Действие II

НЕКИЙ ГОРНОЛЫЖНЫЙ КУРОРТ В ШВЕЙЦАРИИ

Маленький домик с одной кроватью. За окном живописный пейзаж.

Фрейд, Флисс, две дорожки, два бокала.

ФЛИСС: Кстати, хочешь гражданина с мигренями?

ФРЕЙД: Акупунктура бессильна?

ФЛИСС: Пришел с претензиями, что после моего прижигания и иглоукалывания слизистой носа — у него только озена с кровью, а головные боли не прошли, да еще и запор начался. Он вообразил, что это тоже от акупунктуры. Мол, я ему на что-то в носу нажал, ответственное за функции пищеварительной системы. Я ему раньше говорил, что пусть приводит своего папашу-язвенника, акупунктурой язва желудка тоже лечится. Сипит: «Верните деньги». Ну вот, говорю, запор — это симптом, что вам очень не хочется расставаться с деньгами, а также с таким их бессознательным эквивалентом, как стул. Вы не хотите платить мне, именно поэтому вы бессознательно вызываете у себя мигрени и задерживаете стул.

ФРЕЙД: И ты от него сюда сбежал.

ФЛИСС: Но когда я вернусь, я ему скажу, что я с бессознательным не работаю, унимать разбушевавшееся бессознательное — это к доктору Фрейду, в Вену.

ФРЕЙД: Направляй.

ФЛИСС: Я ему сказал, что у меня тоже были мигрени, но я сделал себе две операции на носу, дезактивировал точки, ответственные за свои мигрени, и как рукой сняло.

ФРЕЙД: Помогло?

ФЛИСС: Я их дезактивировал, но голова еще сильнее болеть стала… Но ты — никому! Я всем говорю, что мигрени как рукой сняло, и ты говори.

ФРЕЙД: Мой акупунктурный друг, ты дезактивировал точки, ответственные за физиологические причины мигрени. А боли у тебя продолжаются, ибо у тебя невроз на почве дисгамии.

ФЛИСС: А супруга говорит, что у меня рученьки не из того места произрастают и мозги набекрень. Два раза у себя в носу перед зеркалом ковырялся, кровью заляпал ее дорогущий ковер, стены и потолок, а голова как болела, так и болит.

ФРЕЙД: Как ты не побоялся?

ФЛИСС: Я себя успешно обезболил (показывает на дорожку кокаина). А потом два месяца ходил с открытым ртом, ибо нос у меня не дышал, и сморкался ежеминутно, кровью.

ФРЕЙД: А как твои 300 кг хорошего пациента?

ФЛИСС: Уже сбросил вес. На три литра. Сморкается не в платок, а в банку! И мне показал, уже три литра соплей набралось.

ФРЕЙД: Вилли, отчаянный ты человек. Как ты не боишься? Вот человек пришел деньги обратно требовать, хорошо, что не бить.

ФЛИСС: Спокойно. Я все процедуры провожу с кокаином. Они находятся под кокаином. А потом выходят, меня благодарят: «Спасибо, доктор, у вас золотые руки!» И после прописываю им кокаин, они его употребляют и весь послеоперационный период им ХОРОШО!

Фрейд разливает.

ФРЕЙД: Ты — стоишь своих откровений, я — верю, что тоже стою. Ты — гений, я — тоже гений, и если ты ищешь, значит, нас двое. (Чокается с ним. Флисс заедает конфетой.)

В дверь стучат.

ГОЛОС ЗА ДВЕРЬЮ: Пирожки горячие, пирожки горячие!

ФЛИСС (открывает): С чем?

ЭММА (с порога): С соплями.

Флисс окаменел.

ЭММА (осматривает помещение): С одной кроватью… Любовное гнездышко!

ФРЕЙД: Как вы нас нашли?

ЭММА: Это было нетрудно, поверьте мне.

Ее никто не приглашает зайти, и она проходит сама. Кладет саквояж на стул, поверх одежды Фрейда. Снимает шляпку с вуалью, открывая огромный шрам. Поворачивается и показывает его Флиссу.

ФЛИСС: Понимаете ли! Операция прошла не совсем успешно, потому что вы, фрау Эмма, не предоставили мне данных для расчета графика ваших биоритмов. Дата оказалась персонально неблагоприятной для вас. Лунное затмение, которое было как раз 21 февраля, вызвало в вашем организме такую реакцию.

ЭММА (перебивает): Да, я знаю, д-р Фрейд все выспрашивал для вас про дату и время моих носовых кровотечений. Можете не продолжать.

ФЛИСС: Я обязан прояснить подоплеку вашей нестандартной реакции на оперативное вмешательство, чтобы окончательно снять с себя ваши подозрения.

ЭММА: Вы мне сказали, что нужно оперировать нос. Но вы же при этом еще и сказали, что нос соответствует женским гениталиям. Я подумала, это намек, я пришла, а вы и в самом деле стали ковыряться у меня в носу. Я думала, вы намекали, что это метафора такая, что вы будете меня оперировать, а д-р Фрейд — ассистировать, а оказалось, что вы имели в виду только то, что сказали вслух.

ФЛИСС: Вы меня просто неправильно поняли!

ЭММА: Нет, я вас совершенно правильно поняла! Вы считаете нос женскими гениталиями и засунули туда марлевый тампон — несомненный фаллический символ.

ФЛИСС (Фрейду): Это ты ей сказал?

ФРЕЙД (мрачно): Нет.

ЭММА: Я сама поняла. (Снимает жакет, пристраивает на вешалку.)

ФРЕЙД: Вы быстро схватываете наши психоаналитические приемы.

ЭММА: А согласно основополагающей концепции психоанализа, либидо негоже оставлять фрустрированным, иначе оно найдет себе выход в невротических симптомах. Тем более (подходит к Флиссу), когда наши с вами желания так совпадают.

ФЛИСС: А я выполнял ваше же пожелание, фрау Эмма. Помните, вы сами сказали, что хотели бы понизить свое либидо. Мол, вам его девать некуда. (Эмма мрачно кивает.) Вот я вам и понизил. Ибо либидо напрямую связано с носовым дыханием. Когда у вас нарушено носовое дыхание, идет обильное отделение слизи, вам не до флирта.

ЭММА: Но не так же!

ФЛИСС: Да, признаю, я ошибся. Я выбрал не ту методику. Сейчас применю другой метод. Экспериментальное вмешательство в процесс жизнедеятельности организма женского…

Фрейд подносит сигару ко рту и показывает на дверь.

ФЛИСС: …При помощи двух мужских.

Фрейд убирает сигару в портсигар и остается.

Утро.

Фрейд сидит в кафешке. Кругом резное дерево, обслуга в национальных костюмах. Утро еще раннее, и турьё не изобилует.

Входит Флисс, подсаживается к Фрейду.

ФРЕЙД (меланхолично): Доброе утро.

ФЛИСС: Что это ты улизнул?

ФРЕЙД: А вы с Эммой так сладко спали, я решил не будить. Кстати, где?..

ФЛИСС: Спит еще.

ФРЕЙД (фыркает): Проснется и подумает, что мы сбежали.

ФЛИСС: Мы вещи оставили.

Фрейд подзывает официантку. Когда Флисс усылает ее за завтраком, он снова обращается к Фрейду:

ФЛИСС: Так, Зигги, ты мне вчера кое-что не объяснил. Откуда она знала, где нас искать?

ФРЕЙД: Сам без понятия, Флисси.

ФЛИСС: Меня твой вчерашний спектакль: «Ой, а как вы нас нашли?» не впечатлил. Ты ей даже сказал улицу и номер дома!

