Колыбельная

Тише, дети, спать пора,

Закройте глазки до утра.

Ваши глазки спать хотят,

Я спою вам басню про цыплят.

В тихой деревне, в сарае из бревен,

Под кудахтанье кур и шипение утки,

Сидела наседка среди плевел и зерен,

Почти без еды и питья двадцатые сутки.

Инстинкт материнства не давал ей свободы,

Чтоб детям своим замерзнуть не дать.

Из белка и желтка она и природа

Делали то, что другим не понять.

И когда двадцать первый день наступил,

Один из тех, кто был в скорлупе,

Своим клювом ее несмело пробил,

И тихим писком заявил о себе.

Его братья и сестры словно этого ждали,

И стали один за другим появляться на свет.

И весело хором все вместе пищали,

Еще не зная не страха не бед.

К утру уже двадцать цыплят под наседкой сидели,

А она старалась к себе их покрепче прижать.

Они друг на друга, прищурив глаза, с удивлением смотрели

И на два яйца, что продолжали молча лежать.

В одном из них жизни не было в самом начале,

Во втором искорка жизни еще пока тлела.

Наседка смотрела на них без особой печали,

Но встать и бросить все же не смела.

Лишь на двадцать третье сутки,

Когда первый цыпленок из блюдечка пил,

Из второго яйца раздались слабые звуки,

Кто-то пытался пробиться, да не было сил.

Но люди, которые для птиц были боги,

Каждый день принося им пищу и воду,

Которые строили этот сарай и эти дороги,

Сами пробили стенки яйца и дали крошке свободу.

Никто его здесь не хотел и не ждал.

Цыпленок был так слаб, что не мог взять еду.

Болезненно сжавшись, он молча лежал,

Всем маленьким телом своим ощущая беду.

Но боги решили ему не дать умереть,

И цыпленка с земли приподняли властной рукой.

И в свой дом отнесли, чтоб его накормить и согреть.

И ночью ему мать заменила бутылка с горячей водой.

И боги смогли спасти от смерти его,

Кормя желтком, а взрослых кур — ряской.

Они не питали к ним ничего:

От кур было нужно яйцо и жирное мясо.

У смерти украденный, жизнью согретый,

Он на других цыплят был совсем не похож.

Сжавшись в комочек, словно мерз в это жаркое лето,

Он был так не ловок и совсем не пригож.

Он рос без любви, он не жил, а страдал,

К кормушке с едой он всегда был в конце.

И каждый петух, и птенец его бил и клевал,

И он все чаще жалел, что не умер в яйце.

Вот братья и сестры его были жизнью довольны вполне,

Весь день что-то важно клюя своим клювом твердым.

А тот, что когда-то первым пробил дырку в своей скорлупе,

Уже стал петушком: крепким, красивым и гордым.

И петух на цыпленка смотрел свысока,

А тот на него снизу вверх взглядом пугливым.

И в глазах его застыла мольба и тоска:

Почему же и он не мог быть таким же счастливым?

В довершении бед, однажды, когда цыпленок стоял у порога сарая,

Внезапный ветра порыв захлопнул дверь вдруг,

Ударив цыпленка словно громадной сваей,

Едва не выбив последний в нем дух.

Цыпленок с трудом приподнялся разбитый,

В угол сарая дополз и на бок упал.

Жадно дыша, он лежал там всеми забытый,

И больше в этот день уже не вставал.

А утром в сарай Хозяин зашел

И увидел цыпленка, который не спал от боли все ночь,

И молча к другим богам совещаться ушел,

И они решили, что теперь ему не смогут помочь.

И цыпленок услышал, как ударил колокол где-то вдали,

И нашел в себе силы выйти, хромая, во двор.

И увидел Хозяина, лежа в серой пыли,

Который нес в руках тяжелый топор.

И цыпленок представил, как затрещат его слабые кости,

И от боли на небе диск солнца потух.

Но к богам сегодня приехали гости,

И им был нужен другой — жирный петух.

И того петуха, что когда-то был первым птенцом,

И смотрел сейчас важно на всех свысока,

Крепко схватили и потащили куда-то за дом,

Где лежала в засохшей крови большая доска.

А цыпленок весь день без еды и без сил пролежал,

Забыв про сарай и забыв про врагов.

Он словно огарок свечи в пыли затухал

Под веселые песни пьяных богов.

И он понял то, с чем жить так легко и понятно, зачем умирать:

Что в этом мире мы все — чьи-то безвольные гости,

Когда Хозяин бросил с крыльца собаке пожрать

Чьи-то куриные свежие кости.

Август 1996