Мааэринн, "Поднебесье" Глава 8 "Встреча"Весна года 637 от потрясения тверди, Серый замок ордена Согласия, Тирон.
Адалан лежал поверх заправленной постели и бездумно таращился в темноту. Свечи зажигать не хотелось, как не хотелось и раздеваться, даже снимать сапоги. Пламени своего дара он по-прежнему не чувствовал, но почему-то был уверен: стоит позвать – и оно вернется. Не податливой волной и не лучом, тонким и проворным, как стило, а диким раскаленным добела смерчем. И справится ли он тогда? Кто знает… поэтому Адалан продолжал бояться, жалеть себя и бездействовать.
Разговор с наставником был не из приятных, хотя глава ордена почему-то не стал наказывать за безрассудство, а спокойно выслушал оправдания и даже напоил изысканным горным чаем. И лишь потом, выставив за дверь Кайле, отчитал Адалана за топорное применение магии. «Только такой сильный дурень, как ты, может позволить себе защитный покров, от которого трясет всю башню, до самых коренных камней, — говорил он. — Мудрено ли, что каждый маг при виде тебя поминает потрясение тверди. А еще вообразили, что вас можно не заметить. Сущие дети!..». И хоть глаза Могучего улыбались, Адалану было вовсе не до смеха. Он повторял про себя слова предводителя крылатых и думал: если даже учителю его магия напоминает конец света, то Фасхил, наверное, мечтает попросту придушить. Хранители берегут создания Любви Творяшей, все жизни мира. Что такое для них одна жизнь, пусть даже истинного мага? Наверняка т’хаа-сар не раз спрашивал себя об этом. Только над жизнью Адалана он не властен – у Адалана есть брат. Сабаар. А если брат тоже решит, что он опасен?
Или Фасхил все-таки прав, и Адалан сам погубит своего хранителя?
Нет! Никогда в жизни он не причинит брату зла. Ни за что! Самым дорогим, самым важным и светлым, что с ним случилось, был Ягодка. Каждый день Адалан вспоминал о нем, отсчитывал время до встречи, и ничто, ни изнурительные занятия магией, ни самые интересные научные трактаты, ни даже мысли о Кайле, которые в последнее время его не покидали, не могли притупить тоски по брату.
Но они не верили, никто! Никто в совете не заступился за него, никто не сказал Фасхилу, что он ошибается… даже отец. Даже он всего лишь разозлился!
— Почему, учитель? Разве я – зло? – только и смог он тогда выдавить.
— О, голубчик, да ты же совсем раскис. Так нельзя, не тебе. И не сегодня.
Учитель сам налил чай, сам согрел в ладонях, а потом подал Адалану, велел пить и слушать.
— Когда-то, Золотце, я тоже вот так расквасился, решил, что мир слишком несправедлив, и дал волю чувствам, а вместе с ними и своей огненной силе. В тот день я сжег усадьбу и всех, кто там был. И выжег бы еще больше – сад, виноградники, соседнее селение; я и себя бы сжег, если бы не мой хранитель. Шитар остановил, не дал умереть – вернул к жизни своей кровью. Всетворящее пламя беспощадно: на месте дома моего детства до сих пор оплавленная плешь – сама по себе она не зарастает, а применять магию я запретил. Чтобы напоминала: я могу не только создавать, но и разрушать, я уже проявил себя, как разрушитель. Но Шитар все равно спас меня, потому что любил. Шитар любил меня – и поплатился жизнью за мою глупость. Я любил Шитара – и плачу за его смерть раскаянием вот уже почти сто лет. Ты понял, мальчик? Мы зависим от тех, кого любим, и отвечаем за тех, кто любит нас. Каждым своим шагом, каждым поступком, меняющим нашу жизнь, мы меняем и их жизнь тоже, а от каждого их шага меняемся сами. Другие могут не думать об этом, но не мы, Адалан. Мы – вершители, наши силы слишком велики. Ты можешь не желать зла брату, но можешь ли ты совсем не касаться зла?
Мог ли он? Знал ли он вообще, что есть зло, а что – благо? Думал ли, что даже над собственной жизнью не властен? Из башни Адалан вышел сбитым с толку и озадаченным.
Разговор был долгим, но Кайле все-таки дождалась его в саду. Она снова чертила угольком магические знаки, и, увидев его, все бросила, подбежала с вопросами:
— Ну что? Сильно досталось? Наказал, небось…
— Да не наказал, так, отругал, что силой разбрасываюсь, заданий надавал, — отмахнулся Адалан.
И вдруг спросил:
— Кайле! Кайле Бьертене с Птичьих Скал, знаешь ли ты, что я зависим от тебя, что любой твой шаг отражается на моей жизни?
— Что?
