Начало

Рукопись седьмая

… … … Девочка… Ты здесь? Принеси воды…

Есть от головы что? Седалгин? Дай две, пожалуйста…

…Девочка… Если я умру… А я, видимо, умру… то передай всем. Всем скажи. Это мое завещание.

О, вы, любящие жизнь! О, вы, имеющие детей и нуждающиеся в долгих годах жизни! Никогда… Прошу вас, никогда… и я даже усилю это слово – николысь не пейте в литровой расфасовке… Аргентинского вина… Красного полусладкого… Больше шестнадцати упаковок сразу!!!

Вчера приходил офисный. Посмотрел на смерть врага. Не спеша полюбовался, со вкусом. Поставил ящик пустой с-под вина предо мною, сел, сидел долго молча. До чего же бывают добрые у людей улыбки на лицах… Светлые. Лампа его лик так тепло освещала! Совсем без злорадства смотрел, просто переживал какую-то внутреннюю сладость… У нас с ним сценка вышла – ну прямо как в том средневековом трактате из католического богословия, где говорится, что и та еще радость ожидает праведных на небесах, что будут они, когда захотят, любоваться муками грешников. И усугублять, по желанию. Любым инструментом.

Желание это у офисного вскоре возникло. Он достал портфель, из портфеля – контракт, и, полный сострадания, предложил за совсем уж незначительные поправки дать мне снадобье. Небольшой такой брикетик, как шоколадка, там прессованные ягоды, травы, микроэлементы…

— «В Южной Америке, говорит, тоже этими винами травятся. У них ведь там и пить-то нечего больше. И с веками они разработали свои, народные средства, помогающие от перепоя именно этими винами. Состав уникален, у нас эти растения не растут. Подпиши, вернись к жизни. А то ведь и хоронить-то тебя не на что, сам знаешь».

Купился я. Подписал. При нем начал есть жадно. Он улыбнулся по-доброму, пожелал скорее выздоравливать, подбодрил – «с кем не бывает»! – и ушел. Успехов в дверях пожелал творческих… Не стало его – так я, наученный вином, сразу есть перестал, хотя и выздороветь от этого ада… это не похмелье, это ад – хотел сильно.

Сегодня зрение вернулось почти все, и я смог прочитать аннотацию. Это не Аргентинские травы, это простое слабительное. Добавить к похмелью диарею – верх бесчеловечности!

Уже начал ходить. Вижу уже хорошо. Пульс бьет только в левый глаз, не в оба. Жизнь налаживается.

Как я ругаю себя, девочка, что отвлекся я от тебя на скотскую пьянку с этим редактором! На вино его позарился… Понаговорил всего… И телу теперь плохо, и душе погано… Урон здоровью – лет пять жизни забрано минимум, а мне еще работать и работать, дети малые у меня… И знаешь, девочка… В такие моменты жизни хочется себе пообещать… А теперь – и тебе тоже… Что буду я впредь говорить только с тобой, и только с созидательной целью… Если получится.

Итак, девочка, учился играть одноклассник твой не на баяне, а на фортепиано. И в следствии, видимо, этого недоразумения — вышел он в тот день на работу непоцелованный. Провожал его лишь кот, да и то недолго. Спустился Паша вниз, очнулся, увидел обывателей, очнулся еще сильнее и уже в полностью рабочем состоянии спустился на цокольный этаж.

Подойдя к двери кочегарки, Паша на миг задумался. Бывают дни, когда большими переменами меняется наша жизнь – и в дни эти несколько иное настроение бывает у нас. Кто не часто меняет работу или место жительства, тому это знакомо. А бывает, что человек и ждет этих перемен, и предчувствует их, они звенят в его «пульсации вен»! Что что-то грядет, Паша уже как бы знал, и от того на все то привычное, которое уже давно примелькалось, он смотрел иначе, из дали прошедших лет.

Дверь кочегарки.