ФРЕЙД (мрачно): Я не хотел, Флисси. Я сказал Брейеру, что меня на неделе не будет, еду на конгресс. А Брейер знает, что у меня за конгрессы. Предложил мне пригласить Эмму.

ФЛИСС: Я же тебе писал, что не надо!

ФРЕЙД: Брейер приходил к Эмме и за моей спиной ее от моего имени пригласил. Она прибежала ко мне: «Ах, как я рада!» Пришлось дать ей координаты! Потом увиделся с Брейером. Говорю: «Иосиф… Иосиф, почему ты Иосиф? Иуда ты…»

ФЛИСС: А почему вы с ней вместе не приехали?

ФРЕЙД: Я сказал ей приехать чуть попозже, когда я уже все устрою.

Входит Эмма.

ЭММА: А, вот вы где. (Флиссу) Я слышала, как ты уходил. (Обоим) Я уж подумала, вы сбежать решили.

ФРЕЙД: Куда мы денемся, домик оплачен до воскресенья.

Эмма садится.

ФРЕЙД: Что тебе снилось?

ЭММА: Я еду в фиакре, останавливаю, захожу к сапожнику — почему-то ночью — а извозчик за мной следом: «Мне тоже надо сапоги чинить».

ФЛИСС: Перед психоанализом стоит глобальный вопрос, кто из нас сапожник, а кто извозчик.

ЭММА (Флиссу): Ты — сапожник.

ФЛИСС: Похож?

ЭММА: Потому что оперируешь как сапожник!

Фрейд хохочет.

ЭММА (Флиссу): А Зиг — извозчик, потому что меня к тебе привез. (Официантке) Эй, девушка!

Подходит официантка. Эмма рассматривает меню и усылает официантку. Когда та уходит, Эмма интересуется:

ЭММА: А вам что снилось, джентльмены?

ФЛИСС: Я иду в аптеку, а перед ней огромнейшая канава.

Эмма зеленеет. Фрейд от души веселится.

ЭММА: А канаву прорыл сапожник!

ФРЕЙД (елейно): Давайте не будем ссориться.

ЭММА: А мы и не ссоримся. Но бессознательное — оно непримиримо.

ФРЕЙД: Давайте на этот раз всех сапожников там и оставим, и не будем ворошить бессознательное.

ФЛИСС: Этот человек только что изменил своему кредо.

ФРЕЙД: А я не на работе.

ЭММА: Ага, а вот канаву там не оставишь, канава — она налицо, т.е. на лице, и в аптеку не пройти, потому что там канава. Ты только что сказал, что я теперь никому не нужна. И за чем ты шел в аптеку? За какими-нибудь горькими микстурами? Толку перебираться через канаву, когда за ней одна горечь.

ФЛИСС: За кокаином.

ЭММА: Зачем тебе?

ФЛИСС: Для бодрячка.

ФРЕЙД: Ну, вот видишь! А то, что находится за — тысячу раз нас извини — канавой, приносит бодрость и радость. А ради этого снадобья Флисси готов преодолеть любые преграды. И я тоже.

ЭММА: Все ясно, он шел туда, где кокаин, т.е. к тебе на свидание, а между вами — вот незадача! — пролегла преогромная рытвина!

ФЛИСС: На мой дилетантский взгляд, ты очень резво толкуешь.

ЭММА: Я мотаю на ус… Возможно, в будущем я профессионально буду заниматься анализом, если ты меня научишь (толкает Фрейда под столом).

ФРЕЙД: Конечно, дорогая. Любой каприз.

ЭММА: Любой? (Фрейд кивает.) Совсем любой? Поцелуйтесь!

ФЛИСС: Эмма, люди…

ЭММА: Вы, должно быть, презабавно выглядите, когда целуетесь, с вашими развесистыми бородами. Я хочу посмотреть, когда вы целуетесь, вы куда бороды деваете.

Фрейда и Флисса спасает появление официантки с подносом. Все принимаются жевать.

Домик.

Эмма уехала на экскурсию. Флисс и Фрейд сэкономили и наслаждаются обществом друг друга.

ФЛИСС: Сбежал — это сильно сказано, но кого бы я не хотел видеть, так это Пауля.

ФРЕЙД: Пауль, Пауль. Он ветеринар?

ФЛИСС: Да, он начинал как ветеринар, а потом закончил мед и теперь работает урологом в стационаре. А подрабатывает — знаешь, как?

ФРЕЙД: Нет, ты не рассказывал.

ФЛИСС: Он делает вазэктомию. На кобелях руку набил… Убалтывает мужиков — вам будет так удобно, половая функция совершенно не пострадает, а детей не будет.

ФРЕЙД: И много у него желающих? Некоторые не хотят этого делать даже с собственной собакой, а тем более — себя уродовать.

ФЛИСС: Находятся. Я подумал — чем я хуже? — и стал делать акупунктурную вазэктомию. Прижигаем соответствующую точечку в правой ноздре, и готово. Действует как вазэктомия, а процедура намного проще, безболезненнее и щадит чувства пациента.

ФРЕЙД (тихо): Флисси, я понимаю, что ты на все идешь… я понимаю, деньги… но это уже чересчур. Уцепился за новое слово, а что они с тобой сделают, когда увидят, что оно не работает?

ФЛИСС: Я пока что еще не делал акупунктурную вазэктомию. (Наклоняется к дорожке и втягивает в себя порошок, запрокидывает голову и зажимает нос.) Включил в список услуг, которые я оказываю, но еще не экспериментировал. А Пауль уже бесится, что я у него кусок хлеба изо рта вырываю. На пустом месте взбеленился мужик. (Проводит рукой по кудрям, взгляд у него мутный.)

ФРЕЙД: Вилли, будь осторожнее. Тебе либо выбьют окна, либо дом подожгут, либо ноги переломают, бороду повыдергают.

ФЛИСС: Какой ты мрачный. Давай-ка (наливает), взбодрись.

ФРЕЙД: За удачу.

(Пьют.)

ФРЕЙД: А все-таки эта неприятная история нас с тобой помирила. Ты же хотел прекратить со мной общаться, даже сам не изволил мне об этом написать, Ида за тебя настрочила.

ФЛИСС: Я ей ничего такого не говорил и не просил тебе писать. Она сама.

ФРЕЙД: Ага, сама.

ФЛИСС: Да, сама.

ФРЕЙД: А зачем ты ей мои письма даешь читать?

ФЛИСС: Зигги, я не даю. Она их из ящика вытаскивает и тут же вскрывает и читает. Конфиденциальности никакой. Если я не успел сам вытащить… Понимаешь, Зигги, она чувствует себя тут хозяйкой, никакого уважения. У кого деньги…

ФРЕЙД: В кого ни плюнешь, все нашли себе жен с увесистым приданым — Брейер, ты, Оскар… и Шарко тоже, между прочим… да все подряд. И только я… В свое время теща за меня даже бесприданницу Марту не хотела отдавать. За голодранца… Свои собственные туфли я купил в первый раз на деньги любовницы, жены Брейера — это ж сколько мне лет было, подумать только!

ФЛИСС: А до этого в чем ходил?

ФРЕЙД: Сэконд хэнд. Папаши, дяди, Брейера, Флейшля… Особенно Брейера, донашивал. Она же покупала мне нательное белье, рубашки. А я ничего не мог себе позволить, я все время учился.

ФЛИСС: На деньги родственников.

ФРЕЙД: На фальшивые. Мой дядя занимался фальшивомонетничеством, папа ему помогал. Дядю посадили. Он взял на себя всю вину, потому что у папы же дети…

ФЛИСС: Жульё, в общем.

