и дружба не кончилась бы со смертью. И никто же не думал, что смерть придет так быстро. Но знаешь, что мне интересно больше? Где я был те семь лет, которых для меня не существовало.

Прозвучали легкие шаги. От калитки шла Лум, серьезная, даже хмурая, не похожая больше на родных Роана. Но Гаэннари, увидев ее, просветлел лицом. Подвинулся и девушка села рядом с ним, взяла за руку. Гаэн кивнул, словно отвечая на слышный только ему вопрос, и Роану опять стало одиноко. Его Лум едва заметила.

Стоило подумать об этом, как она повернула к нему голову.

«Я вижу тебя, но я для тебя бесполезна, а ему нужна. Только меня слишком мало для него. Отдам все — и все равно будет мало. Понимаешь?»

Он не понимал и сделал единственное предположение:

— Почему? Его забывают?

«Нет, помнят. — Она помолчала. — Память живых поднимает мертвого. Память без скорби меняет его. Но Гаэннари не может измениться».

— Я не понимаю, куда мне меняться, — вмешался Гаэн, который, кажется, слышал всю беседу. — Здесь нет для этого места. Слишком тесно. Мне помогает только… смерть, — он усмехнулся. — Только память о ней раздвигает пределы. Словно что-то, ставшее уже ненужным, наконец, уступает, освобождая место… Ты разрешишь мне тоже постучать на твоих барабанах?

Роан оглянулся, размышляя, перенести ли сюда инструменты или позвать друга с собой. Но Гаэннари выглядел слишком изможденным, чтобы куда-то идти,

— Разрешу, конечно. Сейчас.

Он сосредоточился, вспоминая в деталях свои барабаны. Большой и гулкий, которого Роан не касался слишком часто, как не решаются обратиться к важному вельможе. Маленькие, звонкие, пронзительные — как играющие дети. Кругозвон. И даже стеклянный, хотя от него не было толку. Места для всех едва хватило во дворе дома Гаэннари.

— Ну вот. И это, — он протянул другу палочки. — Попробуй.

Гаэн встал с порога и взял деревяшки, подошел к барабанам. Осторожно, словно пробуя вкус незнакомого блюда, тронул палочкой натянутую кожу. Роан помнил звук и знал, каким он будет, но услышал совсем другой. И когда Гаэннари коснулся второго, маленького, барабана, и из этого извлек незнакомый по тембру звук, низкий, похожий на стон, Роан уже не удивился. Кажется, Лум сказала что-то, и Гаэн протянул ей вторую палочку. Звуки, которые извлекала из барабанов девушка, были четкие и короткие, словно спешащие куда-то, или как стук о камень рассыпанных бусин.

Роан постоял немного и понял, что он тут больше не нужен. Почему-то это не было обидно. Он отошел, сначала на несколько шагов, осторожно, точно боясь вспугнуть робких зверьков, потом решительно зашагал прочь и как-то сразу перестал слышать звуки за спиной. Это было единственное, о чем он немного жалел, потому что надеялся, что что-то в нем пробудится от трелей друга или хоть умрет, освобождая место новому. Но может быть, так было лучше.

9.

Он вернулся домой, неся с собой слова друга, становившиеся все легче и легче с каждым шагом и все понятнее. В них не было обиды. Роан и Гаэннари могли быть в разных мирах — и даже тут, на одном острове, строили каждый свое. Ничего страшного, ведь они разные и смерть не изменила этого. Но что-то она изменила. Что же? Неужели у них стало меньше общего?

Меньше… Роан невесело усмехнулся, он сидел на пороге и затягивал петлю за петлей на оплетке брошенного когда-то проволочного полумесяца. Бывший солдат завязал очередную петлю и отложил работу, которая на удивление легко шла. А что — общее? До того, как начала меняться сначала жизнь Роана, а потом и Гаэннари, у них были совместные забавы: шуточные городские турниры и нечастые посиделки в тавернах, прогулки на реку с удочками и охоты в местном лесу. Когда случалось рассказывать о прочитанных книгах, они оказывались разными. И разными были девушки, но это к счастью. И, пожалуй, все. Разве что они помогали друг другу во всем, в чем могли, и это было самой лучшей и важной частью дружбы. Значит, надо и сейчас помогать. Или не мешать. Пожалуй, это будет сложнее всего.