Девушка остановилась, посмотрела удивленно, а потом вдруг расхохоталась, чуть не показывая на Адалана пальцем:
— Лан! Ну, выдумал! Ты? От меня?! Ты – первородный маг, подобие бога. Пять-шесть лет – и станешь сильнейшим в ордене. А я? Лиловый мне не светит. Да и так: курносая, долговязая, коса… не золото, точно – даже в этом тебе не ровня. Обычная, таких – как камешков на берегу. Так что не смеши меня, «зависимый»!
Вот так. Просто и понятно.
Он даже ответить ничего не успел. Потому что прибежал Ваджра и вывалил целый воз новостей: что в замке только и говорят о степном поветрии, что две сотни крылатых уже улетели, что магистры Рахун и Жадиталь тоже собрались к буннанам, и они с Доду будут сопровождать наставницу. И что все ждут только их двоих, чтобы попрощаться.
А потом были поспешные проводы, неловкие объятия Жадиталь и глупые, неуместные слова о том, какой он уже взрослый. И молчание отца, его долгий взгляд, тихая песня о том, что все будет хорошо. Интересно, кого он пытался утешить? Его, Адалана, Жадиталь с учениками или самого себя? Слишком длинный путь до ворот, натужные шутки стражей… И до Адалана, наконец, дошло, чего так боялся Хасмар, почему волновались магистры на совете, а даахи не смогли сохранить человеческую сдержанность. Потому что это было самое настоящее прощание: те, кто уходили в степь, могли не вернуться.
И потому что возвращения мог не дождаться он сам.
Впрочем, о последнем ни Кайле, ни Ваджра с Доду не догадывались, а об опасности смертельного заболевания старались не думать. Они смеялись, подтрунивали друг над другом и строили планы, как будто впереди было долгожданное путешествие с приключениями и новыми открытиями. Доду рассуждал о том, что такое серьезное дело поможет ему получить грамоту магистра, а вместе с ним и свободу от службы кнезу.
— Буду сам выбирать, кому служить, — говорил он, — где жить и с кем. Кайле, пойдешь за меня тогда? А что, я в Ласатре не был, мне любопытно! – И подмигивал Адалану. – Береги мою невесту, Златокудрый.
Кайле отшучивалась:
— Ты сначала испытания пройди, магистр-недоучка.
А щеки ее розовели от удовольствия и в глазах плясали лукавые огоньки.
Уже за воротами Ваджра вдруг остановился и, ухватив за рукав, потянул Адалана с собой. А когда они приотстали, вложил в ладонь стеклянный флакончик.
— Пыльца куцитры, чистая. Только не выдай меня, смотри, и не увлекайся!
Куцитра – сильнейший дурман, особенно пыльца, белым о ней и шептаться-то запрещали, но без нее целителю беда: ни обездвижить больного, ни боль снять, ни самому быстро восстановиться.
— Ты-то как? – только и спросил тогда Адалан.
— Тебе нужнее. Да и в степи куцитра не редкость – еще соберу.
Видно, Ваджра не хуже хранителя все про него понял – ему всегда удавалось понимать тех, кого лечил.
И вот они уехали: купеческая повозка, трое верховых и заводные лошади. Адалан и Кайле подождали, пока отряд скроется за поворотом на городские улицы, и побрели домой. Адалан хотел взять подругу за руку, но вспомнил ее слова и передумал. Так они и дошли до замка, молча, не глядя друг на друга.
Наконец, этот безумный день кончился, оставив лишь пустоту, холод и одиночество. Адалан думал, что будет больно, обидно, а может быть, даже страшно, но ничего не было – все проглотила ненасытная бездна. И некому пожаловаться, некого звать на помощь. Вот если бы тут был Ягодка…
Сабаар. Брат.
Мысль о брате сразу отрезвила. Ну и что, что совет не слишком в него верит, Кайле не принимает всерьез, а отец и друзья где-то далеко рискуют жизнью? Это ничего не меняет: он должен заниматься своими делами, потому что ни за что не хочет подвести брата. Он должен разобраться в своих страхах и дурных снах, и тогда Сабаар увидит сильного, уверенного в себе мага, которого нет причин бояться и больше не нужно защищать.
Только бы справиться со своим бунтующим даром.
Адалан сжал в кулаке подарок Ваджры – куцитра точно подействует. Еще бы знать наверняка, как? Это не успокоительный настой и даже не вино из ночной невесты, те предсказуемы, но сейчас бесполезны. Сейчас другого способа он не видел. Одним рывком вскочив с кровати, Адалан схватил кружку, щедро отсыпал из флакона, потом долил воды и быстро, пока не передумал, выпил.
Маслянисто-приторная горечь заполнила рот, горло, покатилась глубже, растекаясь густой тяжестью. Некоторое время Он таращился в кружку, пытаясь сообразить, что за глупость вытворил, и в самом ли деле не было другого выхода? А потом накатила дурнота: дрожь волнами затрясла тело, рот наполнился слюной, такой кислой и холодной, что не проглотить. Адалан, с трудом подавив позыв к рвоте, стянул сапоги и вполз на кровать.