ФРЕЙД: Бедный еврейский мальчик, бедный еврейский студент. Как все давалось мне непросто.

ФЛИСС (на своей волне): А на деле — тебе же лучше. Ты женился на бесприданнице, такой же, как ты сам. Она у тебя покладистее.

ФРЕЙД (возмущен): Да у нее уже два года голова болит!

ФЛИСС: Я могу сделать Марте акупунктуру от головной боли.

Фрейд (многозначительно): По ночам болит. Говорит, хватит плодить нищету.

ФЛИСС: Зигги, давай я тебе сделаю акупунктурную вазэктомию. Одна мгновенная процедурочка — и ты больше никогда не станешь отцом! Представь, как удобно! Отныне — никакой резины, никаких братиков и сестричек твоим пятерым детям! Теперь — свобода! Представь, какое облегчение и тебе, и твоей жене.

ФРЕЙД: Флисси, гипотеза хороша, но насколько она действенна?

ФЛИСС: Вот мы с тобой и проверим.

ФРЕЙД: Может, не надо, а?

ФЛИСС: Даже лучший друг не доверяет теоретической концепции… Если даже лучший друг не верит в меня, то кто же пойдет ко мне лечиться…

ФРЕЙД: Да я знаю, что ты не наобум, а по системе тыкаешь…

ФЛИСС: Зигги, на ком же я буду тренироваться, если не на тебе. Я и себе сделаю. Давай я сделаю сначала тебе, а потом себе, чтобы ты видел, что я испытываю методику на самом себе, что и себя не щажу.

ФРЕЙД: А у тебя что, инструменты сейчас с собой?

ФЛИСС: Они у меня всегда с собой.

ФРЕЙД: Флисси, ты палач.

ФЛИСС: Я вижу, твоя поддержка моих концепций — это все пустые слова. Когда доходит до дела, ты тут же разуплотняешься.

ФРЕЙД: Ладно…

ФЛИСС (встрепенулся): ?

ФРЕЙД: Чего не сделаешь ради любимого человека.

ФЛИСС (кидается к саквояжу и извлекает зловещий футляр с инструментами): Зигги, еще дорожечку, для анестезии. (Фрейд богатырской затяжкой поглощает дорожку.) Садись под лампу. (Подходит к нему, блестя железяками, поворачивает лампу. Фрейд зажмуривается.)

Через полчаса.

Входит Эмма. Флисс и Фрейд сидят с комками тряпья у кровоточащих носов.

ЭММА (снимает жакет, стоя лицом к вешалке, хрупкие фигурки Флисса и Фрейда видны ей только боковым зрением): Там фуникулер сломался, представляете? Хорошо, что я со второй партией туристов поехала, если бы с первой — я бы сейчас там застряла, висела бы над пропастью, какой ужас! Джентльмены, ну как вы, не скучали без меня?

ФРЕЙД (отрицательно): Ы-ы.

ЭММА (поворачивается к ним): Вы это с собой сделали, чтобы от меня отвязаться? Вы больны, вы не можете — да?

Флисс и Фрейд молча держат платки у носов и лупают глазами.

ЭММА: Вильгельм!

ФЛИСС: Ы?

ЭММА: Ты — маньяк!

ФЛИСС: Угу!

ЭММА: Ты — членовредитель, ты — мясник, Вильгельм!

Не отнимая окровавленного платка, Флисс бросает в стакан воды щепотку кокаина, размешивает ложечкой и пьет через трубочку. Отставляет стакан, смотрит на Эмму и хихикает. Фрейд берет стакан, трубочку, отнимает кровавый платок от носа, допивает и тоже трясется от смеха, а из носа у него капает кровь. Эмма смотрит в их гиперрасширенные зрачки.

ЭММА: О боже…

Флисс и Фрейд хихикают.

ЭММА: ДокторА… (Разворачивается и выскакивает, на ходу набрасывая свой жакет.)

ВЕНА

БЕРГГАССЕ, 19

Ванная.

Марта стирает. Входит Фрейд, сморкается и кидает платок ей в таз.

ФРЕЙД: Марта, дай мне чистый платок…

МАРТА: Прекрати общаться с этим акупунктурщиком! Он у тебя в носу ковыряется, а мне кучу обсморканного тряпья твоего стирать.

ФРЕЙД: Это мой единственный друг. И после того, как у меня это с носом пройдет, мы с тобой можем жить спокойной половой жизнью. Детей не будет. Он мне воздействовал на точки, и это то же самое, как если бы он мне перевязал яйца. Ты видишь, на какие я иду жертвы и муки? Ты видишь, на что я иду ради тебя?

Кабинет Фрейда.

Фрейд, Эмма.

ЭММА: «Лукавою природой укорочен, в телосложенье гнусно обойден, уродлив, жалок, выброшен до срока в сей мир дыханья, недоделан даже наполовину, хром и так ужасен, что псы рычат, когда я прохожу. И если не могу я как влюбленный красноречиво время коротать, то я намерен страшным стать злодеем». Очень наивно, я, конечно, понимаю условности драматического жанра, но не может человек произносить такие монологи, даже мысленно. И все-таки я так его понимаю! (Небольшая пауза.) Зиг! Узнал цитату?

ФРЕЙД: Шекспир, «Ричард Третий».

ЭММА: Молодец. (Пауза.) Я думала, что будет, если окажется, что вы меня таки вылечили от моей альгодисменореи — на девять месяцев. Что я месяце эдак на пятом всем скажу, что решила усыновить ребенка и уезжаю искать подходященького по всем детдомам Австрии, а сама буду взаперти сидеть дома, в полумраке с опущенными шторами, и растить свой живот, а Карин будет приносить мне еду и рассказывать, как ей все завидуют, что я оставила ее тут следить за домом, плачу ей полное жалованье, а она «ничего не делает, одна в хозяйском доме без хозяйки». А потом я всех обзвоню и скажу, что вернулась с ребенком, что мать умерла в родах, бедная еврейская девушка, а все будут смотреть, ухмыляться и думать: «А носик-то как у Эммы». И я позову тебя посмотреть, на кого из вас он будет похож. И как смешно будет, если будут близнецы. Один от тебя, другой от Вильгельма. Я уже имена придумала. Артур и Алиса. Когда они подрастут, они будут учиться на скрипке и ездить на велосипедах. И всем говорить, что я их приемная мать. А потом я как-нибудь признаюсь, что я их родная мать, а у их отцов есть семьи, и Алиса будет ко мне приставать, кто ее родной папаша, и я скажу, что она его знает, это доктор… (показывает на Фрейда) Тогда она придет к твоим дочерям и скажет, что она их сестра, и твои дочери ее отлупят. И она придет ко мне с синяками. И она будет тихо меня ненавидеть за то, что я ее обманывала… Бедная Алиса… (Эмма чуть не плачет.)

ФРЕЙД: Ты ведешь календарик?

ЭММА: А зачем?

ФРЕЙД: Тогда как ты знаешь, что у тебя задержка?

ЭММА: У меня нет задержки, у меня вчера началось.

ФРЕЙД: Да что ж ты мне полчаса голову морочила своей Алисой…

ЭММА: Зиг, это непрофессионально!

ФРЕЙД: Прости.

ЭММА: Ты же просил рассказывать все, что я думаю, вот я и думала про Алису. Что будет, если она родится. Это ж вы, мужики, развлеклись и уехали к своим семьям, а последствия всегда у женщины. Я знаю, что ты сейчас думаешь. Умом мужчину не понять, бессильна логики наука, ему отдашься — скажет… Сам знаешь, как там дальше. Вот это самое ты про меня и думаешь. Вы — молодцы, мачо, изменили своим женам — молодцы, а я никому не наставила рога, мне некому, но вы думаете, что я такая… А если бы наставила — о-о! Мужская измена — обижаться на нее глупо, она возвышает мужчину, женская измена — ах, шлюха! Если у нас нет секса, мы — неудовлетворенные истерички, если он у нас есть, но без мужа, мы — шлюхи, что же это за свинство-то такое, откуда я вам всем мужа возьму, когда все уже давно женаты.

