ОффтопикПролог
Блины — это прекрасно, когда готовить их не тебе, думала Лиля, глядя Сеньке в спину. Сенька как раз взбивал белки для гурьевских блинов — правда, чем они отличались от любых других, Лиля не понимала. Сенька жужжал миксером очень сердито, так что пена клоками летела во все стороны. (Многовато блинов, но блин, кто блины не любит-то? ) )
Настасья поймала один такой клочок на выставленную ладонь. Слизнула. Наморщив выдающийся греческий носик, тряхнула черной в рыжие перышки челкой и пропела:
— Пе-ре-со-лил, — контральто у нее было хорошо поставленное, оперное.
— Влюбился, наверное, — сказала Лиля.
И тут же пожалела. Миксер замолчал, Сенька, тоже молча, шарахнул по столу кулаком, перевернув миску, обернулся и рявкнул (длинновата гусеница):
— Не твое дело! Если и влюбился — все лучше, чем торчать за монитором круглые сутки, до отъезда крыши!
Глаза у него были красные, как будто не выспался. И злые.
Лиля растерянно стерла со лба брызги и посмотрела на Настасью.
— Чего это он?
Настасья(Та?) пожала плечами и ближе подвинулась к своему Тыкве. А Сенька шагнул к Лиле, — шаг получился маленьким, кухня-то всего шесть метров, — навис над ней и сунул в руки миксер.
— Давай, блины магические, начинка из гоблинов. Твое коронное блюдо.
Лиля прикусила губу, чтобы не ответить какую-нибудь гадость. Ну, подумаешь, любит она играть. И что теперь? Враг народа и расстрел без права переписки?
Миксер все-таки забрала, обошла Сеньку, ожесточенно вытирающего руки полотенцем, и оглядела приготовленные миски: одну с почти тестом, одну — с желтками, и еще одну — с творогом. Мстительно смешала в одной миске все, кроме творога, и плюхнула на огонь сковородку.
— Гурьевские блины отменяются, — сказала, очень надеясь, что прозвучит спокойно. — Будет новый вид. «Поцелуй негра».
За спиной прыснули дуэтом, Настасья с Тыквой. А Сенька буркнул, плюхнувшись на табурет:
— Не поцелуй негра, а привет от горлума. Я буду бутерброд, мне жизнь дорога.
— Приятно подавиться, — в тон ему буркнула Лиля.
Она категорически не понимала, что творится с Сенькой. Лучший друг, почти старший братик, — даже внешне похож, только Сенька высокий и плечистый, а она моль мелкая и белесая, — чуть не с пеленок вместе. От хулиганов защищал, алгебру с ней делал. Когда Лиля пыталась поступить в консерваторию, отпрашивался со своей охранной службы и ходил с ней. А потом отпаивал вином в ближайшей кафешке и героически тащил на себе мокрую от слез бездарность. До самой ванны, потому что ей было плохо. И никогда Сенька не жаловался, что она не умеет толком готовить. То есть умеет, но под настроение, а не так вот… Нет, совершенно непонятно, какая вожжа попала ему под мантию!
Первый блин предсказуемо сгорел. Второй прилип, порвался и был под укоризненными взглядами голодающих тоже отправлен в помойку. А третий испоганить она не успела: Настасья громко чихнула и жалобно-жалобно попросила:
— Сень, а Сень? Кушать хочется. Очень-очень.
— Колбасы на всех не хватит, — сказал Тыква и тяжко вздохнул: при его росте под два метра никакой колбасы не хватит. И впрок не пойдет, все равно так и останется тощим и нескладным, как циркуль.
Лиля покосилась через плечо, наткнулась на очень обиженный сенькин взгляд и снова отвернулась к дымящейся сковородке. А она что, она ничего. Она предупреждала, между прочим! И вообще, может после двух часов игры на морозе у нее пальцы не гнутся…
— Богема, руки из одного места! — проворчал Сенька, отодвинул Лилю от плиты и с тихим незлым словом сунул горящую сковороду под кран.
Сковорода матерно зашипела, но шеф-повар все равно(вычеркнуть) с ней договорился, и следующий блин вышел вполне съедобным. Даже очень вкусным: не дожидаясь, пока Сенька плюхнет его на пустую тарелку, блин цапнули сразу с трех сторон, по-братски поделили и проглотили, обжигаясь и дуя на пальцы.
— Сожрете все блины без меня, в другой раз сами будете готовить, — флегматично предупредил шеф-повар, прежде чем положить на тарелку второй блин.
Угроза возымела действие — все три руки разом отдернулись и попрятались. Под стол, для надежности. Лиля отвернулась от маленького, бедненького и такого одинокого блинчика. У Тыквы от сочувствия блинчику забурчало в животе. Громко. А Настасья бодро заявила, сглотнув слюну:
— Ладно. Ты жарь, а мы будем гадать. — Она отставила тарелку с блинчиком на подоконник, с глаз долой. — На суженого, вот! Лильбатьковна, тащи зеркальце, а ты, — ткнула пальцем в Тыкву, — налей воды в пиалу.
Тыква попробовал было возразить, что гадать положено на Святки, а не на Масленицу, и вообще ночью. На что Настасья велела ему не сбивать настрой и задернуть шторы, чтоб была ночь и Святки. А если не верит — то особо недоверчивым можно сугроб за шиворот, чтоб прониклись атмосферой и режиссерским замыслом.