Свернувшись клубком под одеялом, он притих и немного согрелся. Вскоре тошнота сменилась вязкой слабостью – ни повернуться, ни рукой пошевелить. Зато и бездна успокоилась: сначала перестала тянуть, а потом наполнилась податливым мягким пламенем. О, Творящие, как же много его было!.. Лилось и лилось, выплескивалось из носа, изо рта, струилось из-под век и из раскрытых ладоней. Расплавило ребра и хлынуло из груди. Ручейки пламени, стекая с кровати, затопили пол, расползлись по коридору, заливая все вокруг сиянием, то голубовато-холодным, то горячим, солнечно-золотым… А Адалан лежал и ничего не делал: сгорал под меховым одеялом, не в силах отпихнуть его в сторону — где уж пытаться укротить огонь? Сейчас все сгорит – понял он, но почему-то остался равнодушен. Комната поплыла, смазалась радужными разводами и закружилась, сначала медленно, потом быстрее, быстрее, пока не исчезла во тьме.
Тьма была тиха и бесконечна, она длилась века… или, быть может, всего миг – Адалан не знал. Казалось, он умер, и уже забыл все: свою жизнь, мир, себя самого. Как вдруг одно прикосновение – легкое и в то же время нестерпимо острое, ледяное – разбудило его, возвращая разом и краски, и чувства.
«Ты готов, вершитель?» — произнес кто-то… хотя, может быть, это был он сам.
И даже не успел ответить, как оказался там, в заляпанной кровью комнате, как утром, как множество раз до этого. Только теперь все было иначе: ярче, четче в мелочах, подробнее. Заныл ушибленный затылок, вспыхнуло болью плечо. Мама! Он почти закричал, но взгляд уперся в застывшие глаза златокудрой женщины – и крик застрял в гортани.
— А он? Ты не хочешь забрать его?
Дед Бо, Борас, старший надсмотрщик школы Нарайна Орса, теперь Адалан узнал, кому принадлежит голос.
— Это же твой сын…
Борас отер руку о полу рубахи и потянулся к нему, но кто-то другой опередил: грубо схватил, поднял. Почтеннейший Нарайн Орс. В холодных глазах работорговца была ненависть.
— Это ты виноват, отродье, — прошептал он. — Откуда ты взялся? Кто из Творящих вытянул тебя из бездны? Лучше бы тебе сдохнуть… лучше бы тебе, чем ей.
Вторая волна осознания пришла ужасом вины: мама была бы жива, если бы его не было. Адалан точно знал, что произойдет в следующий миг, но сейчас ожидал другого – что господин свернет ему шею или швырнет об стену – и все кончится.
Но все произошло, как и прежде: Орс повернулся к Борасу, ненависть сменилась холодным презрением.
— Сын? Старик, да ты из ума выжил! Он мне не нужен. Хотя…
Теперь во взгляде господина было только гадливое любопытство.
И тут же всплыли другие видения: ласковые слова Бораса, опытные руки Рауфа, азарт в глазах мьярнских торгашей живым товаром, издевательская улыбка Датриса и откровенная неприязнь Майялы… кто он для них? Вещь? Любопытная, ценная, опасная – но вещь? Красивая игрушка, капиталовложение, интересный опыт. И чего же ждать, если даже для отца он ничем другим не был?..
«Ты просил знания, маг? Вот и узнал…»
Будь проклят путь Закона! Будьте прокляты вы все!
Страх исчез начисто, словно его никогда и не было. Боль, стыд и гнев вспыхнули куда сильнее и яростнее. Он сжал в ладонях огненные струи, замахнулся, хлестнул!.. но пламя опало, даже не развернувшись. Слабое, лишенное всякой упругости, оно отчетливо воняло куцитрой. И сам он согнулся, рухнул в кровавые лужи, давясь слезами, которые тоже не могли пролиться – тело снова перестало слушаться. А вокруг неслись опаленные пожаром стены Орбина, кровь на клинке, вражеская сталь – боль, злобный оскал… страх и азарт боя. Слезы на глазах, жадные исступленные ласки – страсть и ужас… Растерзанные тела: женщина и дети, могильный ров, комья твердой глины, виселица на площади… Боль. Нестерпимая боль и ярость!
И пламя, любимое оружие и защита, по-прежнему не дается – струится жижей сквозь пальцы, сквозь ребра, вытекает из глаз, разливается под ногами, жжет кожу, жжет душу. Пути Закона пылают, как жерло Стража… как солнце, и сам Адалан плавится, истекая огнем и осыпаясь пеплом.
«Это все твое, вершитель, — произнес кто-то, прокравшись в его одурманенные мысли, — твоя жизнь, твоя власть, твой мир, Адалан Богоравный, маленькое орбинское чудовище. Бери, владей. Верши свои дела! Или ты трусишь, слабак, и мы зря вытащили тебя из небытия?..»
— Нет… — только и смог он осветить, и сам понял, как это слабо и неубедительно.
