Начало

Рукопись шестая.

Приятно удивлен, редактор, Вашей вдруг проснувшейся щедростью. Не хочу говорить – совестью. Не хочу думать, что есть связь между Вашими подарками и моей попыткой шантажа; я не любитель прижать кого-то каким-то способом. Я никому не хочу ставить ногу на грудь.

Огромная Вам благодарность за лампу и инвертор. Я догадывался, что подобная техника есть где-то, но что ее можно так просто купить – не знал. Все перепады нашего дохлого напряжения ей нипочем. Лампа дает свет яркий, ровный, писать – одно удовольствие.

Но удовольствие это я растягивать особо не буду. Три последних дня Пашиной с нами жизни – вот цель этой рукописи; постараюсь быть, как Вы говорите, корректней.

Да, и за вино спасибо. Конечно же, с Пашей мы пили совсем не то. Паша настолько непримиримо ненавидел современность, что и вина-то у него были не моложе столетних. За дороговизной мы пили их так, как пьют бедуины свою последнюю воду…

Да, ушло то времечко…

А привязанность Пашину ко всему старинному заметить было легко. Зажигалкам он предпочитал спички. Будильник у него был механический, а не электронный. На ламповом своем приемнике, древнем и долго нагревающемся, он умел отлавливать в эфире голоса давно пропавших радиостанций! Сама собой приходит догадка о сути его конфликта с настоятелем – и в Бога верить Паша не хотел по современному, а искал веры какой-то древней, исконной… вот… С чего у меня мысль-то соскочила? А, с вина. Доброе было вино – только из-за него одного хочется пожить во времена оны…

А теперь, видно, мне придется восполнить количеством качество. Целый ящик! Я сначала подумал, что по ступенькам ползет кочегар, попросить опохмелиться – а это Ваш офисный с ящиком кряхтит.

Как интересно придумали… Стали расфасовывать вино в литровые коробки по литру, как молоко. Наверное, для перевозки удобно. И откуда пришел к нам этот нектар? Литрик-то я сразу выпил, для пробы… горьковатое… так, из Аргентины нектар сей. Красное полусладкое. Не отыскал бы наклейку, если бы не Ваша лампа.

А вино мне сейчас кстати. За дела грязные и тяжелые браться легче, слегка приняв на грудь. Ведь предстоит мне говорить об обывателях – и безрадостен будет сказ мой. Еще одну коробочку открою… итак. Открыл Паша двери подъезда своего, чтобы сходить в ларек донны Барбары, купить на долгую смену из еды кой-чего. Но увидел он бабушек, а пока я о другом говорил, еще и обыватели подошли. И выходить из подъезда стало совсем опасно – могли привлечь к разговору, а точнее, принудить выслушать все накопившиеся на тот момент к нему обывательские претензии. И прощай, идея созревающая.

Обыватели.

Как ревностно заботливый хозяин охраняет границы своих владений, так рьяно обыватели Пашиного подъезда берегли свою ограниченность.

Они считали, что знают все, что нужно для жизни знать, и чтобы теперь все правильно применять, больше знать ничего не надо. И если какое-либо новое знание угрожало их душевный комфорт пошатнуть, то оно отвергалось с энергией – как и источник, из которого знание это попыталось к ним подобраться.

В устоявшееся сознание обывателей не могло быть впущено ничего, не вписывающееся в уже давно сложившуюся систему ценностей. Чуть что не то – и отвергалась как досадный хлам любая, пусть даже Благая Весть!

Идеи, а точнее сказать, правила жизни, составляющие основу обывательского мировоззрения, были, как и полагалось конституцией страны, демократичны и равноправны. Выделяться ничему было нельзя, все обязано было быть ровным. И от того не входить в сердца одно глубже другого.

И ничего глубоко не входило. Все впечатления жизни – дела семейные, инфляция, новые выходки не дающего поскучать губернатора, сплетни из жизни звезд, мода, вполне вероятная перспектива вечных адских мук, войны с «жилтовариществом», повышение пенсии, чьи-то семейные дрязги – все, все имело для обывателей цену равную, оставаясь лишь на поверхности восприятия. «Тем, кто ложиться спать, спокойного сна»!

К тому же обыватели смотрели телевизор. Они слишком много смотрели телевизор. Быть в курсе всего они считали как бы гражданским долгом. Обыватели всегда смотрели телевизор – и от того все суждения их были настолько предсказуемы, что суждениями своими они очень обрадовали приехавшего как-то раз из правительства редкого специалиста – «корректировщика вектора гнева народного». Посидел он на лавках, послушал, поулыбался и пожал вдруг всем руки с благодарностью.

Предводителем обывателей был, бесспорно, сам Дарвинюк. Человек лет пятидесяти, дородный, большой и ростом и животом, с хорошо поставленным голосом оратора – он звучал везде, где появлялся. Сейчас он звучал на лавках – и каждое слово его, умением жить подтверждаемое, входило в сознание обывателей, как основа их личных мыслительных процессов.

Был, говорят, один мужичек, который самому Дарвинюку возразить попытался… Но мысль его была новая, и мужичка за то зашипели сразу. А потом и вообще с лавок выжили.

Да, жить Дарвинюк умел. И умение это он демонстрировал всем, кого видел. Людей он, кстати, видел самым разным взглядом.

На губернатора и иных высших его вечно улыбающееся лицо смотрело с преданностью друга, сорадующегося успехам. Человеку с таким лицом всегда приятно рассказать о всякой удаче, и даже к плодам удачи приобщить. На людей же средних или равных Дарвинюк смотрел уже менее пылко. Люди простые, незнатные получали взгляд лениво-заинтересованный; при кочегарах же или людях заведомо невыгодных Дарвинюк совсем расслаблялся. Улыбка его чуть жирела, и он не стесняясь, как-то по жабьи собеседником забавлялся.

