Часть 4

— Франки-и! — Рональд скептически глянул на пошедшее полосами изображение, передаваемое с электронного микроскопа, и скривился. — Он окончательно накрылся.

Ученый поднял глаза на ассистента и практически повторил выражение его лица, пусть и более сдержанно. Потом вздохнул и пожал плечами:

— Значит, завтра придется ехать в соседний город, смотри, чтоб машина была готова. Я сегодня разберу, может там просто заменить что надо… На новый нам денег все равно не хватит, придется старый из той лаборатории забирать, если этот не подлежит ремонту.

Андерсон лишь пожал плечами. Завтра, так завтра. Спешки, как обычно, нет…

***

…Рон резко вывернул руль, напрасно пытаясь выровнять машину, но с ужасающей ясностью понял, что ему не успеть. А в следующий миг его с нечеловеческой силой дернуло из водительского кресла, и мужчина лишь успел с удивлением осознать, что уже находится совсем не в салоне.

Приземление вышло жестким и болезненным, но Андерсон даже не заметил этого: тут же вскочил на ноги, сплевывая кровь пополам с землей, и развернулся туда, где мгновением раньше раздался оглушительный треск. Легкая ударная волна безразлично шевельнула сильно отросшие волосы, примяла траву и унеслась прочь, оставив лишь бесформенные остатки того, что некогда было дешевой легковушкой.

И будто пришпиленного к стволу дерева человека, насквозь пронзенного одним из обломков.

Франкенштейн успел спасти водителя.

Но не успел выбраться сам.

— Нет… — Рон замер, не в силах заставить себя сделать и шага вперед. А потом вдруг сорвался с места, не обращая внимания на поврежденную ногу; бросился вперед, пусть и знал, что ничего сделать уже не сможет.

— Нет… нет-нет-нет-нет!

И снова замер, не дойдя до раненого друга каких-то двух шагов. Сквозь шок и ужасающее осознание того, что по его вине гибнет один из величайших умов этого времени, Рон заворожено следил, как медленно затягиваются страшные раны на лице и груди Франкенштейна. Будто сквозь туман, застившую сознание дымку, видел, как мужчина пришел в сознание, шевельнулся, обхватил руками пробивший его насквозь осколок и с мерзким чваканьем выдернул, отшвырнув прочь.

Запоздало и не к месту мелькнула мысль о том, что зря все-таки перестали делать автомобильные корпуса из стали.

А в следующий миг, еще не придя в себя, но уже действуя по заученной до автоматизма схеме, Рон отпрыгнул назад, с лязгом обнажив рапиру.

Но не напал, теряя драгоценные мгновения, когда еще можно было одержать победу.

Так и не напал.

Стоял, ощущая, как все больше и больше дрожит в его руке смертоносное лезвие. А душу охватывало совсем иное пламя. Предательство оказалось куда больнее потери.

— Почему..? — Андерсон и сам не узнал своего голоса, настолько жалким и дрожащим тот вдруг стал. Абсолютно беспомощным. — Ты не можешь… только не ты! Это все тупой, бесполезный сон! Ну же, скажи что все не так, все ложь?!

— Рон…

Франкенштейн медленно поднял руки и шагнул вперед, стараясь двигаться как можно плавней и говорить помягче. Но молодой ученый наотмашь рассек воздух ставшим вдруг молниеносным клинком, не позволив приблизиться.

— Не смей! Какого черта ты… что ты за тварь такая?! Чего добивался все это время?! Вампир, стремящийся стереть с лица Земли вампиров?! Не смеши! Кто ты?! Зачем?! За что…

Паника, боль, непонимание, стократно взвинченные собственной импульсивностью, мешали Рональду думать и анализировать. Запирали мыслительный процесс, сводя его к одной единственной цели, рожденной давным-давно глубинным чувством ненависти.

Ведь перед ним был вампир.

Тварь, достойная лишь уничтожения.

Но и тот, кто за прошедшие несколько лет, стал для молодого ученого семьей.