Лень, простая лень к карьере. А может быть, и выбивающие из адекватности творческие нашествия привели его сюда, к этому входу на социальное дно нашего города. Ниже кочегаров у нас не работал никто – ни в рассуждении статуса, ни в рассуждении положения относительно уровня моря.

Вдохновения вдохновениями, и все же — дела свои обустраивать нужно уметь! Ведь тысячу раз судьба предложила Паше выбор между поступком выгодным и поступком благородным – но он, оставаясь верен не то своему зову… не то зову свыше – а может, это у иных людей и едино – не воспользовался никакими выгодами текущего момента. И вот результат. Паша пришел сюда, ко входу в кочегарку, – но, к удивлению многих, отнюдь себя неудачником не считая!

Секунду задумавшись о чем-то подобном, Паша толкнул, (по привычке сильно), дверь кочегарки. Сваренная из листа-двойки и уголка- тридцатки, покрашенная когда-то серебрянкой, заходив наперекосяк, дверь издала навесами своими, навесами без шарика и смазки – звук довольно жуткий.

Открылась лестница вниз – винтовая, из кирпича сложенная, как и полагается всякой лестнице, сложенной двести лет назад. Освещаемая, правда, уже не свечами, а лампочками-двадцатьпятками. Ступеньки лестницы этой были разной длины и ширины, и что опаснее – разной высоты, то есть, по-разному крутые, и спускаться здесь привычно, на рефлексах, ни у кого не получалось. Лестница наша была для кочегаров своеобразным тестом на трезвость – непригодный к смене кочегар мог скатиться на свое дно с легким увечьем.

Лестничный тоннель, как барабан гитары, отрезонировал издаваемый железною дверью скрип – и вышел утробный, жуткий вой, вероятно, популярный во времена языческих погребений. Дохнуло чуть смоляным воздухом кочегарки. Паша уподобился нисходящим в ров.

Пока он спускается под землю, иногда опираясь о стену левой рукой, я постараюсь тебя, девочка, обрадовать, что вы тогда, в школе, не поладили. Все-таки есть разница для женщины в этих занятиях – гладить мужу галстук… или нет, еще лучше: отдавать распоряжения домработницам и водителю, — и собирать «тормозок» кочегару…

Или ты хочешь сказать, что разницы нет? Что главное – это любовь? Это ты сейчас так говоришь… так, чувствуется, что ты надуться готова. Ладно, продолжим.

Спустившись в кочегарку, Паша вешал свой плащ на баранку вентиля, и, отстегнув ключ от ремня, клал его на стол.

Я оставлял Паше чайник, закипающий у топки, и хлеб с сыром на столе. Если был какой разговор – то заводил его Паша, я не лез – мало ли о чем человек мыслит! Я прощался, сжав руки в символе солидарности. Паша оставался один.

Кочегарка.

В наше время побыть одному – это даже роскошь. Остаться самому с собой, а особенно – с собой познакомиться – не каждому человеку удается, или удается легко. Как может, к примеру, для созерцания себя самой отдохнуть от множества впечатлений душа таксиста мегаполиса? Так же человек, рыскающий за монитором по всему миру, узнав многое, может и состариться и умереть, не познав себя.

Свет в кочегарке, я напомню, и тусклый и мерцающий; читать долго нельзя; и чем себя занять, кроме основных обязанностей, человек с небогатым внутренним миром находил не сразу. Не каждый кочегар мог быть трезвым из смены в смену. Не каждый переносил знакомство с собственной памятью.

Когда я напивался так, что не мог выбраться из кочегарки, то, лежа на троллейбусном сидении, я не то видел, а не то созерцал — как Паша проводил смену.

Он много упражнялся физически. Есть у нас пара заглушенных труб-дюймовок – так он на них подтягивался время от времени всю смену. Отжимался, делал всякие растяжки; он увлекся в последнее время русским стилем… «Что будет стоить тысяча слов»… и за мое к этому святому делу небрежение слегка меня мутузил, если у меня не было на тот момент головных болей. Затем, что меня особенно удивляло – он надраивал длинным лоскутком ткани латунные части манометров! Так в армии, с помощью зубной пасты и воротничка полируют краники в умывальнике.

