Война, которой не было

— Помни о жизни— (?)

Я часто вижу один и тот же сон, к приходу которого до сих пор не могу подготовиться, а уж тем более предугадать. Поначалу я кричал, но мой голос исчезал сразу, как только я открывал рот, и был похож на рыбу, которую изрыгнул на берег океан, но после просто подчинялся кромешной тьме, которая сдавливала меня все сильнее и молча ждал… Ждал того момента, когда я смогу вздохнуть с облегчением и открыв глаза убедиться в том, что это очередной кошмар, постучавшийся мне в голову. Ждал, когда смогу пошевелиться, чтобы преодолев тяжесть своего тела, смогу обрушить его на пол и проснуться. Если бы только заранее знать о наступлении таких ночей, не для того, чтобы не смыкая глаз залпом выпивать спасительный крепкий кофе, а хотя бы для того, чтобы упорядочить свое наказание, и подготовиться к нему как можно лучше. Но к этому невозможно привыкнуть… Никогда...

Мои страхи эволюционировали, — они и раньше пускали в расход мой еще не сформировавшуюся психику, но теперь они крошат меня с особым упоением, нанизывая плоть и подвешивая в невесомости, каждый раз обещая, что размотают боль во времени и пространстве.

В детстве, когда я закрывал глаза, я видел не падающие звезды, а ракеты, которыми две страны обменивались вместо рукопожатия. Каждый с угрожающей ухмылкой желал друг другу спокойного сна. И я начинал играть в прятки… Я любил эту игру, но во снах она приобретала зловещий оттенок. Сердце обгоняло размеренный шаг времени в разы и я задыхался, словно оно встав поперек горла лишало меня возможности на последний вздох. Три… Я бежал к двери в подвал. Два… Я открывал ее. Один… Я всегда останавливался и оборачивался, чтобы встретить страх лицом к лицу, но больше не мог сойти с места, покорно ожидая, когда взрывная волна снесет меня и я смогу раскрыв глаза увидеть серый потолок над своей головой. Конечно же, я кричал, и был счастлив, что могу сделать это. Отец успокаивал меня, и я, прижимаясь к нему как можно ближе чувствовал его запах, который вселял в меня уверенность в завтрашнем дне. Он говорил, что это просто сон, и я верил ему. До следующего кошмара...

Я всегда боялся неизвестности, неопределенности и незавершенности. Смерть пугала меня. Пока я был маленьким. Мне казалось, что она безумно далеко и уж я-то точно буду в ее списке последним. В возрасте восьми лет я всерьез думал, что буду жить вечно и не поступлю так же, как и мой отец, который ушел не попрощавшись. Я знал, что успею взмахнуть рукой на прощание тому, кого люблю. И стоит ли теперь бояться того состояния, в котором я оказался не по своей воли?

Вчера было шестое июля...

Меня зовут Сэм ХХХХ. Я распался на неделимые частицы уже слишком давно, чтобы собраться вновь.

Я прошел во времени точку невозврата.

Не могу пошевелиться. Не могу закричать. У меня не получился бы даже вдох.

Еще немного, и поле распадется, отпуская меня в небо или уронит в преисподнюю, возвращая того, кто всегда принадлежал ей.

Виновный есть: это я. Хотя я до сих пор пытаюсь найти оправдания для моей совести, которые хоть ненадолго, но приводили к временному успокоению.

Если бы Рик, выпил бы в тот день мартини ровно столько, чтобы доза алкоголя оказалась бы недостаточной для того, чтобы его заостренное чувство справедливости и возмущения вышло за пределы его рта, или наоборот, слишком много для того, чтобы вообще связно мыслить. Если бы я сжег старые отсыревшие отцовские рукописи, которые слишком долго ждали своего рокового часа в подвале нашего небольшого дома, который теперь для меня одного был слишком велик. Не столкнулся бы в метро с Питером в самый пик каждодневной давки, у которого на тот момент отбуксировали форд на штрафстоянку. Забыл бы Мери… Или не родился бы вообще. Мне не пришлось бы просыпаться в холодном поту, не кричать во снах и не испытывать по утрам перед женой стыда. Я бы очень хотел бы попросить у Мэри прощения за каждый ее украденный сон и спокойствие моими адскими ночами, которые она добровольно решила взвалить на свои хрупкие плечи до последнего своего вздоха.