И если бы Рон смог хоть немного справиться с захватившими все его существо чувствами, он бы с легкостью сложил мозаику, теперь очевидную и простую, как два и два.

Франкенштейн остановился, чуть опустив руки, глубоко вздохнул и заговорил все тем же спокойным ровным голосом, старясь не провоцировать. Ведь проливать кровь того, с кем привык делить дом и работу за прошедшие годы, он не хотел совершенно:

— Мое имя Александр Рэй. Чуть более ста лет назад я был назначен лаборантом Юрия Доброделова. Я же помогал ему разрабатывать проект, который сейчас носит аббревиатуру АР. И я же — первый и единственный успешный результат эксперимента, проведенного над человеком.

— Единственный? — едко переспросил Рон, которого абсурдность высказанного утверждения вновь заставила мыслить более-менее разумно. — А тысячи остальных — это массовые галлюцинации?

— Единственный успешный, — терпеливо повторил Лекс, уже окончательно опуская руки, — в отличие от созданий, которых породило вещество Рэнуэ, я имею ряд иных особенностей. В частности — не столь остро нуждаюсь в человеческой крови. Нескольких глотков мне хватает почти на месяц.

— Но нуждаешься, — с ненавистью прорычал в ответ Андерсон, вновь вскидывая рапиру.

— Да. Нуждаюсь. Но не охочусь и не убиваю, — Франкенштейн прямо встретил ненавидящий взгляд своего ассистента, возможно бывшего, и вздохнул, как-то устало передернув плечами. — Брось, Рон. В том, что я вампир, надо было обвинять меня до того, как я рассказал всему миру о способах борьбы с себе подобными. Ты должен понимать это.

Теперь спорить было уже глупо. Да и молодой ученый прекрасно осознавал, что в тех материалах, с которыми они сейчас работали, не было ни фальши, ни подлога. Их целью действительно было лишь одно — полное уничтожение АР. И игнорировать этот простой факт, равно как и все остальное, что сделал для людей Франкенштейн, невозможно.

Но кое-что все же было. И Рон не стал медлить, с той же ненавистью, пусть и не настолько уверенной, выплюнув в лицо:

— Ты убил Доброделова.

— Да… — голос Лекса звучал теперь тихо и серо, обесцвеченный тяжестью воспоминаний. — В состоянии аффекта. Бешенства. Сколько бы мы с Юрой ни экспериментировали и ни модифицировали вакцину, избавиться от этого постэффекта не удалось. Как результат… обычных веревок не хватило, чтобы удержать силу на время потерявшей рассудок твари.

И после этих слов Рональд окончательно опустил оружие, теперь уже просто неспособный его поднять. Вся его ненависть, вся жажда крови этих противоестественных порождений науки не смогла ничего против истинной горечи, звучавшей в словах Александра Рэя. Андерсона поразило то, как была сказана эта фраза. И он вдруг четко осознал, что просто не сможет ненавидеть Франкенштейна больше, чем тот ненавидит себя сам. А Первый тем временем продолжал:

— Юрий… всегда был очень добрым. Он любил этот мир, любил жизнь, вопреки всему. Всегда старался помогать, был вежливым, ярким, общительным… Да и улыбки добрее я еще не видел ни у кого. То, что им двигало — чистое желание защитить, спасти как можно больше людей от несправедливости жизни. Да, многие скажут, что не ему судить, но и самого Юру трудно винить за выбранную им дорогу, — в голосе Лекса звучали отголоски тепла, которое никогда не забудет, и горечи, которую забыть не в праве. И именно они заставляли Рональда вслушиваться в каждое слово. Заставляли понимать. Но чем больше говорил Франкенштейн, тем сложнее давалось ему каждое слово. — Когда… когда я осознал себя вновь. В той лаборатории… рядом… с тем, что осталось, я…

Ученый замолчал, совсем опустив голову, и тень от очков не позволяла больше увидеть серого взгляда, вопреки обыкновению — тусклого и пустого.