В общем, без дела он не сидел, и подозреваю я, что без дела он не сидел и внутренне. Прочитанные дома главы какой-нибудь книги горели в нем огнем! Это зрелость умеет читать для внутреннего комфорта, уютно и мерно богатея мудростью; молодость же горит и ищет.

«Подросток, прочетший вагон романтических книг. Ты мог умереть, если б знал, за что умирать»…

Таская дрова, чистя топку, вынося воду из-под подтекающих труб, меняя прокладки насоса, отжимаясь и отрабатывая приемы, Паша все время что-то полировал внутри, что-то отрабатывал… И что-то менял. Он что-то искал, он высматривал; с высоты неплохого для молодого человека культурного багажа он бросал взоры куда-то еще выше… Вернее, он шел к чему-то со спортивным упорством альпиниста! И как жаль мне сейчас, что он не нашел тогда во мне попутчика. Видала бы ты, девочка, этого энергичного, в общем-то веселого парня, когда его не терзала никакая тоска – как он был по-своему обаятелен!

А вообще – кочегарка была совсем как квартира, только в ней вместо балкона и книг была топка.

***

Насчет того, зачем нужны кочегарки городу, в котором всегда стоит последняя теплая осень, — мнения были у горожан самые разные.

Одни говорили, что безработица для кочегара – это хуже всего, и, кажется, были правы.

Техническая интеллигенция держалась того мнения, что кочегарками оправдывают свое существование многочисленные конторы, специализирующиеся на систематизации вариантов расхищения дров. И, наверное, тоже были правы.

Санэпидемнадзор на кочегарки откровенно молился, поскольку сам был в состоянии разрухи – а теплоотводы от кочегарок, за ненадобностью тепла, шли за город, в реку, и надежно губили там всю рыбу. Избавляя тем самым обывателей от уже разрабатываемого правительством рыбьего гриппа…

Эксперты же из оборонки прямо утверждали, что кочегарки имеют значение именно стратегическое, поскольку вырубленные на дрова леса делают землю нашу для захватчика неприглядной – а иного способа, кроме неприглядности, избежать захвата у нас нет…

Все это так, наверное. Я – кочегар, и спорить со специалистами и не берусь. Но считаю, что кочегарки плохи уже тем, что деревья, живущие надеждой стать скрипками и книгами, становились дровами.

***

А еще кочегарка наша интересна тем, что вместо дивана у нас — старое троллейбусное сидение.

Сидение это мы берегли; садиться на него позволяли не всякому. Если поведет человек не тот разговор – все, с сидения его мы сгоняли. Я раскрою тебе, девочка, наш с Пашей секрет… Это было именно то сидение, на котором ехал поэт на восток!

Закончив смену, немножко вздремнув перед самым ее концом, попив в ожидании меня или Межзвездыча чаю, Паша шел домой. В настроении, можно сказать, приподнятом. Ночь напряженного труда, труда внешнего и внутреннего, миновала; и плоды труда – усталое тело, умудренная беседой с собою душа, подчищенные, как латунные части приборов, понятия – все Пашу радовало.

Паша был жаворонок, он любил утро. Особенно раннее – и считал почему-то утро зеленым, а вечер – синим. Утром он расцветал.

Утром спокойно можно было идти в город через подъезд – обывателей в столь ранний час быть не могло; но и ларек Донны Барбары был, правда, закрыт. Поэтому Паша взбежал подъездом к себе в квартиру, чтобы разбудить меня – надолго оставлять кочегарку без никого у нас не было принято. Толкнув незапертую, раз уж я был дома, дверь, Паша скорее шел на балкон – увидеть всю утреннюю Русь, теперь уже с высоты прочитанного вчера днем и обдуманного сегодня ночью. Проходя мимо спящего меня, он в качестве будильника пел что-нибудь из военных маршей.

