Нарайн отлично помнил эту улыбку — родовой знак Вейзов. Точно так же Гайяри развлекал столичную публику на арене: выходил, обезоруживающе улыбался и побеждал, зачастую даже не оцарапав противника, а потом смиренно ждал приказа избранника Айсинара: убить или отпустить. Избранник был милостив — как правило, бойцы обнявшись, расходились. Но раз мальчишка Вейз дрался с наемником-берготом, который был так удачлив, что сумел его ранить. И тогда высокий покровитель вдруг сказал: убей! В тот же миг несчастный лишился головы, а улыбка Гайяри осталась по-прежнему светлой и беззаботной. Вспоминая этот случай, Нарайн до сих пор содрогался от отвращения.

— Когда-то, Золотце, я тоже вот так расквасился, решил, что мир слишком несправедлив, и дал волю чувствам, а вместе с ними и своей огненной силе. В тот день я сжег усадьбу и всех, кто там был. И выжег бы еще больше — сад, виноградники, соседнее селение; я и себя бы сжег, если бы не мой хранитель. Шитар остановил, не дал умереть — вернул к жизни своей кровью. Всетворящее пламя беспощадно: на месте дома моего детства до сих пор оплавленная плешь — сама по себе она не зарастает, а применять магию я запретил. Чтобы напоминала: я могу не только создавать, но и разрушать, я уже проявил себя, как разрушитель. Но Шитар все равно спас меня, потому что любил. Шитар любил меня — и поплатился жизнью за мою глупость. Я любил Шитара — и плачу за его смерть раскаянием вот уже почти сто лет. Ты понял, мальчик? Мы зависим от тех, кого любим, и отвечаем за тех, кто любит нас.

Почему же сейчас встает дыбом загривок, и зубы зверя грозят разорвать человеческий рот? Почему так трудно сдержать когти и крылья? Страшно. Больно. До одури хочется вцепиться в глотку, прямо туда, где родником мрака бьется жизнь мага и острее всего пахнет молнией. А потом схватить мальчишку, сжать в объятиях и взмыть в ночное небо, выше и выше, пока холод и пустота не убьют обоих.

Магистра Армина Адалан узнал сразу. Да и как не узнать, если сейчас он — единственный в замке, в чей власти было захлопнуть едва нарождающийся путь сквозь пространство.

— Ты что же, герой недоделанный, решил с целым миром поиграть? — сердито спросил он. — Жить надоело или гордыня зачесалась?

Но теперь, после воскрешения, и во сне покоя не было — была жизнь. Суетливая, копошащаяся повсюду, со своими бедами и радостями: голод и жажда, любопытство и усталость, страх и вожделение, и боль рождения, и боль смерти, и боль, и боль… Все менялось, сливалось, сплеталось причудливыми узорами живых песен, и Жадиталь вдруг начинала ощущать себя расстроенной лютней, которая, как ни старайся бедняга-музыкант, не может излиться в мир своей подлинной мелодией, а только стонет и вздыхает от боли… Жадиталь была магом и целителем, но быть хааши не умела, не могла.

Под утро за макушку башни зацепилось напитанное влагой облако, чуть повисело молочным туманом и опало, покрыв шкуру густой росой. Но и это не мешало, напротив, чистый, свежий пар небесной влаги под солнцем приятно щекотал ноздри и чувствительные волоски на морде. Ветер пел о полете, о просторах и кручах, о том, как мелки с высоты живые твари, как суетно и незначительно их копошение… это утешало. Казалось, стоит только прислушаться, притерпеться — и можно будет растечься по воздуху, раствориться в далекой песне. Уснуть.

— Семнадцать, магистр Жадиталь. Восьмой день мы здесь — и у меня уже семнадцать покойников, — теперь старик говорил без гнева, спокойно и чуть печально, как уставший от боли человек. — А ты ведь помнишь: мы не боимся заразы и не болеем, мы слишком ловки, чтобы покалечиться, и осторожны, чтобы умереть случайно. И мы не проигрываем в бою — нас питает сам противник. Только одно может убить хаа-сар — это…
— …усталость от боли, предел сострадания, — закончила Жадиталь. — Все помню, магистр Шахул. Именно поэтому мы должны быть милосердны.

Как объяснить? Как найти слова, чтобы описать безграничную пустоту мрака, ужас вечного одинокого падения… и пламя: жар расплавленных недр, когда кости самой земли пылают, как масло; боль и вой заживо горящей плоти. И силу! Дикую лавину ярости, вмиг превращающую его в чудовище, способное одним рыком валить деревья, ударом хвоста рассеять армию. Кажется, встань на его пути дракон Аасу — и тот был бы повержен… Что такое жерло Стража в сравнении с мятежной душой Адалана? Лесной костер? Пламя забытого факела? Ничто!