Это был взгляд изобретателя пестицидов, смотрящего в микроскоп на судороги блох!

Да, сказать по правде, Дарвинюк умел жить. И умение это, даже можно сказать – искусство – заключалось у него в просто правильном использовании всех возможностей текущего момента. Карьеру свою, к примеру, он начинал простым преподавателем марксизма-ленинизма в каком-то гуманитарном вузе. Затем стал читать лекции по востребованным на тот момент формам теории эволюции. Здесь-то у него и открылся основной его талант.

Используя весь свой псевдонаучный багаж, могучий голос, дар внушения – Дарвинюк мог любого в чем-то сомневающегося студента убедить в том, что волноваться за страну не надо. Существующий на данный момент строй… или режим, или порядок вещей, в котором живем… в общем, все обстоятельства нашей жизни получены нами в результате эволюции социально-политических процессов жизни общества; эволюция же, самая любая, всегда прогрессивна по определению. Никогда не нужно грустить по любому ушедшему строю; никогда не нужно дергаться и желать использования в настоящем любых, пусть даже лучших достижений любого прошедшего исторического периода; вспоминать же ностальгически жизнь страны сто лет назад и вообще есть мракобесие и атавизм… так вот горячился Дарвинюк перед студентами – среди которых могли быть и ищущие истину души.

Вот тогда-то кто-то наблюдательный и поручил ему писать на темы эти, любому режиму полезные, статьи в городские газеты. И аудитория Дарвинюкова возросла многократно. Статей я этих не читал, помня совет перед обедом большевицких газет не читать, но догадываюсь, что в них Дарвинюк умел примирить самого обездоленного кочегара с самой горькой его действительностью. Плохо живем? Нищаем? Но такова фаза развития, и если нищать научно, без озлобления, то все равно все будет, после этого перманентно-переходного периода, все хорошо. И пусть пока неизвестно – когда, и пусть пока неизвестно – кому, но будущее, пусть самое мрачное, всегда лучше настоящего, хотя бы тем, что его пока нет…

Поначалу статьи эти размещались в черно-белых газетах, со страниц которых на скучного прохожего хмуро смотрели строго одетые дяденьки… но времена вдруг сменились, и на ошарашенного обывателя с запестревших изданий стали тепло поглядывать улыбающиеся раздетые тетеньки… – и тут статьи Дарвинюка не растерялись! Они грамотно использовали все выгоды текущего момента… До чего же я устал про эту гниду рассказывать… Открою-ка я третий пакетик… ты не думай, редактор, что Дарвинюк всегда только уверенность источал… Был у него… да и сейчас, наверное, есть… интересный один пунктик. Мне теща рассказывала, она тогда медсестрой в поликлинике работала.

Дело в том, что Дарвинюк, будучи не то чтобы глубоко, а скорее выгодно убежденным материалистом, всю ценность себя полагал в своем теле – и от того страшно заботился о своем здоровье. А страшные заботы могут и срывы дать страшные. Стоило какому-нибудь, с Дарвинюком незнакомому, специалисту из элитной клиники не подумав брякнуть: — что, мол, если и до операции дойдет, то ничего и страшного, что этот вид операций у нас блестяще наработан, что в тот же день, мол, чай пить будете – и все! И случалось с Дарвинюком что-то на вроде психоза, что ли… Впрочем, и неудивительно. Всякому последователю Ленина и путь прямой и дорога верная к предсмертному ленинскому состоянию, к шизофрении… так вот. Прибежит домой Дарвинюк из какого-нибудь санатория элитного, где ему здоровье особым образом оттачивали, и начинает трясущимися руками собирать свой черный портфель. В него входили флюорографические снимки разных лет, заверенные копии диагнозов, истории незначительных болезней, выписки, рецепты, справки обо всем на свете, в том числе и о льготах, копии больничных десятилетней давности, решения консилиумов… целый портфель макулатуры! Не веря отныне в частную практику, проклиная дорогие санатории, из алчности сгубившие его здоровье… до операции доведшие… вот оно, самое страшное для Дарвинюка слово – операция…

Вмешательство кинжалов в его личность! Укоряя себя за доверчивость шарлатанам, Дарвинюк взволнованно бежал в бедную нашу городскую поликлинику. Это была какая-то поврежденность психики верой в советский строй, в советскую медицину, что ли. Не знаю, как объяснить.

И представь себе, редактор, такую картину. Мне теща рассказывала, возмущаясь. Она всегда возмущается… вот я ей говорю… так, стоп, не о том… еще стакан за твое здоровье, редактор… чтоб тебе не знать всю жись ни одной поликлиники… Так вот, теща, негодуя, рассказывала… Она всегда негодует… У нее все почти с негодованием… думаю, что и молится обо мне она тоже с негодованием… Не отвлекайся, редактор!

Теща рассказывала. Представь себе, редактор, такую картину. Приезжает женщина-врач откуда-нибудь с далекого сельского вызова. Усталая, чай попить некогда. У дверей кабинета давно очередь – с утра иные ждут, когда ее привезет через все ухабы мертвый уазик без бензина. Врач снимает плащ, не успевает повесить – и ломится к ней респектабельно одетый мужчина со своим портфелем! Не слушая просьбы врача пустить сначала пациентов со срочными нуждами, он достает свое удостоверение инвалида КПРФ и начинает доставать из портфеля бесконечные свои талмуды… Во время «приступа советской медицины» Дарвинюк денег врачам не давал, а времени и нервов отнимал немало – и врачи не любили его. Вывалив портфель на стол, он считал, что собирать все обратно, все эти флюорографии — самым аккуратным образом обязана медсестра: – замашки клиента элитных клиник у него частично сохранялись. Теща моя, собирая портфель, дала ему прозвище Кардиогрудыч – она умеет иногда давать обидные прозвища… вот меня она называла даже… сказать или нет… стоп… Так вот: грустно было смотреть, как изводит врачей этот эгоист, одни часы которого стоят их зарплату за полгода…

Рассматривая графики приемов, бегая по коридорам поликлиники, ожесточенно ругаясь в длинных, как коридоры, очередях, Кардиогрудыч был убежден – стоит ему только посильней надавить на врачей, стоит только начать потверже отстаивать свои права, или позвонить куда следует – и государство обязательно вернет ему все утраченное в боях за здоровье… здоровье, а в качестве компенсации за моральный ущерб подарит юность…

Так проходило по нескольку дней… В общем, подсыпала ему в вермишель звездочками жена какие-то успокаивающие, и возвращался Кардиогрудыч опять в свою Дарвинючью жизнь.