Обычно я кричу что-то вроде: «Простите! Простите!» или отчаянно отрицаю свое разорванное состояние, пытаясь из последних сил ухватиться руками за пустоту. Почему-то мне удается разбудить ее своими пробившимися вопреки стонами и мольбой в половине пятого. Я хватаюсь руками своего лица со словами: «Этого не может быть!» или бросаюсь к Мери, если она еще спит, для того, чтобы убедиться, что ее лицо целое, облегченно вздыхаю, и обняв, засыпаю. Но иногда я вижу, что у нее только половина головы, и в безумии забываю, о том, что я во сне. С этим трудно жить… Если бы кошмары были реже… Если бы они и вовсе исчезли, каким счастливым бы я был!

Наше изобретение будет последним в истории Земли. Иногда мне кажется, что я просчитался, но возможно, ошибки нет и в процессе распада все правильно: то, что разбилось на миллиарды частиц, невозможно собрать вновь, и возвращение тела в исходную точку — миф, придуманный моим больным воображением.

Мне уже не больно — мне нечем чувствовать...

Я открыл глаза...

Глава 1

У всего, что происходит в этом мире есть источник: у любого решения, поступка, проекта или деятельности всегда есть тот весомый элемент, который перевешивает чашу весов в ту или иную сторону. Тогда, поддавшись настроению деда, я подключился к генеральной уборке, которую он решил затеять ни с того, ни с сего, всерьез задумав дать мне новую жизнь в доме без вездесущего запаха старой пожелтевшей бумаги, что еще оставалась на полках отцовского рабочего кабинета. Я везде находил обрывки его наработок как в рукописном варианте, так и отпечатанные тексты, не представляющие для меня абсолютно никакого интереса: сплошные формулы и горы полнейшего бреда, смысл которого я так и не мог уловить, сколько раз бы не читал. Забавно, но даже спустя шесть лет после его гибели, я до сих пор нахожу их в довольно интересных местах: в туалете, например, на самом дне бокового ящика кухонного стола, в его старом бельевом шкафу, и даже в почерневшем от копоти ведре, что стояло в кладовой под лестницей, среди старых тряпок и прочего не всегда полезного домашнего инвентаря. Не могу до сих пор с точной уверенностью объяснить, зачем я коллекционировал порванный и разбросанный по всему дому незаконченный проект. Может, для того, чтобы хранить как память или наивно полагал, что когда-нибудь, собрав все воедино, смогу понять, над чем он так усердно работал. Во всяком случае, все было сложенно в коробки и спущено в подвал.

Были моменты, когда я хотел все сжечь, пытаясь добиться свободы от детских воспоминаний, в которых он всегда сидел в углу своего кабинета, — работа поглощала его полностью. Он открывал окно и сумерки входили в комнату, принося свежесть с каждым легким дуновением ветра. В этой комнате воздух всегда был отравлен, но тяжесть его постепенно вылетала на улицу. Таких дней было мало, но когда он появлялся на пороге нашего дома, у меня становилось легче на душе, а бессонница отступала, забирая с собой мои еще ночные кошмары.

Всегда, засыпая я знал, что вполне возможно не смогу проснуться утром, так как буду уже мертв; но не этот страх самый главный: проснуться от боли, где-то между обломков, с окровавленным лицом, руками и ногами, а может и без них вовсе, понимая, что уже никто не придет мне на помощь. Но есть сны особенные: медленные… В них я, пробираясь сквозь толпу людей, сражаюсь за каждый метр, который мне с трудом удается выгрызть чуть ли не зубами, отмеривая по шагам все еще мерцающую вдалеке возможность выжить, оставляя от эпицентр взрыва за своей спиной. Мне кажется, что каждое кирпичное здание вполне смогло послужить мне защитой, но тоже оставлял их позади, потому, что мне просто хотелось быть как можно дальше от смерти.