ФРЕЙД: Эмми, я ничего такого о тебе не думаю.

ЭММА: Думаешь. Все так думают. И мужчины, и женщины. Что ты там черкаешь в блокноте? «Паранойя»? Чувство вины? То, что я сказала, это общественное мнение: мужчина полигамен, женщина — шлюха, если не с законным мужем.

ФРЕЙД: Мои публикации как раз на то и направлены, чтобы изменить его, это нелепое общественное мнение.

ЭММА: Он дуется. Сидит и дуется. Думает, какая я дура. Сам же сказал, говори все свои мысли начистоту. Я и говорю, только не ругаюсь.

ФРЕЙД: Мы виноваты перед тобой. Хорошо, что ты проговариваешь свою обиду, не держишь в себе. (Опускается на одно колено и гладит Эмму по голове.)

ЭММА: Да ну? Прикинулся, что не думаешь, какая я дура? И проститутка вдобавок. Дура и проститутка, вот я кто. Нельзя играть в любовь, когда говоришь все мысли начистоту. (Фрейд обнимает ее за шею и прижимает ее голову к своей груди. Эмма не видит, что лицо у него при этом каменное.)

ЭММА: Все, хватит, не обнимай меня так, мне сейчас нельзя… К пятничке уже будет можно.

ФРЕЙД: Конечно, дорогая, приходи в пятницу, для чего ж тут кушетка стоит. (Смотрит на кучу подушек, персидский ковер и розовощекого амурчика в изножье.)

ЭММА: Но я знаю, что ты обо мне думаешь. Но ты молчишь, не признаешься, и мне должно быть все равно.

ФРЕЙД (отпускает ее, ласково пожимает ей руку и садится на свое место в изголовье кушетки): Поверь мне, что я не ханжа и не осуждаю тебя.

ЭММА: Вы мне должны. Вы мне оба еще много должны. Отработать. Я и в Берлин поеду. Мне должно быть все равно, что вы думаете, что я шлюха. И вы должны держать язык за зубами, что вы обо мне думаете. Так ему и передай. А когда я уеду, ты тут будешь радоваться, избавился от истерички, да, Зиг? Гондоны ему натирают! Наверно, у меня все-таки будет Алиса. Но нельзя. Я хочу Алису, но мне нельзя. Проклятое общество, во всю глотку орущее: «Муж, муж, муж!» Я знаю, радоваться надо, что я от вас не беременна. Я сидела и думала, как бы мне выковырять свою матку к чертовой матери. Это старая привычка, в первый день размышлять о стерилизации. Зачем всю жизнь мучиться, когда детей у меня все равно никогда не будет. Я думала, как это — вытаскивать матку и кишки и наматывать метрами. (Эмма очень густо покраснела. На глазах у нее слезы, голос звенит.) Мне ничего нельзя. Я должна терпеть эти боли, а взамен — ничего. У меня никогда не будет Алисы. Я хочу двух женатых мужиков и Алису. (Смахивает слезы.) Ничего нельзя. Или «все нельзя», как правильно сказать?

ФРЕЙД: Неважно. Я понимаю тебя, Эмма.

ЭММА: Что ты там понимаешь… Вам не понять женщин. Вы только презираете. А ты можешь не стараться, не лицемерь, Зигги. Я больше не приду. И за друга не беспокойся, я не поеду и не буду ему надоедать. Только унижаться. Перед вами обоими. Чтобы потом — что? Вырезать из меня нерожденную Алису? Живи спокойно, я не приду больше. (Встает и направляется к выходу.)

ФРЕЙД (догоняет ее): Эмма, ты это от расстройства говоришь. (Гладит ее по голове. Эмма держит в руках свою шляпку с вуалью, потом бросает ее на кушетку.) Ты же потом передумаешь (Фрейд берет ее за руки), правда? Я вижу, ты уже передумала. (Смахивает пальцем слезинку с ее щеки.) Я тебя буду ждать, Эмма, на пятницу. (Обнимает ее. Эмма сначала стоит, опустив руки, потом обнимает его.)

ЭММА: Оплаченные объятия… Жиголо ты, Фрейд. (Уходит.)

Когда за Эммой закрывается дверь, Фрейд наконец позволяет себе показать истинное лицо — перекошенную гримасу с отвисшей губой. Он наливает себе вина, разбавляет водой и пьет.

Входит Анна Лихтгейм.

АННА: Привет светиле новой психиатрии...

ФРЕЙД (улыбается ей): Как ты сегодня спала, дорогая?

АННА (укладывается): Так себе.

ФРЕЙД: Тебе никакие тянущиеся руки, черные комки в темноте не мерещились?

АННА: Нет, но все равно было страшно, я боялась повернуть голову и посмотреть в сторону, так глупо, я же знаю, что нет никаких чудовищ, что дома я одна...

ФРЕЙД: Ты опять читала в темноте?

АННА: Но что же мне делать? Я одна, не спится, и вот, при свече…

ФРЕЙД: Включай яркий свет.

АННА: Это же накладно! Надо экономить!

ФРЕЙД: Но ведь при свете ты меньше боишься?

АННА: А знаешь, что сказала Софи? Что яркий свет в моем окне притягивает взгляды, злые мысли, по улице шатается полночный сброд, смотрит на мое зажженное окно, и свет привлекает их внимание, их злобу, оттого мне и страшно по ночам — я чувствую злые мысли, а мысли материальны!

ФРЕЙД: А скажи мне, эти руки, ветви и комки — они объемные?

АННА: Это как пятна перед глазами — ну, знаешь, когда из темноты смотришь на яркий свет, перед глазами плывут, как линии, и вот это наподобие.

ФРЕЙД: И возникают, когда ты переводишь взгляд со свечи в темные углы. Реакция сетчатки и абсолютно естественный страх оставаться дома одной, ты же не привыкла жить одна.

АННА: А под дверью у меня лежали ржавые гвозди, крестом, два скрещенных гвоздя! Это мне на смерть, да, Зиг? Это на смерть соседки колдуют? Мужа моего в гроб свели своей порчей, а теперь и мне (всхлипывает). Я все думаю, что эти кривые призрачные руки, которые ко мне в темноте тянутся, эти комки — это демоны, которых соседи мне насылают, чтобы они меня ночью задушили или просто испугали, чтобы я сошла с ума, чтобы меня заперли в психбольницу, или чтобы я умерла от страха!

ФРЕЙД: Анна, дорогая, но ты же понимаешь, что этот твой страх — просто от одиночества, от беззащитности. Ты подавляешь неприятную мысль, что могут влезть воры, а ты дома одна. И твое опасение воров из плоти и крови просверливается в форме галлюцинаций.

АННА: А когда я думаю о чем-то неприятном, я думаю или бормочу вслух: «Я умираю», или «Я умру, я повешусь» — что-то вроде этого. Само вырывается. Нет, конечно, я ничего такого делать не собираюсь, но, Зиг, это же ненормально, правда?

ФРЕЙД: Анна, никто из нас на самом деле не хочет собственной смерти, даже те, кто покушается на felo de se. На самом деле любой человек хочет уничтожить кого-то другого. Устранить обидчика, так сказать. Но при этом понимает, что это невозможно, до обидчика не дотянуться, а если и удастся дотянуться, то воспоследует суровое наказание, и желание уничтожить вражину моментально блокируется, прежде чем ты успеваешь его осознать, подавляется и обращается на наиболее доступный объект, т.е. на себя самого.