Стоит сказать несколько слов и о супруге его, донне Барбаре. Мне легче о ней говорить, я и сейчас с нею в хороших отношениях. Такой мертвой материалисткой, как ее муж, она никогда не была.

Донна Барбара.

Внутренний мир донны Барбары был очень богат. В нем одновременно жило, ссорилось, смешивалось и интегрировалось около ста сериалов. Все, все, что мог знать о жизни ее образованный муж, знала и она, и даже больше: поскольку в сериалах часто произносилась фраза — «душа разрывается», то знала она и о том, что душа есть. И была потому в чем-то многограннее мужа.

Авторитет ее на лавках был не ниже Дарвинюкова. Бесспорно, все обывательницы смотрели сериалы, но достигнуть меры донны Барбары им было трудно. Она, как бизнес-леди, могла себе позволить телевизор огромный, с экраном на полстены, и с функцией разделения этого экрана на две части. И, смотря два сериала одновременно, про свадьбу и бракоразводный процесс, она и была прочих обывательниц в два раза умнее. К суждениям ее присушивались; она даже могла заменить Дарвинюка, если решения своего какой-либо важный вопрос требовал срочно.

Например, когда на лавках пошли толки об одном молодом марчендайзере, то Барбара тактично разъяснила, что слово это пришло к нам вовсе не из сексопатологии, как полагали некоторые незамужние обывательницы – а наоборот, из торговли, и означает оно ну как бы… ну просто… ну как бы простого приказчика в магазине.

Обывательницы вздыхали, соглашались, но про себя все равно таили это сладкое слово с тем убеждением, что приказывает этот мужчина бравый именно женщинам, и именно в магазине «только для взрослых».

Одевалась и выглядела донна Барбара в полной гармонии… не с городом, нет, этим коробкам нет гармонии – в гармонии со своим ярким внутренним миром. Опишу сверху вниз.

Голова ее, со стрижкой новобранца, меняла свой цвет каждый месяц. Кольца в ушах – кольца почти гимнастические. Косметика лица пестрой мозаикой своей напоминала клиентам ее, потемневшим от золы кочегарам, коралловые рифы на дне тропических морей. Зеленое ее пальто, длинное и строгое, говорило о причастности ее к бизнес-классу; а ослепительно белые кроссовки – о молодости души и стремлению к спортивному образу жизни.

Весь бизнес донны Барбары заключался в том, что у нее был свой ЛСД – ларек спиртосодержащих денатуратов. Когда-то, на заре предпринимательства, ей приходилось очень туго.

Протоколы вскрытий кочегарских тел, доказательства фальшивости акцизных марок, ужасающие выводы экспертиз о хим. составе ее поддельных водок, проверки, ревизии, комиссии – все это почти надорвало ей нервы. Но как-то раз, благосклонно ее выслушав, ей дал совет Паша.

— А Вы никогда не врите, Варвара Ивановна – сказал он. Ларек Вы, конечно, не закрывайте, покупать пойло нам нужно обязательно в одном месте, иначе смертность возрастет; Вы просто не обманывайте. Не нужно Вам заказывать в типографии все эти Ваши несуразные наклейки, где крупным шрифтом пишется, что это классическая горилка, а мелким – что «зроблена она с добрых тыкв, собранных коло городу». За это Вас комиссии и терзают. Вы просто объедините свой продуктовый ларек с хозяйственным магазином, и все. И если привозят Вам с Кавказа технический спирт, то Вы и продавайте его именно как технический, и обязательно с крупной надписью, что пить нельзя, даже кочегарам! Что даже руки протирать им вредно, и что при случайном попадании в рот этой технической жидкости нужно срочно обратиться к врачу, а если хочется, чтобы еще попала – то к своему психологу. Понятное дело, что кочегар – сам себе психолог; что в поиске способов вызвать у себя неприязнь к денатурату он предложит себе путь от обратного – перебрать так, чтоб всю жизнь тошнило. Но Вам-то предъявить нечего, Вы-то продали пойло это как средство для промывки механизма манометра…

Идея была смелой… Уже скоро дела Барбары пошли в гору – самой матросской походкой. К тому же отыскался кочегар, который просто на вкус, без никаких дорогостоящих анализов, на самом себе с высокой точностью определял степень ядовитости денатуратов… Интересно, что бы он сказал об этом твоем «красном полусладком»? Как-то чувствуется, что похвалил бы нехотя. Меня, кстати, начало раздражать это питье стаканами… возьму-ка я ковшик наш… не весь же век ему воду из тазов отчерпывать… Трубы у нас подтекают некоторые, редактор. Мы с Пашей… теперь вот один я… в ведро начерпаем, да и в душ уносим, слив там есть у нас. Знал ли ковшик, что ему придется черпать красное вино? Какой у него день в судьбе яркий сегодня! Черпает Аргентины поток прямо в рот кочегару!