Сугроба за шиворот Тыква не хотел, им всем хватило сугробов по самое не могу: как назло, едва они начали играть, — по традиции, первым шло что-нибудь из Гершвина, — ясное небо затянуло и пошел снег. Так что пришлось меньше чем через два часа сбегать с Арбата, не наработав даже на ужин в Шоколадке, и идти греться к Лиле домой. Вот только она напрочь забыла, что в холодильнике ничего, кроме пары яиц, прокисшего молока и жалкого кружка колбаски полукопченной, краковской.
Гадать, ясное дело, стали для Лили. К встрече со своим суженным Настасья не была морально готова, Тыква замыслом так и не проникся, а отвлекать шеф-повара от блинов было равно государственной измене при отягчающих обстоятельствах.(вычеркнуть)
— Деваться тебе некуда, Лильбатьковна. И вообще, сколько ж(вычеркнуть) можно!.. — не закончив, Настасья выразительно покосилась на сердитую и крайне деловитую сенькину спину. — Давай, закрывай глаза, повторяй за мной, а потом гляди в Зеркало Судьбы.
Лиля послушно заглянула в воду. Вместо пиалы Тыква взял блюдце: самое старенькое, треснутое. Лиля хотела его выбросить, но потом приспособила под молоко — кормить мышей, живущих под плитой.
Она сделала(состроила?) проникновенно-задумчивое лицо, чтоб Настасья не вздумала совать ей снег за шиворот для лучшего погружения в замысел, и склонилась над блюдечком. Настасья с Тыквой подались к ней, пихаясь локтями от любопытства.
В воде были видны трещины на донце и какие-то крошки. А больше ничего.
— Нету суже… — начала она, отодвигаясь от неудавшегося Зеркала Судьбы, и тут ее толкнул в спину Сенька, колдующий у плиты. Несильно, но хватило, чтоб дернуться и чуть не сшибить рукой блюдечко.
Вода плеснула на стол, пошла рябью, а Лиля, сама не понимая почему, прилипла взглядом к трещинкам на донце — и эти трещинки вдруг показались лицом. Мужским. Или нет, скорее юношеским. Красивым лицом — благородным таким… Лиля замотала головой и отшатнулась. Ну бред же, не бывает никаких лиц в воде!
Но удрать от мистики с глюками ей не позволили Настасья с Тыквой:
— Что там? — в один голос спросили ее и чуть не ткнули лицом в воду.
— Ты смотри-смотри! Нечего морду воротить от суженого! — строго добавила Настасья и сама, глянув в воду, ойкнула.
Тыква передернул плечами и фыркнул. Даже Сенька оторвался от плиты и заглянул в блюдце. И заржал.
— Суженый, ой, не могу! — выдавил он, ткнул пальцем куда-то вверх, на обклеенную постерами и журнальными вырезками стену, и заржал снова. — Доигралась!
Настасья с Тыквой глянули вверх и, с облегчением забыв про блюдечко, принялись громко обсуждать, кто из актеров, игроков или персонажей отразился в воде. А Лиля, снова уставилась в блюдце. Может быть, хотелось снова(повтор) увидеть то лицо и убедиться: да, точно, всего лишь отражение. Глупо, смешно и никакой мистики. Но вместо этого — словно провалилась туда, в воду, как иногда проваливалась через монитор в игру…
Там, в воде, — то есть там, непонятно где, — по зеленому полю бежал парень. Лиля очень хорошо его рассмотрела, пусть и со спины: длинные темные волосы, заплетенные в кельтскую косу, кожаная куртка, какая-то дичь на поясе, колчан с несколькими стрелами. Реконструктор, ролевик? — мелькнула мысль и была тут же отброшена, как идиотская. Ролевик, ага. В блюдечке. С каемочкой. И свист, и топот с лаем — тоже в блюдечке, а не за окном, ясное ж дело!
А парень внезапно обернулся, скользнул по ней встревоженным взглядом, и припустил еще быстрее, словно за ним гнались. Лиля аж вздрогнула: показалось(переделать без «показалось»), он ее увидел! Но не отдернулась, вгляделась снова — и перед глазами замелькали яркие плащи, конские гривы, что-то блестящее и острое, и за окном заржали лошади, а незнакомого парня, — она точно это знала! — сейчас будут убивать, а она никак ему не поможет…
— …да Лилька же! — прямо над ухом заорала Настасья и дернула ее за плечо. — Ты что, уже с голоду померла?
Дернувшись от неожиданности, Лиля опрокинула блюдце, вскочила, бестолково метнулась туда-сюда, чуть не сшибла Сеньку, — он еле удержал от падения с плиты горячую сковороду и, кажется, обжегся, — накрыла лужу кухонным полотенцем и уже собралась перед Сенькой извиняться, как в прихожей заорал телефон. Лиля замерла, не понимая, куда кидаться.
— Иди уже, — вздохнул Сенька и сунул обожженный палец в рот. — Мечтательница.
Кивнув, Лиля бросилась к телефону. И уже поднимая трубку, оглянулась на обклеенную постерами стену. Оттуда смотрели десятки лиц — и среди них наверняка было то, из блюдца. А может, и не было. Может, тот парень все же убежал…
— Слушаю, — сказала она в телефон.
— Лилия Тишина? — спросил незнакомый вкрадчивый баритон. — Мы бы хотели с вами встретиться.
Блины — это прекрасно, когда готовить их не тебе, думала Лиля, глядя Сеньке в спину. Сенька как раз взбивал белки для гурьевских блинов — правда, чем они отличались от любых других, Лиля не понимала. Сенька жужжал миксером очень сердито, так что пена клоками летела во все стороны. (Многовато блинов, но блин, кто блины не любит-то? ) )
Настасья поймала один такой клочок на выставленную ладонь. Слизнула. Наморщив выдающийся греческий носик, тряхнула черной в рыжие перышки челкой и пропела:
— Пе-ре-со-лил, — контральто у нее было хорошо поставленное, оперное.