АННА: Ну ничего себе… Сказал… (Переваривает услышанное.) Никогда не слышала ничего подобного!

ФРЕЙД: А что?

(Анна изумленно оборачивается к Фрейду. Тот пожимает плечами с видом человека, изрекшего непреложную истину. Анна переваривает.)

ФРЕЙД: Желание смерти самому себе — не наказуемо. В отличие от нападок на постороннего человека. Я здесь имею в виду не только боязнь уголовного преследования, но в первую очередь угрызения совести, постигающие, в особенности когда некто ловит себя на мысли, что не прочь ускорить кончину любимого родственника. Вот потому оно и обращается на собственное «Я»…

АННА: А вообще логично. Уф.

ФРЕЙД: Подумай, кому ты хочешь отомстить?

АННА: Я не знаю, кто это колдует. Когда Софи была на похоронах, она смотрела, чтоб соседки не взяли воду, которой я обмывала Рольфа, и эти полотенца, и землю с могилы, и эти веревочки, которыми ему связывали руки, и еще много чего… И мне сказала смотреть, но я не сильно смотрела, я совсем ослепла от слез. Я так и не знаю, кто из них это делает, даже в голове не укладывается.

ФРЕЙД: Инквизиторы их не добили! Кстати об инквизиторах, Анна, в наш просвещенный век при исследовании отчетов о процессах над ведьмами специалистам стало очевидно, что эти женщины — преимущественно больные истерией, я имею в виду тех, кто действительно верили в силу своего колдовства. Единственный результат этой порчи — запугивание объекта, в том случае, если человек поддается суеверию и начинает ждать беды. Неприятности случаются с каждым, но человек зацикливается на порче, беспрестанно вспоминает, что нашел у себя под дверью кучу мусора, и приписывает все свои неурядицы чужому колдовству — и только. Эффект внушения, не более. Самовнушения.

(Фрейд изрекает банальности, но с такой нежностью, проникновенностью, и таким бархатным, утешительным голосом, что Анна расслабляется и с готовностью принимает.)

АННА: Объяснил. А Софи бы сказала, что на меня колдуют и это результат порчи. Ну, желание смерти самой себе против моей воли.

ФРЕЙД: Это не может быть внушено даже профессиональным гипнотизером. Я присутствовал на таких опытах, когда учился во Франции. Когда людям внушали ударить себя ножом, они плакали и сопротивлялись, хотя другие, безобидные приказы выполняли моментально.

АННА: Настоящим ножом?

ФРЕЙД: Да. А когда картонный давали — человек подходил и ударял врача. И себя, когда им говорили. Они видели в гипнозе, что он картонный. Но при угрозе жизни или агрессии человек никогда не будет подчиняться. Так что когда говорят, что в гипнозе можно приказать человеку покончить с собой — это все чушь.

АННА: А вдруг, мало ли. Те гипнотизеры не могли, а эти колдуны могут. Более сильно внушают.

ФРЕЙД: Постороннее внушение не подействует, если зерно не упало на благодатную почву, если рана уже не растравлена, т.е. если человек сам не стремится умчаться на тот свет. Ты же не стремишься?

АННА: Нет, что ты! Я хочу жить! Но я боюсь жить с порчей. Я порченая.

ФРЕЙД: Я же тебе объяснил. Ведьмы — это безобидные истерички, задыхающиеся от собственного бессилия. Они же как перепуганные дети, пытающиеся привлечь себе на помощь магию, сами ни на что не способные и не отваживающиеся. И к ним надо относиться не с опаской, а с пониманием, что тебе их манипуляции нисколько не повредят, с иронией к ним относиться надо, как к детям, застрявшим в своем инфантилизме, в вере в собственное всемогущество, в то, что «мысли материальны», подумать только, это же смешно, Анна. Это как верить в Санта Клауса. Взрослые женщины, а до сих пор живут как в сказке. Найдешь еще порчу — вместе посмеемся.

АННА: Правда? Ты меня успокоил. А Софи все пугает. И ее мужа сглазили, и моего. Вот они и умерли…

ФРЕЙД: Не уподобляйся, Анна! Подумай о космосе, подумай о бактериях, целый мир, и вдруг — сглаз и порча! Здесь, в кабинете психоаналитика — последний очаг атеизма и материализма в окружающем тебя средневековом безумии на пороге ХХ века.

АННА: Я решила не дочитывать «Исследования истерии», может, оно так на меня влияет, описания больных людей… Извини. Я потом дочитаю, когда у меня пройдут эти ночные страхи. Взяла Гюисманса. Так, философии много, адюльтер, куда же без него… Я ее с собой принесла. Слушай: «А мне кажется, что на месте женщины я избрал бы себе, наоборот, духовника ласкового и податливого, который не бередил бы грубыми пальцами сокровенные царапины моих грехов. Я хотел бы видеть его терпимым, смягчающим тяжесть покаяния, нежнейшими жестами выманивающим признания. Правда, при таких условиях подвергаешься опасности влюбиться в духовника, а так как и он в свою очередь не слишком тверд, то...» — «Это кровосмешение, не забывайте, что исповедник — отец духовный!» Хи-хи! Какой год издания? Это же вылитый сеанс психоанализа!

ФРЕЙД: Вряд ли он знает о моих экзерсисах… Зато наслышан о католических аббатах.

АННА: А. Ну, я про них ничего не знаю, я ж не христианка. Слушай еще: «Он убежден, что каждый камень соответствует особой болезни и отдельному виду греха… И он пользуется драгоценными камнями для определения особой природы напускаемой колдовством порчи… Он уверяет, что если приложить тот или иной камень к руке заколдованного или пораженной части его тела, то камень будет источать особый эфир, который он распознает, подержав камень в пальцах. Он рассказывал мне по этому поводу, как однажды пришла к нему незнакомая дама, с детских лет страдавшая неизлечимою болезнью. Нельзя было добиться от нее достаточно вразумительных ответов. И он не нашел в ней никаких следов околдования. Испытав поочередно почти весь свой запас драгоценных камней, он взял, наконец, ляпис-лазурь, соответствующий, по его мнению, греху кровосмешения. Приложил к руке ее и ощупал его. «Болезнь ваша, — сказал он ей, — является последствием кровосмешения». — «Но я пришла к вам не затем, чтоб исповедоваться», — ответила она и, однако, наконец, созналась, что ее осквернил отец, когда она еще была в незрелом возрасте. Все это туманно, противоречит всем общепринятым понятиям, чуть не безумно, но дела его налицо: священник этот излечивает больных, которых мы, врачи, признаем погибшими!»

Фрейд улыбается. Анна захлопывает книжку, поворачивается и смотрит на него.

АННА: Я подумала о тебе и улыбалась, и мне было не так страшно ночевать одной.

Фрейд улыбается ей еще сахарнее.

АННА: Зиг, ты можешь сесть сюда? (Приподнимается на локте и показывает в изголовье кушетки. Фрейд садится. Анна кладет голову ему на колени.) И почему я тебя раньше не разглядела?

Фрейд гладит ее по голове.

АННА: Кто ж мог знать. Почему только сейчас, когда Рольфа нет на свете, а ты беспросветно привязан к постылой Марте. (Фрейд слегка вздрагивает и явно хочет возразить.) Зиг, не спорь, я все вижу. (Анна тянется назад и нашаривает его руку. Их пальцы переплетаются.) Нет, Зиг, сядь обратно, где сидел, пожалуйста.