Я помню, редактор, что речь шла о том, что открыл Паша дверь подъезда своего. Ему нужно бы было в ларек сходить – да не решился он пройти мимо лавок, «под прицелом пристальных глаз». Тонким человеком был Паша; в глаза людям уставляться не любил, взгляд отводил скромненько. Когда его с кем-то знакомили, он оглядывал человека лишь мельком – чтобы запомнить новое лицо и при случайной встрече не оказать невнимания. Мимо лавок для него пройти было чуть ли не стрессом – ведь из вежливости придется поздороваться, поговорить – и прощай все то, о чем думал! А сегодня на лавки пришел сам Дарвинюк. Все слушали жадно. Могли и Пашу зацепить за плащ и усадить послушать – чтоб не ходил себе на уме, а знал жизнь! Обыватели, при всей своей ограниченности, все, кроме Дарвинюка, были добры; Паша пренебрежением не мог их огорчить; но жизнью их он тяготился. Бешеные его наигрыши на электрогитаре были, как мне кажется, реакцией на беседы обывательские.

Итак, открыв дверь подъезда, Паша ее тут же и закрыл – чтобы его не успели заметить. Помявшись в подъезде от неопределенности, он пошел в кочегарку; а мы, редактор, вернемся на лавки.

В этот вечер Дарвинюк ораторствовал недолго. Он кратко обрисовал обывателям пользу того, что работу с массами в вопросах идеологических, под влиянием его, Дарвинюка, губернатор наконец полностью доверил специалистам – то есть ему, Дарвинюку. Политтехнологии – сердцевина управления губернией; лишь они, при любом параличе в экономике, способны сохранить общество от бунта, для дальнейших мук. Сейчас он идет к губернатору с докладом – с устным; Дарвинюк просто говорит, что надо делать, а губернатор записывает – а потом он вернется и порасскажет, достаточно ли серьезно губернатор его выслушал. Дарвинюк поглядывал на часы; он даже чуть-чуть волновался. Откланявшись, он пошел домой готовиться к приему.

Поскольку событие это так же связано с Пашиным исчезновением, я о нем расскажу подробней. Да и вообще – надоело мне об обывателях по отдельности, расскажу я лучше сразу о князе обывателей, о нашем бывшем губернаторе, Николае Петровиче, пусть земля ему будет пухом. Такой дуб рухнул! Пока был жив – ни одна тварь хорошо ни отзывалась, все ныли – грубиян, самодур, зверь; да и я находил, что очень уж он похож иногда на вепря некоего… К приемной подойти страшно, все шушукаются – в каком настроении, пьяный-трезвый? Что еще ему в больную головушку взбрело, в каких еще экзотических формах проходят приемы? А как не стало… Все поняли – вот что значит русской души человек! Будь порядочным, не хитри, как агент этот офисный, делай все прямо, в Москву не стучи – и все, и Петрович никогда не обидит! Ну обидит, конечно, все бывало… так извиняется как! Не успокоится, пока не простишь – хоть ты и кочегар последний! И в твоей жизни участие примет обязательно – насколько ему времени хватит… Коньяку бы на помин его выпить, да нету… исправляй ошибки, редактор! И слушай о причудах жизни нашего городишки.

Петрович.

В город наш Петрович приехал лет двадцать назад. На хаммере настолько поиздырявленном, что из него вытекали все жидкости, в нем содержащиеся, в том числе и кровь самого Петровича. Закрыв охраннику глаза, Петрович выбрался наружу. Вздохнув, насколько позволили задетые и через «броню» межреберные нервы, полной грудью, Петрович огляделся. Начиналась новая жизнь, и Петрович был к ней готов. Задний отдел дуршлага был до верха набит самой разной валютой. Спросив у прохожего, как называется город, Петрович опешил. – « Ты не шутишь?» — хотел спросить он – но, посмотрев на понурый вид прохожего, сам понял, что это не шутка. Вельможа, управитель по природе, Петрович скинул броню и достал, кряхтя, записную книжку. «Не забыть» — записал он – «город переименовать, облака отменить».

Половина содержимого багажника сразу ушла на подарки местным князькам. Сам хаммер перешел в дом-музей имени убитого охранника, где посетителям разрешалось примерять его доспехи. И понимать страницы прошлой жизни его шефа… и делать выводы. Через два года, возглавив управу района, Петрович назвал улицу, по которой они въехали впервые в город, так же именем своего верного друга. На открытии ему памятника (Петрович стал тогда уже мэром) была сказана Петровичем простая и трогательная речь о том, что он, Петрович, никогда никакого добра никому не забудет…

И о зле, догадались присутствующие, нужно понимать в том же духе… Пришлось сделать то, о чем попросил Петрович просто и открыто, как бы предлагая восстановить статус-кво: избрать его губернатором.

Добившись, чего желал, Петрович полностью утерял интерес к дальнейшей карьере. Он даже ни разу не съездил в Москву. Туда, по неотложным делам, ездил загримированный под Петровича человек – друг Петровича – который так же поездок этих не любил, и все норовил вместо себя послать кого-нибудь загримированного.

Но и искомая губернаторская жизнь Петровичу приелась быстро. Он заскучал. Менять кардинально он ничего не желал, понимая, что положение у него наилучшее для его душевного склада; но вот поразнообразить свой серый губернаторский быт он захотел кардинально.

