Прачка Трина сдирала кожу мочалкой, поливала едва ли не кипятком и безбожно рвала волосы, но зато ничего о нем не думала — не жалела, не завидовала, не ненавидела, не прикидывала его цену — ей было все равно; и от ее безразличия страхи улетучивались, на душе делалось пусто и спокойно.

Пусть! Пусть все горит! Пусть все исчезнет, сгинет!.. Адалан готов был кричать, он так хотел освободить это солнце, но не знал, как. Оно оставалось внутри и рвало, выжигало тело дотла.

Просто он понимал, что порой самая короткая дорога к цели ведет по трупам, а самое простое решение — убить и не мучиться. И не прикидывался наивным.

кто боится Поднебесных круч, тот мизарских вин не пьет

За улыбкой Рахун видел не только страх, но и боль, страдание покалеченной любви, превратившейся в ненависть. Пожалеть тебя? Избавить от всего этого: от любви, от ненависти, от страданий, от жизни? Избавить мир от тебя?
Но нет, ты сильный, Нарайн Орс из Орбина, рано тебе умирать. Живи, мучайся, быть может, ты еще отыщешь путь к покою.

Близость хранителя радовала его, но и пугала тоже — он боялся поверить и обмануться: смотрел, слушал, улыбался, но не верил.
— Не бойся, я не уйду. Я тебя никогда не брошу.

Фарисанский купец глаз не сводил с мальчиков — зарождающаяся дружба этих двоих так глубоко трогала его, что Рахун сначала даже не поверил в столь чистые чувства у этого любителя роскоши и распутства. Все же люди — удивительные, невероятные существа.

Хранители не ценят богатства, только мастерство и красоту, только вложенную в изделие душу.

Рахун погладил золотистые локоны ребенка, потом ухватил лицо за подбородок, заглянул в глаза и запел. Песня струилась мелодией в уши, сияла и переливалась радугой перед глазами, трепетом стекала с кончиков пальцев. Пел он тихо, почти беззвучно, только для себя и малыша-Одуванчика, пел и уводил за собой. Опоенный ночной невестой ребенок подчинился сразу, безвольно влился в песню, растворился, раскрылся, отдался на волю хааши, будто и вовсе не хотел сохранить себя, не хотел жить.

Пустота была привычна, но о том, как сосет под грудиной предвкушение долгожданной встречи, как тянут нити родства, он успел забыть. А о боли напрасных надежд даже и вспоминать не хотел.

Мальчик вскинул голову и весь засиял. Лицо его, напротив, потемнело, стало на несколько лет старше и на века жестче: казалось, пламя — то светлое, то темное до черноты, струится под тонкой кожей, искажая черты, превращая нежное дитя в чудовище.

Солнце еще светило, но на Слётной скале уже горел костер, закипал в котле а-хааэ, разнося по осеннему лесу запах цветов горного первотала — запах восторга, молодой плотской силы и любви.

Но не понравился мир среднему, нареченному Маари. Маари сказал:
скучно! Маари сказал: кому нужен мир, где вчера похоже на завтра, а завтра на десять лет спустя? Не будет так! И бросил Маари в мир камень, и породил тот камень великие беды: хлынул в мир огонь бездны беззакония.
И взял Маари этот огонь в руки, и сделался он пламенем всетворения, и мир переменился: сдвинулся со своего места, прогнулся и сбился. И стала тишь сменяться ветрами, а зной холодом, И дожди сегодня падали, где сухо, а завтра — где мокро, и возникли в мире болота и пустыни. И не стало в мире равенства, но стала в мире свобода…

Ты рассматривал ее и жалел, а Рахун будет любить, пусть только раз, но по-настоящему — он умеет быть нежным, не унижая жалостью, он умеет напеть о счастье.

А еще женский голос, мягкий, ласковый, с чуть заметной печальной хрипотцой, будто от долгих слез, да руки — тонкие и легкие, как бабочки. Из этих рук он получал только хорошее: холодную повязку на пылающий лоб, ароматный отвар против боли или теплое свежее молоко. Адалан тогда сразу понял — такие руки могут быть только у мамы