Жидкий огонь плескался вокруг и вонял дурманом, словно какой-то гигант-куцитраш решил взболтать из его дара порцию горячего пойла…
«Куцитра, — подумал Адалан, — ее яд загнал меня так глубоко… Пути богов не отпустят, пока дурман не развеется. Надо успокоиться и выбираться самому, надо протрезветь». Он напрягся еще раз, все-таки скинул одеяло и встал.
Явь оказалась более зыбкой, чем видения: пол качался и прогибался, стены кружились, менялись местами, Адалан хватался за них, промахивался, падал, разбивая локти и колени, но все же поднимался и брел дальше по коридору, вниз по лестнице, еще немного до двери – и вот она, прохладная весенняя ночь, наконец-то! Тяжелая дверь хлопнула сзади. «Держись, вершитель. Это только начало!» — выдохнула бездна. Пламя обрело упругость, ударило в грудь и загудело.
— Адалан?
Оклик прозвучал неожиданно и вкрадчиво-опасно. Но в тело, только что совершенно беспомощное, вдруг вернулись силы; и магия стала податливой как никогда раньше: Адалан чувствовал, как она щекочет ладони, пляшет на кончиках пальцев, готовая воплотиться в любую форму по первому приказу. Он оттолкнулся от стены и развернулся на голос, но в первый миг никого не увидел. Только густые тени деревьев складывались в причудливые силуэты.
— Кто здесь? – крикнул он в темноту и сам не узнал в сухом грубом хрипе своего голоса.
Темнота ответила мягким шелестом. Тени всколыхнулись, и из-под деревьев на залитую лунным светом поляну вышел незнакомец. В левой руке он сжимал небольшой мешок, а над плечом виднелась рукоять меча.
— А ты и правда чудовище, — сказал он вместо ответа, — ты пугаешь.
Адалан вскинул светящиеся от напряжения руки – пламя бездны отозвалось гулом и утробной дрожью.
— Кто ты? – повторил он, но через миг понял: ответ не нужен.
Незнакомец был высок и тонок в кости, как даахи, и, как всякий хаа-сар, одет в просторную рубаху до колена. По коскам, лежащим на плечах, было ясно, что он очень молод, а на шее висело ожерелье из деревянных бусинок, которое он узнал даже в темноте. Ягодка?.. но нет, его Ягодка не мог говорить с ним так, он бы понял, как ему сейчас больно, он такое чувствовал. Ягодка подбежал бы, утешил, а не стоял в стороне, разглядывая его мучения, как чужие. И не назвал бы чудовищем, никогда!
Хоть и никем другим этот парень быть не мог, Адалан не признавал в нем брата.
А ведь брат и не его Ягодка больше. Ягодка должен был сгореть в жерле, умереть, исчезнуть. Этот парень – Сабаар, посвященный воин Хаа, ее страж и палач, проводник ее воли. Адалан этого даахи знать не знает…
— И ты? – спросил он. – Ты тоже?.. ведь это – ты?
Адалан растерялся. Он ведь так ждал, надеялся!.. Он все еще надеялся, что ошибся: этот хаа-сар не его брат. Или сам брат его не узнал, но сейчас услышит, узнает.
— Я принес тебе подарок, Адалан из Орбина, — сказал незнакомец вместо ответа и протянул свою ношу.
Это оказался не мешок, а собранный узлом плащ из грубой шерсти, вроде тех, что носили тиронские мастеровые и городские стражники, густо заляпанный темными пятнами. Но Адалан не стал разглядывать подарок – он смотрел на дарителя, все еще пытаясь найти знакомые черты, выражение лица или поймать жест, который позволит узнать брата, и не находил.
— Что же ты? Бери.
Хаа-сар бросил узел, придерживая за один край. Плащ развернулся, и спрятанный в нем предмет вывалился в траву к самым ногам Адалана.
Мертвая голова.
От испуга пальцы дрогнули, озаряя ночь ослепительно-белой вспышкой, затрещали опаленные волосы и рукава туники, завоняло жженой шерстью. Но Адалан не отступил. Одолевая тошноту и отвращение, он заставил себя рассмотреть подгнившее мясо, бывшее лицом, чтобы узнать Бораса, старшего надсмотрщика школы Нарайна Орса. И только узнав – отвел глаза.
Значит, дед Бо мертв.
И значит этот даахи перед ним – убийца? Его неугомонный братик, его верный защитник и лучший друг – убил человека. Принял смерть от своей руки. И все – из-за него, ради него, потому что он – чудовище.
Так что, теперь и его Ягодке нужно стать чудовищем? Таким, как Фасхил, злобным зверем-одиночкой, никого не любить, никому не верить? Мать погибла из-за него, а теперь и брат… нет, этого он ни за что не допустит. Адалан давно решил: брат не будет страдать из-за того, что когда-то пожалел больного раба и пришел на помощь. Связь мага и его хранителя нерушима, но если эта связь стоит так дорого – он ее разрушит. Он – вершитель, сын Свободы, а для вершителя нет ничего невозможного. Надо только ударить правильно.