Будучи натурой творческой, человеком с искрою, Петрович искал. И не только в скуке дело – сами методы воздействия на все рычаги власти были размыты, неопределенны до конца… А от того и бесхарактерны и неэффективны… И вот, как-то раз, слушая на сон чтение из русских романов,(а нужно сказать, что секретарши неженатого Петровича имели и такую обязанность), он был идеей искомою вдруг осенен. Он страстно возжелал видеть вокруг себя этот — не наш, не серый, а полный ярких удовольствий мир. Эврика!.. Жизнь русского барина! Времен отмены обязательной государевой службы… поместья уравнялись с вотчинами… и перешли в вечную собственность вместе с крепостными… Генералы вернулись в свои усадьбы, завели свои театры, свои оркестры из крепостных… Своя жизнь, свой мир. Свои методы воздействия на всех и все. Хотя бы у малого куска земли появится хозяин! До счастья так недалеко – вбить только всем это в бошки…

Отныне никакого иного устройства губернской жизни Петрович видеть не желал и напоминаний о демократии не терпел. Действовал Петрович энергично, увещал и словами, и кулаками, и добился наконец того, что малоизвестный роман восемнадцатого века был у всей челяди в руках… а потом и в головах. И, к удивлению всех, проникшихся этой причудой, жизнь стала действительно лучше и интересней. Оказалось, что при барине жить хорошо, если барин не злой. Когда все окончательно притерлось, дворня это старое русское время стала попросту обожать – и всем было плохо, если оно вдруг прерывалось. (Об этом позже).

Жить в эти русские периоды всем честным людям было и легко и радостно, а нечестным – опасно для здоровья и жизни. Учить ничего заумного не было нужно, денег всегда у всех только прибавлялось, дисциплина была такая, что само слово дисциплина становилось смешным. Жаль, ты у нас тогда не был, редактор. Было на что посмотреть.

Вот просто подвозят Петровича к воротам усадьбы. Шофер не говорил по рации: подъехали, мол, открывай… Надо было все делать в духе того романа – и знал ли автор, что его скромная книжка через двести лет станет чьей-то повседневной действительностью? Надеюсь, что хоть мои рукописи этого избежат… вылазит шофер из машины, потягивается прямо перед барином, зевает, и кричит в сторону ворот: — Спишь, олух! Отпирай ворота! Ну, шевелись! Не видишь – барин приехали-с!

Вовсе не спящий вахтер, нажав кнопку пульта, при нормально работающем электроприводе все же как бы руками раздвигал ворота, сонно и хмуро представая пред барином.

— Ночью-то не спал чего? Опять в бане с девками тешился? – начинал сцену крепостного театра Петрович. И вахтер, обычный семьянин, не терялся и ответствовал с конфузом:

— Все-то Вам ведомо, барин… И не укроешься… Было дело, что и говорить… Варька с Парашкой обманом заманили… Попей, говорят, кваску, умаялся поди… И зашел я в баню, дурень… Да чтоб я еще на ихний квас позарился! Да ни в жисть!

Видя, что раскаяние вполне лукаво и кваса он еще хочет, довольный Петрович и прощал и одаривал дворню щедро… Так они и жили, разнообразя свою монотонную жизнь не лучшими сценками из навсегда ушедшего прошлого…

Но не все коту масленица. Пользуясь незлобием, атмосферой беззаботности и всепрощения, не способные к жизни по совести люди начинали привносить в поместье Петровича, (границы которого совпадали с территориальным делением страны на губернии), — свое влияние. Где-то паспортистки начинали прописывать за мзду дельцов с Кавказа, кто-то давал им на торговлю добро. Кто-то налаживал через владения Петровича наркотрафик.

Милиция лютовала над народишком по-своему. Купцы нагло требовали льгот и дань приносили лишь только после напоминания.

Все расползалось. Нужны были жестокие меры, а доброе русское имя омрачать зверствами Петрович не мог; ему это было так тяжело… Нужно было опять искать выход.

И выход нашелся! Со временем, когда закончились притирки, все выглядело примерно так: Петрович, видя умножение бесчинств, мрачнел. И ходил по нескольку дней мрачнее тучи. Настроение передавалось всем. Бойцы, на указательных пальцах которых уже почти сошли мозоли, начинали чистить оружие. Все ждали грозы.

А начиналась гроза тише нежного дождика… Слушая русским барином чтение на ночь… конечно, из древностей, ибо учился управлять Петрович строго у древних – и решившись неизвестно насколько расстаться с русскою жизнью, уже засыпая, он говорил девушке тихо:

— А скажи-ка ты, Оленька, всем… Что не здеся я завтра проснусь… И проснусь здесь не я… А проснется здесь завтра Кир, царь Персидский! Про которого хорошо ты читала! И если у твари какой не персидское что увижу – все, в пасть скормлю тут же.

Закончив бормотать, Петрович засыпал. Девушка тихо, уже по-восточному уходила, сказав в дверях с поклоном: — Снов царю добрых, и да сбудутся они в новом дне! – и, осторожно закрыв дверь, вызывала консультантов. Те приезжали, трезвея, изучали книгу, которая была читана в этот злополучный вечер, и начинали давать указания.

Вся остановка усадьбы, насколько это было возможно, менялась на как бы убранство дворца царя Кира. Бегали до утра, обзванивали всех, кого мог царь вызвать – не явиться по зову мгновенно считалось видом самоубийства. Порядочные люди напрягались, но все же вызываемы никогда не бывали; весь же остальной город вставал на ковер.

И главное было не в том, чтобы, придя к царю засвидетельствовать свою преданность, вырядиться соответственно своему положению в древнем мире – хотя и костюм бывал важен… Забытая, не снятая, не соответствующая эпохе вещь могла быть тут же скормлена несчастному – в напоминание того, что в русское время он что-то забыл или чему-то не соответствовал… Главное было в том, чтобы, явившись на прием к губернатору, провинившийся чиновник испытал тот самый настоящий, тот самый неподдельный ужас, который испытывали когда-то виноватые сановники пред лицом самого настоящего царя Кира — и всякий зарождающийся замысел мог быть оценен трезво. Это и было целью всей задумки скучающего без хорошего театра Петровича… Нет, наверное, была и еще одна цель – хотя бы на время вернуть в наш слишком уж сложный мир простоту отношений древности. И чтобы все было серьезно – а иначе было нельзя – Петрович не останавливался ни перед чем…

Мне один боец рассказывал… пусть земля ему будет пухом… зема мой, Васек… Здоровый был, вот в охрану и взяли…

Ковшиком его помяну… Пакет весь, кстати, в ковшик и входит… Васек говорил – во времена царя Кира запутался в показаниях какой-то купец Хазарский.