За одну из стен моей комнаты крепко уцепилась мечта, которая в нелегкие минуты одиночества грела мне душу, разбежавшись по карте мира красно-желтыми листьями. Я нанизывал ее на зубочистку, хорошо заточенный конец которой под наклоном легко проходил фотообои. Сейчас мне было даже страшно на них смотреть, не то что прикоснуться, — я представил вдруг как они рассыпаться от моего дыхания рядом, но нависшую руку не отнял. Детство прошло, а я словно пытался оттянуть тот момент, когда оно окончательно закроет за собой дверь.

— Подожди, не сдирай! — усмехнулся дед, — Велика ли в границах разница, что они есть, что нет! Будто страна со своего законного места сойдет!

Моя рука дрогнула от неожиданности, но я недолго думая, стал снимать листья.

— Не верится даже, что где-то на другом конце земли у кого-то больше свободы… Я даже не знал, что именно чувствую: злость или зависть.

— Придет время, и мы...

— Мы сгнием здесь скоро, задушенные собственной страной! — не дал договорить ему я.

Мое первое и единственное путешествие в Канаду всегда смотрело в ответ на меня, каждый раз, когда я поднимал глаза в левый верхний угол стены. Я вспоминал глупые детские игры с Питером, на которые я променял страшные сны, — тогда одиночество отступало и я забывался, уходя все дальше от реальности, которая терпеливо ждала моего возвращения в тот дом, в котором мне всегда было стыдно просыпаться в кровати отца, который снова успокаивал меня. Тогда я засыпал с мыслями о том, умирать вот так, в объятиях, уже не так страшно. Если спуститься с левого верхнего угла немного ниже, то можно было прочесть названия абсолютно всех городов без проблем. Так как не было такого места в Штатах, где мне бы очень хотелось бы побывать. Метки брали начало с Мексики, и выстраиваясь в ряд шли друг за другом по континенту к южному полушарию непослушной разрозненной колонной: Мехико, Гватемала, Сан-Сальвадор, Тегусигальпа, Манагуа, Сан-Хосе, Панама, Каракас, Джорджтаун… Мне казалось, что я однажды смогу вырваться из этих стен, из этого города и из страны, мучаясь только одной нерешенной проблемой: какая именно метка моей засушенной мечты будет суждено сбыться в первую очередь. В детстве меня даже всерьез волновала проблема, которая сидела большой желтой стаей на том месте, где должна быть Европа и Ближний Восток; коснись я хоть одного из них, ненароком задел бы рядом стоящие метки, своими руками разрушая плод безграничной веры и надежды в светлое будущее. Но годы шли, я становился старше, и понимал, что честным был только один: самый первый и самый верхний осенний лист.

Я и сейчас, закрыв глаза мог бы помечтать о странах, которые возможно не увижу никогда, ведь вырваться из закрытой страны будет трудной задачей, а возможно и вовсе невыполнимой. Я мечтал… Но страны не ждали меня, — они, срастаясь друг с другом, становились чем-то новым, еще неивестным для меня чудом, белым пятном — можно и так сказать, и искажали точность карты мира на стене.

Я еще не достиг десятилетнего возраста, а Азия не смотря на риски решила закончить экспериментальный проект под номером два, досрочно сняв границы.

— Это невозможно: одна валюта, один паспорт! — пытались перекричать друг друга средства массовой информации, страстно желая скорейшего наступления коллапса, но его все не было, а Альянс каждый год поглощал новую страну, становился все больше, медленно подбираясь к Западной Европе, упираясь в глухую стену.