Низко, на самом пределе слышимости загудело пламя, из бездны остро пахнуло грозой.
Адалан лежал поверх заправленной постели и бездумно таращился в темноту. Свечи зажигать не хотелось, как не хотелось и раздеваться, даже снимать сапоги. Пламени своего дара он по-прежнему не чувствовал, но почему-то был уверен: стоит позвать – и оно вернется. Не податливой волной и не лучом, тонким и проворным, как стило, а диким раскаленным добела смерчем. И справится ли он тогда? Кто знает… поэтому Адалан продолжал бояться, жалеть себя и бездействовать.
Разговор с наставником был не из приятных, хотя глава ордена почему-то не стал наказывать за безрассудство, а спокойно выслушал оправдания и даже напоил изысканным горным чаем. И лишь потом, выставив за дверь Кайле, отчитал Адалана за топорное применение магии. «Только такой сильный дурень, как ты, может позволить себе защитный покров, от которого трясет всю башню, до самых коренных камней, — говорил он. — Мудрено ли, что каждый маг при виде тебя поминает потрясение тверди. А еще вообразили, что вас можно не заметить. Сущие дети!..». И хоть глаза Могучего улыбались, Адалану было вовсе не до смеха. Он повторял про себя слова предводителя крылатых и думал: если даже учителю его магия напоминает конец света, то Фасхил, наверное, мечтает попросту придушить. Хранители берегут создания Любви Творяшей, все жизни мира. Что такое для них одна жизнь, пусть даже истинного мага? Наверняка т’хаа-сар не раз спрашивал себя об этом. Только над жизнью Адалана он не властен – у Адалана есть брат. Сабаар. А если брат тоже решит, что он опасен?
Или Фасхил все-таки прав, и Адалан сам погубит своего хранителя?
Нет! Никогда в жизни он не причинит брату зла. Ни за что! Самым дорогим, самым важным и светлым, что с ним случилось, был Ягодка. Каждый день Адалан вспоминал о нем, отсчитывал время до встречи, и ничто, ни изнурительные занятия магией, ни самые интересные научные трактаты, ни даже мысли о Кайле, которые в последнее время его не покидали, не могли притупить тоски по брату.
Но они не верили, никто! Никто в совете не заступился за него, никто не сказал Фасхилу, что он ошибается… даже отец. Даже он всего лишь разозлился!
— Почему, учитель? Разве я – зло? – только и смог он тогда выдавить.
— О, голубчик, да ты же совсем раскис. Так нельзя, не тебе. И не сегодня.
Учитель сам налил чай, сам согрел в ладонях, а потом подал Адалану, велел пить и слушать.
— Когда-то, Золотце, я тоже вот так расквасился, решил, что мир слишком несправедлив, и дал волю чувствам, а вместе с ними и своей огненной силе. В тот день я сжег усадьбу и всех, кто там был. И выжег бы еще больше – сад, виноградники, соседнее селение; я и себя бы сжег, если бы не мой хранитель. Шитар остановил, не дал умереть – вернул к жизни своей кровью. Всетворящее пламя беспощадно: на месте дома моего детства до сих пор оплавленная плешь – сама по себе она не зарастает, а применять магию я запретил. Чтобы напоминала: я могу не только создавать, но и разрушать, я уже проявил себя, как разрушитель. Но Шитар все равно спас меня, потому что любил. Шитар любил меня – и поплатился жизнью за мою глупость. Я любил Шитара – и плачу за его смерть раскаянием вот уже почти сто лет. Ты понял, мальчик? Мы зависим от тех, кого любим, и отвечаем за тех, кто любит нас. Каждым своим шагом, каждым поступком, меняющим нашу жизнь, мы меняем и их жизнь тоже, а от каждого их шага меняемся сами. Другие могут не думать об этом, но не мы, Адалан. Мы – вершители, наши силы слишком велики. Ты можешь не желать зла брату, но можешь ли ты совсем не касаться зла?
Мог ли он? Знал ли он вообще, что есть зло, а что – благо? Думал ли, что даже над собственной жизнью не властен? Из башни Адалан вышел сбитым с толку и озадаченным.
Разговор был долгим, но Кайле все-таки дождалась его в саду. Она снова чертила угольком магические знаки, и, увидев его, все бросила, подбежала с вопросами:
— Ну что? Сильно досталось? Наказал, небось…
— Да не наказал, так, отругал, что силой разбрасываюсь, заданий надавал, — отмахнулся Адалан.
И вдруг спросил:
— Кайле! Кайле Бьертене с Птичьих Скал, знаешь ли ты, что я зависим от тебя, что любой твой шаг отражается на моей жизни?
— Что?
Девушка остановилась, посмотрела удивленно, а потом вдруг расхохоталась, чуть не показывая на Адалана пальцем:
— Лан! Ну, выдумал! Ты? От меня?! Ты – первородный маг, подобие бога. Пять-шесть лет – и станешь сильнейшим в ордене. А я? Лиловый мне не светит. Да и так: курносая, долговязая, коса… не золото, точно – даже в этом тебе не ровня. Обычная, таких – как камешков на берегу. Так что не смеши меня, «зависимый»!