— Я сбежал. Что еще мне оставалось делать? Потерянному, испуганному… Я тогда знал лишь одно: права на смерть у меня больше нет. Ведь за меня отдал жизнь тот, кого я считал семьей. Братом считал… старшим и заботливым. А потом появился Рэнуэ. Я был рад… сначала. Идеи и мечты Юрки обрели новую жизнь. Я почти предложил тогда свою помощь, но… происходящее вновь обернулось адом. Только теперь он был повсюду, а не в одной лишь маленькой лаборатории. День за днем, год за годом наблюдая, я осознавал, что Юрий не заслужил такого. Нельзя, чтобы его научные труды вели к войне и бесчисленным смертям. И тогда я поставил себе цель уничтожить сначала последствия, а потом и сами разработки Доброделова. Ведь сам Мир уже показал — им нет места здесь, верно?

Вновь стало тихо. Рональду нечего было сказать в ответ на эту спонтанную исповедь, нечего было и возразить. А в душе Франкенштейна поднялась необъяснимая горячая волна чувства, что непреклонно сломало возведенные некогда стены, вырвавшись на волю с произнесенными словами. Но более оно не обозначило себя никак, кроме едва заметной улыбки на губах. Странная эта была улыбка. Еще более горькая, быть может — страшная, но столь же невыразимо искренняя. Впервые за почти сотню лет, Александр Рэй смог поделиться своей тайной хоть с кем-то. И груз, что все это время неподъемной тяжестью давил на его плечи, наконец стал чуточку легче. Совсем немного, но этого хватило, чтобы его с головой захлестнуло невыразимое счастье. Такое же дикое и противоестественное сейчас, как и эта улыбка.

Рон же… четко понимал и вынужден был открыто признаться себе лишь в одном: вампир Франкенштейн или нет — сейчас не важно. Он был таким с самого начала, а значит — ничего не изменилось. Логика, с которой трудно спорить. Простые выводы, впервые заставившие пойти против сжигающей душу едкой ненависти.

Да и был еще более очевидный факт: здесь и сейчас Александр Рэй спас своему ассистенту жизнь, пожертвовав ради этого, быть может, всем. И спорить тут уже бесчестно.

— Почему… — хриплый и тихий голос Рона показался в царившей тишине чуть ли не громом, но ученый продолжил, надеясь сломать не то окружающую атмосферу, не то ее же, но внутри себя. — Как ты обманывал городские детекторы? Да и мой тоже?

— Это легко. Составляющая моей крови слишком сильно отлична от привычной вам АР. На деле есть существенные различия даже в основе — ты это и сам понимаешь теперь. Так что созданные вами детекторы на меня не реагируют, не на что.

— Понятно.

Вновь вернуться пологу напряженного молчания не позволил вой сирен. Система страховки автомобиля подала сигнал об аварии, и теперь к этому месту спешили машины Дорожного Патруля и скорой помощи. Рон вновь поднял глаза на вампира и вдруг резким движением головы указал в сторону леса:

— Иди. Если они тебя найдут, крахом пойдет все. Куртку только накинь… в крови весь.

Лекс автоматом поймал брошенную ему одежку и несколько неуверенно встретил взгляд своего ассистента. Он не ожидал и не верил, что тот примет такой расклад. Он был готов к ссоре, убеждениям, даже к драке, пусть не желал ни умирать, ни убивать. И столь спокойная рассудительность, особенно после недавней вспышки, стала для него неожиданностью.

Только не было сейчас времени ни выбирать, ни медлить. Потому Франкенштейн просто кивнул, бросил пару фраз о встрече в их лаборатории и исчез в сумраке леса.

***

Жажда.

Александр Рэй не испытывал ее давно, очень давно, уже почти позабыв это чувство. В разговоре с Роном он смог это подавить, эмоции сами задвинули ее на самый край сознания. Но сейчас, когда он остался один, а небольшой запас неизменной фляги давно закончился, лишь раздразнив, Лексу стоило огромных усилий сдерживать себя. Сдерживать рвущегося из клетки зверя. Ту самую тварь, которую так ненавидел Рон, которую еще больше ненавидел он сам.

