Текст (со всеми моими ацкими ашипками, исправления выделены шрифтом и в скобках)):
ОффтопикМы в Полежаевском парке, середина июня. Там течёт речка Лиговка: (зпт) она небольшая совсем, но в парке превращается в озеро. На воде — лодки, на траве — клетчатые пледы, скатерти с бахромой, самовары. Я наблюдаю за тем, как компания, сидящая неподалёку, заводит патефон. Кто именно сидит, уже не помню, но всё ещё вижу, как вращается ручка. Через мгновение раздаётся музыка — хриплая, заикающаяся, и всё же музыка.
Ящик, полный маленьких, простуженных, поющих, пусть извне и невидимых (зпт) — у меня такого не было. И как же я хотел им обладать: заботиться о нём, лелеять, ставить зимой у печи, но главное, заводить его с царственной небрежностью, как делают вещь давно привычную. Вращение ручки казалось мне простой и одновременно неочевидной причиной льющихся звуков, своего рода универсальной отмычкой к прекрасному. Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижёрской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого. Я, бывало, дирижировал наедине с собой, напевая услышанные мелодии — (зпт, без тире) и неплохо у меня получалось! Если бы не мечта стать брандмейстером, то хотел бы я быть, конечно же, дирижёром.
В тот июньский день мы видели и дирижёра. С послушным его руке оркестром он потихоньку удалялся от берега. Не парковый был оркестр, не духовой — симфонический. Стоял на плоту, непонятно как поместившись, и по воде растекалась его музыка, и её вполуха слушали отдыхающие. Вокруг плота плавали лодки, утки, слышны были то скрип уключин, то кряканье, но всё это легко врастало в музыку и принималось дирижёром, в целом, (не выделяется зпт) благосклонно. Окружённый музыкантами, дирижёр был в то же время одинок: есть в этой профессии непостижимый трагизм. Он, быть может, выражен не так ярко, как у брандмейстера, поскольку не связан ни с огнём, ни с внешними обстоятельствами вообще, но эта внутренняя, скрытая его природа жжёт сердца тем сильней.
Были сложные моменты, но одно предложение ввело меня в ступор. Автор перечитывал текст несколько раз, интонировал очень чётко, но я так и не постигла согласования частей:
Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижёрской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого.
Разве не "оживляющее инструменты и… законами не вполне объяснимое"?
Ящик, полный маленьких, простуженных, поющих, пусть извне и невидимых (зпт) — у меня такого не было. И как же я хотел им обладать: заботиться о нём, лелеять, ставить зимой у печи, но главное, заводить его с царственной небрежностью, как делают вещь давно привычную. Вращение ручки казалось мне простой и одновременно неочевидной причиной льющихся звуков, своего рода универсальной отмычкой к прекрасному. Было в этом что-то моцартовское, что-то от взмаха дирижёрской палочки, оживляющего немые инструменты и земными законами также не вполне объяснимого. Я, бывало, дирижировал наедине с собой, напевая услышанные мелодии — (зпт, без тире) и неплохо у меня получалось! Если бы не мечта стать брандмейстером, то хотел бы я быть, конечно же, дирижёром.
В тот июньский день мы видели и дирижёра. С послушным его руке оркестром он потихоньку удалялся от берега. Не парковый был оркестр, не духовой — симфонический. Стоял на плоту, непонятно как поместившись, и по воде растекалась его музыка, и её вполуха слушали отдыхающие. Вокруг плота плавали лодки, утки, слышны были то скрип уключин, то кряканье, но всё это легко врастало в музыку и принималось дирижёром, в целом, (не выделяется зпт) благосклонно. Окружённый музыкантами, дирижёр был в то же время одинок: есть в этой профессии непостижимый трагизм. Он, быть может, выражен не так ярко, как у брандмейстера, поскольку не связан ни с огнём, ни с внешними обстоятельствами вообще, но эта внутренняя, скрытая его природа жжёт сердца тем сильней.