Он снова взялся за свою плетенку. Хотелось закончить полумесяц… И может быть, подарить его Лум — плетенка хорошо бы смотрелась на сером платье. Если что-то большое пока не выходит, можно сосредоточится на маленьком.

Настроение сделалось почти безмятежным и дело спорилось, петли словно сами ложились куда нужно, и ошибку, что раньше не давала закончить, Роан увидел почти сразу: он делал два прямых узла вместо обратных. «Вот так всегда, — усмехнулся он про себя, закончив и рассматривая полумесяц на свет. Лучи заката сверкали в просветах как драгоценные камни. — Причина всегда самая простая. Может и у нас Гаэннари так. Мы разные, но мы друзья, а значит, рано или поздно снова начнем друг друга понимать и поддерживать».

Мысль казалась правильной, но почему-то изменила его настроение: захотелось прогуляться, вернее, побродить, ни о чем не думая. Взглянуть на те деревья, апельсины, выращенные в день, когда все было совсем просто. Роан не стал себе отказывать.

Апельсины никуда не делись, но между ними была щель, трещина, наверное, доползшая на берег из джунглей и в ней уже плескалось море. Роан подумал, что она теперь и правда делит весь остров, но дальше этого в своих мыслях не пошел. Остров все равно остается общим, даже разделенный. Незачем беспокоиться и беспокоить друга. А если Гаэну понадобится помощь…

Он посмотрел на полумесяц, который все еще держал в руках, и вдруг подбросил его в воздух и заставил подниматься выше и выше, увеличиваясь, чтобы оставаться заметным. Ажурная вещица утвердилась на темнеющем небе, покачивая свисающими нитями. Роан мысленно обрезал их, а из обрезков сложил прямо в небе надпись: «Если буду нужен — позови!». И сделав это, ощутил облегчение, отдавшееся во всем теле, в душе и разуме новой вибрацией. Оставив написанное висеть среди начинавших разгораться звезд, он кинулся к своим барабанам, схватил брошенные на песок палочки и начал играть. И в этот раз не от обиды и одиночества. Что-то другое, более сильное, чем-то напоминающее «надо», когда оно означает не «придется», а «не могу иначе». Оно вырастало от ритмов и звуков, постепенно становясь огромным, затапливая Роана, и не давало сосредотачиваться на картинах, которые возникали перед ним во время игры. Впрочем, он и не хотел сосредотачиваться. Каждое воспоминание приходило, принося толику какого-то чувства, и гасло, не утоляя жажды. Картины с резкими цветами и смутными очертаниями мелькали, сменяя одна другую, как омуты, в которые можно нырнуть… но сначала — закончить вот этот пассаж. И вон тот. И еще один… Слишком много. Слишком быстро.

Роан начал уставать, но вибрация не стихала. И когда он все же остановился, уронив палочки на песок, то увидел, что мир вокруг него дрожит — или воздух колышется, делая все нечетким. Роан протянул руку вперед и ощутил, как задрожали от чужой, чуждой вибрации кончики пальцев. И от касания к невидимому по воздуху прошла волна цвета. Цвет сложился в глубину, глубина превратилась в мир, резкий, нарисовано-ненастоящий. Роан словно оказался стоящим в маленькой комнате, спальне с постелью, на которой лежала старая женщина, а возле нее сидел знакомый мальчик, его племянник, огненно-рыжий Зем. Он держал женщину за руку и что-то говорил. Кажется, там было слово «мама». Роан присмотрелся. Старуха не могла быть его сестрой! Миргис всего лишь двадцать восемь лет!

Откуда-то сзади, словно пройдя сквозь Роана, появился невысокий сухопарый человек с большой сумой на плече и значком цеха целителей, бабочкой на ладони, на воротнике рубашки. Он присел на стул рядом со старухой, отнял у мальчишки ее руку, нащупал пульс. Потом сказал мальчику:

— Так ты ей не поможешь. Лучше вскипяти мне воды.

Зем тотчас встал и ушел.

Миргис смотрела на целителя, потом открыла сухие губы:

— Надежды нет?

— Нет, госпожа. Простите. Это «зверь-старость», никто не умеет ее лечить, и даже причин не знает.