Идти в таком состоянии в город — безумие.

В город, принадлежащий людям, разумеется.

На благо Франкенштейна не так далеко отсюда находилось еще одно поселение. Территория из тех, которые человечество окрестило проклятыми. Поселение расы четыре-один.

На стук в местных домах открывают всегда с оружием в руках. Но настороженность мигом исчезла из взгляда молодого на вид парня, когда он увидел, в каком состоянии гость, и, более того, узнал его.

Да, Франкенштейна знали. Практически в каждом из поселений, принадлежавших вампирам, было известно имя Александра Рэя, и везде ему готовы были помочь. На то были причины. Очень серьезные причины, благодаря которым до сих пор Лекс был обеспечен как прикрытием в случае чего, так и необходимыми образцами для своей работы.

Разумеется, никто из вампиров и не подозревал, зачем на самом деле ученому нужна была их кровь. Они доверяли ему. Они были ему рады. Они видели в нем друга и собрата. Того, кто желал просто жить, как и многие из обращенных или родившихся иными.

В небольшой деревушке Лекс смог нормально отдохнуть и полностью прийти в себя. Обзавестись новой одеждой было совсем не трудно — вампиры отнюдь не ходят голыми и совершенно не воруют: за несколько лет они полностью поставили на ноги собственное производство. Найти транспорт — тоже. Хотя и подвести его смогли, разумеется, не вплотную. Строго говоря, подвозивший гостя мужичок и вовсе не знал, куда тот держит путь. Приходилось лгать. Очень много лгать тем, кто был к нему добр. Но за прошедшие годы Франкенштейн к этому привык, адаптировался… у него уже давно не болела ни совесть, ни душа. Хотя, возможно, он никогда и не испытывал ничего из-за этого, ведь оглядываясь назад он видел неизменно лишь одно: осколки мечты Доброделова.

***

Рон провел в госпитале чуть больше недели. Нога была повреждена куда серьезнее, чем показалось сначала, и пришлось ждать, когда врачи снимут швы.

Все это время он думал, анализировал и проклинал чертову логику, которая не позволяла обвинить Франкенштейна хоть в чем-то; ненавидел собственную душу, сердце, которое привязалось к этому… не-человеку… и просто отказывалось видеть его в сколь-либо ином свете. Франкенштейн лгал? Да. Но у него не было выбора, и эта чертова правда как никогда заставляла понимать, что безо лжи порой жить просто невозможно.

Принятое в итоге решение было очевидно с самого начала.

Но Рональд не был бы собой, если бы так просто забыл свою ненависть. Рожденная искра недоверия, пусть и потухла, но след оставила, и, впервые, Андерсон решился нарушить принятые некогда условия. Очень аккуратно, до поры — незаметно.

***

Лекс прибыл в лабораторию на пару дней раньше своего ассистента и первое время буквально не находил себе места. Мерзкое чувство зависимости от чужих решений, действий и слов терзало его существо остро заточенными клыками, заставляя мысли метаться в попытках хоть как-то предугадать действия Рона. На деле же вероятностей было не так уж и много. Андерсон либо уйдет, либо уйдет и расскажет о том, что узнал, общественности, либо останется. Было ли право у Лекса хотя бы надеяться на последнее — он не знал. Да и не надеялся, хоть недавние слова и действия молодого ученого вполне позволяли это.

Задаваться вопросом о том, насколько поверят словам Рона, предпочти тот придать факт личности Франкенштейна огласке, первому из вампиров надоело достаточно быстро. Чувство, до этого близкое к панике, обратилось простым безразличием, даже апатией. В конце-то концов, он слишком долго ходил по лезвию бритвы, чтобы сейчас бояться оступиться. Все, что ему оставалось — ждать и работать. Время само ответит на все вопросы, как отвечало и раньше.

И когда в замке узкой двери фургончика скрипнул ключ, Лекс лишь отложил карандаш и спокойно обернулся, встретившись взглядом с Роном. На мгновение оба замерли, потом Андерсон вошел и протянул ученому чуть покореженный чемодан, спокойно ответив на ставший вопросительным взгляд.

