У Ричарда были особые отношения со страхом. С детских лет, сколько себя помнил, он жил в окружении страха, которым было пропитано всё: каменная кладка стен, могильная сырость и темнота подвала, инструменты отца, свитки в его библиотеке. Опасность не угрожала непосредственно Ричарду, но любой другой, кто, на свою беду, оказывался в этом доме, в этом подвале — быстро понимал, что последние минуты его жизни будут ужасны. Дом казался Ричарду сгустком немого крика, настолько внятного, почти осязаемого, что он не понимал, как на этот крик ещё не собрались люди со всего графства, чтобы положить ужасу конец.
Он должен был выполнять приказы отца и никогда не смел его ослушаться, вплоть до того момента, когда сам, в день своего шестнадцатилетия, должен был в первый раз принести человеческую жертву. В тот день, в какую-то секунду он кристально ясно понял, что дальше будет только хуже, в тысячу раз хуже. И не стал дожидаться полуночи.
Однако за эти первые шестнадцать лет жизни он приобрёл способность, или привычку, которая очень редко встречается у людей: способность терпеть страх и жить с ним, при этом не подавляя его и не прячась от него, но позволяя страху — быть, а себе — смотреть в самое сердце своего страха. Ему казалось тогда, в детстве и ранней юности, что не закрыться от страха и боли — это всё, чем он может, хотя бы на тысячную долю, уменьшить свою вину перед людьми, погибшими в доме его отца.
Потом, когда он сбежал из дома и скитался по свету — никому не нужный и в общем-то ничего не знающий, кроме чёрного искусства, которому учил его отец, — опасность уже угрожала ему самому, страх оживал в его душе по многу раз на дню, но он всё так же позволял страху быть, а себе — жить со своим страхом, потому что это был единственный способ, и притом верный способ, остаться самим собой, не ожесточиться и не потерять рассудок.
С годами постоянное чувство опасности ослабело, но никогда не утихало до конца. Однако сейчас, в таверне, когда Мария жалобно сказала «я боюсь» и зябко обхватила себя руками, Ричард внезапно ощутил, как страх всей его жизни поднимается в нём волной. И, как всегда, он не пытался уйти от этого мучительного чувства — ведь страх одно из самых мучительных чувств — но вместо этого внимательно всмотрелся в него, зная, что помогает в таких случаях только пристальный взгляд в упор.
Странно, но при этом к нему откуда-то пришло понимание, что девушка-маг права, и в залитой кровью комнате на самом деле больше, чем два мёртвых тела.
— Не думаю, что здесь, в таверне, безопасно, — тихо сказал некромант, наблюдая, как де Сено пытается успокоить бледную как мел Марию Франциску. — Если опасности и нет прямо сейчас, она вполне может сюда прийти. Самое безопасное для женщин будет быть поблизости от вас. Но вы правы, — маг посмотрел на Антонио, — нужно ещё раз всё осмотреть, и тщательно. Стоило бы только взять по паре тряпок. Там весь пол в крови.
У Ричарда были особые отношения со страхом. С детских лет, сколько себя помнил, он жил в окружении страха, которым было пропитано всё: каменная кладка стен, могильная сырость и темнота подвала, инструменты отца, свитки в его библиотеке. Опасность не угрожала непосредственно Ричарду, но любой другой, кто, на свою беду, оказывался в этом доме, в этом подвале — быстро понимал, что последние минуты его жизни будут ужасны. Дом казался Ричарду сгустком немого крика, настолько внятного, почти осязаемого, что он не понимал, как на этот крик ещё не собрались люди со всего графства, чтобы положить ужасу конец.
Он должен был выполнять приказы отца и никогда не смел его ослушаться, вплоть до того момента, когда сам, в день своего шестнадцатилетия, должен был в первый раз принести человеческую жертву. В тот день, в какую-то секунду он кристально ясно понял, что дальше будет только хуже, в тысячу раз хуже. И не стал дожидаться полуночи.
Однако за эти первые шестнадцать лет жизни он приобрёл способность, или привычку, которая очень редко встречается у людей: способность терпеть страх и жить с ним, при этом не подавляя его и не прячась от него, но позволяя страху — быть, а себе — смотреть в самое сердце своего страха. Ему казалось тогда, в детстве и ранней юности, что не закрыться от страха и боли — это всё, чем он может, хотя бы на тысячную долю, уменьшить свою вину перед людьми, погибшими в доме его отца.
Потом, когда он сбежал из дома и скитался по свету — никому не нужный и в общем-то ничего не знающий, кроме чёрного искусства, которому учил его отец, — опасность уже угрожала ему самому, страх оживал в его душе по многу раз на дню, но он всё так же позволял страху быть, а себе — жить со своим страхом, потому что это был единственный способ, и притом верный способ, остаться самим собой, не ожесточиться и не потерять рассудок.
С годами постоянное чувство опасности ослабело, но никогда не утихало до конца. Однако сейчас, в таверне, когда Мария жалобно сказала «я боюсь» и зябко обхватила себя руками, Ричард внезапно ощутил, как страх всей его жизни поднимается в нём волной. И, как всегда, он не пытался уйти от этого мучительного чувства — ведь страх одно из самых мучительных чувств — но вместо этого внимательно всмотрелся в него, зная, что помогает в таких случаях только пристальный взгляд в упор.
Странно, но при этом к нему откуда-то пришло понимание, что девушка-маг права, и в залитой кровью комнате на самом деле больше, чем два мёртвых тела.
— Не думаю, что здесь, в таверне, безопасно, — тихо сказал некромант, наблюдая, как де Сено пытается успокоить бледную как мел Марию Франциску. — Если опасности и нет прямо сейчас, она вполне может сюда прийти. Самое безопасное для женщин будет быть поблизости от вас. Но вы правы, — маг посмотрел на Антонио, — нужно ещё раз всё осмотреть, и тщательно. Стоило бы только взять по паре тряпок. Там весь пол в крови.