ФРЕЙД: А что?

АННА: Не надо. Сядь обратно.

ФРЕЙД: А зачем ты меня прогоняешь и так крепко за руку держишь?

АННА: Да? Ой. (Отпускает его руку.)

Фрейд возвращается на свой стул.

Тихонько тренькает будильничек.

АННА: Уже все?

ФРЕЙД: Да, дорогая. Приходи завтра.

Анна удаляется. Фрейд грызет яблоко.

Входит мужик.

ФРЕЙД (кивает): Добрый день.

БОЛЬНОЙ: Какой там добрый, доктор! Я опять ночью в постель это самое.

ФРЕЙД: А как отработали сегодня?

БОЛЬНОЙ: Начальник, мерзавец, говорит: я тут не при чем, это приказ министерства, сверху спустили, реорганизация, укрупнение — я и так на полторы ставки работаю, а теперь работы столько же, а платить мне будут одну ставку. Ну и мне предложили, если я хочу получать полторы ставки, взять работы по-старому четыре ставки, а по-новому это оформят как полторы… Почему-то я! Если работы навалить по горло, так сразу я! Есть же Вольфганг, есть Петер, есть Рихард, но они — блатные, их трогать нельзя! Сам бы взял четыре ставки, мудачина, я бы на него посмотрел! Говорит: да ты ничего делать не будешь, только бумажки писать! Щас! Если оно там такая легкая работа, почему ты сам… Сегодня завотделом и директор вдвоем меня обрабатывали, чтоб я согласился. Так что не знаю я, доктор, как я буду на сеансы ходить. Если я откажусь от этой нагрузки, то получать буду совсем мало, а если навалю на себя работы за четверых — я ж не выдержу. Так что снижаются мои доходы. Видимо, в последний раз сегодня с вами встречаемся.

ФРЕЙД: Помните, я вам рассказывал, Штефан, психоанализом давно и бесповоротно установлена связь между честолюбивыми устремлениями и энурезом. Вы думаете, что на работе вас обходят, что такого ценного сотрудника, как вы, не замечает начальство, игнорирует заслуги, недоплачивает, а вы ведь уже 25 лет там работаете, а вас все обходят и затирают, а ведь из вас получился бы завотделом намного лучше, чем ваш начальник.

БОЛЬНОЙ: Это по-любому. Но при чем тут энурез и моя работа?

ФРЕЙД: Вы таким образом протестуете против этой несправедливости.

БОЛЬНОЙ: А почему энурезом?

ФРЕЙД: Потому что энурез всегда означает протест против какого-то вышестоящего лица, у детей это отец, у взрослых — начальник, тоже фигура из отцовского ряда. (Больной тихо звереет.) Я вам сейчас объясню, почему. Первобытные люди, как и современные, тушили огонь собственной мочой. Огонь, язык пламени, представлялся им подобием пениса. Тушение огня мочой представлялось как победа над другим мужчиной. Эта идея зафиксировалась в бессознательном в течение филогенетического развития человечества. Никто, конечно, сейчас не осознает, что мочеиспускание представляет собой как бы уничтожение врага, но в бессознательном дело обстоит именно так.

БОЛЬНОЙ: Вы что, издеваетесь? Мстите мне за то, что я отказываюсь от ваших услуг, да, доктор?

ФРЕЙД: Отнюдь. Я вам излагаю причину вашего заболевания.

БОЛЬНОЙ: А мне-то что с того? Как первобытные люди зассывали костер… Мне оно как поможет?

В то же время на кухне.

Кума Софи, Марта, Минна.

СОФИ: Девочки, вы должны распороть все свои подушки и перины. Там может быть зашита порча.

МИННА: Кто же успеет зашить…

СОФИ: Да у вас вообще не дом, а проходной двор! Зиггины больные табунами ходят! А еще знакомые всякие там! А у вас дети! У вас хороший мужчина в доме! Сколько поводов для зависти! Вам обязательно нужно проверить подушки, вдруг вам сделано, чтоб вы плохо жили. Разлучница какая-нибудь зашивает, а он у вас сопьется!

МИННА: Но это так долго! Распороть, зашить, время нужно.

СОФИ: Вам постельное белье никто не дарил? Родственники могли зашить и преподнести.

МАРТА: А что обычно зашивают?

СОФИ: Да что угодно, любой мусор. Щепки от гроба, засушенных мышей, голову голубя, лягушек, кровавые бинты, нитки, волосы, соль, яйца, куски хлеба, женские подкладные, моточки с кладбищенской землей. То же, что и под дверь кидают. Но представьте, то под дверь, вы прошли и выбросили, а то вы на этой гадости спите!

МИННА: Но у нас никто не ночует.

МАРТА: Только Вилли!

СОФИ: Вот! Вот! Мужик оставался на ночь и зашил! Вы его куда положили?

МАРТА: У Зига.

СОФИ: У вас хороший мужчина, слишком хороший. И красивый, и умный, такого любая себе захочет. Приворот у вас тут может быть. Нужно быть осторожными, девочки! А тем более тебе, Марта, ты беременна, могут тебя сглазить, и ребеночек, тьфу-тьфу-тьфу…

Прием окончен. Фрейд заходит в свою комнату. Повсюду летают перья, ковер припорошен. Марта зашивает перину, а Минна — подушку.

ФРЕЙД: Вы зачем белье резали?

МАРТА: Искали порчу.

ФРЕЙД (с превеликим скепсисом): Нашли?

МАРТА: Нет. Но надо же было проверить!

МИННА: А сейчас пойдем и в детской подушки потрошить, порчу искать.

ФРЕЙД (Марте): Завтра ты дома сидеть не будешь. Иди на улицу. Пойдешь работать.

МАРТА: Куда?

ФРЕЙД: Куда хочешь. Зарабатывать на новые подушки и перины. Будешь знать, сколько это стоит. А ты, Минна, поедешь к своей матери. Там будешь перины распускать.

МАРТА: Зиг, мы же о тебе заботимся! Мы все делаем, чтобы тебе было лучше!

МИННА: Это народная мудрость, опыт, накопленный веками!

ФРЕЙД (тихо): Я готов стать последователем Пауля Мёбиуса.

Марта и Минна не понимают.

ФРЕЙД: Он написал книгу «О физиологическом слабоумии бабья».

Фрейд подходит ближе и замечает, что нет фотографии Флисса в рамочке сердечком, которая стояла возле кровати. Марта ее порвала и спустила в унитаз.

ФРЕЙД: Где?..

МАРТА: Что?

ФРЕЙД: Фотография Вилли.

МАРТА: Зачем она мне нужна, глаза бы мои его не видели!

ФРЕЙД: Минна?

МИННА: Может, ее случайно перьями накрыло, тут же летает, облако такое. Мы выметали, наверно, с перьями вымели…

Следующий день.

Кабинет Фрейда.

Фрейд, Анна.

АННА: Я совсем сошла с ума, Зиг.

ФРЕЙД: Что тебя беспокоит?

АННА: Я боюсь пошевелиться, а особенно обернуться назад. Я знаю, что из окна тянется большая черная рука с кривыми пальцами. Она раздваивается, растраивается, распятеряется, эти кисти одна над другой из одной культи, и тянется к моему затылку, и погружается мне в мозг!

ФРЕЙД: А что она делает, эта рука?

АННА: Она выпрямляет извилины. И делает мозг ровным, как мяч.

ФРЕЙД: Прямо сейчас?

АННА: Нет, ночью. Но я потом поняла, что это моя собственная рука из-под подушки прикасается к затылку.

ФРЕЙД: И это прошло?