«Зверь-старость»… Роан слышал о ней. Иногда люди начинали быстро стариться и сгорали за год или даже за месяц. Ему стало больно. Хотелось шагнуть к сестре и обнять ее, но, наверное, он не мог. Миргис даже не видела его, а ему все сильней мешали картинно-резкие цвета мира. Да и ритм тут был другой. Роан мысленно попытался его отстучать. Четыре длинных, один короткий, два длинных и три коротких… Рвано, неровно, тревожно, как больное сердце. Но Роан почему-то повторял снова и снова, внутренне отсчитывая эти короткие и длинные, словно пытаясь вписать в них что-то еще… И на десятом или двадцатом повторе что-то удалось, хотя ощущение было не из приятных — Роан задрожал чужой болезненной дрожью, зато цвета мира стали обычными, и лекарь вдруг посмотрел на него. Он видел гостя.

Роан шагнул вперед, по твердому деревянному полу, неожиданно сильно ударившему по подошвам. Подошел к сестре, опустился рядом с ней на колени и взял за руку. Его рука мерцала и менялась, делаясь уже и шире, обретая более темную или светлую кожу…

— Все будет хорошо, — сказал он, — обязательно будет.

Миргис смотрела огромными синими глазами… и тоже вибрировала. Тот, неправильный ритм, был, оказывается, не мира, а ее. Роан вдруг понял, что надо делать. Неправильное — исправлять.

Но как? Ритм бился, тревожа своей рваностью, и желание добавить тут и изменить там делалось все сильнее. Роан зажмурился и вдруг представил, что это он сидит за барабанами и выводит неровную мелодию — просто так, баловство. Но из любого баловства можно сделать нечто большее. Только в самом деле нужно выровнять, прибавить гармонии. И он прибавил — звуков там, где они были нужны, долготы тем, которые казались слишком короткими, и продолжал мысленно играть на барабанах, пока ритм не выровнялся совсем, пока не стало получаться и что-то не потекло от него к сестре или обратно… он не мог бы назвать направление движения. Но ощутив его, открыл глаза.

Его рука по-прежнему сжимала руку сестры — сухая пятнистая ладонь глубокого старика — руку молодой женщины. Миргис снова выглядела узнаваемой, двадцативосьмилетней. А Роана вдруг затрясло, перед глазами заплясали темные пятна. Он понял — течение было все же от сестры к нему, так переходила от человека к человеку болезнь, вся, целиком, словно вещь из рук в руки. И ее, болезнь, забранную у сестры, надо было унести подальше. Роан отпустил все, что держал — руку Миргис, ритм и мир. И оказался стоящим на коленях на мягкой траве острова.

Не удержавшись, он сел на песок, а потом и лег и пролежал так до самого рассвета без сна, просто глядя на звезды и мерцающий в облаках ажурный полумесяц. Слова под ним исчезли, как следы старости с рук Роана. Ни первому, ни второму бывший солдат не удивился. Он уже мертв, вряд ли что-то еще может с ним случиться, а что касается слов в небе, то это ведь правильно, когда прочитанное исчезает.

Отдохнув, он ощутил себя достаточно хорошо, чтобы встать и дойти до дома, а там, сев на порог, подумать над произошедшим. Что же случилось? Он пришел и забрал у сестры болезнь. Пришел. Приходящий. Вот он теперь кто.

Так он и написал на песке, поразившись, как просто это выглядит со стороны: «Я стал Приходящим». Захотелось поделиться с другом, но Роан вдруг понял, что не должен наваливать на него еще и это. Что сначала должен привыкнуть сам. И может быть, неплохо иметь какую-то тайну, которую потом можно будет рассказать. У Гаэннари есть свои заботы, тайны, ритмы…

Словно подтверждая это, с другой половины острова послышался стук барабанов, мелодия простая, но неспокойная, ищущая. «Найди, — пожелал другу Роан, — обязательно найди то, что ищешь. И я тоже найду».

10.

Роан улегся спать тут же, на траве, и сладко проспал не меньше суток, а проснулся страшно голодным. Но не захотел сделать что-то быстрое, а решил использовать один из рецептов Гаэннари. Может, потом, рассказав об этом, улучшит другу настроение.