Устав слушать наглеца, царь обратился к страже с фразой – «да будет изрублен в куски!» — и стража, знаешь ли, редактор, не посмела воспринять фразу аллегорически.

А вину царь определил просто: Хазарии тогда еще не было, а потому, раз историю не учил, то сейчас и тебя не будет.

К исполненным с буквальной точностью повелениям относились и следующие: «да будет сброшен со второго жилья» — то есть, выброшен после раскачивания из окна приемной губернатора; и — «да будет подвешен за ребра до вечера» — то есть, до вечера подвешен за ребра.

Как точно было дознано Петровичем, только такие простые меры бывали действенны. Выговоры, увещания, штрафы, предупреждения, все иные формы прещений, применяемые в барский период, только расслабляли тех, кто не умел жить по совести; все они были жалким сором в сравнении с силой воздействия методов древности.

Поразнообразив таким образом серые будни себе и подданным, Петрович возвращался в «русское», (по его понятиям), русло – и выжившие радовались новому сезону так же, как бомжи бывают рады весне…

Теперь о самых серьезных проблемах Петровича. Время от времени к нему из правительства приезжал инструктор по созданию абсурдных ситуаций. Без последующих запоев Петровича его визиты никогда не обходились. Эти щелчки сверху были самыми тяжелыми моментами для губернатора, и, следственно, для его ближайшего окружения.

Сначала с Москвы звонили – встречайте, мол, без грубостей – а потом и привозили самого инструктора. Оглядев всех тем взглядом, которым Дарвинюк смотрит на кочегаров, не вникая в сложившийся на тот момент придворный этикет, он шел в кабинет губернатора и долго о чем-то с Петровичем говорил.

Последний столичный визит огорчил Петровича больше всего. Оказалось, что в связи с новыми задумками столичных клоунов нужно срочно, причем на деньги не бюджетные, а на как бы пожертвования, построить на каком-нибудь почетном месте молитвенный комплекс. Состоять он будет из трех храмов трех традиционных религий, и объединит обывателей и культурно и религиозно.

– «Ты вот пьянствуешь в своей дыре, вместо себя весельчаков каких-то в Москву посылаешь, и не знаешь, что во всей остальной стране главные проблемы – это сепаратизм и экстремизм на межрелигиозной почве» — сказал инструктор – « Да еще и терроризм голову поднимает… Что это такое? Долго сейчас объяснять, ты строй главное срочно, и это твое дело, как бы из народа изошедшее, все эти тенденции угасит… У тебя нет ничего такого в губернии? Будет. Я, знаешь ли, тоже без дела не сижу».

В общем, сейчас, перед твоими губернаторскими выборами, тебе нужно за дело браться как можно порасторопней. Мы посмотрели по карте – за городом, в лесу, был монастырь. Лучшего места тебе не найти, как нам кажется. И дабы не понаехали на выборы наблюдатели из столицы, способные результаты твоих выборов в судебном порядке оспорить, тебе нужно не брыкаться, как ты это любишь делать, а дело делать, хотя ты таких дел и не любишь.

Вдохновителем в народных массах будет новый настоятель, выпускник Варшавской академии – ты с ним и не познакомился даже, нехорошо… а между тем он для нас большие надежды подает. Идеологом людей светских будет Дарвинюк… Инструктаж он уже прошел, ждет твоего благословения. Ну и порядки тут у тебя! И Москва без тебя не указ! Ну, давай, действуй, мы смотрим и выводы делаем. Да, и еще, Петрович… Чтобы между нами недомолвок не было… Устал я к тебе ездить – хотя и весело ты живешь, не то что другие… Так вот, Петрович, этого твоего Дарвинюка на вновь основанную должность моего зама руководство уже утвердило – ты уж не бросай его в окошко больше, пожалуйста… Понятно, что ты всему этому не рад. Мы бы поручили всю эту стройку настоятелю с удовольствием – да он, во-первых, не слишком чист на руку, а во-вторых, строить синагоги приходской устав пока не позволяет»…

Пережив щелчок сверху с помощью мощного запоя, на самом выходе из него, Петрович хмуро начал отдавать первые распоряжения насчет молитвенного комплекса. Вкладывать в это дело еще какие-то народные пожертвования, то есть, принимать участие в их учете – он просто брезговал. И так же брезгливо вызвал на ковер Дарвинюка – как там черти эти его в газетах распишут? Проницательным политиком, в корне пресекающем межрелигиозные розни…

Итак, посидев на лавках совсем недолго,(я еще помню о чем речь, редактор), Дарвинюк глянул на часы и пошел домой собираться. Визит к губернатору – дело не шутка; нужно быть во всеоружии. Если точнее – нужно в подробностях знать, что за эпоха на сей раз Петровичу полюбилась. Ошибка могла обойтись дорого, но Дарвинюк волновался не сильно: во-первых, теперь у него за спиной была Москва, а во-вторых – одна его студентка работала поливальщицей цветов у Петровича; время от времени она сообщала Дарвинюку, (за зачетки), подробности новых дворцовых этикетов. Сейчас был Рим, первый век нашей эры. Ничего сложного. Студентка, правда, была рассеянной…

При самом входе в усадьбу Петровича, (где и располагалась приемная губернатора), несколько сбоку, стоял небольшой домик, назначением своим имеющий подготовку посетителей к приему. Называли его по-разному: кто гримеркой, кто предбанником. Туда и вошел привычно Дарвинюк, на охранника даже и не посмотрев… а охранник, Васек, на него не посмотрел тоже и только с пульта переключал в телевизоре каналы. Дарвинюк чувствовал большой заказ… Да что заказ! Здесь такой неожиданный поворот в карьере! Теперь он будет, если все срастется, кем-то вроде особиста в губернии – как и дед его в полку. Вот он, зов предков!