— Влюбился, наверное, — сказала Лиля.
И тут же пожалела. Миксер замолчал, Сенька, тоже молча, шарахнул по столу кулаком, перевернув миску, обернулся и рявкнул (длинновата гусеница):
— Не твое дело! Если и влюбился — все лучше, чем торчать за монитором круглые сутки, до отъезда крыши!
Глаза у него были красные, как будто не выспался. И злые.
Лиля растерянно стерла со лба брызги и посмотрела на Настасью.
— Чего это он?
Настасья(Та?) пожала плечами и ближе подвинулась к своему Тыкве. А Сенька шагнул к Лиле, — шаг получился маленьким, кухня-то всего шесть метров, — навис над ней и сунул в руки миксер.
— Давай, блины магические, начинка из гоблинов. Твое коронное блюдо.
Лиля прикусила губу, чтобы не ответить какую-нибудь гадость. Ну, подумаешь, любит она играть. И что теперь? Враг народа и расстрел без права переписки?
Миксер все-таки забрала, обошла Сеньку, ожесточенно вытирающего руки полотенцем, и оглядела приготовленные миски: одну с почти тестом, одну — с желтками, и еще одну — с творогом. Мстительно смешала в одной миске все, кроме творога, и плюхнула на огонь сковородку.
— Гурьевские блины отменяются, — сказала, очень надеясь, что прозвучит спокойно. — Будет новый вид. «Поцелуй негра».
За спиной прыснули дуэтом, Настасья с Тыквой. А Сенька буркнул, плюхнувшись на табурет:
— Не поцелуй негра, а привет от горлума. Я буду бутерброд, мне жизнь дорога.
— Приятно подавиться, — в тон ему буркнула Лиля.
Она категорически не понимала, что творится с Сенькой. Лучший друг, почти старший братик, — даже внешне похож, только Сенька высокий и плечистый, а она моль мелкая и белесая, — чуть не с пеленок вместе. От хулиганов защищал, алгебру с ней делал. Когда Лиля пыталась поступить в консерваторию, отпрашивался со своей охранной службы и ходил с ней. А потом отпаивал вином в ближайшей кафешке и героически тащил на себе мокрую от слез бездарность. До самой ванны, потому что ей было плохо. И никогда Сенька не жаловался, что она не умеет толком готовить. То есть умеет, но под настроение, а не так вот… Нет, совершенно непонятно, какая вожжа попала ему под мантию!
Первый блин предсказуемо сгорел. Второй прилип, порвался и был под укоризненными взглядами голодающих тоже отправлен в помойку. А третий испоганить она не успела: Настасья громко чихнула и жалобно-жалобно попросила:
— Сень, а Сень? Кушать хочется. Очень-очень.
— Колбасы на всех не хватит, — сказал Тыква и тяжко вздохнул: при его росте под два метра никакой колбасы не хватит. И впрок не пойдет, все равно так и останется тощим и нескладным, как циркуль.
Лиля покосилась через плечо, наткнулась на очень обиженный сенькин взгляд и снова отвернулась к дымящейся сковородке. А она что, она ничего. Она предупреждала, между прочим! И вообще, может после двух часов игры на морозе у нее пальцы не гнутся…
— Богема, руки из одного места! — проворчал Сенька, отодвинул Лилю от плиты и с тихим незлым словом сунул горящую сковороду под кран.
Сковорода матерно зашипела, но шеф-повар все равно(вычеркнуть) с ней договорился, и следующий блин вышел вполне съедобным. Даже очень вкусным: не дожидаясь, пока Сенька плюхнет его на пустую тарелку, блин цапнули сразу с трех сторон, по-братски поделили и проглотили, обжигаясь и дуя на пальцы.
— Сожрете все блины без меня, в другой раз сами будете готовить, — флегматично предупредил шеф-повар, прежде чем положить на тарелку второй блин.
Угроза возымела действие — все три руки разом отдернулись и попрятались. Под стол, для надежности. Лиля отвернулась от маленького, бедненького и такого одинокого блинчика. У Тыквы от сочувствия блинчику забурчало в животе. Громко. А Настасья бодро заявила, сглотнув слюну:
— Ладно. Ты жарь, а мы будем гадать. — Она отставила тарелку с блинчиком на подоконник, с глаз долой. — На суженого, вот! Лильбатьковна, тащи зеркальце, а ты, — ткнула пальцем в Тыкву, — налей воды в пиалу.
Тыква попробовал было возразить, что гадать положено на Святки, а не на Масленицу, и вообще ночью. На что Настасья велела ему не сбивать настрой и задернуть шторы, чтоб была ночь и Святки. А если не верит — то особо недоверчивым можно сугроб за шиворот, чтоб прониклись атмосферой и режиссерским замыслом.
Сугроба за шиворот Тыква не хотел, им всем хватило сугробов по самое не могу: как назло, едва они начали играть, — по традиции, первым шло что-нибудь из Гершвина, — ясное небо затянуло и пошел снег. Так что пришлось меньше чем через два часа сбегать с Арбата, не наработав даже на ужин в Шоколадке, и идти греться к Лиле домой. Вот только она напрочь забыла, что в холодильнике ничего, кроме пары яиц, прокисшего молока и жалкого кружка колбаски полукопченной, краковской.