Результат готовки оказался не очень, но Роан съел «солнечную кашу» с аппетитом и отправился гулять. Дошел до берега и деревьев. Трещина стала больше, но это не огорчило. С другой половины острова снова зазвучали барабаны, ритм, совсем чужой, непонятный — и земля под ногами стала ощутима дрожать. Может, именно разные ритмы заставляли остров разделяться. Ритм точно был важен, он позволил Роану вернуться в Большой мир… Пожалуй, он уже готов был попробовать снова, и даже сел за свои барабаны, только не смог играть — чужие трели сбивали его. Помучившись с полчаса, бывший солдат встал, прошелся по песку, прислушиваясь. В доносящихся издалека трелях были вопросы, но явно не было ответов. Роан хотел бы помочь другу, но вспомнил о решении не мешать, и не стал ничего делать, даже в гости не пошел, хотя хотелось — он скучал по другу и Лум… Просто заставил облака в небе скрутиться жгутами и написал с их помощью ободряющее: «У тебя все получится». Подождал немного — трели на миг затихли, а прочитанное начало исчезать, облака разматывались, превращаясь снова в комья небесного пуха, — и убедившись, что послание получено, отправился домой. В конце концов, там тоже было чем заняться.

* * *

Не мешать оказалось легче, чем он думал. По крайней мере, сначала. Роан перенес барабаны с берега к своему дому и учился играть, не обращая внимания на чужие ритмы. Приходилось отключать мысли и ту часть восприятия мира, которая мешала. Он сосредотачивался на барабанах, на собственных руках, держащих палочки, на своих ощущениях и ожиданиях, и не сразу заметил, что ждет, когда вернутся видения, «воспоминания о невиденном». Сначала это было просто желание увидеть, что угодно, потом он захотел увидеть маму, по которой скучал больше, чем по другу — ведь Гаэннари все же был тут, рядом — но что-то мешало. Словно было что-то важнее. Роан позволил этому «важному» подняться на поверхность вместе с новым ритмом, в котором тоже было ожидание, все более нетерпеливое с каждым звуком. В конце концов он увидел, чье это ожидание.

…Тоненькая, седая и все еще очень красивая женщина торопливо шла куда-то по вечернему городу, выбирая почему-то темные проулки, пока не подошла к невысокому, скрытому за деревьями дому. Роан узнал ее — мать Гаэннари. Женщина постучала в дверь, но дожидаться ответа не стала, а свернула за угол и прошла на задний двор с глухой стеной, в которой было прорезано крошечное, с человеческую голову, окно с заслонкой. Стукнув в него четыре быстрых раза и два через паузу, дождалась, пока заслонка откроется. Мать Гаэна протянула в окошко что-то тускло блеснувшее, кажется, пару монет, и взамен получила свернутый как большая конфета розовый кулек. Она схватила его, спрятала в карман и кинулась домой почти бегом.

Роан начал догадываться почти сразу, и догадка была скверная, но, к сожалению, подтвердилась. Женщина почти ворвалась к себе в дом, достала из «холодного шкафа» молоко, налила в кружку и плюхнула туда порошок из розового кулька, который сделал молоко золотистым. Быстро размешав, выпила все до капли. В этот миг в кухню вошел ее муж, высокий представительный старик, носящий бороду клинышком.

— Ты как сегодня, любовь моя? Получше тебе?

— Да, родной, намного лучше! — улыбнулась она, смяв в пальцах и спрятав в карман кулек.

Роан видел, как выглядит алак — Гаэннари как-то раз нашел запасы родителей и показал ему это гнусное зелье. Из поведения его матери и ее разговора с мужем бывший наемник понял, что женщина снова пристрастилась к алаку, но ее супруг — нет. Сначала стало обидно за все, что сделали Гаэн и он сам, чтобы избавить ее от зависимости. А потом он понял, что может помочь снова. Так же как сестре. Недаром же его звал и тревожил нетерпеливый ритм, и воздух вокруг снова дрожал. Не потребовалось даже касаться ладонью — Роан чувствовал чужой ритм всем телом и чем-то внутри, и словно подался ему навстречу, ему и Большому миру.

Когда Роан возник на кухне в доме Гаэна, то почему-то ощутил себя старым и больным. Взглянул на руки — мерцающие и меняющиеся, они снова были руками старика, словно здесь, в Большом мире, над ним вновь обрело власть то, что он забрал у Миргис. Наверное, так и было. И это значило, что надо не забирать зависимость, чтобы самому не стать зависимым, а помочь как-то иначе.