— Великому Кесарю – радоваться – бормотал про себя Дарвинюк, настраиваясь на нужную волну и выкладывая на стол плащ и меч – привыкши видеть успехи в градостроительстве твоем, мы радуемся, что будут храмы богам нашим. Рим вечен, и боги его вечны, и да будет вечным правление твое, Великий Кесарь!

— Ты че, скотина? – спросил, наливаясь гневом, охранник. Он выключил телевизор и смотрел на Дарвинюка в упор, как перед боем – ты че, меня под пресс подставить хочешь? Так я давай тебя здесь прессану, и Петровича беспокоить не надо… Васек любил Петровича от всей души, и любовь эта выражалась тем, что он всей душой ненавидел всех, кого Петрович даже слегка недолюбливал. Не нужно думать, Редактор, что отношения у дворни с Петровичем были как у холопов с барином. Это – только официально. Это когда зарплату получали, в ведомостях отыскивали свою графу «Прошки-скорняжника» или «Николки-кузнеца». А так отношения Петровича с ближайшим окружением были… Как бы сказать… Как у князя со своей дружиной, наверное. Широкой был души человек.

Дарвинюк поежился от плохих предчувствий. В предбаннике уже не было бюстов ни философам, ни полководцам… Одет охранник был во что-то на вроде юбки… Ни щита, ни меча, только топор корявый… Линолеум «под мрамор» убрали, постелили камышовую циновку… Появилась новая мебель – вдоль стены стоял громоздкий длинный ящик, на вроде сундука, который Дарвинюку не то что бы не понравился сразу, но даже сразу стал действовать угнетающе. На крышке сундука, во весь рост, была нарисована худая забинтованная матрешка; но она не улыбалась, а как-то мертвецки скалилась. И еще – стенд с инструкцией по поведению в приемной губернатора был уже не латиницей написан, стилизованной под письмо начала нашей эры — а нарисован рисунками, графически схожими с гадательными надписями династии Инь!.. Человечки входили, ложились, уползали задом…

— А что? Уже не Рим разве?

— Не Рим… Охранник выдержал весомую паузу.

-А что? Шумеры? Аккад?

— Ниакад…

— А что?

— Ниакад, скотина… Пришел с плащем своим и бляхой, как в том месяце, а уже не Рим давно! Иди отсюда, не зли меня…

Пришлось дать бойцу двести американских шекелей. Тот глянул на них вяло.

— Египет давно уже.

— Но это – не египетские иероглифы!

— Знаю. Петровичу не говори. Нашли египтянина, привезли – а он иероглифы эти сам не знает, у них давно по-другому пишут.

Китайца привезли с базара. Он нарисовал инструкцию. Говорит, что в Египте, в Раннем и Среднем Царстве, очень похоже писали. Пытки показал хорошие…

— Среднее Царство? А культ какой?

— Не знаю. И Петрович не знает. Просто он в кино увидел, как предателя одного в футляр с тараканами закрыли – ему и понравилось. (Думаю, это фильм «мумия», эпизод с жуками-скарабеями).

— Так что Египет у нас. Вчера одному… Начальник рынка, рожа наглая! Как вызвали – побежал в свое Баку сразу. Ничего, сняли с самолета. Доставили. Петрович ему и говорит: «Нил разлил в этом году воды свои щедро. Так? Так. Илом удобрены поля каждого. Так? Так. Великий Ра всем светил равно. Так? Так почему же ты, гадина жадная, только своим разрешаешь продавать на рынке плоды редиса обыкновенного? Почему гоняешь наших бабок, которым сам Ра лил свет на огороды?»

Тот на измене – «не знаю, не помню!» Ну, Петрович и приказал поправить ему тот отдел мозга, который за память отвечает. По-египетски.

— Как?

— Через ноздри.

— Поправили? Вспомнил?

— Куда там! Зря только старались. Нет теперь того инструмента… Я вот нагоняй получил… Что просто отвертки с машины принес. А где я им с ходу щипцы все ихние достану? Но тело бинтами обмотали хорошо, по египетски. Прям как мумия стал. Но подрыгался, гадина, сильно — устали с ним.

А вотэта – заговорил Васек порадостней и с довольством – барон цыганский! Неделю стоит – не воняет! Моя идея, от начала до конца! Египет пройдет – дадут премию! Живьем бальзамировать – милое дело!

Дарвинюк всегда боялся мертвецов; он с трудом перевел взгляд на гнетущий длинный ящик.

— Бальзамировать?

— Ну да. Сыпем на дно его же героин. Его ложим. Сверху опять героин, под завязку сыпем, и забили крышку! И все! И ни шума тебе, и культурно, и спецовку стирать не надо, и героину утилизация! И по книге мертвых все – со своим имуществом, богатством, как положено, в мир теней путешествие начал. Пусть там теперь сбыт ищет. На вот тебе повязку набедренную, иди, прости, если что…

Пришлось дать еще тысячу. Васек достал из тумбочки банку тонального крема и стал инструктировать по-настоящему.

— Снимай все. Мажься весь. Смотри, чтоб жир от крема нигде не блестел. И пятна белого не было. Бычок сразу потушат об это место. Ты – загорелый под солнцем Египта. Природный Египтянин. Копт, по-нашему. Часы сними. Часов не было. Скормят. Ты по жизни кто будешь?

— Ректор в…

— Забудь. Не пойдет. Еще умеешь что делать?

— Веду по радио аналитические передачи…

— Глашатай… Рупор тебе дать, что ли…

— Статьи в газеты даю…

— Во! Писарь! Пойдет. Смотри, диктовать будут – не пиши, а как бы рисуй. На тебе доску, и кисть, и чернильницу…

— А чернила?