Гадать, ясное дело, стали для Лили. К встрече со своим суженным Настасья не была морально готова, Тыква замыслом так и не проникся, а отвлекать шеф-повара от блинов было равно государственной измене при отягчающих обстоятельствах.(вычеркнуть)
— Деваться тебе некуда, Лильбатьковна. И вообще, сколько ж(вычеркнуть) можно!.. — не закончив, Настасья выразительно покосилась на сердитую и крайне деловитую сенькину спину. — Давай, закрывай глаза, повторяй за мной, а потом гляди в Зеркало Судьбы.
Лиля послушно заглянула в воду. Вместо пиалы Тыква взял блюдце: самое старенькое, треснутое. Лиля хотела его выбросить, но потом приспособила под молоко — кормить мышей, живущих под плитой.
Она сделала(состроила?) проникновенно-задумчивое лицо, чтоб Настасья не вздумала совать ей снег за шиворот для лучшего погружения в замысел, и склонилась над блюдечком. Настасья с Тыквой подались к ней, пихаясь локтями от любопытства.
В воде были видны трещины на донце и какие-то крошки. А больше ничего.
— Нету суже… — начала она, отодвигаясь от неудавшегося Зеркала Судьбы, и тут ее толкнул в спину Сенька, колдующий у плиты. Несильно, но хватило, чтоб дернуться и чуть не сшибить рукой блюдечко.
Вода плеснула на стол, пошла рябью, а Лиля, сама не понимая почему, прилипла взглядом к трещинкам на донце — и эти трещинки вдруг показались лицом. Мужским. Или нет, скорее юношеским. Красивым лицом — благородным таким… Лиля замотала головой и отшатнулась. Ну бред же, не бывает никаких лиц в воде!
Но удрать от мистики с глюками ей не позволили Настасья с Тыквой:
— Что там? — в один голос спросили ее и чуть не ткнули лицом в воду.
— Ты смотри-смотри! Нечего морду воротить от суженого! — строго добавила Настасья и сама, глянув в воду, ойкнула.
Тыква передернул плечами и фыркнул. Даже Сенька оторвался от плиты и заглянул в блюдце. И заржал.
— Суженый, ой, не могу! — выдавил он, ткнул пальцем куда-то вверх, на обклеенную постерами и журнальными вырезками стену, и заржал снова. — Доигралась!
Настасья с Тыквой глянули вверх и, с облегчением забыв про блюдечко, принялись громко обсуждать, кто из актеров, игроков или персонажей отразился в воде. А Лиля, снова уставилась в блюдце. Может быть, хотелось снова(повтор) увидеть то лицо и убедиться: да, точно, всего лишь отражение. Глупо, смешно и никакой мистики. Но вместо этого — словно провалилась туда, в воду, как иногда проваливалась через монитор в игру…
Там, в воде, — то есть там, непонятно где, — по зеленому полю бежал парень. Лиля очень хорошо его рассмотрела, пусть и со спины: длинные темные волосы, заплетенные в кельтскую косу, кожаная куртка, какая-то дичь на поясе, колчан с несколькими стрелами. Реконструктор, ролевик? — мелькнула мысль и была тут же отброшена, как идиотская. Ролевик, ага. В блюдечке. С каемочкой. И свист, и топот с лаем — тоже в блюдечке, а не за окном, ясное ж дело!
А парень внезапно обернулся, скользнул по ней встревоженным взглядом, и припустил еще быстрее, словно за ним гнались. Лиля аж вздрогнула: показалось(переделать без «показалось»), он ее увидел! Но не отдернулась, вгляделась снова — и перед глазами замелькали яркие плащи, конские гривы, что-то блестящее и острое, и за окном заржали лошади, а незнакомого парня, — она точно это знала! — сейчас будут убивать, а она никак ему не поможет…
— …да Лилька же! — прямо над ухом заорала Настасья и дернула ее за плечо. — Ты что, уже с голоду померла?
Дернувшись от неожиданности, Лиля опрокинула блюдце, вскочила, бестолково метнулась туда-сюда, чуть не сшибла Сеньку, — он еле удержал от падения с плиты горячую сковороду и, кажется, обжегся, — накрыла лужу кухонным полотенцем и уже собралась перед Сенькой извиняться, как в прихожей заорал телефон. Лиля замерла, не понимая, куда кидаться.
— Иди уже, — вздохнул Сенька и сунул обожженный палец в рот. — Мечтательница.
Кивнув, Лиля бросилась к телефону. И уже поднимая трубку, оглянулась на обклеенную постерами стену. Оттуда смотрели десятки лиц — и среди них наверняка было то, из блюдца. А может, и не было. Может, тот парень все же убежал…
— Слушаю, — сказала она в телефон.
— Лилия Тишина? — спросил незнакомый вкрадчивый баритон. — Мы бы хотели с вами встретиться.
Конский топот и улюлюканье Деррил Сакс услышал на середине поля. В горле мгновенно пересохло, сердце ухнуло вниз. Луайонские нобли, как не вовремя(лучше простой союз «а») — у него на поясе пара зайцев.(Тут тогда "!") Проклятье!
(Плохо, потому что сразу действие. Вы мне немного расскажите, что за Деррил Сакс? Как голова у него работает? Очень коротко, буквально в двух предложениях дайте его мысли/умозаключения, которые его хоть как-то охарактеризуют. А то мы попадаем в середину сцены, о персонажах которой нифига не знаем. А они тут самое главное, ваша визитная карточка)
Сакс бросился к заросшему рябиной оврагу. Вдруг повезет? Туда за ним не полезут(могут и не полезть, тогда уже. А еще лучше — " Вдруг повезет и за ним туда не полезут?"). Обернулся на ходу: так и есть(как «так» есть? Где сказано — как? Или, в смысле, не полезли? Или полезли?), из леса, прямо по зеленому овсу, на него летят всадники. Трое в желтых беретах, ярких плащах с блестящими застежками-щуками, копьями наперевес — нобли, рыбники клятые. И полдюжины слуг с луками и пиками.