Мать Гаэна и его отец уже смотрели на гостя. Они знали Роана, но видеть в пришельце могли кого угодно, и в их глазах сейчас он читал разное — удивление, страх и почему-то надежду. Может, надежду на возвращение сына.

Он не стал подходить ближе: и с расстояния в пять шагов Роан ощущал, что неправильный ритм принадлежит матери Гаэна. Отчасти он был уже и его, Роана, поэтому ему даже не понадобилось представлять, как он отстукивает ритм, постепенно меняя. Бывший солдат просто взял его, сделал своим, зазвучал в одном ритме с женщиной… Ощутил эйфорию — неправильную, нехорошую эйфорию, преодолеть которую оказалось труднее, чем он думал. Он пытался просто выровнять ритм — свой и госпожи, но не смог — его изменения, все добавленные им звуки не приживались.

Роан встретился глазами с госпожой; кажется, она балансировала на грани счастья искусственного, принесенного зельем и чего-то иного, настоящего и прекрасного.

— Нари… — произнесла она, и он понял — в нем видят сына, а чувство, пытающееся одолеть эйфорию — надежда.

И надо было сказать ей правду… но вместо этого Роан постарался улыбнуться — ведь улыбка не ложь, пусть даже женщина могла истолковать ее как подтверждение своих надежд, а если так — это дало бы ей силы.

— Пожалуйста, помоги мне, — попросил Роан. — Сопротивляйся. Я тоже помогу, сделаю тебя свободной…

Он не сказал, от чего. Женщина подалась было к нему, а потом достала из кармана руку со скомканным розовым кульком. Разжала пальцы, посмотрела на комок бумаги, уронила его на пол. И сделала что-то еще, от чего Роану стало легче — чужой ему ритм вдруг сделался податливым, мягким, почти родным. Даже голова закружилась от этой легкости.

А потом вдруг все стало правильно и хорошо — и ритм, и мир, и взгляд женщины. Роан заметил, что перестал мерцать, а руки его выглядят знакомо; кажется, внезапная старость куда-то исчезла. И, наверное, теперь мать Гаэннари узнала его.

По взгляду он увидел — да, узнала. Но почему-то надежды в этом взгляде не стало меньше. Только непонятно было, на что она теперь надеется — на то, что Гаэннари тоже придет, раз пришел Роан, на встречу в Заокраинном мире после того, как настанет и ее час покидать мир Большой. И времени спросить он ей не дал. Попросил:

— Никогда больше.

И шагнул назад, возвращаясь на Остров.

Усталость и теперь заставила его сесть на траву, а потом и лечь, уставившись в яркое дневное небо. С той стороны Острова звучали барабаны. Как-то странно звучали — мелодия то и дело обрывалась и начиналась другая, потом третья, и они перебивали друг друга и даже накладывались одна на другую, словно играли на самом деле три человека. Роану хотелось утишить это мельтешение и беспокойство, заставить его исчезнуть, не двигаясь с места — потому что обещал не мешать, и потому что не было ни сил, ни желания топать на ту сторону Острова. Он написал на небе важное, что могло заставить друга остановиться, отвлечься: «Я спас твою маму». И стал ждать хоть какого-нибудь ответа.

На время, очень короткое время, трели прервались, а потом зазвучали с новой силой — и вновь их было несколько, разных, переплетенных то ли в танце, то ли в противоборстве. И это нравилось Роану все меньше и меньше.

Надпись в небе исчезла, прочитанная и больше не нужная. Бывший солдат поднялся с травы. Сил прибыло — ровно настолько, чтобы его не шатало и мысли были четкими и ясными. Происходило что-то неправильное, нехорошее, как болезнь сестры или возвращение матери Гаэна к алаку. «Может быть, это тоже болезнь… все это, — сказал себе Роан. — Раздражительность его, ненужная никому игра и попытки что-то внутри залить, как пожар — может, это от какой-то болезни и Гаэннари тоже нужно вылечить?»