— Детали для микроскопа. Я проверил — они уцелели после аварии. Надо закончить работу, верно?

Вампир кивнул и молча взялся за ремонт.

Но в этот момент была сломана еще одна стена, последняя. Та, за которой слишком четко видна разница между Александром Рэем и Франкенштейном. И с каждым днем Рональд поражался все больше, чувствуя этот контраст в привычном, вроде бы, общении.

И вовсе его собеседник не замкнут и не хмур. Неприметен, да, но общителен, как самый обычный человек в кругу друзей, в кругу тех, кому доверяет…

А Лекс действительно с удовольствием делился теперь историями, пересказывая то моменты своей жизни, то уже давно покрытые пылью анекдоты. Слой за слоем он избавлялся от вековой брони, открываясь тому единственному человеку, кому мог открыться. И общение теперь было как никогда живое, хотя и не мешало работе, — ведь у того, кто прожил на свете так долго, более чем хватало и слов, и воспоминаний.

А вскоре для них нашлась и общая тема.

Юрий Доброделов. Историческая личность, о которой почти ничего не известно. О нем никто не писал объемных биографий, никто не потрудился рассказать, как о человеке — лишь как об ученом. И Рональду он оказался неожиданно интересен. Он как будто чувствовал с ним не то родство, не то просто… понимал? В любом случае, знать желал как можно больше. А Лекс только и рад был рассказывать. В такие минуты его голос странно теплел, а воспоминания были раскрашены как будто солнцем. Даже самые грустные из них не носили в себе ни тьмы, ни горечи. Лишь последнее. То, о котором ученый совсем не хотел рассказывать, да и не делал этого.

И так работа спорилась. Жизнь вошла в привычную колею, пусть немного и изменилась в красках. Давно уже забылась и незамеченная когда-то метка о вскрытии на двери старой лаборатории, и последствия той аварии, и многое другое, что как будто потеряло теперь свое значение. Результаты экспериментов становились все успешнее, и вот однажды настал момент, когда Франкенштейн объявил теоретическую часть завершенной.

— Осталось лишь оформить, — с каким-то сытым торжеством произнес он, — и отправить твоим коллегам, в лабораторию. Опытный образец дорабатывать уже им. У нас недостаточно хорошее оборудование для этого.

Рон лишь кивнул в ответ.

У него не находилось слов, да и не мог он передать, что в этот момент творилось в его душе. Жажда уничтожения пировала, упивалась образами, что рождались из попыток предугадать и представить последствия будущего шага. И медлить Андерсон вовсе не собирался, уже открыто подгоняя и настаивая на том, чтобы взяться за доработку немедленно. Лексу с трудом удалось его уговорить хотя бы на обеденный перерыв, а уж энтузиазм, с которым Рон после него принялся за оформление проекта, просто поражал.

Неприятно поражал, заставляя вспомнить ненавязчивое чувство одержимости, которое появлялось всегда, стоило Андерсону лишь упомянуть расу четыре-один.

***

— Наверное… хорошо, что Юрия уже нет, что он не видит этого, — вдруг проговорил Рон, возвращаясь к недавнему разговору. — Он, должно быть, любил этот мир точно так же, как я его ненавижу. Никогда бы не принял уничтожения четыре-один. Искал бы компромиссы...

Андерсон сидел спиной к своему руководителю, и не мог видеть, как остановился его взгляд, как замер он сам, оглушенный осознанием.

Последние слова фразы, так небрежно, на автомате, оброненной Роном, все еще стучали бешеным пульсом у него в голове, заставляя всю душу, все существо Лекса болезненно сжиматься, боясь захлестнувшего понимания.