АННА: Я перед сном увидела на подоконнике, за шторой, какой-то продолговатый предмет. Я подумала, что это, наверно, лейка, но так страшно было, что это гномик. Он за мной наблюдает. И оттуда потом полезла рука.

ФРЕЙД: Ты боялась подойти и посмотреть, что это на самом деле лейка?

АННА: Утром я увидела, что это кактус. Я боюсь пошевельнуться, потому что вокруг кровати плотным кольцом стоят черти.

ФРЕЙД: А как они выглядят?

АННА: Приписывать чертям антропоморфный вид — это верх наивного, бестолкового инфантилизма. Они никак не выглядят. У них нет внешности.

ФРЕЙД: Т.е. ты их не видишь?

АННА: Нет, я их чувствую. А потом день пришел. Я хожу по квартире и знаю, что они за спиной, за всеми углами. Там черти. Они, была одна такая секунда — такие удлиненные, как простыни или пленки. Они не антропоморфные.

ФРЕЙД: Здесь есть черти? У меня тут?

АННА: У тебя их нет.

ФРЕЙД: А пока ты сюда по улице шла, там были черти?

АННА: Там прохожие!

ФРЕЙД: О да, это еще хуже.

АННА: Я боюсь пошевельнуться на кровати и обернуться назад. Мне кажется, если я сяду или как-то высунусь за границы кровати, там черти…

ФРЕЙД: И что они с тобой сделают?

АННА: Не знаю. Ничего. Страшно.

ФРЕЙД: Если они бестелесные, то что они могут тебе сделать?

АННА: Напугать и довести до безумия. Зиг, когда рисуют ад с чертями или когда Данте пишет, тем самым апеллируют к самым примитивным представлениям о мучениях, а ведь там мучаются ДУШИ грешников. Душу нельзя поджаривать, но люди привыкли считать, что мучения — это только пытки физического тела. Скажешь людям — «хамили, унижали, оскорбляли» — это ничего, это только слова. Никто не понимает, что мучить душу — это хуже, чем мучить тело, это более вредно для человека, он становится нетрудоспособным, подавленным, но мучения души — этого не видно, этого не нарисуешь, не объяснишь, не покажешь, никто не поймет, никто не поверит, что тебе плохо и что ты не можешь нормально жить.

ФРЕЙД (ласково): Я понимаю, Анна.

АННА: Зиг, а зимой, когда еще Рольф был… живой… у нас в подъезде, перед квартирой, сидела бабочка-адмирал, она не могла взлететь, несколько дней там находилась, еще живая, ползала, а потом ее кто-то раздавил ногой. Зимой, понимаешь? Ее кто-то откуда-то принес и тут посадил. Это же на смерть, Зигги!

ФРЕЙД: У кого-то дома была бабочка в аквариуме...

АННА: Что ты ухмыляешься?

ФРЕЙД: Подумал, не у Брейера ли. Он же твой сосед, если ты не знаешь, кто это колдует, а вдруг это Брейер?

АННА (вздрагивает): Что, у Иосифа была такая бабочка?

ФРЕЙД: Я не видел. А вдруг?

АННА: Смеешься, да?

ФРЕЙД: Ну, я пошутил.

АННА: А мне не смешно. Мне совсем плохо, Зигги. Я уже со светом сижу, оборачиваться страшно, все время кажется, что в углах, или с балкона заглядывают, или у меня за спиной стоят черти. Выключить свет и лечь в постель совсем страшно. У меня под дверью лежит клубок черных ниток с волосами, а по вечерам горят уши. Ты над всем этим смеешься, а я прихожу домой, там порча, и так страшно, так страшно.

ФРЕЙД: У тебя такие круги под глазами. Ты ночью спала?

АННА: Нет, я боялась и не ложилась. Сидела со светом.

ФРЕЙД: Читала?

АННА: Дочитала Гюисманса, читала Перуца.

ФРЕЙД: Скажи мне, пожалуйста, когда ты ночью без сна лежишь с книжечкой, ты думаешь о сексе?

АННА (мрачно): Мне не нужен секс. Это не вода и не кислород, без него можно отлично прожить. И процесс этот — неприятный, мне не должно и не может его хотеться.

ФРЕЙД: «Не должно», это ты уговариваешь себя и пытаешься обмануть меня. Не надо пытаться меня обманывать, не обманешь. Возбуждение нас посещает вне зависимости от нашего предыдущего опыта, даже если он был безрадостен.

АННА: Зачем тебе это знать?

ФРЕЙД: Я — врач, а не ясновидящий. Как я должен тебя лечить, если ты молчишь? Утаиваешь или врешь? Ты должна рассказывать мне абсолютно все о себе. Ты должна быть полностью откровенной. Стесняться меня не надо. (Анна мрачно молчит.) Скажи мне, а ты не думала, похоронив Рольфа, что нет худа без добра? Если у тебя был с ним такой тягостный секс…

АННА: Да как у тебя язык поворачивается! Я все глаза себе выплакала! Секс — это не главное, это надо перетерпеть! Зачем вообще на него обращать внимание… (Фрейд взбешен.) Как ты можешь так плохо обо мне думать! Как это — чтобы я радовалась смерти собственного мужа! Что ты к сексу прицепился! Он умер вообще, зачем ты копошишься в грязном белье покойника!

ФРЕЙД: Ты так яростно это отрицаешь, что очевидно — в этом плане ты чувствовала облегчение, когда он отбыл, как говорится, в мир иной.

АННА: А что же мне — соглашаться? Я что, по-твоему, бессердечная, черствая женщина, которая думает только о себе?

ФРЕЙД: Нам всем свойственно думать прежде всего о себе, о том, как мы пострадали от недостатков окружающих. А поскольку нет людей, которые бы нас хоть раз не задели, то нет ни единого человека, к которому бы мы всегда относились ровно. В особенности это касается домочадцев, которых мы как раз и видим в самом их неприглядном виде.

АННА: Ну, были и у него недостатки, но сейчас зачем их ворошить!

ФРЕЙД: Нам нужно выяснить, насколько сильными были твои обиды на него и степень твоего облегчения, когда все это кончилось. Ты можешь сейчас очень казнить себя за ту секунду радости. Бессознательное посылает примерно такой мессидж: «Я — плохая, я радовалась, что Рольфа больше нет, я заслуживаю наказания», и отсюда — твои страхи, черти…

АННА: Я сама понимаю, что если бы со мной в спальне муж был, я бы не боялась каждой тени. Было бы кому отвлечь.

ФРЕЙД: А так — книжечкой.

АННА: Да, книжечкой.

ФРЕЙД: Когда ты читаешь в постели, где ты держишь вторую руку?

АННА: Под одеялом.

ФРЕЙД: Между ног?

АННА: Ну… ну, да… бывает… иногда.

ФРЕЙД: Мастурбируешь?

АННА: Нет! То есть… ну… через ткань… да зачем тебе эти подробности, ты извращенец!

ФРЕЙД: Я здесь для того, чтобы тебе помочь, Анна, а ты отказываешься рассказывать.

АННА: Я обо всем рассказываю, но это — неприлично!

ФРЕЙД: Понимаешь, если мэр города объявит, что полиция будет искать преступников везде, кроме одной площади, нетрудно догадаться, что они все там соберутся.

АННА: Но какая разница, что я делаю и чего не делаю перед сном?

ФРЕЙД: Разница огромная. Суррогатная форма самоудовлетворения или же полное отсутствие разрядки, накапливающееся и никак не расходующееся либидо.

АННА: Я стараюсь не трогать себя руками.

ФРЕЙД: Ты не замечала, что если ты мастурбируешь, то ты не боишься невидимых чертей в темноте? Ну не красней ты так, надо называть вещи своими именами.