Он обдумал это, пока шел к своим барабанам, садился на служивший стулом чурбачок, поднимал палочки. Все же вот так, сразу, он не хотел менять что-то, принадлежащее другу, даже для того чтобы помочь ему. Но все же… если попробовать, только попробовать. И когда очередной чужой ритм всколыхнул тишину, Роан ударил по своим барабанам — сначала просто противостоя, противопоставляя тревожному уверенное, быстрому медленное, а потом стал вслушиваться и вклиниваться в те моменты, которые казались ему самыми неправильными и болезненными, как приступ боли или бреда. Короткими четкими трелями, в которые вкладывал душу, он разделял, отрезал одну чужую мелодию от другой, не позволяя смешиваться. Роан хотел лишь попробовать… но наполовину помогать не получалось, не вышло начать и остановиться. И ему начало казаться даже, что получается, что музыка с той стороны острова успокаивается. По крайней мере, ее стало меньше… Он счел это хорошим знаком, как прекращение приступа. Опустил палочки, помял уставшие пальцы.

Что-то заслонило садившееся уже солнце. Роан поднял голову и увидел дракона стремительно падающего на него…

Нет, не на него. Дракон пролетел мимо и кинулся к его дому-замку, ударился в него всей тушей и обрушил две башни. Потом сделал круг по небу и снова обрушился на дом, погребая под камнями все, сделанное Роаном, который стоял, потрясенно наблюдая за разрушением. А потом Гаэннари кинулся и на него, растопырив лапы с когтями-кинжалами. Роан исхитрился увернуться, но в следующий миг на него посыпались удары с двух сторон. Он не хотел отвечать, но пришлось — возникшим ниоткуда двум совершенно незнакомым людям, мечнику и странному кряжистому человеку, больше похожему на дерево, который хватал Роана за руки узловатыми руками. Был и третий, стоя в стороне, кричавший что-то грозное и обидное. А дракон исчез… И земля тряслась так, словно пыталась вывернуться из-под дерущихся.

Мечник нападал и защищался знакомо — как псевдо-Лум в пещере… Второй все так же нелепо пытался удержать Роана. И кто-то из них говорил — отрывисто и сумбурно странное, спутанное, как нить, которую уже не развязать, можно лишь разрезать:

— Всегда были разными… а я уже знал… только ты не верил. А все меняется, когда веришь или отказываешься верить… меня так много… я понял, что они правы: души вызревают в ком-то… а что потом? Надо отпускать. А ты не хочешь… даже когда я тебя заставил драться с памятью… память должна умереть…

Роан услышал крик, обернулся, кажется, получил удар мечом в плечо, но не обратил на него внимания, потому что кричала Лум. Она шла — к нему и Гаэннари, вернее, к тем двоим, которые чем-то были на него похожи и уже не нападали. Прошла мимо третьего, замолчавшего, свернула в сторону, встала у полуразрушенной стены замка с нависающим, угрожающе накрененным балкончиком. Повернулась лицом ко всем, кто был тут, и улыбнулась — со спокойной обреченностью.

Земля все еще дрожала, и Роан понял, что может, нет, обязательно должно произойти, рванулся к Лум, но не успел — стена вместе с балкончиком пошатнулась и обрушилась на нее. В воздух взлетела пыль. А когда двое подбежали — Роан и возникший ниоткуда, словно снова собравшийся из троих и сохранивший какие-то их черты Гаэннари — то не увидели ничего кроме камней. Словно девушки-памяти никогда и не было на свете.

Гаэннари устало сел на землю спиной к развалинам.

— Зря, — сказал он. — Это все зря.

Роан опустился рядом, силы как-то разом оставили его.

— Ты должен отпустить нас, — произнес Гаэннари тихо.

Роан не удивился этому «нас».

— А как отпустить? — спросил он.

— Можно так, — Гаэн поднял камень потяжелее, протянул другу. — Это легче всего. Если ты увидишь, как я умру, то сможешь свыкнуться с тем, что я больше не могу быть рядом.

— Но почему? — спросил Роан, хотя уже понял, сложил в голове отрывки сумбурной спутанной речи. — Зачем так?

— Затем, что у нас разные пути… как разные веры. Помнишь тех проповедников? Они правы. Душа в самом деле вызревает в ком-то. Во мне их даже три. В Большим мире это сложно почувствовать, там они словно спят, просыпаясь иногда, чтобы подкормиться… Тем, что им приятно и интересно. Все мои внезапные увлечения, которые даже меня удивляли иногда. Я так и не привык и не знаю, кто они будут. Но кажется — воин, и садовод, и актер… Да ты видел. Здесь они проснулись совсем и их желания рвут меня на части. Но в Малом мире им нет места, нет жизни. Нам надо обратно, в Большой. А тебе — быть тут, быть Приходящим. Не держи нас.