Вот так. Просто и понятно.
Он даже ответить ничего не успел. Потому что прибежал Ваджра и вывалил целый воз новостей: что в замке только и говорят о степном поветрии, что две сотни крылатых уже улетели, что магистры Рахун и Жадиталь тоже собрались к буннанам, и они с Доду будут сопровождать наставницу. И что все ждут только их двоих, чтобы попрощаться.
А потом были поспешные проводы, неловкие объятия Жадиталь и глупые, неуместные слова о том, какой он уже взрослый. И молчание отца, его долгий взгляд, тихая песня о том, что все будет хорошо. Интересно, кого он пытался утешить? Его, Адалана, Жадиталь с учениками или самого себя? Слишком длинный путь до ворот, натужные шутки стражей… И до Адалана, наконец, дошло, чего так боялся Хасмар, почему волновались магистры на совете, а даахи не смогли сохранить человеческую сдержанность. Потому что это было самое настоящее прощание: те, кто уходили в степь, могли не вернуться.
И потому что возвращения мог не дождаться он сам.
Впрочем, о последнем ни Кайле, ни Ваджра с Доду не догадывались, а об опасности смертельного заболевания старались не думать. Они смеялись, подтрунивали друг над другом и строили планы, как будто впереди было долгожданное путешествие с приключениями и новыми открытиями. Доду рассуждал о том, что такое серьезное дело поможет ему получить грамоту магистра, а вместе с ним и свободу от службы кнезу.
— Буду сам выбирать, кому служить, — говорил он, — где жить и с кем. Кайле, пойдешь за меня тогда? А что, я в Ласатре не был, мне любопытно! – И подмигивал Адалану. – Береги мою невесту, Златокудрый.
Кайле отшучивалась:
— Ты сначала испытания пройди, магистр-недоучка.
А щеки ее розовели от удовольствия и в глазах плясали лукавые огоньки.
Уже за воротами Ваджра вдруг остановился и, ухватив за рукав, потянул Адалана с собой. А когда они приотстали, вложил в ладонь стеклянный флакончик.
— Пыльца куцитры, чистая. Только не выдай меня, смотри, и не увлекайся!
Куцитра – сильнейший дурман, особенно пыльца, белым о ней и шептаться-то запрещали, но без нее целителю беда: ни обездвижить больного, ни боль снять, ни самому быстро восстановиться.
— Ты-то как? – только и спросил тогда Адалан.
— Тебе нужнее. Да и в степи куцитра не редкость – еще соберу.
Видно, Ваджра не хуже хранителя все про него понял – ему всегда удавалось понимать тех, кого лечил.
И вот они уехали: купеческая повозка, трое верховых и заводные лошади. Адалан и Кайле подождали, пока отряд скроется за поворотом на городские улицы, и побрели домой. Адалан хотел взять подругу за руку, но вспомнил ее слова и передумал. Так они и дошли до замка, молча, не глядя друг на друга.
Наконец, этот безумный день кончился, оставив лишь пустоту, холод и одиночество. Адалан думал, что будет больно, обидно, а может быть, даже страшно, но ничего не было – все проглотила ненасытная бездна. И некому пожаловаться, некого звать на помощь. Вот если бы тут был Ягодка…
Сабаар. Брат.
Мысль о брате сразу отрезвила. Ну и что, что совет не слишком в него верит, Кайле не принимает всерьез, а отец и друзья где-то далеко рискуют жизнью? Это ничего не меняет: он должен заниматься своими делами, потому что ни за что не хочет подвести брата. Он должен разобраться в своих страхах и дурных снах, и тогда Сабаар увидит сильного, уверенного в себе мага, которого нет причин бояться и больше не нужно защищать.
Только бы справиться со своим бунтующим даром.
Адалан сжал в кулаке подарок Ваджры – куцитра точно подействует. Еще бы знать наверняка, как? Это не успокоительный настой и даже не вино из ночной невесты, те предсказуемы, но сейчас бесполезны. Сейчас другого способа он не видел. Одним рывком вскочив с кровати, Адалан схватил кружку, щедро отсыпал из флакона, потом долил воды и быстро, пока не передумал, выпил.
Маслянисто-приторная горечь заполнила рот, горло, покатилась глубже, растекаясь густой тяжестью. Некоторое время Он таращился в кружку, пытаясь сообразить, что за глупость вытворил, и в самом ли деле не было другого выхода? А потом накатила дурнота: дрожь волнами затрясла тело, рот наполнился слюной, такой кислой и холодной, что не проглотить. Адалан, с трудом подавив позыв к рвоте, стянул сапоги и вполз на кровать.
Свернувшись клубком под одеялом, он притих и немного согрелся. Вскоре тошнота сменилась вязкой слабостью – ни повернуться, ни рукой пошевелить. Зато и бездна успокоилась: сначала перестала тянуть, а потом наполнилась податливым мягким пламенем. О, Творящие, как же много его было!.. Лилось и лилось, выплескивалось из носа, изо рта, струилось из-под век и из раскрытых ладоней. Расплавило ребра и хлынуло из груди. Ручейки пламени, стекая с кровати, затопили пол, расползлись по коридору, заливая все вокруг сиянием, то голубовато-холодным, то горячим, солнечно-золотым… А Адалан лежал и ничего не делал: сгорал под меховым одеялом, не в силах отпихнуть его в сторону — где уж пытаться укротить огонь? Сейчас все сгорит – понял он, но почему-то остался равнодушен. Комната поплыла, смазалась радужными разводами и закружилась, сначала медленно, потом быстрее, быстрее, пока не исчезла во тьме.
Тьма была тиха и бесконечна, она длилась века… или, быть может, всего миг – Адалан не знал. Казалось, он умер, и уже забыл все: свою жизнь, мир, себя самого. Как вдруг одно прикосновение – легкое и в то же время нестерпимо острое, ледяное – разбудило его, возвращая разом и краски, и чувства.
«Ты готов, вершитель?» — произнес кто-то… хотя, может быть, это был он сам.
И даже не успел ответить, как оказался там, в заляпанной кровью комнате, как утром, как множество раз до этого. Только теперь все было иначе: ярче, четче в мелочах, подробнее. Заныл ушибленный затылок, вспыхнуло болью плечо. Мама! Он почти закричал, но взгляд уперся в застывшие глаза златокудрой женщины – и крик застрял в гортани.
— А он? Ты не хочешь забрать его?
Дед Бо, Борас, старший надсмотрщик школы Нарайна Орса, теперь Адалан узнал, кому принадлежит голос.
— Это же твой сын…
Борас отер руку о полу рубахи и потянулся к нему, но кто-то другой опередил: грубо схватил, поднял. Почтеннейший Нарайн Орс. В холодных глазах работорговца была ненависть.
— Это ты виноват, отродье, — прошептал он. — Откуда ты взялся? Кто из Творящих вытянул тебя из бездны? Лучше бы тебе сдохнуть… лучше бы тебе, чем ей.
Вторая волна осознания пришла ужасом вины: мама была бы жива, если бы его не было. Адалан точно знал, что произойдет в следующий миг, но сейчас ожидал другого – что господин свернет ему шею или швырнет об стену – и все кончится.
Но все произошло, как и прежде: Орс повернулся к Борасу, ненависть сменилась холодным презрением.
— Сын? Старик, да ты из ума выжил! Он мне не нужен. Хотя…
Теперь во взгляде господина было только гадливое любопытство.
И тут же всплыли другие видения: ласковые слова Бораса, опытные руки Рауфа, азарт в глазах мьярнских торгашей живым товаром, издевательская улыбка Датриса и откровенная неприязнь Майялы… кто он для них? Вещь? Любопытная, ценная, опасная – но вещь? Красивая игрушка, капиталовложение, интересный опыт. И чего же ждать, если даже для отца он ничем другим не был?..
«Ты просил знания, маг? Вот и узнал…»
Будь проклят путь Закона! Будьте прокляты вы все!
Страх исчез начисто, словно его никогда и не было. Боль, стыд и гнев вспыхнули куда сильнее и яростнее. Он сжал в ладонях огненные струи, замахнулся, хлестнул!.. но пламя опало, даже не развернувшись. Слабое, лишенное всякой упругости, оно отчетливо воняло куцитрой. И сам он согнулся, рухнул в кровавые лужи, давясь слезами, которые тоже не могли пролиться – тело снова перестало слушаться. А вокруг неслись опаленные пожаром стены Орбина, кровь на клинке, вражеская сталь – боль, злобный оскал… страх и азарт боя. Слезы на глазах, жадные исступленные ласки – страсть и ужас… Растерзанные тела: женщина и дети, могильный ров, комья твердой глины, виселица на площади… Боль. Нестерпимая боль и ярость!
И пламя, любимое оружие и защита, по-прежнему не дается – струится жижей сквозь пальцы, сквозь ребра, вытекает из глаз, разливается под ногами, жжет кожу, жжет душу. Пути Закона пылают, как жерло Стража… как солнце, и сам Адалан плавится, истекая огнем и осыпаясь пеплом.
«Это все твое, вершитель, — произнес кто-то, прокравшись в его одурманенные мысли, — твоя жизнь, твоя власть, твой мир, Адалан Богоравный, маленькое орбинское чудовище. Бери, владей. Верши свои дела! Или ты трусишь, слабак, и мы зря вытащили тебя из небытия?..»
— Нет… — только и смог он осветить, и сам понял, как это слабо и неубедительно.