— Браконьер! — радостно заорал кто-то из рыбников.
Остальные подхватили по-своему, по-луайонски.
Топот за спиной приближался быстро, зеленые заросли — медленно. Между лопатками свербело: с рыбников станется всадить стрелу в спину, или сразу копьем.(логически неверно. Свербеть — это физиологическое ощущение (чесаться, зудеть), которое не проявляется, даже если вам в спину танк целится. У него другие причины возникновения. А то, ощущение, когда ты на мушке, оно более тонкое, может даже, не физиологическое) Клятые чужаки.
Словно в подтверждение(грубо), около уха свистнуло. Сакс вильнул в сторону, едва не запнулся о кротовину.
Вторая стрела воткнулась в землю перед ним, шагах в пяти. Нобли заржали, что твои жеребцы.
— Стоять, дирт!
Грязь. Чужакам все они — грязь.
Сакс развернулся, хватаясь за длинный нож у бедра и прикидывая, успеет достать хоть одного, или нет? Глянул на скачущего прямо на(на-на. К нему?) него нобля. Злющий, щерится — охота, что ли, неудачная… Затопчет, ударит копьем?(Неудачно. Вы представьте, к вам маньяк влезает, а вы на него смотрите, и думаете — сначала будет щекотать, а потом заставит притворяться колобком, или наоборот? Слишком отстраненная манера)
Нет. Остановился.(тоже. Чего, не рад что ли гг, что его копьем не проткнули?) Копыта взрыли землю в полушаге от Сакса, оскаленная морда жеребца вскинулась над его головой. Сердце билось где-то в ушах, тело рвалось бежать, спасаться, да хоть уползать — но он лишь отступил на шаг. Отвел глаза, нобли как звери, не выносят прямых взглядов. И вздрогнул от боли: плеть со злобным свистом опустилась на руку, хорошо — не по пальцам, по кожаному рукаву.
— Брось нож, — картавя и ломая язык, велел нобле. — Лук брось.
Сакс медленно, плавно, чтобы не ткнули пикой, отстегнул ножны, уронил. Снял со спины лук, тоже уронил. Руки дрожали от досады и бессилия, было жаль купленного в городе ножа и вместе с отцом сделанного лука.
Остальные(вычеркнуть) луайонцы окружили его: мелькали края дорогих плащей, сапоги телячьей кожи со шпорами. Ни кабана, ни косули, ни другой добычи — немудрено, что злые как боуги. Поднять глаза выше Сакс не решался, и бежать снова не решался(повтор. Не спешил?): слишком их много, а овраг далеко. Подстрелят и затопчут.
Нобли лопотали картаво, по-своему. Сакс различал отдельные слова: браконьер, повесить, грязь, моя земля, работать. Помянули солнечного бога Асгейра — для луайонцев единого и истинного. Хотят отдать браконьера в жертву? Это было(вычеркнуть) совсем плохо. Хуже, чем повесить(хуже, чем виселица, или хуже, чем если бы повесили).
Лопотание сменилось смехом. Сакса бросило в жар: решили, дери их…
— Заяц дай, мое, — приказал все тот же нобле, и как плюнул: — Дирт.
Сакс протянул связку тушек слуге. Кинул взгляд на нобля, успел(раз) увидеть только ухмылку и замах. Увернуться не успел(два), плеть ожгла плечи, следом — спину. Удары посыпались со всех сторон. Он только и мог, что опустить голову, закрыть лицо и спрятать пальцы. Лучник без глаз и пальцев недорого стоит. Лишь ударе на десятом вспомнил, что отец велел: падай! Будут бить — падай, кричи, что хочешь делай, но выживи! И он упал, заверещал что-то жалобное. Было не столько больно, сколько противно, и стыдно, и грязно, и кислая злость жгла горло, требовала рвать чужаков зубами. Но Сакс только скорчился в пыли, смешанной с потоптанными колосками, перекатился так, чтобы закрыть собой нож. Заскулил.
Рыбники засмеялись, снова залопотали. Убрали плети.
Сакс не шевелился, притворялся дохлым.
— Мерде, — громко и презрительно сказал нобле, что-то еще добавил по-своему. Остальные почтительно засмеялись.(Не рыбники они, не рыбники! Лягушатники чистой воды!
Послышался хлопок, словно перчаткой по конской холке.(,) И жеребец нобля рысью пошел прямо на него. Сакс сжался, готовый откатиться, бежать — да пусть подстрелят, все равно уже, только не покорно ждать. Как грязь(грязь покорно ждет?). Но рыбник хохотнул, и жеребец легко перепрыгнул Сакса, едва не задев задними копытами.
С десяток ударов сердца, громких, отчаянных, Сакс выжидал и прислушивался. Топот копыт и довольный гогот рыбников удалялся(стихал, становился тише). Зато наваливалась боль, а вместе с ней стыд, до слез.
— Убью. — Он треснул кулаком об землю, сморщился от боли. — Клянусь кровью, всех вас убью. Дерьмо рыбье.