— Чернила не дам. Девки просили не давать чернила. Мало того, что по всем коврам кровь вашу моют, так давай мы еще и чернилами плескаться начнем! Хорошо как!

Крем на горбу полотенцем этим размажь. Носки тоже снимай. Носков не было. Сандалии вот тебе. Повязку булавкой пристегнуть можешь. Бусы одень вот эти. Не феллах все-таки, писарь. Короче, так. Откроют дверь. Сам не лапай. Откроют дверь. Заходишь. Он там же будет сидеть. Только нет уже консулов, сенаторов. С наложницами он. В Египте жарко, все раздетые. Смотри не глазей, в глаза перец красный сразу насыпят. Слева – виночерпий, может, за него говорить будет. Говори, как с фараоном. Не расслабляйся.

— Виночерпий?

— Да. Козел из Москвы приезжал, строить в лесу дурдом заставляет, все настроение Петровичу испортил. Неделю пьет. А как жили! На охоту ездили. На рыбалку. Девки хоть и одетые, а красивые, а теперь только в бусах, мулатки коричневые. Смотреть противно. Из-за вас, из-за гадов, Египет весь этот. Ты не по этому делу?

— По этому.

— Смотри, не усердствуй. Короче, заходишь. Никаких приветствий, как кесарю. Ты – не человек. Он – тоже, но в другую сторону. Смекнул? Заходишь. И, ослепленный величием фараона, падаешь на живот…

— У меня печень…

— Тебе вырвут печень. И падаешь, скотина, на живот. И лежишь. Ты омертвел перед могуществом. Спросят – говори, не спросят – молчи, потом с консультантами детали свои обсудишь. Будешь уходить – смотри, спиной не повернись, копье сразу метнут! Уползай задом. Поволокут за ноги – дощечку не выпускай, чтоб тебя ей не огрели, и не бойся – мы порог ковролином оббили. Въехал в тему?

— Въехал.

— Пошел. Ему уже доложили. Тебя камера засекла. Давай, мне еще настоятеля жрецом делать надо…

Все прошло лучше, чем Дарвинюк ожидал. Войдя, он сразу отложил набор писца и, воздев руки к небу, закрыв в экстазе глаза, сказал певуче и театрально:

— О, сияние великого Ра!

И упал на живот.

— Ты чьих будешь? – спросил за фараона, жующего балык, виночерпий.

— Из пишущих в папирус раб твой – сказал в ковер писарь.

— Что за дело?

— Фараон дает повеление о храме великому Ра. Раб его должен известить все народы. Зная скудость ума своего, я пришел за мудростью – да найдутся в сердце моем нужные для указа слова. Но я не рассчитал сил своих. Могущество твое, Сын Солнца, жжет бренную природу мою. Повели мне говорить с советником твоим, и отведи от меня палящий взор твой, ибо я боюсь исчезнуть!

Фараон вяло махнул рукой, и писаря уволокли. Ему даже не пришлось поднимать от ковра морду – а он заметил, что студентка с его факультета в приемной. Избавившись и от казни и от позора, Дарвинюк бодро зашагал домой, радуясь и жизни вообще и своего хребта гибкости.

А вот в приемной фараона стало совсем нерадостно. Наложницы шарили глазами, отыскивая, во что бы одеться. Молчание стало тягостным.

— Тошно мне, Толя… — сказал фараон, сняв с головы перья веером и потирая грудь… — Толь, давай что-нибудь… Скажите – приема не будет… завтра…

Виночерпий положил голову на руку и сосредотачивался долго, долго… Фараон пихнул его кулаком в плечо – но тот только недовольно мотнул головой. Он уходил из Египта.

— Черный ворон… что ты вьешься… — начал тихо, никуда не спеша, виночерпий глухим своим тенорком… — да над моею… головой…

— Ты добычи… — подхватил было фараон, да замолчал. Запел за Петровича стражник.

Петрович плакал. – Твари – шептал он – за деньги на все… ни чести, ни совести… ни имени доброго… страну всю продали, себя продали, меня продадут… Черный ворон, я не твой…

Так вот, редактор, гадина эта Петровича довела. Перед одними – прогнуться, по головам других — наверх лезть. Использовать все возможности выгодных ситуаций, как можно меньше сообразуясь с требованиями морали. Противно о нем говорить, еще ковшик выпью… Чем выше положение человека в демократическом обществе, тем сомнительнее для меня его нравственность. Поэтому у меня в кочегарке портрет лидера клоунов и не висит, хотя начальство и требует, и штраф влепить угрожало.

Я вот раз говорю начальству: вы разницу между человеком и гориллой какую видите? Они говорят — сходство только внешнее, это два разных существа. Правильно ведь понимают! Молодцы! Действительно — горилла на человека очень похожа; она и массивней, и сильней человека бывает — но стихов не пишет и юмора не понимает. Между нами пропасть, мы — разные творения! Также и президенты внешне немного похожи на природных правителей земли нашей — но не могу же я их правителями воспринимать всерьез, им до правителей дальше, чем горилле до человека… Давай я еще у себя внутри кочегарки мутантов этих повешу — чтоб жить уж совсем тошно было…

Слушай, редактор! Тошно мне что-то от вина твоего, как от Дарвинюка — Петровичу. Пришли-ка ты скорей ко мне офисного, с деньгами и водкой! Или нет — я ему рыло сразу согну! Меня и от него тошнит тоже. Глазки хитренькие, ротик лживенький… Высылай срочно, редактор, хорошую офисную с коньяком! Я жду! Что? Никто не пойдет к пьяному кочегару? Тогда я… я вот только ящик допью твой… немного и осталось уже… я к вам, если офисной еще полчаса не будет, я к вам сам сейчас выйду. С монтировкой.