— Я не хочу держать… Так ты можешь вернуться? Жить снова? — спросил Роан, замирая от надежды.

— Не я — они. Меня будет трое. Понимаешь? Все трое — это я. Только меня надо разделить, а ты слишком не хочешь меня терять, слишком хорошо помнишь прежнего Гаэннари. А его нет и не будет, он уже не нужен… Ты сражался с Лум, сражался с памятью — я хотел, чтобы ты убил ее… или меня. Смерть все проясняет… Но Лум вернется и будет с тобой. Я не могу. Отпусти. Как угодно. Лучше убей.

Эта речь совершенно не подходила Гаэннари — никакому Гаэннари, ни новому, ни старому. И она что-то перевернула в Роане. Она и понимание, что он пытался вылечить не болезнь, а нормальность и чуть не совершил что-то непоправимое. Роан встал. Это оказалось непросто — не из-за усталости, а от понимания: вставая, он делает первый шаг к расставанию. Но почти сразу Роан сделал и второй, предложив другу:

— Пойдем.

Гаэн не спросил, куда.

Они шли недолго, хотя на изменившемся после землетрясения Острове трудно было что-то узнать. И деревья на берегу встретили их, только одно теперь было далеко, через заполненную бушующим морем пропасть.

— Тебе не кажется, что половинка острова похожа на корабль? — спросил Роан.

— Немного, — согласился Гаэннари. — А знаешь, есть такие стихи!

И он прочел, вроде бы просто, но с каждой строкой все выразительнее:

— Прощай. Надежда есть всегда,

Пусть дни осенние короче,

И холоднее звезды ночи,

И «нет» звучит весомей «да».

Прощай. Любому кораблю

Отчаливать всегда непросто.

Но мой корабль-полуостров

Уже в пути. И дом на ключ.

И все, кто ждут, пускай не ждут,

Тем более, давно устали.

День белый, небо цвета стали,

Простите мне святое «тут».

Плыву во имя, вопреки.

Мой полуостров ветром сносит,

Но пусть душа зовет и просит,

И барабан, многоголосен,

Уйти поможет — без тоски.

Пару раз Роану казалось, что читают трое… И он мысленно попросил друга: «Не разделяйся. Не сейчас. Пусть все будет потом, но я хочу еще немного тебя прежнего». И Гаэннари словно услышал и не стал разделяться.

— Мне надо видеть, как ты уходишь, — сказал Роан, глядя в глаза другу. — Тогда я смогу отпустить.

Он не был так уж в этом уверен, но должен был попробовать, веря, что и это тоже не выйдет наполовину, и если начать, то дальше пойдет само.

Гаэннари молчал долгую минуту; Роану даже начало казаться, что, не двигаясь с места, он уходит все дальше и дальше. А потом он улыбнулся, поднял руку и сказал:

— Прощай.

И исчез, словно размытый дождем рисунок, растаял, стал прозрачным. Но через пропасть, на другой половине острова, на полуострове-корабле появились три фигурки. Каждая махнула рукой в знак прощания, а потом земля дрогнула, задрожал, качнув стволом, апельсин на самом краю, и полуостров медленно двинулся в путь. Роан смотрел вслед и отпускал, давая уйти, как дал уже один раз, когда друга забрала смерть, но дал не до конца. Может в этот раз выйдет лучше. А еще — может быть, они еще смогут встретиться в Большом мире. Он пообещал себе, что не станет думать об этом сейчас, чтобы не помешать другу уходить, но в душе верил в новую встречу так сильно, что от этого было немного больно.

Что-то заставило его обернуться. Апельсиновое дерево, его дерево, покрывалось распускающимися цветами. Последний подарок друга. Роан махнул рукой уходящим и написал поперек всего неба: «Прощай. Я верю, мы еще встретимся». Закат подсвечивал облачные буквы и делал розовато-алыми, светящимися, и их, и цветы на апельсине.

Тонкая рука легла ему на плечо, и Роан улыбнулся. Он медлил оглянуться, потому что и так знал, кого увидит, но сорвал цветущую ветку, чтобы подарить той, которая так нужна всем людям на свете — в Большом мире, в Малом, и во всех, сколько их есть.

17.12.16