И раз уж Паша проходил на балкон по квартире мимоходом, то я и опишу квартиру тоже мимоходом.

Квартира.

Все поколения Пашиных предков были бедны, новой мебели никогда не покупали, и от того вся мебель в квартире Пашиной была старая, старинная, антикварная.

Самым заметным в комнате был платяной шкаф. И не по тому, что был он особо вместителен – а потому, что стоял он не на своем месте. Лет семьдесят назад, в связи с тем, что домком настоял на уплотнении, несколько комнат у Пашиных предков отобрали, и многое теперь в жизни стояло не на своих местах.

Если к этому платяному шкафу подойти в темноте со свечою, то он отразит уже множество свечей – утерянное искусство полировки былых мастеров…

В шкафу, как в некоем склепе, были погребены несколько электрогитар – вместе с недавно отшумевшей неблагозвучно молодостью. Там же были и «вещьдоки» иных увлечений – боксерские перчатки, мольберты, шлемы мотоциклетные, ледоруб, удочки… Все упрекали Пашу… да и ты бы, девочка, наверное, упрекнула — за непостоянство в увлечениях. Вам виднее; но думается мне, что иное непостоянство есть как раз постоянный поиск чего-то, в изведанных увлечениях не нашедшегося…

Далее по заметности в комнате шел стол – весьма широкий, обитый зеленым сукном; за ним, а не лежа, Паша читал; читая, он делал не то выписки, не то заметки в свою тетрадку. Еще был в комнате диван кожаный, на котором я обосновался – Паша же спал на балконе, на свежем воздухе, потому как не мог долго оставаться без звезд ночью и без синего неба днем.

Еще был сундук около дивана, из которого Паша одевался, еще была комната-библиотека. Еще было фортепиано, заваленное книгами — но не расстроенное ничуть, поскольку Паша частенько играл на нем в «своих ослепительных снах».

А вот телевизора, тараканов и прочего в квартире Пашиной и не бывало никогда.

А вообще — квартира была совсем как кочегарка, только в ней вместо дров были книги, а вместо топки – грудь Паши.

***

Посидев на балконе, посмотрев на встающее над Русью солнце, Паша захотел погулять по лесу. Самое естественное после кочегарки желание! Для этого он слез по пожарной лестнице в свою березовую аллею и пошел в сторону леса. Перейдя речушку мостиком шатким, он углубился. Лес ему был дорог еще и тем, девочка, что вы здесь всем классом бывали. Паша как-то чувствовал, что видит это все последние дни, и от того видел все глубже…

Осенний лес, утро, свежесть, знакомые тропки, по которым, девочка, когда-то бегала ты… стремительная походка… Как хорошо! Избыток творческих движений в Паше выражался тем, что он, любя сейчас весь Божий мир, был ко всему соучастен лично. Падает, к примеру, с дерева лист. Обычное в осеннем лесу дело. Листьев миллионы. Но Паша никак не хотел допустить, чтобы лист шмякнулся молча – ведь лист жил под солнцем, радовал взор, да и вообще…

Пусть листьев так же много, как и людей, и пусть в массе они неинтересны… но у каждого есть свой, и только один полет, как и у людей одна, своя, неповторимая земная судьба… Листья уходят в землю — люди уходят в небо… Паша смотрел на падающий лист, как на чей-то земной путь, и сопровождал этот первый и последний чей-то полет тем мелодическим рисунком, который находился вдруг сам, подходя к траектории вальса… Побыв вдумчивым свидетелем и полета и мотива, Паша шел дальше, разбогатев не пойми от чего.