Я смотрел на все это не веря своим глазам, но то, что происходило на экране и пугало и восхищало меня одновременно, и я с воодушевлением глубоко вдыхал, забывая в конечном счете сделать выдох. Мечта сама бежала ко мне навстречу, сгребая в один букет пригвожденные к стене давно опавшие с деревьев листья. Я верил, что однажды смогу проехать пол земного шара на скоростном поезде, но строительство межконтинентального моста было свернуто из-за нехватки средств, он и по сей день, служит только памятником недопонимания, упираясь в пустоту на семьсот двадцатом километре.

Десять лет назад я нарисовал мост тонкой линией, соединяя Нью-Йорк и Лиссабон, в мельчайших деталях представляя, как прокачусь по нему, до пояса всунувшись из окна, захлебываясь встречным ветром с запахом навсегда покоренного океана, и доводил ощущения до предела, пока не почувствую в горле привкус соли.

— Как Адам? — спросил дед.

— Не знаю, я не виделся с ним с самого выпуска, — равнодушно ответил я, прекрасно понимая, что моя интонация — наглая ложь, ведь я все еще беспокоился о нем.

После похорон его отца, Адам стал неуправляемым, я стал опасаться того, что детские игры могут перерасти во что-то действительно криминальное, и старался отстраниться от него, пока наша дружба не сошла на нет. Мы закончили колледж совсем как чужие люди, теперь, я конечно, понимаю, что мое поведение могло задеть его, и поэтому сейчас мне было тошно от самого себя.

Адам Митчелл жил совсем рядом, напротив через дорогу. Он с детства был независимым и свободолюбивым, порой в его голове возникали идеи, о наличии которых, я узнавал только после того, как он втягивал меня в свою игру, делая меня соучастником мелких преступлений, за которые было неимоверно стыдно будучи уже взрослым. Но я совру, если скажу, что такие забавы не нравились мне, я получал адреналин, которым кормился в течении последующих дней разлуки с другом. Так постепенно всю улицу мы стали считать своей. Игра была поистине захватывающей и смысл ее я уловил не сразу, а только после того, как Адам, торопливо ввернув над дверью соседей перегоревшую лампу, со всех ног бросился назад через разросшиеся по периметру двора кусты, напрочь забывая о моем существовании. Мы меняли местами вещи и предметы, которые считали абсолютно одинаковыми. Так перегоревшая лампа над дверью дома Митчелл вдруг по удивительной случайности к утру оказывалась новой, наши старые садовые ножницы в один прекрасный день приобрели былую молодость, а дырявый шланг стал целым. Веселье лилось через край, а вот совесть и страх, становились с каждым разом все назойливее. Мы оба пришли к выводу, что жульничество — это плохо, и не потому, что боялись быть пойманными, нет, просто подозрительность соседей незаметно перешла на наших родителей, которая как проказа настигла и нас. Мы оба думали, что они знают о наших играх, а они скорее всего, были уверены в том, что мы знаем, о том, что знают о нас они.

Позже Адам предложил сыграть в игру наоборот, и мы меняли мертвое животное на живое, но на время, так как пушистый друг напрокат очень сильно бил по карману. После неудачной попытки вернуть воскресшего щенка законному владельцу, нам пришлось бросить эту затею, потеряв все свои карманные деньги, не щадя даже сбережения, которые я старательно откладывал месяцами на свое первое путешествие. Девочка, которая жила в самом конце улицы наотрез отказывалась расставаться с ним даже на минуту, поэтому выкрасть животное обратно не предоставлялось возможным. Время шло, а игры становились все опаснее: он мог выйти из примерочной в новых джинсах, оставив при этом на вешалке свои собственные, после чего примеряя свои. Порой я восхищался его особым талантом запутывать любое дело, за которое он брался, и что самое интересное, это всегда сходило ему с рук. И сейчас при мысли о нем, у меня холодела спина, логично же, что вся его жизнь могла свестись к местам не столь отдаленным, сейчас всерьез предполагая, что увижу его за решеткой.