АННА: Я не обращала внимания. Но, кажется, тогда я о них не думаю.

ФРЕЙД: Ты боишься возбуждения, стесняешься сама себя, кажешься себе грязной, но не хочешь себе в этом признаться. Вот и причина всех твоих страхов. Если бы ты хотя бы рукоблудила…

АННА: Ты мне что предлагаешь? Работать руками, чтоб черти не мерещились?

ФРЕЙД: Но это же действует! Понаблюдай за собой!

АННА: Нашел что посоветовать, докторишка. Я-то думала, ты мне поможешь, а он ПАЛЬЦАМИ ТАМ предлагает!

ФРЕЙД: Пока ты будешь отказываться от единственно верного решения, тебе по-прежнему будут мерещиться черти.

АННА: Если бы хоть себя предложил.

ФРЕЙД: Ну, я не могу к тебе ночью приходить и тебя успокаивать, что нет никаких чертей.

АННА: Так что сама, сама, да? Спасение утопающих — ДЕЛО РУК?

Вечер.

Фрейд сидит у себя в кабинете и пишет письмо.

ЗИГМУНД ФРЕЙД — ВИЛЬГЕЛЬМУ ФЛИССУ

Вилли, у меня Штефан дезинтегрировался (помнишь, я писал, гражданин с энурезом): объем работы ему увеличили, а зарплату понизили. Так что жду обещанного гражданина с мигренями. Помнишь, ты обещал направить?

Хочется написать очерк какой-нибудь о суевериях, но ничего, кроме «Позор, и это на пороге ХХ века!» в голове у меня нет. Дать какое-нибудь наукообразное объяснение я не могу. Психологически реабилитирую женщину после смерти мужа — я с ней с детства знаком, но не знал, что голова у нее забита этой средневековой (но живучей!) чушью — верит, будто ее муж скончался от порчи, а я эту семью давно знаю — его грабители по голове ударили в день зарплаты. Казалось бы, очевидно, что сотруднички подсказали, когда подстеречь человека по дороге из кассы. А у нее в голове сглаз и порча. Я сейчас думаю, что я малоубедительную речь ей произнес, ноль науки, одни эмоции.

Помнишь, я тебе писал про мою куму Софи, которая одолжила полицейскому свою коляску, и он ее разбил в щепки, а лошадь переломала все четыре ноги, и он ее пристрелил — причем коляска была мужнина, а лошадь — арендованная, еще и должны остались хозяину лошади. Сегодня продолжение истории!

Ее муж-алкаш после этого с ней развелся, но жили они вместе. Но муженек угрожал разменять квартиру. Потом его нашли мертвым возле конюшен со свернутой шеей и переломом основания черепа. И про мою куму стали поговаривать, что это она наняла людей, чтобы от него избавиться. Якобы подозрительная смерть, не мог человек так упасть, даже пьяный. Мы, конечно, в это не верим, нет у моей кумы таких людей. Откуда возьмутся? Разве что полицейские.

После смерти своего алкоголика моя кумушка, как выяснилось, увлеклась проблемами сглаза и порчи. Решила, что ее семью прокляли. А когда мужу ее двоюродной размозжили голову в день зарплаты, она и кузину обратила в свою веру, да так, что эта кузина теперь у меня лечится. Более того! Кума заразила Марту с Минной. Распотрошили подушки и перины у меня в комнате, искали порчу. Флисси, высмей пожестче эти кухонно-заплесневелые суеверия, у меня не хватает холодного сарказма. Надеюсь, что потом, конечно, поуспокоюсь, но я сейчас, когда я тебе пишу, — не могу изощряться в остроумии, внутри все кипит.

С Анной договорились до того, что она либо в ужасе вглядывается в темные углы, из которых к ней тянутся зловещие щупальца, либо она возбуждает себя вручную, читая книгу, причем любого, совершенно не обязательно провокационного содержания — и тогда никаких галлюцинаций. Картина абсолютно ясная, фрустрированное либидо преобразовывается в страх, и она сама это понимает, то флиртует со мной, то отталкивает, а я, пожалуй, не удержусь, потому что Марте опять нельзя, она ждет ребенка. Назову Вильгельмом.

Марта спрашивает: «Как же твоя вазэктомия? Дрогнула рука молодого акупунктурщика?»

Входит Марта.

МАРТА: Зиг, пришел папаша Хаммершлаг. К тебе.

Фрейд откладывает недописанное письмо и выходит в гостиную. Там сидит папаша Хаммершлаг — отец Анны.

ФРЕЙД: Здрасте, дядя Шмулик!

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Зигги, если бы я знал, что ты вырастешь таким похабником…

ФРЕЙД: То что бы вы сделали, двойку поставили? По ивриту… Дядя Шмулик, мы ж не в хедере.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Я его еще вот таким помню (отмерил полметра от пола), а теперь он пятью детьми обвешан, жена с шестым пузом, а он мою дочку окучивает!

ФРЕЙД: Вовсе нет. Я не приставал к вашей дочери. А она вам сказала, что я к ней приставал, дядя Шмулик? Да?

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Ты с похабными вопросами к ней приставал.

ФРЕЙД: Меня на всех не хватит. Одиноких женщин много… Тем более, с чертями в голове.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Какие еще черти?

ФРЕЙД: Псевдогаллюцинации вашей дочери.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Псевдо — это как?

ФРЕЙД: Она понимает, что это только у нее в голове.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: У нее черти, а ты ей — про секс!

ФРЕЙД: Вашей дочери нужно еще долго посещать мои сеансы и упорно заниматься, чтобы преодолеть.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Она бы ходила, если бы ты ее лечил, как нормальный врач, а не похабными разговорами.

ФРЕЙД: Дядя Шмулик, такова сущность метода. Мы должны полностью исследовать все самые затаенные уголки души Анны, поверьте, что я никому не буду рассказывать — и не имею такого желания. Это как тайна исповеди. Я свято ее храню.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Азохен вей! Я-то радовался, что парень поступил в мед, учится, от пенсии отрывал, денег тебе подкидывал, неимущему студенту, а выросло из тебя — бездарное, ни на что не способное, зато — наглоеее… Знал бы, на кого потратил пенсию свою копеечную. Но моя дочка не повторит моих ошибок! Больше она к тебе никогда не придет!

ФРЕЙД: Дядя Шмулик, понимаете, нельзя требовать от психоанализа моментального результата. Излечение — длительный и сложный процесс. Вы отрываете свою дочь на первой фазе лечения — вы рискуете ее здоровьем, дядь Шмуль. У нее останутся все ее страхи, вы обрекаете ее на мучительную жизнь, прервав терапевтический процесс!

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Если бы твой процесс ей чем-то помогал, тогда бы она ходила. А ты ее оскорбил!

ФРЕЙД: Облегчение — улучшение настроения, повышение жизненного тонуса — придет не сразу. Оно придет. Сначала мы должны исследовать ее внутренний мир, полностью и всецело, включая и сексуальную сферу тоже. Уже потом мы перейдем к коррекции — как хирургу необходимо разрезать и посмотреть, он же не может работать с завязанными глазами. Просто сравните психоаналитический метод с хирургическим вмешательством, фактически то же самое, единственное различие — что в операционную не пускают охающих родственников. В этом плане хирургам легче.

ПАПАША ХАММЕРШЛАГ: Каким соловьем поешь, аферист. Поняли мы уже, какой ты врач. Не придет моя дочь к тебе больше. Это мое последнее слово.

ФРЕЙД: Дядь Шмуль, чтоб вы так жили, как Флисс акупунктуру делает.