(Ну вот опять. Ладно, мы поняли, что рыбники это завоеватели, или как минимум воинственные чужаки. Но. Чем настолько плохи конкретно данные в эпизоде рыбники, что бы их прям убить, а мне, как читателю, вместе с гг, их еще и ненавидеть? Браконьера поймали (и даже пальцев не поломали. Что б вернуться мог. А в средние века, меж тем, в разные периоды, за браконьерство полагалось отсечение конечности, смертная казнь, или тюряга на год и штраф), обошлись милостиво, хоть и высокомерные. И в сцене появляется противоречие — башкой понимаю, что авторы хотят, что бы я браконьеру сочувствовал, а не выходит. Недостаточно мотива, подоплеки, причин (в смысле мы их пока не знам))
Поднявшись, он подобрал нож и переломанный копытами лук. Нож(повтор) пристегнул обратно к поясу, с лука снял целую(вычеркнуть) тетиву, а негодную деревяшку отбросил. И потрусил к лесу: возвращаться домой без лука, без добычи, в драной куртке и грязным? Нет уж.
Пока бежал до опушки, представлял, как станет рыцарем и погонит клятых рыбников с родной земли: король непременно пожалует ему блестящий доспех, оруженосец будет держать зеленый стяг с тейронским медведем, а чужие стяги(повтор. Знамена?) с щуками попадают в грязь, под копыта тейронской конницы.
Нырнув в орешник, обернулся, выглянул из кустов — в поле было по-прежнему пусто, слава Матери. На всякий случай потер левой рукой правое ухо, отгоняя боуги. И, поведя плечами, — дери сворой этих рыбников, лупили от души, всю кожу небось содрали! — ступил на неприметную тропку меж поросших мхом валунов. На половине дороги, в дубовой роще, Сакс сошел с тропки(повтор), подобрал сухую ветку и принялся ворошить траву. Здесь всегда можно было найти дюжину-другую ранних маслят, моховиков или, на худой конец, сыроежек. Не заяц, конечно, но все лучше пустой сумы.
Живот откликнулся согласным бурчанием. С рассвета Сакс не ел ничего, кроме горсти земляники, спешил принести зайцев к обеду. Чтоб драным рыбникам те зайцы поперек встали!
Наверное, в насмешку, прямо над ним застрекотала белка. Крупная рыжая белка. Сакс с досады запустил в нее червивым масленком и пообещал себе немедля, сегодня же, сделать новый лук. И стрелы. Рыбники все стрелы переломали своими плетьми. Чтоб на них Сушь!..
Осекся, прикрыв ладонью рот. Нет, такого даже рыбникам нельзя желать! Рыбникам — просто сдохнуть, и оборони нас всех Матерь от Суши.
Погладив сумку, полную моховиков и маслят, он быстрее пошел к Девьему озеру. Озеро было — и ягодное, и рыбное, и чистое как слеза. Луайонцы к нему не ходили. Не знали, а может, и найти не могли. Деревенский хранитель, старик Фианн, говорил, озеро целебное и волшебное. Мол, сама Дева-Охотница плакала над раненым возлюбленным, целое озеро наплакала. А Отец-Лекарь сжалился над ней и дал слезам волшебную силу. Парень ее вылечился, чудесное озеро осталось.
Сакс передернул плечами, вспомнив, как закончилось сказание. Тут же зашипел — и спина опять заныла, и закончилось все плохо. Парень поклялся верности Охотнице, прямо у озера, а через год женился на девице из своей деревни. Охотница разгневалась, наказала изменщика — затравила своими псами, боуги. С тех пор пошло: клятва у Девьего озера крепче, чем клятва жизнью и кровью.
А еще Томас, кузнецов сын, говорил, фейри туда ходят купаться — он (мол?) сам видел. Румяные, как яблочко по осени, и косы у них золотые, до самой земли. Про фейри старик Фианн тоже рассказывал. Только по его выходило, что фейри вовсе не девицы-красавицы, а всякие разные. И мужики бородатые, и молодые да дурные парни, а то вовсе ночная нечисть, не приведи Матерь! И все — из холмов выходят, в холмы уходят, честным людям беды приносят.
Сакс дважды сплюнул и пощупал нож, холодное железо. Без ножа на Девьем озере делать нечего, а с ножом никакие фейри не страшны.
Озеро открылось(показалось) неожиданно. Вот сколько ходил этой тропой, а каждый раз — как впервые. Вот(вычеркнуть) точно, колдовство. Блестит, слепит, дразнит, а земляникой-то пахнет! Весь берег — сплошь земляника, красная, крупная. Сладкая!
Первым делом Сакс наелся ягод. Вот(снова вот) пока шел от леса к берегу, кланялся Матери, и горстями ягоды — в рот. А у воды, на пригорке, снял колчан и пояс с ножнами, скинул сапоги с курткой и как был, в рубахе и штанах, плюхнулся в воду. Мальки брызнули в стороны, сердито и тяжело плеснуло в осоке, то ли молодой сом, то ли сазан. А Сакс смывал © себя грязь вместе с унижением, полоскал стащенную с шипением и проклятиями рубаху. Присохла к ссадинам на плечах, отодрал с кровью. Щуки луайонские, их бы так, плетью! За пару-то паршивых зайцев!..
Но волшебное озеро, солнце и рыбный плеск быстро поправили дело. К землянике захотелось сомятины, жареной на углях. Да чего угодно захотелось, лишь бы в животе не бурчало.
Не долго думая, Сакс поймал головастика покрупнее, вылез из воды. Крючок он всегда носил с собой, жилу тоже. Нашел палку подлиннее — и снасть готова. На сома, молодого и непуганого, сгодится. Главное — правильно забросить, в самую сомячью(сомью?) яму. Со второго раза получилось. Теперь — собирать землянику, разводить костерок и сушиться. Еще бы куртку зашить… Сакс вздохнул. Иголки нет. И зашить так, чтоб мама не заметила, не сумеет. И врать не будет, пусть стыдно, пу©ть больно. Не дело это, матери врать.