Запомнить он ничего не старался – в лесу столько листьев! Просто он настраивался на свой личный склад мышления – когда искомые истины или выражаются, или сопровождаются созвучиями…

Утренний лес, как хорошо! Как хорошо после долгих часов в впотьмах, в скорбных размышлениях о скорбном прочитанном, без хорошего воздуха, без солнца… Паша был, повторюсь, жаворонок, и утро его всегда бодрило и какими-то надеждами одаривало. Особо тонкие, возвышенные чувства сердце его переживало именно утром, и сам он чувствовал себя вовсе не кочегаром, а растением из-под асфальта, на которого наконец взглянуло его Солнце… Трудно мне это, девочка, объяснить, но если бы ты сама встретила его в это утро… Ты увидела бы, что у этого быстро идущего человека лицо как бы излучает переживаемую им радость; радость, рождающуюся ни от чего, просто так; просто таково оно, свойство сердца – из скорбей и беспросветности, из тягчайших размышлений о судьбе земли своей в сумраке подземелья кочегарного… Вдруг породить свет надежды на лучшее, и веру во что-то великое, которое уже, кажется, рядом… И понимание того, что его беспросветная без тебя личная жизнь, дав столько горечи, даст обязательно и какую-то высшую радость… Паша шел знакомыми тропками, по которым всем классом бегали вы, устав от парт… И в нем… Пусть это звучит слишком громко – но я все же скажу. Именно Царство Любви и Добра расцветало само в его сердце!

И тогда… Как маленькая пылинка, попав в перенасыщенный раствор, вызывает вокруг себя кристаллизацию, сама оставаясь внутри кристалла уже неразличимой…

Так и трель какой-нибудь утренней птички порождала в Паше начало той музыкальной фразы, которая была к его состоянию уместна. К прозвучавшим созвучиям самым естественным образом прилеплялись другие – без которых тем, первым, было бы скучно жить… Все они, как и Паша, радовались и солнцу, и лесу, и птичкам, и чистому человеческому сердцу, давшему возможность им родиться.

Они были именно живые, эти созвучия; они все вместе собрались Паше что-то глубокое объяснить. Они, как кирпичики, собирались стать стройным зданием – чтобы Паша мог всех их увидеть со стороны и понять, как могут они, объединенные одной идеей, быть сильны и прекрасны! Паша жил не здесь. Он еще видел и лес и солнце, но он начинал уже видеть не только их… В миг, не замеченный им самим… В нем уже начала рождаться… Еще не вполне, быть может, оформившаяся… Но уже простая и ясная, как утро… Готовая впервые зазвучать, чтобы облагородить миллионы сердец… В несколько симфоническом одеянии мелодия – ожидаемой красотой которой он был уже упоен до восторга!

Запомнить и запечатлеть! – вот то единственное, на что бывал тогда способен его деликатно отключившийся житейский разум, и без того едва различимый в этом потоке веяний Неба. Запомнить и запечатлеть! Паша уже не шел, а летел домой, к инструменту, стремясь сохранить такую уязвимую грубостью мира — неотмирную мысль… «не спугнуть»! И тогда она останется с нами, и другой станет с ней наша жизнь… Паша летел, мало что видя вокруг… Тропки сменились дорожками, дорожки стали бетонными. Появились окурки, плевки… Паша, идя слишком быстро, всегда смотрел слишком вниз… И как-то вразрез с общей гармонией вдруг прозвучало:

— «Здороваться нас, конечно, не учили…

Бытует мнение, Пабло»…

Паша вдруг увидел перед собой сначала живот, а затем и рот Дарвинюка; он его чуть не сшиб!

***

Размечтавшись, Паша не полез домой по пожарной лестнице, а пошел туда, куда вывели его тропинки – в аллею, а через нее и к подъезду, прямо на лавки обывателей.

Заметив издалека, что полы плаща развеваются от быстрой ходьбы, что Паша опять себе на уме и поговорить не остановится, Дарвинюк, припомнив все свои обывательские претензии, встал между лавками. Он загородил собою проход и упер руки в боки…

— Бытует мнение, Пабло — начал было Дарвинюк весомо — что ты от нашего, от городского тепла отказался по соображениям идейным. И от электричества, света нашего, и от всего неба нашего ты отказался официально и вообще над толпой стоишь. Мы, почтенные обыватели нашего подъезда…

Ничего не видя перед собой, кроме ненавистного, толстогубого Дарвинюкова рта, который лоснился от сала всегда, даже в Великую Пятницу – Паша за контрастной сменой действительности недопонял, о чем речь.

