«Не прогадал, не прогадал!» — ликовал Житька, едва не прыгая на месте от радости. Не зря остался здесь, у пустого помоста!

Много Ирник с Вашеком увидят на своей дворцовой?

Да сквозь толпу не протиснуться — ещё хорошо, если краешек рукава кого-нибудь из волшебников разглядят!

Нет, Житька сторожил себе место здесь, на жарком солнце, где никого ещё не было, и можно было встать куда угодно.

Конечно, пришлось поскучать — прошёл целый час, наверное, пока он ждал, прижавшись грудью к пахучим, свежеоструганным еловым доскам и изучая всё, что попадалось на глаза.

По крайней мере, солнце напекло голову, жутко хотелось пить, а тень от ясеня проползла аж на пол-локтя, и вытянулась неимоверно, как бывает под вечер. Он успел в подробностях изучить, как переплетены между собой толстые нити красного полотна, как прибито оно гвоздиками с большими круглыми шляпками, как туго натянуто около этих гвоздиков и как свободно болтается между ними.

Рассмотрел и даже поковырял немного два горбатых, кривых гвоздя, которые были вбиты криво и неумело, так что погнулись под ударами молотка.

Со скуки он представил, как какой-нибудь дядька Велька ползал в полутьме, кряхтя и ругаясь, и натягивал злосчастную ткань на доски, которые сам же весь день и сколачивал. Небось, загубил два гвоздя сослепу, матюгнулся, плюнул, да и не стал переделывать. А то и вовсе не заметил, кто ж его знает.

Ещё взгляд развлекал длинноносый жук с огромными, в половину собственной длинны, усами, который вдруг плюхнулся на красную ткань, у самого житькиного носа.

Ползал он медленно и важно, явно наслаждаясь пекущим солнцем, красуясь чёрным, с зеленоватым отливом панцирем.

Там был главный праздник, туда ушли Ирник с Вашеком. Тогда Житьке казалось, что вот именно сейчас Ирник звонко хохочет и тычет пальцем куда-то вперёд, а Вашек выпучил глаза и смотрит, не отрываясь, чтобы потом всем встречным говорить: «Ну, я ви-идел… Братцы, вот ведь ви-идел!..» А смотрят они куда-то вперёд, а что там — Житька не знал, и тогда хотелось плакать от обиды.

Так сильно, что слёзы наворачивались сами собой. Но Житька терпел не зря! Он готов был рассмеяться и закричать от радости, когда заметил, что к его помосту стал пробираться невысокий юноша в белых, праздничных одеждах, с холщовой сумкой через плечо.

Волшебник! Он шёл против потока людей, вежливо раздвигая толпу, то и дело(,) раскланиваясь с зеваками, оттого продвигался чрезвычайно медленно.

Вдруг Житьку охватил страх, такой, что даже ладони похолодели, мигом покрывшись потом — а вдруг мимо? Вдруг не сюда? И до того самого последнего мига, когда волшебник вскочил с кошачьей ловкостью на помост, Житька не был уверен до конца, что ему выпало такое счастье.

Но волшебник был рядом, совсем близко, рукой подать и можно дотронуться до светло-песочных, почти белых, едва скрипящих сапожков.

Вблизи, правда, он оказался вовсе не юношей, а жилистым, крепким мужчиной с загорелым и улыбчивым лицом. Единственная странность из-за которой-то Житька и принял его за юношу — очень коротко остриженные волосы и гладко выбритое лицо — ни усов, ни бороды! Но ведь всё равно — настоящий волшебник!

Белая рубаха тонкой выделки, белые порты, рыжий кушак, алые ленты на запястьях — не спутать! Житька затаил дыхание.

Волшебник поклонился народу.
— Дозвольте недостойному! — воскликнул он, заглушая шум толпы и привлекая внимание прохожих, которые стали оглядываться и останавливаться, подходить ближе и тесниться у края помоста.

Житька лишь презрительно хмыкнул, глядя на них, и снова повернулся к волшебнику, чтобы теперь уж смотреть, не отрываясь. — Дозвольте недостойному ученику, не постигшему и малой толики знаний, какими богата и славна сокровищница волшебников Среброгорящей, дозвольте не удостоенному имени на высоком Се-Ра, последнему из нерадивейших учеников мудрейшего и сварливейшего Зинтернаха, — волшебник широко улыбнулся, и народ одобрительно хмыкнул, — Зинтернаха, славного тем, — продолжал он, — что огонь покоряется его приказу, и стены пламени встают по его слову, дозвольте безыскуснейшему показать, чему научился он и что постиг, какие волшебства дались в его неумелые руки, и какие чудеса творятся по просьбе его уст, скроенных для того, чтобы извергать ругательства и площадную брань и вовсе непригодных для тонких слов высокого Се-Ра.