Так, в размышлениях, он разложил рубаху на пригорке, а чтоб штаны тоже(вычеркнуть) сохли быстрее, сам улегся в траву, среди земляники. Пощипал ягод, прислушиваясь к озеру: правильно же забросил, вот-вот будет сомятина. Может, потерпеть, принести домой? Вот только если луайонцы увидят его с рыбой, плетьми не обойдется. Повесят. Вся рыба, дери их сворой, принадлежит рыбникам, а кто посмеет съесть хоть карася — тот изменник. Щучье племя! Это ж надо придумать такое, нарисовать на гербе Луайона щуку! Черную. С зубьями, что твой палец.
Про зубья и пальцы Сакс додумать не успел, потому что в озере плеснуло. Тяжело, громко. Сазаны так не плещут, это целый лось. Ну, не лось — но уж косуля, не меньше.
Тихо проклиная рыбников за испорченный лук, он пополз наверх. Выглянул из-за пригорка — и затаил дыхание. Плескалась не косуля — фейри! Настоящая фейри! Вон, белое, на берегу лежит — сорочка, и платье рядом, а какая девица станет нагишом купаться? Только дочь Асгейра, Дневного Мудреца. Они как прилетят, наряды снимут и сложат на берегу, а сами в воду. Если изловчится и утащить сорочку, тогда фейри сама за тобой пойдет. И все сделает, что ни скажешь.
Но дочери Асгейра — светлые и добрые. А ведь может быть, это ланнан-ши, не приведи Матерь! Томас говорил, дочери Ночного Ллира заманивают парней песнями. А потом выпивают кровь, не оставляют ни капельки. Правда, опять не сходится — ланнан-ши статные, румяные, да и не суются они в воду, сидят на берегу. Пожалуй, больше всего девица похожа на глейстиг — гибкая, беленькая. Оно и хорошо, с глейстиг можно сладить, главное, на ноги не смотреть, не любят они этого. Потому как у них и не ноги вовсе, а козьи копыта — потому как(повтор) дикий природный дух, а не божья дочь. Вот сейчас фейри к берегу поплывет, и посмотрим — есть у нее копыта или нету?..
Сакс даже про сома забыл, так было(стало) любопытно, что за фейри такая. Во все глаза смотрел, как выходит из воды. Вот лопатки показались, вот уже вся спина — волосы недлинные, до пояса не достают. Прилипли. И спина узкая, ладонями можно обхватить …
Ох, проклятье. Ладони закололо, словно в самом деле дотронулся, а кожа у нее мягкая и холодная, что твоя озерная вода.
Фейри тем временем волосы подобрала, скрутила, чтоб вода стекла. И чуть боком повернулась.
Может, кельпи? У кельпи грудь большая, лошадь же… еще повернись, а? немножко… нет, не кельпи. Маленькая грудь, тоже — в ладонь. Соски розовые, как земляника. В рот просятся.
Сердце билось как сумасшедшее, горячо, сильно. В горле пересохло. И на губах вкус земляники, а кажется — это она, фейри, земляникой пахнет… и выходит из озера, уже всю видно, и под коленями у нее ямочки. Никаких козьих ножек и копыт, гладкие тонкие щиколотки. Красивые. Поймать бы…
Фэйри наклонилась, — да как наклонилась, дух сперло! — подняла сорочку, встряхнула. Надела. И потянулась за платьем. Платье было неправильное: не зеленое, как у ночных, и не белое, как у дневных, а вовсе синее, васильковое. И надела не наизнанку, как кэльпи носят. А башмачков у нее — чудно! — и вовсе не оказалось. Фейри подобрала подол, опять показав щиколотки, покружилась. Танцевать зовет, никак? Ох, дурной, надо было сразу сорочку хватать!
Сакс замечтался, чуть сома не упустил. Вместе с крючком и жилой. Сом плеснул, дернул палку, потащил за собой. Сакс еле успел — осокой порезался, но сома не упустил. Подсек, выдернул — и на берег его. Хорошо, совсем мелкий попался, в локоть. С крупным возни было б…
Фейри, конечно, услыхала. Еще бы. Шумел, как лось в валежнике. Обернулась, посмотрела на него, как на лося. Долго смотрела, Сакс успел подумать — лет-то ей сколько? Может как ему, семнадцать? Или поменьше? Все равно, деревенская б уже с дитем была.
А она засмеялась. Смех у нее был — как льдинки зимой звенят. Рукой помахала, прочь побежала, в лес. Как раз туда, где заколдованные холмы — Фианн говорил, там фейри и живут, кого к себе заманят, тот вовек не вернется.
Лишь когда фейри скрылась, Сакс снова вспомнил про сома. Тот уже допрыгал почти до воды. Сакс его поймал, голову отрубил прям на песке, выпотрошил. Пока потрошил, собирал костер и жарил сомятину на огне, так эту фейри перед собой и видел. Странная она была. Совсем не такая, как деревенские девки: слишком уж тонкая, руки-ноги маленькие, бедра узкие. Как такой в поле работать и детей рожать? Бесполезная. Но красивая. Как фарфоровая куколка. Сакс видел в прошлом году, когда с отцом на ярмарке продавали коней. Луайонский нобле кобылу смотрел, а с ним дочка была. Завитая вся, в кружевах, бантиках, капризная и злая. Куклу держала, маленькую, с ладонь. То есть с Сакса ладонь, девчонкиных-то две, а то и поболе. Вот та кукла точно фейри была. Волосы белые, личико белое, глаза черные, нарисованные. Красивая. Если б сестра не умерла маленькой, Сакс бы ей такую куклу добыл. Точно добыл.