Переживая сильнейший приступ гнева, от которого и молодой человек может стать сердечником, Паша вошел в подъезд. Начинавший в нем звучать гимн Добра был велик, он не исчез, но ослаб; вокруг него уже начали назойливо виться пришедшие из пробитого вилкой динамика шансонные мотивы.

Паша поднимался к себе; гадкие мотивчики наглели; и, чтобы Паша слушал только их, стали развязно напевать «БЫТУЕТ МНЕНИЕ»… Они крепли и самоутверждались; они внедрялись в величественное звучание его сердца вероломно и подло, как инородцы в тело Государства Российского; они все, до чего касались, искажали на свой гадкий манер! «Бытует мнение… Бытует мнение»…

Пока Паша поднялся через все нечистые этажи к себе на второй, в нем это тошное «Бытует мнение» уже злорадно горланил на все лады хор не то красноармейцев, не то раввинов!

Паша вошел в квартиру. Все рухнуло. Осталось убожество воровского напева.

Едва расслышанная в лесу песнь не пропала – ты не волнуйся, девочка; не прижившись у нас, на земле, она вернулась куда-то к себе домой.

Но Паша-то остался жить без нее, как в свое время – без тебя. «Он лег на диван и умер».

***

Очнулся Паша во второй половине дня, совсем больным человеком… Болело все – потому что душа у человека, ты это знай, пронизывает все тело, до клетки.

А как больной кочегар себя лечит? Отгадай, девочка?

Ну причем же здесь все подружке рассказать… нет, ты совсем не угадала.

А лечит себя кочегар лекарствами. Они могут быть разными, но обязательно на спирту. Тебя не было, чтобы поддержать, и Паша решил уйти в запой.

Он встал с дивана, выпил холодного чаю из моей кружки и поволокся в ларек донны Барбары.

Паша никогда не умел подгадать время похода в ларек. Подгадать время – это значит прийти не во время сериала, когда Барбары нет, и не во время пересменки во всех кочегарках, когда у ларька самая очередь. Сегодня Паша время опять не подгадал и опять попал в очередь.

Ларек донны Барбары со стороны подхода клиентуры походил на дот – или на что-нибудь, сдерживающее натиск желающих ворваться и выпить все.

Итак, встал Паша в очередь за лекарством со всеми кочегарами.

Но не солидарность в общей беде он переживал в этой очереди, а чувство вины! Да! Паша всегда чувствовал себя перед кочегарами виноватым. А раз чувствовал – значит, был виноват! Не может совесть говорить в человеке зря. Зря может только человек возражать своей совести.

А в чем вина? Я расскажу, но на примере себя. Ты, девочка, послушай, мне хочется, чтобы ты поняла мою мысль. А ты, редактор, не плати, если не хочешь, но я все равно скажу.

Вот работал я до кочегарки на стройке, у сербов. Они – предприниматели, я – чуть ли не батрак. А мне почему-то стыдно перед ними. Вот стыдно – и все тут. Сам не пойму – от чего.

Я – русский, а нынешняя Россия Сербии не помогла. Должна была помочь – но не помогла. Не могла помочь, понимаю, но должна была, обязана была, и мне за нашу слабость стыдно. Чуть ли не предательство вышло. Я понимаю – что их, что нас – нас всех вытесняют на небо. У них отобрали их землю, разрушили храмы с дивной росписью… Кто видел, поймет… У нас отобрали полстраны, все недра, всю самобытность. Нам плохо обоим. Но стыдно – мне. Призвание помочь и защитить имею я, а не они. И оправдаться мне нечем.