Толпа одобрительно зашумела: дозволяем, мол, показывай скорее, не томи;(.) волшебник снова поклонился в пояс,(.) взмахнул рукой, распрямляясь, и вслед за его правой ладонью скользнуло ярко горящее пламя, оставляя за собой белый дымчатый след.

Он озадаченно посмотрел на ладонь, будто не ожидал ничего подобного,(.) брови его чуть изогнулись, но, словно решившись, в следующий же миг он пожал плечами, и на левой разгорелось такое же пламя.

Волшебник кружился, и воздух трещал, наполненный белым дымом, густым, будто облака весною. Пламя изливалось потоками, искрилось, взвивалось к небесам ярко-белыми струями — куда ярче закатного солнца! — волшебник кружился по пояс в пушистом дыму, а Житька не знал даже, едок ли дым, потому как давно уже не дышал, замер, застыл, заворожённый, не в силах отвести глаз от творящегося волшебства.

Невозможно было уследить за быстрыми, выверенными движениями рук чародея, которые то выхватывали из воздуха шёлковую ленту — и лента тут же обращалась струёй пламени, то ловко подбрасывали в воздух и ловили отточенные, хищно(-)блестящие, загнутые ножи, то замирали вдруг, и тогда волшебник голосом, набирающим мощь с каждым новым словом, повелительно приказывал на высоком Се-Ра, и тогда случалось что-то совсем уж необыкновенное: один раз дым окутал его полностью, и через мгновение рассеялся, чтобы открыть удивлённым глазам чародея в новых, пламенно-алых одеждах.

В другой, когда солнце уже совсем село, и темнота сгустилась над площадью, он звонко воскликнул, приказывая, и по краям помоста вспыхнули пламенники, а сам он изрыгнул пламя, выдул струю огня.

У Житьки похолодели ладони — во что же должна превращаться кровь чародея, когда он говорит на Се-Ра,(.) каким жаром она, должно быть, разгорается, чтобы огонь, от избытка, вырывался изо рта!

— То, что вы видели, народ Среброгорящей… — говорил чародей, стоя по пояс в дыму — теперь, после заката казалось, будто он стоит по пояс во мгле, — есть лишь малая толика того, чему научил меня, недостойнейшего, мудрейший Зинтернах, а он скуп как старая карга! Говорю вам, народ, если бы учитель мой был кузнецом, он не предупредил бы младенца, что нельзя прикасаться к раскалённой до красна подкове! Будь у него сын, он не стал бы его учить читать! Слепцу бы он не сказал, что впереди крутой обрыв, ибо мудрейший Зинтернах почитает знания паче золота и камней и ревностно стяжает его, но скупо им делится! — волшебник говорил, и Житька видел, как пот струйками стекает с его висков и шеи на грудь, как слиплись и потемнели короткие волосы, как напряжённо стучит жилка на шее. — И только лишь в честь Смотрин разрешил он мне прочесть старинные книги, где рассказано про то, как творить чудеса, и я прочёл, и показал вам их сегодня. Радуйтесь же! Ибо редко, кто видел то, что довелось видеть вам.
Он снова поклонился, так что совсем исчез во мгле густого дыма. Миг, другой, третий — волшебник не появлялся, словно растворился в ночи.
— Эй! Ты жив ли ещё, мудрейший? — весело крикнул кто-то из толпы.
— Гляди, да он исчез! Как есть, растворился, — послышался ответ.
— Брехня, сбежал просто, — буркнул кто-то.
— Да куда тут сбежишь, всё видать, как на ладони!

После волшебства, которое творилось вот здесь, прямо тут, на этом простом помосте, перед его, Житьки, носом, обычный говор мужиков обжёг своей грубостью, граничащей со святотатством.

Но после Житька рассудил: «А ведь правду говорят: видно кругом хорошо, даром, что ночь. Везде светильники и жаровни, кой(Е)-где пламенники смолят. Гуляют! С другой стороны, — продолжал он размышления, — если бы волшебник опять сменил платье, как делал не раз и безо всякого труда, по одному только хотению, то уж(,) наверное(,) его бы и не заметили».