Но только сестры у него не было, лихорадка унесла. И братьев больше не было. Старшего шесть лет как забрали луайонцы, второго — пять. Всех взрослых парней из деревни, что не кривые-косые, забрали. Сказали — в армию, служить законному королю Бероуку. Тому самому, что живет на полдень, в замке Бероук. Фианн говорит, король хорошо живет, Асгейру кланяется, как Единому и Истинному, и своим добрым подданным велит. Мол, король сам позвал луайонцев, чтоб помогли выгнать старых неправильных богов. Потому и земли им отдал, у своих лордов отобрал — и ноблям отдал, что свои лорды неправильным богам кланялись. Только Сакс не верил. И отец его не верил. И кузнец с и(описка) сыном — не верили. Да не может такого быть, чтобы и Отец, и Матерь, и Дева со Старухой, и Ночной Ллир — все были не боги, а демоны. Слово-то какое, демоны!
И фейри эта, что в озере плескалась — тоже демон? Вот еще, глупость какая! Вовсе она не злая, и танцевать не позвала, и в холмы не заманила. Поняла, наверное, что нельзя ему в холмы — как отец с мамой без него? И даже не рассердилась, что подсматривал. И что — ее тоже выгнать? Или Асгейру принести в жертву. Огненную. Оборони Матерь, кто ж придумал, что мудрому Дневному богу нужны такие жертвы?
Сакс помнил, как в городе жгли проклятого. Колдуна. Прямо перед статуей Асгейра, в(на) большом костре. Колдун был странный, очень смуглый и кудрявый, и говорил непонятные слова, верно, заклинания. Только толку от них не было, и плакал колдун по-настоящему, и кричал от боли по-настоящему. А мудрый, Асгейров хранитель, говорил, что огонь очищает колдуна от проклятия ночного демона Ллира. Ох. Странно это все, неправильно. И Фианн неправильно говорит, что надо верить мудрым и отказаться от Отца с Матерью…
Давно еще, до войны с Луайоном, когда Сакс-старший был шерифом при лорде Оквуде, Фианн был деревенским хранителем. Одним из трех. Высокого, — хранителя Отца и Матери, — и ночного, — Ллирова хранителя, — луайонцы сожгли. А дневного — пощадили, нельзя приносить Асгейру в жертву его же слугу. Правда, мудрым Фианна не сделали, никого из тейронцев не брали в мудрые, как бы те ни клялись в верности новому порядку. Просто повесили асгейрово солнце на грудь и оставили доживать (век?) вместе с деревней — вместо села в сотню дворов, окружавшего замок лорда, осталось полтора десятка домов и развалины на пепелище. Почему отец не погиб вместе с лордом, Сакс не знал. Ни сам отец, и никто из деревенских об этом не рассказывали, а когда спрашивал — морщились и велели благодарить Матерь за милость. Вот только Сакс был уверен, что шрамы на отцовской спине оставили именно луайонцы. Мать Сакса тоже молчала о том времени. Даже о том, что она — дочь лорда Оквуда, Сакс узнал не от нее, а из разговоров деревенских кумушек: сетовали, что нос задирает, слова мудреные говорит и сыновей неподобающему учит, чуть ли не грамоте! Грамоте, конечно, мать их не учила, она и сама не умела. Считать умела и учила, рассказывала про лордов и их гербы, про тейронских королей и дальние страны. А еще про Хрустальный город и войну фейри, от которой и пошла Сушь, а вовсе не от Агейрова гнева на колдунов, как мудрые говорят…
Наконец, сом закончился и костер погас. Сакс засобирался домой — вечер скоро, мама волнуется. А если нобли в деревне еще и похвастали, что поймали браконьера и забили плетьми, так совсем плохо дело. Эх, крепок медведь задним умом!
***
Дома Саксу влетело. Не за то, что попался ноблям, — они как лесной пожар, никуда не денешься, — а за то, что удрал на целый день, мать извелась(извел). В деревне рыбники потребовали питья и велели шерифу, — отцу Сакса, то есть, — лучше присматривать за грязью. Пообещали в другой раз браконьера не плетьми учить, а сразу продать в каменоломни, в возмещение потравы.
Вот отец назавтра и запретил идти в лес. Сказал, матери помогай. Три дня до ярмарки, дел не переделать! Коней осмотреть, воды натаскать, дров нарубить и забор поправить — поди управься. Мать-то одна останется. Когда мужики дома — пусть забор хоть завалится ко всем баггам, а когда женщины одни — защита нужна.
Так и пролетело время до ярмарки, в суете и хлопотах. На третий день отец разбудил до света, с петухами, и отправил запрягать Тянучку. Эту буланую трехлетку отец(повтор) хотел продать на ярмарке прошлой осенью, а не вышло. Цапнула ноблева конюха. Хорошо, сам нобле был пьян и весел: лишь врезал отцу по уху, собственной благородной рукой — в тонкой перчатке и кольцах, что не хуже кастета, а кобыле велел выдать плетей. После тех плетей Тянучка никого, кроме Сакса, не подпускала, и на ноблей шипела, что твоя гадюка. Как такую продашь? Вот и оставили, как раз Звездочке восемнадцатый год пошел, уже и запрягать стыдно.
Во дворе подошла мама(неуклюже), сунула в руку рябиновый месяц — манок для удачи. Постояла малость и вернулась в дом — собрать им с отцом еды и найти желтые ленты, которые положено вязать на рукава, если(когда) идешь в город. Вроде как признаешься в верности рыбникам и Асгейру-Солнцу. Тьфу.
.