Всю свою жизнь, с момента появления проклятой работы Рэнуэ, Александр Рэй считал происходящее в мире предательством памяти его друга. Считал предателем и самого себя, ведь именно он мало того, что прервал дорогую жизнь, но и не стал останавливать поднявшего труды Доброделова безумца, хотя мог бы. Из-за этого появился на свет Франкенштейн. Существо, не знающее жалости к себе подобным, ведомое, подобно Рональду Андерсону, лишь одним желанием — вернуть мир к изначальному. И пусть эти два пути имели разные истоки, судьба в итоге слила их вместе, безошибочно показав дорогу к желаемому результату.

Свела, чтобы теперь, в самом конце, открыть настоящую правду. Очевидную. И столь надежно спрятанную за вуалью ослепленной потерей души.

Предательством Юрия было отнюдь не то, что его убило порождение собственного эксперимента. И вовсе не действия Рэнуэ, что вернули и воплотили древнюю идею в жизнь.

Нет.

Во всей этой безумной череде событий он, Александр Рэй, был единственным, кто предал все убеждения и саму сущность Доброделова, решившись убивать его руками. Его мыслью.

И этот путь, длинною почти в сотню лет, изначально был выбран ошибочно.

Александр Рэй никогда не имел права ненавидеть себя за то, что Юрий так отчаянно пытался спасти его. Не имел он и права ненавидеть вампиров. И сейчас короткая фраза Рональда открыла старому ученому глаза, ослепляя их невыразимо ярким светом. Принесла лишь боль.

Как во сне он вдруг вспомнил и увидел ненавистных существ совершенно с другой стороны. Впервые задумался, почему сам признавал их именно отдельной расой.

В самом начале, когда о последствиях никто не знал, и АР считали спасением, чудом, единственными, кто не поддался всеобщей радости, были врачи. Они же в большинстве своем отказывались от использования уже признанного на тот момент препарата.

Как итог, новая раса почти не имела в своих рядах представителей данной профессии.

А ведь вампиры болели, как и все. Как и все боялись, как и все могли подхватить практически любую из существующих зараз, отравиться, умереть… АР не позволяла состариться, не позволяла погибнуть от физических повреждений — и только. А ведь потом появились первые дети, и кому-то надо было принимать роды, кому-то — следить за их здоровьем, куда более хрупким, чем у кого-либо еще. Более того: модифицированная кровь навлекла на своих носителей и те болезни, которые человечеству просто не могли быть известны ранее.

И Александр Рэй в поисках возможностей вести свои исследования, использовал приобретенные во время работы с Юрием знания именно в эту область. С самого начала он исследовал кровь четыре-один в первую очередь для того, чтобы спасать. Так он добился признания. Именно из-за этого был известен практически каждому из вампиров.

И сейчас, вспоминая те годы, он видел не пути вести свою работу и не возможности добыть больше экспериментальных образцов, вовсе не это. Он видел слезы и улыбки; вспоминал слова благодарности — горячие и искренние! Как наяву слышал смех детей, упреки отчитывающих их родителей.

Будто на собственных щеках чувствовал слезы матерей, что, рыдая в голос, умоляли спасти новорожденных детей или тех, кто постарше.

Вновь всплывали в памяти тихие просьбы отцов и сыновей помочь дорогим им людям.

Людям, черт возьми!

И никак иначе.

Они ничем не отличались.

Они так же жили, любили, смеялись, плакали, боялись. Точно так же ненавидели и злились. Точно так же…

Но Александр Рэй ничего этого не замечал тогда. Ничего из того, что первым делом почувствовал и понял бы Доброделов.

Ошибка эксперимента — вот чем до этого момента являлись для Лекса все те души. И он, как истинный ученый, лишил их права на существование, создав столь безошибочно и избирательно действующее оружие, безвредное для кого-либо иного.

Франкенштейн медленно сжал и разжал кулаки. Выдохнул, буквально заставляя себя расслабиться, отпуская прочь нахлынувшие образы, и вновь положил руки на клавиатуру, чтобы закончить подготовку статьи, которая вскоре вновь изменит этот мир.

Александр Рэй же надеялся, что содеянное сейчас станет последней ошибкой на его пути.

***

— Рон? — голос звучал немного механически, неестественно спокойно, но ассистент не обратил на это внимания, был слишком увлечен работой. — И все же мне кажется, что это неверно…

— А? — Андерсон с трудом оторвался от своего экрана и недовольно обернулся. — Мы уже сто раз пересчитали! Что ты привязался к этому выводу? Он ведь даже проверен на практике, а ты все не веришь!

— Можешь считать это профессиональной интуицией.

— Столетней давности? — неудержавшись съязвил ученый, но все же встал и подошел, наклонившись над плечом вампира. Протянул было руку, чтобы показать на экране знакомое звено цепочки, вокруг которого уже было так много споров.

И осекся.

С наивным удивлением опустил глаза на пробившую его насквозь руку. Даже боли еще не почувствовал — только привкус крови во рту.

Будто оглушенный потянулся было к клавиатуре, словно надеясь отправить Главному хоть что-то из написанного. Но тело уже бессильно обмякало на противоречиво мягко поддерживающих его руках.

— Прости, Рон, — чужой, сломанный шепот. — Я…

— Как же… я ненавижу… вас… всех… тварей…

Холодная рука едва ощутимо сжалась на горле Первого. Глаза потухли, а на лице осталась лишь испачканная кровью горькая усмешка.

Тишина в маленькой лаборатории больше не разбивалась мерным стуком второго сердца. Лекс вдруг пошатнулся и обмяк вместе со ставшим безвольным телом. Просто телом. Взгляд ученого остекленел окончательно, но по щекам уже текли холодные слезы.

— Прости…

Шепот. Множество раз повторенное слово. И каждый раз голос срывался все больше и больше.

Лекс аккуратно вытащил руку из раны, будто не заметив так манящей его вторую сущность крови, и судорожно обнял своего ассистента. Друга. Последнего родного человека. Потому что больше Первый не позволит себе сблизиться ни с кем.

Никогда.

Объятия становятся все сильнее, до хруста костей, ведь хрупкое человеческое тело не способно выдержать силы вампира. Но Рональду Андерсону уже все равно.

А Франкенштейн… Александр Рэй плакал. Навзрыд, до крика, не способный больше себя ни сдержать, не остановить; забыв и про чужую кровь и про контроль своей жуткой силы, что теперь лишь уродовала.

Он предатель дважды.

Но второй раз у него не было выбора.

Рональд Андерсон и Юрий Доброделов действительно были очень похожи. Вернее — одинаковы, различаясь лишь знаком. И правильно было сказано: один любил этот мир в той же степени, в какой другой — ненавидел. Они были одинаково умны, одинаково способны. И Лекс сам дал Рональду все необходимые знания, чтобы тот мог продолжить проект и без него.

А, значит, сам обрек его на эту участь.

Как и себя.

Но время слез уже давно закончилось. Еще тогда, сотню лет назад в забрызганной кровью лаборатории. У Лекса была работа. Он обязан завершить проект, испытать на практике и рассказать о нем всему миру.

Решение, которое было так очевидно с самого начала, пришло лишь сейчас. Но работа была почти закончена. Как и оба дорогих Александру человека, эти два вещества различались лишь «знаком».

***

Рыжие язычки пламени вцепились в корпус небольшого фургончика, будто тот был сделан из сухого дерева. Зарево освещало безлюдное на много миль поле, а где-то далеко уже был слышен отголосок сирен Патруля.

Александр Рэй медленно брел в сторону знакомого леса, лишь мимолетным взглядом отметив уже давно потемневшие царапины на стволе дерева, в которое некогда влетела на всем ходу легковушка. В руках у него было всего две папки, в каждой из которых находился короткий отчет, зашифрованный диск и небольшой шприц с золотисто-прозрачным веществом…

По горло в крови, с грузом тысяч смертей на душе, Лекс все же был готов сделать первый шаг по другую сторону выбора, которым изначально обладал лишь он. И теперь в его руках — два ключа от сломанного мира. Больше он не ошибется и не предаст.

Уничтожить можно всегда.

Но в этот раз — он попробует создать.