Жидкий огонь плескался вокруг и вонял дурманом, словно какой-то гигант-куцитраш решил взболтать из его дара порцию горячего пойла…
«Куцитра, — подумал Адалан, — ее яд загнал меня так глубоко… Пути богов не отпустят, пока дурман не развеется. Надо успокоиться и выбираться самому, надо протрезветь». Он напрягся еще раз, все-таки скинул одеяло и встал.
Явь оказалась более зыбкой, чем видения: пол качался и прогибался, стены кружились, менялись местами, Адалан хватался за них, промахивался, падал, разбивая локти и колени, но все же поднимался и брел дальше по коридору, вниз по лестнице, еще немного до двери – и вот она, прохладная весенняя ночь, наконец-то! Тяжелая дверь хлопнула сзади. «Держись, вершитель. Это только начало!» — выдохнула бездна. Пламя обрело упругость, ударило в грудь и загудело.
— Адалан?
Оклик прозвучал неожиданно и вкрадчиво-опасно. Но в тело, только что совершенно беспомощное, вдруг вернулись силы; и магия стала податливой как никогда раньше: Адалан чувствовал, как она щекочет ладони, пляшет на кончиках пальцев, готовая воплотиться в любую форму по первому приказу. Он оттолкнулся от стены и развернулся на голос, но в первый миг никого не увидел. Только густые тени деревьев складывались в причудливые силуэты.
— Кто здесь? – крикнул он в темноту и сам не узнал в сухом грубом хрипе своего голоса.
Темнота ответила мягким шелестом. Тени всколыхнулись, и из-под деревьев на залитую лунным светом поляну вышел незнакомец. В левой руке он сжимал небольшой мешок, а над плечом виднелась рукоять меча.
— А ты и правда чудовище, — сказал он вместо ответа, — ты пугаешь.
Адалан вскинул светящиеся от напряжения руки – пламя бездны отозвалось гулом и утробной дрожью.
— Кто ты? – повторил он, но через миг понял: ответ не нужен.
Незнакомец был высок и тонок в кости, как даахи, и, как всякий хаа-сар, одет в просторную рубаху до колена. По коскам, лежащим на плечах, было ясно, что он очень молод, а на шее висело ожерелье из деревянных бусинок, которое он узнал даже в темноте. Ягодка?.. но нет, его Ягодка не мог говорить с ним так, он бы понял, как ему сейчас больно, он такое чувствовал. Ягодка подбежал бы, утешил, а не стоял в стороне, разглядывая его мучения, как чужие. И не назвал бы чудовищем, никогда!
Хоть и никем другим этот парень быть не мог, Адалан не признавал в нем брата.
А ведь брат и не его Ягодка больше. Ягодка должен был сгореть в жерле, умереть, исчезнуть. Этот парень – Сабаар, посвященный воин Хаа, ее страж и палач, проводник ее воли. Адалан этого даахи знать не знает…
— И ты? – спросил он. – Ты тоже?.. ведь это – ты?
Адалан растерялся. Он ведь так ждал, надеялся!.. Он все еще надеялся, что ошибся: этот хаа-сар не его брат. Или сам брат его не узнал, но сейчас услышит, узнает.
— Я принес тебе подарок, Адалан из Орбина, — сказал незнакомец вместо ответа и протянул свою ношу.
Это оказался не мешок, а собранный узлом плащ из грубой шерсти, вроде тех, что носили тиронские мастеровые и городские стражники, густо заляпанный темными пятнами. Но Адалан не стал разглядывать подарок – он смотрел на дарителя, все еще пытаясь найти знакомые черты, выражение лица или поймать жест, который позволит узнать брата, и не находил.
— Что же ты? Бери.
Хаа-сар бросил узел, придерживая за один край. Плащ развернулся, и спрятанный в нем предмет вывалился в траву к самым ногам Адалана.
Мертвая голова.
От испуга пальцы дрогнули, озаряя ночь ослепительно-белой вспышкой, затрещали опаленные волосы и рукава туники, завоняло жженой шерстью. Но Адалан не отступил. Одолевая тошноту и отвращение, он заставил себя рассмотреть подгнившее мясо, бывшее лицом, чтобы узнать Бораса, старшего надсмотрщика школы Нарайна Орса. И только узнав – отвел глаза.
Значит, дед Бо мертв.
И значит этот даахи перед ним – убийца? Его неугомонный братик, его верный защитник и лучший друг – убил человека. Принял смерть от своей руки. И все – из-за него, ради него, потому что он – чудовище.
Так что, теперь и его Ягодке нужно стать чудовищем? Таким, как Фасхил, злобным зверем-одиночкой, никого не любить, никому не верить? Мать погибла из-за него, а теперь и брат… нет, этого он ни за что не допустит. Адалан давно решил: брат не будет страдать из-за того, что когда-то пожалел больного раба и пришел на помощь. Связь мага и его хранителя нерушима, но если эта связь стоит так дорого – он ее разрушит. Он – вершитель, сын Свободы, а для вершителя нет ничего невозможного. Надо только ударить правильно.
Низко, на самом пределе слышимости загудело пламя, из бездны остро пахнуло грозой.