Так и с Пашей бывало в кочегарской очереди. Вроде бы – такой же точно кочегар, но не в фуфайке только, а в плаще, всего-то отличий. Ну, пьет вроде только по поводу. И все. Но вот что-то заставляло кочегаров чтить Пашу, а Паше – сознавать перед кочегарами ответственность. И это что-то мне объяснить тебе, девочка, крайне трудно. Из моих нескладных слов ты поймешь мою мысль, если только захочешь сама.

Никто вот не занимался всерьез некой тайной династий, что ли. Или мне не посчастливилось прочитать этих книг – ведь библиотека Пашина для меня давно недоступна, домком опечатал двери квартиры. Трудно мне, кочегару, выразить мою мысль – а мысль я чувствую. Вот почему человек благородного происхождения, многие предки которого управляли людьми людям во благо, хотя и привыкнет к бедности, но от свалившегося вдруг на него богатства не опьянеет — и не уедет развратничать на тропические острова? И не станет бешено рваться ко власти, или к приумножению капитала? Почему его состояние и новое положение в обществе не вскружит ему голову, а будет им воспринято как норма?

Почему он сразу всеми возможностями начнет, по способностям своим, делать стране добро – а не погонится наверстывать упущенные наслаждения?

Почему патриции, не рвясь к власти, а обладая ею по праву, делают плебеям только добро, а когда в результате скотского бунта все становится наоборот – мы имеем нынешнее государство?

Пусть простят меня, недоучку, некоторые Пашины друзья, но я приведу такой пример – быть может, и неудачный. Вот почему Патриарх Филарет, человек царского рода, не пьянел от патриаршей власти, а просто в меру своих сил был добрым пастырем? И почему Патриарх Никон, из крестьянства вышедший, несколько… как бы сказать… не выдержал взлета своей судьбы?

Разве не счастье для Патриарха – иметь над собой царем Алексея Михайловича, это золото на царском троне? Но Никон не хотел уже ничего иметь над собой, раз почти все уже было под ним… Склонному к упоению властью власти давать нельзя – это все равно, что кочегару дать цистерну спирта! А призванному править от Бога нельзя не править – тоже выйдет искажение…

Простецы и князи – не различаемся ли мы душевным устроением? И не демократия, а иерархичность человеческого общества, мне кажется, заложена в наше естество. В точности всего этого я не знаю; но видел, как Паша сознавал свое призвание кочегаров благородной идеей объединить, к жизни человеческой призвать и в бой за освобождение Родины от поганых лично повести!

Но как это сделать практически? Как начать делать дело, о котором сам ничего толком не знаешь, а только мучаешься, не зная, куда себя деть? Вот и стоял Паша в общей очереди за пойлом, к сегодняшнему утрешнему свиданию с Дарвинюком добавляя и иные, более серьезные причины напиться с горя как можно смертельнее.

Не все тебе здесь, девочка, понятно… Женись, содержи семью, помогай людям, играйся с детишками… катайтесь вместе на курорты… И все будет хорошо… Ты права, ты умница, я потому и взял тебя в собеседники… нет, я потому с тобой и дружу, что считаю тебя той русской женщиной, которая будет слушать с доверием доброго сердца. Но послушай… Мужчина, просто содержащий семью, и живущий просто, как все, для сэбэ… Долго ли и за что ты его будешь любить? И будешь ли ты покорна мужу, который сам не покорен своему зову — освобождать землю от поганых?

Ладно, не будем ссориться. С тобой я желаю дружить навсегда, а ругаться я буду с редактором.

Давай, редактор, высылай офисного с деньгами. Контракт пусть и не приносит даже – отныне никаких изменений. Надоело. Записки с критикой и инструкциями – тоже самое, и читать не буду. Менять что-то в стиле изложения Пашиной биографии не намерен. Не нравится – не читай, так отправляй в печать. Я буду для тебя как Пилат для просителей своих – что написал, то написал. Не люблю я Пилата – мог сделать добро, обязан был – но не смог, не сделал. За карьеру побоялся. Бог ему судья; я же сам живу в народе, который много что должен был сделать – и не сделал. И сам я такой же.