Вдруг рядом с Житькой громко и шепеляво завопил мужик:
— Да я ше шам видел, раштворился он, подлеш! — он вопил так громко, что Житька даже дёрнулся и обернулся. И столкнулся лицом к лицу с сероглазым волшебником. Тот глянул на него, подмигнул и заголосил: — Раштворилшя, как ешть! Облашком утёк! Дымошком! Я тут штоял, мне видать всё.
— Ну, раш ты такой глашаштый, — передразнил кто-то, веселясь. Народ стал расходиться, а Житька во все глаза смотрел на волшебника. Тот хлопнул себя по бёдрам, огляделся, да и сел, где стоял, прямо на землю, прислонившись спиной к помосту.
Выдохнул тяжело, вдохнул, ещё раз выдохнул. Глаза закрыл.

— Ну что, малец? Понравилось?
Проглотивший язык, Житька сперва кивнул, и только сообразив, что волшебник не смотрит, выдавил:

— Очень.
— Вот что. Устал я, видишь? Сбегай за вином.
Сказал, и монетку в воздухе подбросил — откуда взялась? — Житька поймал, рука сама потянулась. Не за серебром, конечно, — посмел бы у волшебника брать, а так просто, от привычки камешки подбрасывать и ловить.

— Ну, что стоишь? Бегом.
И Житька побежал, не чуя под собой ног и не понимая, за что ему выпало такое счастье.

Он вернулся с большой кружкой вина, которую держал двумя руками, ужасно боясь уронить или расплескать. Волшебник сидел всё там же и казался теперь простым гулякой, прикорнувшим, где пришлось. Житька тихонько позвал его, и когда тот вскинул голову, сощурив светло-серые глаза, подал ему чашку. Хотел и разменную сдачу ссыпать ему на ладонь, да волшебник оттолкнул руку: оставь, мол. А вино выпил всё, залпом, охнул, совсем как отец после чарочки.
— А ну, ещё неси! — велел он, и другая монетка блеснула в воздухе.
Житька разом обернулся с новой кружкой. От этой волшебник только отхлебнул, и поставил на землю, рядом с собой,(.) причём хлопнул так, что вино плеснуло и пролилось.

Он посмотрел на Житьку весёлыми, шальными, серыми глазами, которые уже приобрели тот особенный блеск и душевную благость, какая появляется в глазах у добрых людей поздним, тёплым вечером, когда после хорошо проделанной работы они выпивают добрую кружку вина. Во всяком случае, так казалось Житьке.

Он выпил ещё, и Житька, осмелившись, присел с ним рядом.

Житька наклонился ещё чуть-чуть, пряча глаза, стараясь потеряться во мраке ночи, только бы не стоять сейчас здесь.

И предназначалась бутыль не ему, и неизвестно, что могла сотворить, и потому Житька стоял неподвижно, боясь пошевелиться, а волшебник, не слишком-то уверенно поднявшись на ноги, проковылял через улочку, к жаровне, где теплились ещё угли.

Мысли роем кружились в его голове,(-) дерзкие, хвастливые или глупые,(.) он даже сразу не мог разобрать,(.) одно ясно — теперь его жизнь переменится. Он подобен колдунам и волшебникам,(.) он может хоть Ирника, хоть Вашека заставить замолчать, распахнув от удивления рты,(.) он может будущей ночью (впотьмах огонь ярче) показать настоящее колдовство мамке с отцом, а может половину жидкости променять на… да на что угодно!

Что они, лишённый(Е) волшебной силы, будут делать с колдовской жидкостью?

При определённой удаче можно даже выбрать себе наставника пощедрее (-) того самого Зинтернаха, который слепого с обрыва столкнёт, лишь бы тот ничего не узнал.

Невольно шаг замедлил, а мысли кружатся — может, и нечего?

— Малец, ты что, не понял разве? Топай(,) давай! — прикрикнул он.

С погорельца сорвали его красную куртку и затушили огонь,(.) он как-то тихо и испуганно выл,(.) кругом кричали, но Житька не понимал больше ни слова. Потом его скрутили, заломили руки,(.) он оказался на коленях, и видел только мозаичный пол, но вскрикнул, как от боли, когда бутыль упала на пол и разбилась, проливаясь едко пахнущей лужей, в которой плавали осколки.
Больше он не мог видеть ничего, но только слышал, как спорят, крича до хрипоты, волшебники, он не понимал ни слова, он видел только собственную мечту, разбитую, плавающую осколками в маслянистой жидкости, которая уже успела пропитать ткань на его коленках. В душе было пусто. Слезы больше не текли, и он смотрел на осколки толстого, мутного стекла, на разлитое по мозаичному полу волшебство и думал, что уличный волшебник, бритый налысо и пьяный, видно, оказался слишком неумелым и его колдовство смешно настоящим волшебникам.

Снова шум незнакомой речи, и вдруг вернувшийся к дремчужской голос: